Марионетки и кукловоды. Глава-4

Глава 4

После репетиции, в продолжении которой Сергею Пугачу еще пару раз приходилось изображать ходячего болвана, он прибыл в свою гримерную в дурном настроении. Злобно сорвал с головы парик и швырнул его на крючок вешалки. Парик не удержался и упал на пол. Так же яростно сорвал с себя актер и кафтан, а после плюхнулся в кресло и принялся снимать туфли.
Гримерная — тесная неудобная кабинка — принадлежала не одному Сергею, он делил ее с Яном Тышкевичем, который с репетиции пока сюда не добрался. Пугач слышал его голос в одной из гримерок, где, судя по всему, собрались очередные посиделки.
Сергей вызволил ноги из туфель и начал обтирать грим с лица. Делал он это небрежно и даже брезгливо. Обида, нанесенная ему в очередной раз главным режиссером, не утихала. Теперь актера душила неутоленная злоба, не терпелось с кем-нибудь поговорить, пожаловаться на придирчивость Бабаевского, посмеяться над его тупостью. Но говорить столь искренне он мог с немногими — с Тышкевичем да еще с парой-тройкой актеров.
Все время, пока главный распекал его в кабинете, Сергей боролся со странным желанием молча подойти к Аркадию Григорьевичу, ухватить его за строгий галстук и медленно, через стол, потянуть на себя. Представлялось, как побагровеет его жирное лицо, как глаза округлятся от неожиданности. Пугач даже руки спрятал за спину, чтобы не поддаться этому искушению.
Такие желания давно, с раннего детства, донимали Сергея Пугача, и зачастую он давал им волю.
Однажды, когда ему было лет пять, во время торжественного многолюдного банкета в их доме какой-то ответственный человек произносил тост. Все притихли. Сергея, в принципе, за стол не пускали, но перед самым тостом он самовольно вошел в зал и взлез на колени отцу, сидевшему как раз напротив тостующего. Подействовала ли на мальчика необычайная тишина, или напряженные торжественные лица застольщиков, а только схватил он внезапно с тарелки маслину, запустил в говорящего и, дико захохотав, выскочил вон. Отец, который при воспитании сына никогда не применял рукоприкладства, наказал его тем, что запер в пустой комнате до утра.
Подобные приступы раз за разом повторялись с Сергеем и в школе. Особенно на уроках физики, которую вела суровая директриса. И чем более гнетущей и ответственной была атмосфера в классе, тем чаще подмывало Сергея выкинуть какую-нибудь штуку. На контрольных, когда все тужились над сложными задачами, а строгая учительница ходила по рядам, дабы не допустить списывания, Сергея душил хохот. Нередко он бывал наказан за это двойками, изгнанием с уроков и вызовами в школу отца. В последствии парень стал хитрить и, опережая приступ неукротимого смеха, закрывал лицо носовым платком, имитируя носовое кровотечение, и выбегал с класса. Платок он носил в кармане, предварительно заляпав красной гуашью.
Очень непросто было Сергею и во время службы в армии, где не допускалось нарушать тишину в строю перед каким-нибудь грозным полковником или генералом. Поэтому он научился всегда становиться во второй ряд, и не многие видели, что за страшная борьба происходила на его лице, какие усилия прилагал этот солдат, чтобы не разразиться своим нелепым, безумным хохотом. Пугач нешуточно боялся себя, словно сидел в нем какой-то другой, неподвластный ему человек, способный на самые эксцентричные поступки, которые никак не вязались с общечеловеческими правилами.
Только за последнюю неделю ему три раза хотелось на репетициях подскочить к Бабаевскому и залепить пощечину, два раза Сергей боролся с желанием прилюдно поцеловать его любовницу — Таньку Зарембу, один раз — дать в коридоре подножку народному артисту Доморенку, старому уважаемому человеку, а еще раз — сорвать афишу на тумбе перед театром.
…По мере того как актер снимал с себя затейливые одежды и стирал грим, проступало его настоящее обличие.
Это был светловолосый молодой человек среднего роста, неплохого телосложения, с худым и нервным лицом. Выглядел он моложе своих паспортных двадцати девяти лет. Но самым замечательным в его лице был шрам над левой бровью, полученный Сергеем еще в детстве. Он как бы продолжал эту бровь и загибал ее вверх, придавая лицу что-то мефистофелевское и одновременно комичное. Пугач сыздавна комплексовал по этой причине, ибо каких только кличек и прозвищей не вызывал на себя этот изъян. Но, возможно, благодаря шраму и поступил он некогда в театральный.
Сергей помыл лицо и руки, торопливо оделся и вышел на коридор. По пути он хотел стрельнуть пару сигарет у Тышкевича и потому направился к кабинке, откуда доносился залихватский смех и гомон актерских посиделок. Но, приблизившись к двери, расслышал там голос Альберта Сычева — своего заклятого недруга и холуя Бабаевского. Тонкий гундосящий голос Альберта, перебивая собеседников, нес какой-то вздор… «Мерзкая душа!» — выругался Пугач и прошел мимо двери.
В фойе, перед гардеробом, он встретил Людку Дробаш, молодую актрису, свою добрую приятельницу.
— Привет униженным и оскорбленным, — сказала она, шутливо ущипнув Сергея за ухо.
— Привет возвышенным и знаменитым, — ворчливо ответил Пугач. — У тебя курить есть?
— «Гродно».
— Давай перекурим.
— Я, вообще-то, в буфет собралась. Пошли, со мной посидишь.
— Уговорила.
Взаимоотношения Сергея с Людкой Дробаш были неоднозначными хотя б потому, что года три назад они пережили бурный и короткий роман. Любовь продолжалась буквально месяц, потом случилась небольшая размолвка — из тех, что обычно ведут к примирению. Но примирения не произошло, так как Людка, неожиданно даже для себя самой, две недели спустя выскочила замуж за какого-то журналиста. И, как бывает в абсолютном большинстве таких случаев, оказался этот брак неудачным. Журналист, поначалу очаровавший Людку красноречием и густыми черными усами, в действительности оказался человеком довольно пустым и ничтожным: нытиком, фантазером да еще и пьяницей. Он бросил ее через полгода, удрав в другой город, — бросил на третьем месяце беременности, а также с долгами за квартиру, которую они снимали. И вынуждена была бедная Дробаш возвращаться в свою коммунальную комнатку. Близких родственников у нее в Минске не было и потому, как ни болела душа, пришлось ей поторопиться с абортом. Вот такая история.
Людку, ранее слывшей попрыгуньей и хохотуньей, с год было не узнать. Она потемнела в лице, подурнела телом, замкнулась, и Пугачу, знавшему лишь про ее неудачный брак, оставалось только догадываться, какие бури бушуют в душе его прежней возлюбленной. Лишь ее игра на сцене — это тоже бросалось в глаза — сделалась куда более глубокой и драматичной. Вскоре Дробаш стали давать небывало значительные роли, ее имя зачастило на страницах газет и журналов, а спустя некоторое время она была приглашена в российский телесериал и прогремела на всем постсоветском пространстве.
Теперь Дробаш имела трехкомнатную квартиру в центре, автомобиль «Тайота», и Аркадий Бабаевский всерьез беспокоился, что она покинет театр «Китеж» с его смехотворными, копеечными зарплатами. Но Людка была (а скорее, за последние три года стала) разумной женщиной и знала, что жизнь — это ужасно изменчивая и непредсказуемая штука, что неплохо, пока там витает в небе ее журавль, иметь в руках и синицу — в виде их скромного, однако уважаемого театра, своей небольшой, но постоянной зарплаты, своего сварливого и завистливого, но привычного коллектива.
Рана, нанесенная Людке законным мужем (с которым она и по сей день официально не развелась), не зажила полностью. С той поры она возненавидела мужиков, считала их низкими, похотливыми и корыстолюбивыми существами и лишь Пугачу, перед которым как бы чувствовала свою вину, она доверяла. Сергей, в свою очередь, по-человечески сочувствовал Людкиной женской недоле и искренне восхищался ее актерским талантом. Словом, на момент, с которого начинается этот рассказ, между ними установились теплые, дружеские, беспорочные отношения.
В полупустом буфете они сели за угловой столик, предварительно взяв кое-чего за стойкой. Точнее, взяла поесть Людка, а Сергей ограничился бутылкой «Кока-колы».
— Ты б тоже чего-то перекусил, — кивнула актриса на свой полный поднос.
— Не хочу. Бабай уже накормил — кусок в горло не лезет.
— Так чего он прицепился?
— А бес его знает, — сморщился Пугач, — не с той ноги встал, наверное. Он, видишь ли, хочет, чтоб я стал этаким безмолвным ослом — «подай-принеси». И не уразумеют его мозги ожиревшие, что даже слуга, лакей на сцене играть должен.
— Тебе б, Серж, к другому режиссеру перейти.
— Да пробовал, Людок, разве не знаешь! Они же все под бабаевскую дудку пляшут. Здесь каждая собака знает, что я у него в опале. А кому надо заедаться с главным!
— Ты преувеличиваешь его возможности. — Людка отодвинула пустую тарелку и принялась за новую. — Вон Фурсов — человек вполне самостоятельный…
— Ой не смеши! — аж поперхнулся Сергей «Кока-колой» и взмахнул левой рукою. — Славик Фурсов? Да первый подпевала Бабаевского, еще и трус каких поискать.
— Да ну? — удивилась Дробаш. — Девчата его хвалили…
— Не знаю, за что там они его хвалили, — фыркнул Сергей, — а только этот «самостоятельный» человек прямым текстом заявил, что он слишком дорожит своим местом, чтобы с такими, как я, связываться. Чуть удержался, чтобы ему по морде не съездить! — Он стиснул жилистый кулак на столе.
— Потому что не умеешь ты с людьми договариваться. Сразу на рожон прешь.
— Конечно! — вскрикнул Пугач, и на них обернулось несколько актеров за соседними столиками. — Конечно, — понизил он голос и наклонился к собеседнице, — не умею я договариваться, не умею льстить, н умею в баню сводить, напоить да ублажить нужного человека, не могу в постель лечь с кем надо. Этого я не умею. И, слышишь ты, — он снова возвысил голос, — не-хо-чу! Но они еще обо мне услышат. Сеется тот, кто смеется последним, Людок. — Последнюю фразу Сергей произнес с мстительной неопределенностью.
— Это в каком смысле? — с любопытством взглянула на него приятельница.
— А так. Неважно… — махнул рукой Пугач. — Просто театр для меня — ничто. Это укрытие, где я отсиживаюсь в ожидании настоящих ролей. Театр отмирает, Людочек.
— Ну, это избитая тема, — с сомнением качнула головой Дробаш. — Отмирает да не отомрет. Уже несколько десятилетий ему это пророчат…
— Отомрет, хорошая моя, отомрет. Потому что театр — это придумка античности. Он несет с собой формы, выглядящие теперь не только наивными, но и нелепыми, как манная каша на пьяном застолье.
— Не согласна.
— Потому и бросились нынче все театры — кроме таких закостенелых, как наш, — искать новые формы, приемы, голыми по сцене прыгают, говорят сальности, чуть ли половыми органами не трясут. А все зря! — Сергей высосал остатки напитка из бутылки и поставил ее на стол. — Потому что это так же похоже на реальность, как детские мультики! Разве в жизни так громко, напоказ говорят, как на сцене? Разве там есть такие картинные жесты, такие паузы, заламывание рук, ползанье на коленях?
— Есть?
— Где? Очнись, Людочек! Оглянись. Не увидишь ты этого в жизни, так как она намного более скрытная, намного проще и одновременно драматичнее, чем на сцене! Там никто своих чувств напоказ не выставляет, никто не выкрикивает на весь зал своего сокровенного, простирая дрожащие руки к зрителям. А если кто и распускает нюни, то лишь в пьяном угаре — собутыльнику.
— А отчего ж тогда театр пережил тысячелетия?
— А оттого, что не было ему альтернативы, милая. Потому что только за последнее столетие человечество сделало шаг длиннее всей своей предыдущей истории. Мы теперь переживаем время, когда рушатся все многовековые представления человека о мироздании. И о культуре, искусстве — в том числе… Кинематограф — вот что пока может поспеть за нашим бешеным временем, лишь в кино можно сыграть приближенную к жизни роль.
— Но есть же вечные ценности: любовь, верность, сочувствие, что были и при Гомере, при Шекспире, при Чехове…
— Ха! Были да сплыли! — едко ухмыльнулся Пугач. — Ты посмотри сейчас в телевизор и сразу увидишь, какие теперь ценности.
— Ну и какие?
— Свободная любовь, то есть секс без разбора! Крутые низколобые парни с автоматами да не менее крутые и тупые «менты», которые этих бандитов ловят. Вот они — ценности и герои современности. Тебе этого мало?
— Так именно для того, чтобы противостоять этому, существует театр.
— Ну и что, противостоял он, победил бездуховность? — испытующе посмотрел на Людку Сергей. — Давай же будем честными — не противостоял, не победил, а сам этому поддается. И уже бегают по некоторым сценам голоногие девки, уже гоняются за ними голые ж мужики, ужо произносятся в публику околопостельные (не шекспировские) пошлости, уже пропагандируется насилие… — Пугач перевел дух. — Театр нового времени, театр коммерческий — это языческий балаган, групповой разврат, поданный под изысканным соусом.
— А почему же у нас, где идет классическая драматургия, аншлаги? Почему же… — запнулась Людка, так как Сергей ухватил ее за локоть.
— А потому, — страстно зашептал он, — что из двух-трех миллионов всегда найдется кучка людей, чтобы заполнить наш маленький зрительный зал. Надо ж как-то досуг заполнять. Телевизор телевизором, а здесь все-таки живые шуты кривляются.
— Так пусть бы ходили туда, где, как ты говоришь, бегают обнаженные девки…
— А пока что не все до этого опустились, — парировал Пугач. — Да и, наверно, не выведутся до конца те идиоты, кого интересует не только жратва и совокупление.