Марионетки и кукловоды. Глава-5

Глава 5

Квартира Леонида Нилыча Пугача, Сергеева отца, была не из маленьких: четырехкомнатная в послевоенном, сталинском доме. С трехметровыми потолками, с просторной кухней и ванною. Да и человек Леонид Нилыч был незаурядный. Когда-то, еще в брежневские времена, он занял довольно высокую должность в Союзе художников и сменил свою неказистую двухкомнатную квартирку на эти хоромы в центре города. Была у него неподалеку и мастерская.
Но пришла перестройка, за ней — наш варварский капитализм, и с мастерской пришлось расстаться. Нет, Леонид Нилыч не потерялся в новых условиях. Напротив, пошел вверх благодаря прирожденной коммерческой жилке и умению ладить с людьми. И мастерскую он бы мог снять новую… Да просто для его одинокой жизни и четырех комнат квартиры было чересчур. Сергей, сын, пожелал жить отдельно от отца. Снимает, за отцовы же деньги, квартирку в Богом забытом районе. Так что две комнаты Нилыч переоборудовал под рабочие.
Жены у него нет так давно, что временами кажется — и не было вовсе.
А временами налетит, охватит тоска Леонида Нилыча, перенесет его лет этак на тридцать назад, и вновь болезненно переживет он те события…
И все было тогда не так, и все было лучше, потому что были они молоды, потому что любили, и жизнь представлялась длиннющей цветастой лентою… Он любил свою жену, во всяком случае теперь постоянно убеждает себя в этом. А тогда… Тогда была страсть, тогда были первые творческие успехи и рождение первенца — сына. И благословенно то время, когда человек не задумывается о смысле существования, о глубине своих чувств, о правильности поступков, а просто живет, просто действует, просто любит.
Они были на редкость разные с Ирой. Он художник, непоседа, любил компании. Она математик, как говорили — талантливый. Работала в Академии, писала какую-то замысловатую диссертацию, тяжело переносила застолья и шумных, развеселых приятелей Леонида. Но кто сказал, что только близкие по интересам люди создают счастливые браки? В их семье царили покой и взаимопонимание. И прожили бы они, возможно, долгую и взаимоблагодарную жизнь, и имели бы еще детей… Да, наверное, начертано было Ирине в небесных документах прожить всего двадцать пять…
А жила она, как ни странно, так, словно отмерено ей лет девяносто. Поскольку напророчила в молодости Ирине — будущему кандидату математических наук — какая-то шарлатанка долгую жизнь, здоровую старость, а в скором времени — и встречу со своим нареченным, который, оказалось, по всем признакам совпал с Леонидом Нилычем. И увлеклась с той поры Ира гороскопами, свято поверила в свою счастливую звезду. Высчитывала по ним: когда идти на ответственное дело, а когда дома отсиживаться, когда выпадет ей удача, а когда нет… Вот и подгадала себе поехать в командировку в Тбилиси, надеялась новую разработку пробить… И была уверена, что пробьет.
Однако слишком сложна Вселенная, чтобы охватить ее гороскопами… Пригласили там ее в горы на шашлыки. Возвращались затемно. И тысячу ж раз прежде пролетал над тем ущельем бывалый водитель, и еще бы столько раз проехал, да угораздило ему ошибиться именно тогда, когда в кабине, на заднем сидении с приятелями, находилась жена Леонида, его любимая Ира…
Леониду Нилычу только спустя две недели после трагедии привезли урну с символическим прахом. Говорили, что и доставать там нечего было — километровая глубина, камни. И как самое ужасное приводит теперь его память даже не внезапное известие об Ириной гибели, а то недельное стояние в коридоре урны с останками. Благо Сережка, которому едва исполнилось три года, мало чего понимал. Эх, не хотелось зарывать в землю ее прах, но и смотреть на урну было невыносимо. Помнится, объятый отчаянием, два раза убирал ее Леонид с трюмо и прятал на антресоль. И вскоре, истомившись душою, возвращал назад — к вазе с цветами.
Мучительный год прожил художник после гибели супруги. Могильными червями, днем и ночью, заедали его укоры совести. Все малозначительное и несущественное, что происходило при ее жизни, обретало теперь необыкновенный смысл. И казалось, что недостаточно ласков и чуток был Леонид с покойницей, многого не додал, во многом обидел. Да что там обидел! Как раз в последний год и начал он от нее подгуливать, типичному мужскому эгоизму поддался. Показалось, видишь ли, ему, что мало внимания стала уделять его особе Ирина — все больше за книжками и тетрадями пропадала, на конференциях разных, коллоквиумах. А когда отрывалась от наук — все сына ласкала да баловала. И не спросит никогда, как там у него, Леонида, творческие успехи. А художники — народ чувствительный, падкий на похвалу… Эх! И началось же с пустяка. Ну совсем не по своей воле изменил он супруге. Парни, в нос им перца, подставили. Пригласили в баню на выходные и не сказали, что пловчих туда заманили молодых да горячих. И вышла такая оказия, что только мужчина поймет, -- нельзя было отступить, не осрамившись. Как не показать, что и ты не лыком шит. И тем не менее стыдно было потом, стыдно и больно. Месяц не мог Ирине в глаза смотреть. А она и не подозревала, бедная: все дифференцировала там на своих бумажках. А дальше… То ли во вкус вошел тридцатилетний Леонид Нилыч, то ли опять бес попутал, а только уже следующую женщину случайной не назовешь. И в рестораны он ту актрисочку водил, и романтические букеты дарил, и в окно по пожарной лестнице лазил. Как-то ночью сорвался он с той лестницы, поломал голень и два месяца на костылях проскакал.
Леонид Нилыч, на то время человек неверующий, но суеверный, воспринял это как знак, предупреждение: хватит, остановись, будет хуже. И остановился он, и зарекся не блудничать больше. Семье отдался. Видит Бог, так возлюбил жену, как во время медового месяца не случалось. Все домашние дела у нее перехватывал, на коленках с сыном ползал, в солдатики и пароходы играя. И думалось: переболел он, все прошло, забыто, будет лучше и лучше… Эх, не остановишь, не перемотаешь назад, как в кинематографе, жизненную ленту. За проступок каждый, за слово необдуманное, даже за подлую мысль — плати пожизненно.
Так грыз себя целый год Леонид Нилыч. Работать не мог, пережил творческий кризис. Теперь перед сыном, перед маленьким Сергеем, готов был он на коленях стоять за измену его матери, за недостаточную любовь к ней. И находил он в малыше милые сердцу черты лица и характера покойницы. Поклялся тогда себе Леонид, что никогда не женится повторно, что избавит Сергея от участи пасынка, что в лепешку разобьется, а сделает сына счастливым.
Слово свое сдержал — ни на ком не женился, хоть женщин обойти за последующие двадцать пять лет, известное дело, не удалось. Нет, с год, пока выбирался из душевного мрака, он на них смотреть не смотрел и ни о чем порочном не думал. Но так уж устроен человек, что не может он вечно страдать: или умирает он, или живет и стремится к радости, к счастью, к удовольствиям. Вернулись к Нилычу и творческое вдохновение, и запахи красок, цветов, листвы, женских духов. Ведь не переставал же его мощный крестьянский организм просить еды, воздуха и солнца, не перестали в нем вырабатываться определенные гормоны. Природа брала свое. Но душа! Душа его осталась там, с Ирой, и никто не занял ее места.
Оглядываясь назад, с высоты пятидесяти трех лет, видел художник как бы расколотость, разделенность своей жизни на две половины: до и после трагедии. Совершенно разными критериями и ценностями определялись они. Белое стало черным, а черное белым. Правда, впоследствии черное чуть посветлело, и посерело белое, размылись границы, притупилась боль, однако новым, поистине новым и умудренным человеком стал Леонид не теперь, не лет десять назад, а тогда — после Ириной гибели.
Прежде, до тридцати лет, шкура на нем горела: хотелось и в Союз художников, хотелось и денег и славы. И по-детски радовался он своим успехам, был чуток и ревнив к похвалам, нетерпим к критике. Важно, чрезвычайно важно было тогда, чтобы знали друзья, знали его и женины родственники про эти временные, мимолетные успехи. Была в их компании молодых художников задиристая творческая конкуренция, бравада, фатовство, показушное тщеславие, желание друг друга переплюнуть, чтобы все аплодировали.
Все ушло вместе с Ирой… И когда год спустя вышел-таки исстрадавшийся Леня на творческую орбиту, то не волновали его больше ни Союз художников, ни выставки, ни карьера, ни деньги. Но, как зачастую бывает в жизни, добиваемся мы с удивительной легкостью как раз того, к чему наименее стремимся. Потому что не переживаем за это, а именно переживания, нетерпеливая жажда достигнуть цели являются нашими первейшими врагами.
Добивался Леонид Нилыч чего-либо только потому, что твердо знал: жизнь — это движение вперед; без поступательного движения, без развития оно есть болото. Помогало Леониду и спасало его от многих невзгод то, что всегда, даже в пору честолюбивой молодости, он трезво оценивал свои возможности — не «мнил себя гением». Каким-то врожденным чутьем, еще в начале творческого пути, постиг он одну простую истину: ничто в жизни на блюдечке не преподносится, за все надо бороться, все надо брать с боем. Кому же, как не ему, хуторскому парню, приехавшему когда-то покорять столицу, было знать, что буквально все места под солнцем давно заняты в такой же неистовой борьбе, что никто их просто так не уступит. Никто не распахнет горячие объятия в восторге от его талантов, не устелит ему дорогу цветами, не попадает ниц. А наоборот, будут братья-художники, учуяв сильного конкурента, всячески препятствовать ему добраться до заветного пьедестала, дабы не отобрал он у них хлеб и славу. И насчет талантов своих надо молчать и не вякать, если не хочешь быть уничтоженным еще на своем зачатке. Надо незаметной серенькой лошадкой карабкаться на вершину общественной пирамиды и, лишь набрав определенную высоту, обретя и вес и связи, заявить людям о своих творческих амбициях. А иначе полетишь ты с той пирамиды кубарем, нещадно разобьешься о землю.
Все это уяснил себе Леонид Нилыч. Он шел в гору исподволь, не воодушевлялся временными успехами, не горевал из-за неудач, никому не завидовал, ни над кем не злорадствовал. Он никогда не подводил ни товарищей-художников, ни заказчиков. Он считался совершенно нечестолюбивым, неамбициозным человеком, этаким старательным, хорошим ремесленником — и не более. Но именно поэтому и любили, и доверяли ему братья по кисти, избирали на различные должности в Союзе художников, пробивали ему помещения для выставок и презентаций.
Протрубила горбачевская перестройка, и здесь не опешил, не пропал Леонид Нилыч. Ведь, как оказалось, основной капитал — это не деньги, не талант, а связи. Связей же и знакомств с нужными людьми было у него предостаточно. К тому же за годы творческой деятельности сложилась своя клиентура, и бывало, что написанную за одну ночь картину удавалось продать за пятьдесят, а то и за сто долларов. Он стал модным художником, харизматической личностью. И самое удивительное, что, малозаметный поначалу, его талант как бы возрос, окреп и раскрылся. Полотна Леонида, год от года, благодаря непрестанному, усидчивому труду начали обретать все более замечательные, ценные свойства.
Особенно заметный рывок совершил Нилыч за последние пять лет, когда осмыслил процессы, столь резко происшедшие в его стране, — в контексте мировой истории. Это падение железного занавеса, спровоцировавшее поток новой литературы, новых истин, ценностей и псевдоценностей в мозги неподготовленных к свободе людей, произвело ощутимый переворот и в душе обычно рассудительного, невозмутимого Леонида Нилыча.
Он открыл, что преображающаяся на его глазах жизнь уже никак не укладывается в те схемы, по которым он привык существовать, и не подчиняется тем истинам, в которые он прежде верил; что те истины не есть аксиомы, а лишь пробные модели жизни, не выдержавшие испытания временем. Мир как бы расширился перед Леонидом Нилычем, стал тревожнее, объемнее и интересней. Получив доступ к ранее запрещенным книгам исторической, эзотерической и художественной литературы, он четко увидел, что истин, поверженных неумолимым временем, за период существования человечества была тьма-тьмущая. И только рядовая из них, не лучшая, чем все остальные, — марксизм-ленинизм.
Так где же правда? Этот извечный вопрос измучил художника после падения его идолов. Как, чем и по каким правилам ему теперь жить? И главное, зачем? Чутье подсказывало, что ответ есть. Он стал читать дальше, насыщаться базой всемирных знаний, что были подло утаены от него на протяжении сорока лет сознательной жизни. Он бросил рисовать картины и стал искать какую-либо сакральную точку в истории человечества, какое-нибудь событие, которое б ответило сразу на все вопросы, примирило противоречивые теории, прояснило б его понятие о мироздании. И пришел он туда, куда приходят, в конечном счете, все искатели — на две тысячи лет назад, на Голгофу. Так как именно там, и пока только однажды, сошлись в смертельной битве вселенские добро и зло, свет и тьма, правда и псевдоправда. Только там Побежденный стал Победителем, а Убитый — Вечно Живым…
Это озарение вошло в душу художника, спаялось с его творчеством. И по-новому, совершенно по-иному смотрел от теперь на полотна Рембрандта и Рафаэля, Шагала и Гойи. Там, где с молодости был знаком каждый штрих и мазок, сквозило то самое: Голгофа и крест со своей страшной Жертвою, место, где соединяются земля и небо, где в точку сжимается время и бежит уже в другом направлении.