Марионетки и кукловоды. Глава-6

Глава 6

Много знакомых, клиентов, всевозможных друзей-приятелей имел Леонид Нилыч Пугач. Он легко знакомился, сходился с людьми и сам был, что называется, человеком легким. Но только одну дружбу пронес он с молодости по сей день, лишь с одним человеком на свете был он самим собой, открытым и искренним — с Одынцом Валерием Викторовичем.
Вечером того дня, с которого начался наш рассказ, Одынец зашел к Леониду Нилычу в гости. Вечер, кстати сказать, стоял морозный и ветреный, но в просторном зале квартиры было жарко — то ли от батарей отопления, то ли от горячего спора, который вели между собой друзья.
Одынец был человеком необычным во всех отношениях. Познакомился с ним Нилыч в пору романтической молодости, во время байдарочного похода. Как-то разговорились они у костра, и сразу же поразили Леонида незаурядные и нетипично обширные для своего возраста познания собеседника, изумила его манера обстоятельно и ненавязчиво защищать свою точку зрения. А был Одынец всего лишь молодым инженером.
И беседа, завязавшаяся тогда между ними на берегу озера, словно бы и не кончается по сей день, хоть состарились приятели, хоть многое поменялось в их жизни, хоть живут они уже не при социализме, а при капитализме.
Помимо того, что Валерий Одынец всегда был для Леонида Пугача интересным человеком и надежным другом, он еще являлся как бы связующей нитью между молодостью и зрелостью, между прежним романтичным, женатым и счастливым Леней и нынешним мудрым, рассудительным, матерым художником Леонидом Нилычем.
Сам же Одынец нимало не изменился. Ветер дальних странствий по-прежнему гулял в голове этого эстета, мечтателя, идеалиста. За тридцать лет он выслужился лишь до ведущего инженера и получал в своем СКБ мизерную, жалкую зарплату. Этой зарплаты, впрочем, хватило, чтобы мало-помалу собрать одну из богатейших частных библиотек столицы, иметь завидный архив наших и заграничных музыкальных пластинок, множество кассет с песнями всевозможных бардов, несколько альбомов редчайших марок со всех концов света, коллекцию стародавних монет и много всего прочего. А умещалось это сокровище в небольшой двухкомнатной квартире.
Как ни странно, собирал все это Одынец не из пошлого азарта, не из желания прославиться, не для научных и культурологических исследований, а из банальной любви к искусству и жизни вообще.
Тогда, как большинство граждан бывшего Советского Союза тускнело от сухих лозунгов и демонстраций, когда культурная элита страдала за так называемым железным занавесом, не чувствовал Валерий ни лозунгов тех, ни занавеса этого не видел. Ибо в его неказистой квартире всегда витал дух Шекспира, гостил Моцарт, заглядывал Мольер, постоянно проживали Пушкин, Толстой, Достоевский…
Одно досадно — не было среди них живых людей, никогда не раздавался требовательный детский крик, не хозяйничали на кухне проворные женские руки. Так, Одынец был убежденным холостяком. Причин тому много. В первую очередь — то, что нельзя было представить меж этим чудаком и его ревниво, десятилетия собираемыми коллекциями еще кого-то третьего, четвертого, пятого… Здесь и одному-то было не повернуться между шкафами, громоздкими секциями, секретерами, между скульптурами и полотнами, которые, точно дети, требовали к себе неослабевающего внимания, ухода и любви.
 Правда, однажды, очень давно, чуть было не женился по мужской слабости Одынец, да спас его все тот же идеалистический взгляд на вещи. Полюбил он в тридцать лет одну журналистку. И вроде разумная была, развитая женщина. Можно было с ней говорить о Веласкесе и Байроне, и Шиллера его любимого она принимала как будто… А только за две недели до свадьбы, когда жили они уже как муж с женою, как-то ночью, угораздило его подругу ляпнуть, что некоторые мужчины делают что-то там так, а еще вот так и вот этак… Тех необдуманных слов хватило, чтобы молча встал Одынец с ложа страсти, молча оделся и побрел по ночному городу к своим картинам, пластинкам и книжкам…
С той поры он уже не позволял себе вплетать в светлое понятие любви телесный аспект и жил совершенным аскетом. С годами это затворничество и ненормальное избегание слабого пола превратилось в неагрессивное женоненавистничество, являвшееся постоянным яблоком раздора между Одынцом и Леонидом Нилычем. Поскольку художник, хоть и не «осчастливил» сына мачехой, все же не пренебрегал женскими прелестями и всегда имел подругу жизни. За что корил его Валерий Викторович и, в пылу споров, называл старым ханжой и юбочником.
Между прочим, их беседы часто носили немирный характер, и бывало, расставались друзья, прямо в дверях проклиная друг друга и наделяя оскорбительными кличками. Мирились, однако, быстро, спустя пару часов, по телефону. Ведь эти запальчивые ссоры были неотъемлемой и необходимой частью их интеллектуального, духовного существования, являлись средством для выплесков как отрицательных, так и положительных эмоций.
Валерий Викторович принадлежал к той когорте холостяков, что болезненно педантичны в делах и необычайно ревностны к чистоте и порядку. В его квартире все лежало, стояло и висело строго на своих местах, тщательно оберегалось от грязи и пыли. Одынец был прост и аккуратен в одежде и на удивление непривередлив в еде. Содержимое его холодильника и нынче, при капитализме, не отличалось обилием. В лихие же времена гайдаровского обвала холодильник зачастую и вовсе пустовал, а его хозяин перебивался с кефира на хлеб. Ну не мог Одынец позволить себе убивать время на беготню по городу в поисках чего-либо более питательного, выстаивать в шумных очередях. И в голодную, и в сытую пору он сохранял свою неизменную сухую комплекцию, уверенность в движениях и светлый пытливый ум.
Что наиболее удивляло Леонида Нилыча, то это неизбывная бодрость, жизнерадостность Одынца. Как ни позвонишь — в голосе его чувствуется ребячливый восторг, как ни встретишься — молодо горят его глаза. Даже раздражало это подчас. Почитал же себя Леонид Пугач за сильного, устойчивого человека, но и он, бывало, впадал в меланхолию, поддавался унынию и скуке. Так иногда допечет жизнь — сын ли выкинет очередную штуку, напаскудит ли кто-то из недругов, с любовницей ли поругаешься, — и подкатит под горло давящий ком, и сам себе сделаешься ненавистен, и видеть никого не хочется. Тогда запирался Нилыч в своей мастерской, отключал телефон и мобильник и не несколько суток уходил в работу. Или, если уж совсем муторно, бросал все к чертовой матери, отправлялся на вокзал, садился в первую попавшуюся электричку, выходил на малолюдном полустанке и бродил, бродил по лесным и полевым дорогам, по бездорожью до темноты… И это он — человек не обделенный ни деньгами, ни вниманием общества!
Но не знал Леонид Нилыч, что в созданном Одынцом микромире волен выбирать этот чудак лишь приятных себе людей — которые не подведут, не обругают, не предадут; людей образованных, высокодуховных, благообразных. А именно авторов многочисленных романов, философских трактатов, энциклопедий, сочинителей разнообразных симфоний и опер. Потому и веселится его душа, потому и светло его настроение, потому и жизнерадостен его голос.
Есть, впрочем, и еще одна тайна у Валерия Викторовича, о которой не знает его ближайший друг. Ужасная тайна, которая, тем не менее, дает ему силы жить честно, благодарно и радостно.
Около двадцати пяти лет в загородной психбольнице живет — не живет, а медленно умирает его брат-близнец, Олег Викторович.
Когда-то Олег учился в технологическом институте и был самым обыкновенным парнем — веселым, с кучей друзей и подруг, любитель студенческих вечеринок, дискотек и прочих жизненных радостей. Однако на последнем курсе как подменили Олега. Причиной ли тому несчастная любовь, предательство ли друга, или еще какое-нибудь душевное потрясение — никто не дознался доселе. А только оборвал он все знакомства, стал пропадать в читальных залах и горами таскать из библиотек разные мудреные книги. Большей частью воинствующим безбожием, спиритизмом отдавало то чтиво. Поглощал его брат запоем, что-то писал в тетрадях, бормотал под нос, не выходил из дому и по трое, и по четверо суток. Встревожились родители, стали расспрашивать Олега. Научный труд пишу, в аспирантуру собираюсь, соврал он. Малость успокоились домашние. Да ненадолго. Как-то встретил Валера в городе Олегова приятеля-сокурсника, своего шапочного знакомца, и узнал, что уже полгода как не показывается в институте Олег, на сессию не явился, но академический не брал и посему скорее всего отчислен… А дальше — пуще: стал брат сам с собой разговаривать, а на расспросы родителей — вздор какой-то нести. Что, дескать, все мираж, что все ровно умрем, так хоть надо спасать свои души… что в преисподней нас ждут не дождутся, но он знает выход… И прочую околесицу. Испугались родители, начали психологов вызывать разных, подпольных экстрасенсов выискивать. Но только пугали они своим видом несчастного брата, лишь глубже загоняли его в пропасть безумья. Виделось уже Олегу, что охотится за ним какой-то коротконогий плешивый человек (это особенно запомнилось Валерию), что воюет тот человек с китоподобным чудовищем — демоном, в закладе у которого наши жизни, что бегает тот плешивый по туше демона и режет ее кривым ножом, а отрезанные куски оживают, в маленьких чудовищ превращаются да кусают, силясь пожрать, большую тушу. Путано так говорил Олег, визгливым голосом. И все показывал в окно, что стоит тот плешивый коротконогий то за телефонной будкой, то в двери подъезда дома напротив, то в беседке якобы прячется… Перестал брат есть, так как боялся, что подсыплет его враг отраву, перестал мыться, поскольку не вода это, а адская жидкость. Под принуждением его кормили; силком, в шесть рук, водили в ванную, обмывали под душем. А сесть в воду не хотел, потому что мнимый плешивый человек мог и под водой дышать, так затащит еще на дно и держать будет…
Короче говоря, хлебнули они лиха на всю катушку. Хоть не хотелось, а пришлось устроить Олега в психушку. За пять последующих лет, пока не загнало горе родителей в могилу, несколько раз, в часы просветления, забирали они Олега домой. Но каждый раз и месяца с ним не выдерживали…
И уже четверть века — ни один знакомый не знал этого — каждые две недели закупал Валерий Викторович целую сумку лакомств и фруктов и отправлялся за город, где за высокой кирпичной оградой мучил свой век его брат-близнец, его кровь, его образ и подобие…
Последний год было совсем туго: Олег уже не вставал с кровати и почти не узнавал Валерия Викторовича. Но как-то посветлел лицом, всегдашние страхи покинули его истерзанный разум, и казалось, что Бог смилуется и вскоре приберет к себе эту многострадальную душу.
Валерий Викторович мужественно нес свой крест. Он был уверен, что брат взял на себя какие-то тяжкие грехи его далеких, неизвестных предков, тем самым даровав ему ясный ум и радостное мировосприятие. Ради этого измученного бледно-синего лица, ради этой сгорбленной спины и высохших ног брата не может, ни в коем случае не может роптать Валерий на свои жизненные невзгоды и беды, а только — искать добро, собирать его по крупицам.