Призраки Владивостока Океан

 
This is the best part of the trip
This is the trip best part
DOORS «soft parade»


В этот вечер я возвращался домой из университета позже обычного. На улице была пасмурная погода, небо затянуло низкими тучами, накрапывал мелкий, затяжной дождь. Город сегодня выглядел хмуро и безжизненно, даже, несмотря на начало лета. Огромные пространства заваленных мусором пустырей и беспросветно серые дома, коробками громоздящиеся в хаотическом беспорядке, навевали ассоциацию с лабиринтом, в который запихивают мышей, для того, чтобы они нашли кусок сыра. В моем случае сыра не было, и не могло быть, а почти полное отсутствие пешеходов только усугубляло эту фантазию. Настроение было ни к черту - я завалил экзамен и к тому же промочил ноги. Конечно, эти два факта по значимости не могут равняться друг другу, но в совокупности они привели меня в состояние безысходного отчаянья. Есть понятие последней капли, которая переполнила чашу, и эта чаша моего отчаянья была полна уже для краев.
Я закрыл дверь своей однокомнатной квартиры и привалился к ней спиной. Теперь я огорожен от внешнего мира хотя бы каким-то подобием стены - железной дверью, через которую, как мне сказали рабочие, установившие ее, не смогут прорваться даже спецназовцы. Хрупкое ощущение безопасности и покоя овладело мной. Я медленно снял промокшие кеды и всю остальную одежду и забросил ее в стиральную машинку. Потом заткнул пробкой слив в ванной и открыл кран с горячей водой, и - чуть-чуть - с холодной. Пока набиралась вода, я поджарил себе яичницу с помидорами и огромным количеством приправ, отрезал кусок белого хлеба, сварил кофе и залез с этим всем в ванную, над которой уже поднимался пар. Если Хемингуэй считал, что лучший психоаналитик – это сигара, то для меня это горячая ванная и немного вкусной еды. Это мгновенно избавляет меня от всех проблем. Но, если и не избавляет, то хотя бы оставляет впечатление беззаботной расслабленности тела. Возрадуйся, и над твоей головой вспыхнет солнце. И если внешняя оболочка удовлетворена, то и духовное смятение исчезает, мысли становятся яснее и четче. И раньше казавшаяся неразрешимой проблема может стать проще.
Я вышел из ванной и подошел к окну. На улицу медленно заползал туман. Неспешно бродили люди. Звуки улицы, еще недавно оглушавшие меня, теперь стали едва слышны, как будто туман обволок машины, голоса людей, лающих собак, тарахтящую газонокосилку, как обволакивает вата стеклянные елочные игрушки. Туман обволок все, что бы оно не разбилось в чуланной темноте ночи.
С неба закапал мелкий дождь, и резкий порыв ветра с шумом распахнул форточку. От неожиданности я вздрогнул. В насквозь распахнутую дыру окна кинулись зеленые листья тополя, растущего рядом с моим окном. Когда-то в детстве, когда мы были с ним одного роста, я оставил ему глубокий шрам на коре перочинным ножом, и теперь, мне казалось, что все эти годы он рос до шестого этажа, тянулся ко мне, что бы поквитаться за свое увечье. Я резко дернулся и захлопнул форточку, прищемив зеленый лист на тонкой ветке.
Осмысливая впоследствии этот день, я понимал, что был в большом душевном расстройстве, и меня могла до ужаса напугать любая, даже совершенно обыкновенная вещь. С чугунной головой я вымыл посуду и лег спать.
Этой ночью мне приснился сон. Я иду по саду, заросшему травой и одичавшими фруктовыми деревьями, где-то вдалеке виднеются серые развалины здания, какого-то специфического назначения. Что-то вроде башни, только очень высокой, наверное, выше, чем все здания, которые я когда-либо видел в жизни. Сад оставлял гнетущее впечатление, было видно, что раньше человеческие руки неустанно трудились над ним, они разбили дорожки и высадили деревья в ровные ряды. Но в какой-то момент за садом перестали ухаживать, и он полностью одичал. Я шел по дорожкам, которых почти не было видно из-за буйно разросшихся трав. Я решил было идти к башне, что бы поближе взглянуть на нее, но из зарослей навстречу мне вышла девушка с взрывом рыжих волос на голове, одетая в белые одежды, а в руках у нее был какой-то предмет, испускавший свечение. Я не мог разглядеть ее лица, потому, что его как бы не было. Оно было задернуто какой-то черной маской, которая постоянно менялась. И это очень сильно меня напугало. Я развернулся и хотел убежать, но почувствовал, что мои ноги как будто приросли к земле, я не мог сдвинуться с места. И тогда я испугался еще больше, потому, что я знал, что девушка приближается. И в этот момент я проснулся. За окном стояла ночь, не разрываемая ни единым лучиком света.
Я больше не уснул. Меня мучили плохие предчувствия

Самолет мягко ударился шасси об потрескавшийся за много лет асфальт. Я вздрогнул, и все мое тело напряглось, страховочный ремень натянулся на груди и эластично вернул меня в кресло. Это был мой первый полет на самолете, поэтому я так нервничал. Всю дорогу сидел как на битом стекле и не мог успокоиться.
Никогда не возможно угадать какую шутку сыграет с тобой фортуна. Я вжимался в кресло и безостановочно думал о том, что наш самолет может разбиться, когда откажет один из двигателей, если в него попадет высокогорный орел, или арабские экстремисты захотят взорвать его к чертовой матери чтобы повергнуть в ужас все население страны, или в полете со мной случится сердечный приступ на фоне клаустрофобии и боязни высоты, и я стану таким же безжизненным, как содержимое моего чемодана. Наверное, я был бледен.
 Мягкий голос стюардессы, сопровождаемый хрипом динамика, сообщил, что посадка прошла удачно, что приземлились мы во Владивостокском аэропорту, что температура за бортом самолета 18 градусов, что авиакомпания благодарит нас за то, что мы воспользовались ее услугами.

Слишком много самолетов стало падать в последнее время. Мы и не заметили, что настали тяжелые времена, когда земля стала тянуть нас к себе сильнее, чем раньше. И в прямом, и переносном смысле. Кончена эпоха великих полетов, Бог с нами играет, и если он не дал нам крыльев, значит, мы должны вечно ходить по земле, думалось мне.
Я натянуто улыбнулся стюардессе, взял с верхней полки свой единственный чемоданчик, туго обтянутый свиной кожей, и спустился по трапу самолета на твердую землю. На землю, на которой я никогда не был и вряд ли когда-либо появлюсь снова.
Я прошел через контроль, это не заняло много времени, потому, что в чемодане у меня была небольшая жестяная баночка, которую мне отдали в крематории, две черные рубашки и апельсин. Прошел через пеструю толпу, удобно уселся на ступеньках аэропорта, подальше от пешеходных потоков почистил, брызгая соком во все стороны, и с аппетитом съел цитрус. Совсем про него забыл в самолете, наверное, потому, что содержимое моего чемодана у меня совсем не ассоциировалось с чем-то съедобным.
Хорошо, что придумали самолеты, иначе, для того, что бы исполнить предсмертную волю моего отца, мне пришлось бы идти полжизни.
- Мир совсем не такой, как кажется, говорит мой сосед по сиденью, мир абстрактен и сумбурен. И жизнь человеку дана, что бы усугубить весь этот бардак. Сделать себе пластическую операцию, превратив свое европеоидное лицо в лицо потомка бескрайних степей. Переехать в Казахстан и стать президентом, это легко. Просто нужно много денег, и немного знакомств. И для подъема национальной экономики объявить войну России, которую мы с треском проиграем. А в России она будет проходить под лозунгом: «Отомстим за иго». И плевать на то, что иго было татаро-монгольским, обыватель об этом даже не задумается. Присоединение Казахстана к России путем одного человека. Вот это шаг моего патриотизма. Мой сосед по креслу не затыкался ни на секунду.
Ярые патриоты, те кто прижился при режиме, как и закоренелые диссиденты никогда не вызывали у меня доверия, это люди, которые либо слишком лицемерят, либо не могут ни с кем ужиться, даже с государством. Хотя, быть серединой тоже не хочется, потому, что мной это будет расцениваться как посредственность.
Мой отец умер внезапно. Нет, он не был бессмертным, просто я этого не ожидал. Когда мне было 14, я видел его в последний раз. С тех пор связь осуществлялась с помощью ежемесячных чеков на смехотворные суммы, которые я находил в грязном почтовом ящике. Хотелось их рвать, и это был бы красивый, но бессмысленный шаг.
Какой-то всеобщий дефицит отцов. Дефицит, как в советские времена. Хорошего можно достать только по блату?
Я пришел в полное смятение. Это был большой шок, переоценка всех моих взглядов. Когда ты теряешь цель, наиглавнейшую в твоей жизни, это ставит в тупик. Цель не достигнута, и задача никогда не сможет быть выполнена. Моей целью было убить отца. Я вынашивал ее с ранних лет, я жил этим. Еще в восемь лет я набрал ядовитых ягод, для того, чтобы отравить его. И в один момент все перевернулось. Я потерял объект своей черной ненависти. И, вдруг, оказалось, что я жил только этим, что не было ни дня в моей жизни, когда бы я не помышлял об убийстве. Я оказался на обочине, лишенный цели. Это как, проходив половину жизни на протезах, осознать вдруг, что у тебя есть свои собственные ноги, и снова учится на них ходить.
Мое детство - это такие обиды, которые не забываются, душевные раны, которые не зарастают. Убить голыми руками, почувствовать, как они смыкаются на загорелой, небритой шее. Как еще можно мстить за четырнадцать лет жизни, подобной смерти?
И он умер тихо, в квартире своего друга, оставив после себя разбитые судьбы, несколько моих сводных братьев и сестер по всем просторам страны и завещание. Завещание, в котором он просит, как сказал мне нотариус, сухощавый мужчина с пышными усами, чтобы его тело кремировали, а прах развеяли над океаном. К завещанию прилагалось два билета, до Владивостока и обратно. И даже мстить ему будет глупо, что-то вроде использовать золу для удобрения цветка. Мне надо простить тебя, папа.
Такие плохие парни, как мой отец, нравятся девочкам.
Брызгая соком, я ем апельсин на ступенях Владивостокского аэропорта. Рука уже почти не кровоточит, но сок цитруса адски жжет свежую рану. У меня есть ровно сутки до отлета самолета обратно. Солнце светит мне в глаза, отражается в стеклах дома напротив, ветер треплет мои волосы и сильно пахнет апельсином.
 Как солнечно и приятно на улице в день похорон моего отца.

Самолет – потому, что не хотел вареных куриц, кипятка из титана, не замолкающего радио, неоткрываемых окон, жары и духоты, проводников, и попутчиков которые, не затыкаясь, рассказывают небылицы из своей жизни. Я хотел пластика, тишины, покоя, и моря облаков под ногами. А еще самолет потому, что так сказал папа.
Мой сосед по креслу говорит: Я женюсь на той девушке, которая в ответ на мои слова «Где сраный майонез, дрянь?» будет хохотать до колик в животе.
Я говорю: заткнись.
Я говорю: если ты скажешь еще хоть слово, я всажу эту пластиковую вилку в твою руку, по самую ее пластиковую ручку.
Я говорю: я не шучу.
Есть я и только море облаков. На моей душе муторно. «Люди, рожденные под знаком близнецов склонны к уравновешенности и даже некоторой флегматичности»,- написано в моем гороскопе, но я уверен, что это все вранье. Полнейшее вранье этот гороскоп. Еще один способ добывания денег из доверчивых людей, склонных к мистике.
Я доел апельсин и, собрав его корки в ладонь, выбросил в ближайшую урну. Потом, достав из левого кармана черных вельветовых штанов ослепительно белый платок, вытер им руки. Не помогло. Они стали сладкими, и пальцы слипались от сока. Я решил пока что не обращать на это внимания, сделать вид, что я такой же нормальный человек, как и все остальные, а не какой-то иногородний с липкими от апельсинового сока руками. Засунув одну руку глубоко в подвалы кармана, а вторую намертво приклеив к ручке чемоданчика, я пошел твердым шагом сквозь толпу, ловко уворачиваясь от встречных прохожих и лавируя между зазевавшимися старухами. На моем лице – хитрый прищур. Я давно изучил подробную карту города и, выбравшись из рыночной толпы, я направляюсь прямиком в одну из недорогих гостиниц. Я иду пешком, несмотря на то, что до постоялого двора несколько километров. Просто приятно прогуляться по незнакомому городу в вечерний час. К тому же, в самолете у меня затекло все тело, и я, как ребенок радовался тому, что долетел живым, так, что даже иногда припускался бегом. Но, когда меня чуть было не переехал трамвай, я поумерил свой пыл. Какая нелепость, подумал я, выдержать пытку самолетом и на первом же перекрестке по-дурацки попасть под рельсы. Меня на мякине не проведешь, я крепко держусь за свою телесную оболочку. До гостиницы в дальнейшем я добрался без происшествий, если не считать происшествием покупку бутылки минеральной воды. Никогда в жизни не покупал Ессентуки, но тут решился, и, представьте себе, не был разочарован. Преотличнейшая оказалась минеральная вода. Холодная, жгучая, иголками бьющая в нос, в стеклянной бутылке. Это действительно было великолепно – напиться в жаркий вечер ледяной воды.

Гостиница оказалась серым трехэтажным зданием, с советским гербом над входом. Оно напоминало кусок скалы, который титаны во время своих олимпийских игр на соревнованиях по метанию камней зашвырнули на самую окраину мира. Я открыл тяжелую дубовую дверь, которая напомнила мне об учении Дарвина – выживают только сильнейшие. Если ты слабая особь – то ночуй на улице. Упершись подошвами стоптанных кроссовок в бетон, я смог открыть дверь, сдерживаемую стальной пружиной, и оказался внутри приятно прохладного холла. За моей спиной послышался оглушительный грохот закрывшейся двери, который, видимо, выполнял здесь функцию звонка для портье. Я поздоровался с портье и снял комнату на третьем этаже, которая своим видом, как оказалось, немного не дотягивала до тюремной камеры, здесь были: кровать, стол, тумбочка, телевизор.

Я сел на кресло и включил телевизор. По первому каналу показывали новое шоу президента. Место действия – красная площадь. На деревянном помосте, находящемся на том месте, где раньше стоял мавзолей, стоял президент. Камера показала панораму площади, и я увидел, что вся она запружена народом. Президент, как всегда одетый в отличный двубортный костюм, поднес ко рту микрофон. Рад приветствовать тех людей, которые пришли сегодня на красную площадь, сказал президент, и рад приветствовать всех россиян, которые смотрят нас по телевизору. Последнее время стало слишком много людей, которые думают, что власть в стране ослабла, сказал президент. Еще он сказал, что власть не потерпит пренебрежения. Он улыбнулся и сказал что, либо ты соблюдаешь наши законы, либо становишься участником нашего шоу. Он сказал, подымите занавес. Несколько человек подошло к кирпичной стене за спиной президента, и сдернула пурпурную ткань, скрывающую часть ее. Толпа ахнула, увидев прикованного к стене человека.
Вы все его знаете, сказал президент. Этого человека раньше называли Ходорковский, но теперь у него нет имени, потому, что он преступил закон.
Президент сказал: мне нужен желающий, мне нужен доброволец, мне нужен тот человек, который хочет свершить правосудие. В толпе поднялось бесчисленное количество рук. Президент кивнул, и двое парней из службы безопасности помогли старушке лет семидесяти взобраться на сцену. Она была одета в легкий вязаный жакет синего цвета и черную юбку. Ее подвели к президенту и дали микрофон в руки. Президент спросил: Мать, ты, наверное, всю жизнь работала? Да, с вызовом ответила она. На нашу страну? спросил он. Да, ответила она. И всё, что у тебя осталось, это мизерная пенсия? Да, ответила она. Знаешь, кто виноват в этом? спросил президент с металлом в голосе. Кто? спросила она. КТО? закричала толпа. Вся уверенность женщины куда-то улетучилась под напором президента. Она съежилась, уменьшилась прямо на глазах, но глаза лихорадочно блестели.
Он, сказал президент, и указал дулом пистолета, который он мгновение назад вынул из кобуры, на человека, прикованного к стене. Он, сказал президент, грабил вас, отнимал ваши деньги и покупал на них яхты и особняки. Из-за него страна сейчас в таком положении. И сейчас, мать, ты можешь отомстить ему за все твои страдания. Президент встал за спиной женщины, вложил ей в руку пистолет и, взяв ее руку в свою направил пистолет на прикованного человека. Это пистолет Макарова с семью патронами и сейчас мы с тобой, мать, сделаем этому человеку так больно, как ему не было никогда. Президент, стоя за спиной женщины, сказал тихо: жми на курок. Раздался выстрел, и прикованный человек закричал так истошно, что даже без микрофона его услышали все, кто был на площади. Толпа восторженно взревела. Из раздробленного колена преступника медленно текла кровь, и торчал белый обломок кости.
Достаточно ли этой боли, что бы простить ему все? закричал президент.
НЕТ! взревела толпа.
Раздался еще один выстрел и человек повис на одних руках, потому, что теперь у него были прострелены оба колена.
Может, хватит? закричал президент.
НЕТ! заорала толпа.
Давай, мать, сказал президент. И женщина пошла к прикованному человеку, держа пистолет обеими руками и безостановочно стреляя. Прикованный человек дергался, когда в его тело попадали пули, но, когда одна из них угодила в голову, он затих, и из его ран быстро потекла кровь. Тело повисло на кандалах, как тряпка. Люди на площади бились в экстазе, некоторые падали в обморок. Когда кончились патроны, женщина все еще продолжала судорожно нажимать на курок и идти. Но, вдруг, у нее подкосились ноги, и она бы упала, если бы ее не подхватили работники службы безопасности. Ее увели за кулисы, а на стену снова была наброшена ткань цвета крови. Толпа утихла, и президент снова стоял в центре помоста. Он сказал железным голосом: так будет с каждым, кто осмелился идти против народа. Это говорю вам я, ваш президент. Толпа снова взревела, а президент спустился по лестнице с помоста и сел в бронированный лимузин.

Я выключил телевизор. Средневековье, подумал я.
Приняв душ, я вытерся белым вафельным полотенцем, надел свежую черную рубашку, сменил бинт на руке, откупорил еще одну бутылку с минеральной водой, походил туда-сюда по комнате, посмотрел в окно – садилось солнце, и облака были слегка подернуты розовым светом. Самое время, сказал я сам себе и, прихватив чемоданчик, вышел на улицу.
Выходя из дверей, я чуть было не столкнулся со старичком в пляжных шлепанцах. Я спросил у него:
- Где у вас здесь океан?
- Океан у нас везде, молодой человек, сказал он
- Хорошо, а где у вас тут пляж?
- Вам нужно идти прямо, никуда не сворачивая три квартала, и вы сами его увидите.
Я последовал его совету и пошел прямо по вечерним улицам, стараясь держаться в тени домов: несмотря на вечер, солнце все еще нещадно светило. И действительно, я увидел его еще издалека. Он оставлял впечатление огромной колыхающейся массы и выглядел вполне живым. Мои ноги подогнулись, а в голове помрачилось. Я был на грани обморока, когда заставил себя отвести взгляд от этой огромной желеобразной животной массы. Ничто не пугает так, как осознание своей собственной хрупкости по сравнению с огромной стихией. Я достал из заднего кармана фляжку с коньяком и сделал из нее солидный глоток. Через несколько мгновений я снова пришел в порядок, в голове прояснилось. Сбросив с себя оцепенение, я твердой походкой направился в сторону океана, не отводя от него глаз. Я почему-то больше его не боялся. Стоило только осознать что это не огромное животное, а просто мутная вода.

Мне семь лет. Мой отец пьян. Он говорит, иди сюда. Он говорит, ты должен вырасти мужчиной. Он говорит, что мужчина должен уметь драться. Он бьет меня по уху ладонью. В голове темнеет от ярости. Я кричу. Я пытаюсь отбиваться, но я слабее. Мне больно. Отец бьет меня ладонью по щеке. Он говорит ты баба. Ты слабак. Он бьет меня кулаком в нос. Я падаю и теряю сознание в луже крови. Моей, липкой, красной крови.

Жизнь – это боль, говорит мой сосед по креслу. На долю каждого человека выделено определенное количество боли. И если ты прячешь себя от боли, давишь ее, то в аду ты получишь сторицею. Терпи боль. Боль – это твоя связь с реальностью. Боль это и есть жизнь. Ешь боль, именно на ней вырастет твой цветок зла.


Желтый песок нестерпимо обжигал глаза, ослепительно ярко отражая лучи заходящего солнца. Мне показалось странным, что в такое время дня на пляже почти никого нет. Вдалеке несколько человек играли в волейбол, и иногда до меня доносились их крики и звонкие шлепки ладони об мяч. Я снял кроссовки вместе с носками и закатал штаны до колена, раскрыл чемоданчик и достал из него урну. Бережно держа ее в руках, я прошел по горячему песку те несколько метров, которые отделяли меня от океана. Волны накатывали и отступали на прибрежную полосу, когда я наступил на него. Он был холодный и приятный после пекла обжигающего дня. Я наклонился и, зачерпнув немного воды, плеснул ее на лицо. Привет, сказал я тихо, я принес тебе своего папу. Я дошел до того места, где вода доходила мне до колен, и осторожно открыл коробочку. На ее дне лежало несколько щепоток серого пепла. Я зачерпнул немного и, занеся ладонь над океаном, перевернул ее. Пепел высыпался в воду. Я прощаю тебе все, сказал я вслух. Я не держу на тебя никакой обиды, сказал я и высыпал еще щепотку. Я надеюсь тебе хорошо сейчас, сказал я и высыпал еще горсть. Пусть твоя душа покоится с миром. Я размахнулся и швырнул опустевшую коробочку в солнце.
Знаешь что, сын, сказал мой отец, стоя в океане рядом со мной и держа в руках спиннинг, здесь можно поймать отличного окуня. Я посмотрел на него с ужасом, солнце золотило его щетину, и смуглая кожа была испещрена морщинами. И этот дурацкий спиннинг в его руках. В голове у меня потемнело.


Я пришел в себя в каком-то полутемном баре. Я сидел за стойкой, на которой стояла рюмка коньяка, а рядом сидела женщина с приятным красивым лицом и огромной копной рыжих волос, убранных в хвост. Она была одета в яркую желтую кофту с короткими рукавами и синюю юбку до самых пят, но это я разглядел позднее, а пока глаза мне застилал туман.
- Как ты себя чувствуешь?- спросила она.
Я подумал и сказал: паршиво. И тут я вспомнил все, что происходило на пляже, и содрогнулся. По телу пробежали судороги.
- Что случилось? - спросила она.
- Я, кажется, видел призрак,- сказал я.
- Ага,- сказала она,- Каспер, доброе привидение, он хотел с тобой подружиться?
- Наверное, это была галлюцинация, сказал я, она кивнула,- но галлюцинация настолько явственная, что я не смог не поверить.- Она снова кивнула.
- Как я сюда попал?- спросил я.
- Как, как, вошел через дверь, бледный, с выпученными глазами, сел рядом, заказал выпить и чихнул. Я и спросила, как ты себя чувствуешь. Ты что, принимаешь наркотики?
- Нет, просто это, скорее всего, нервный срыв или что-то типа того ну, вроде, как то…- я запутался в предлогах, междометиях, осекся и замолчал. Со стороны я действительно напоминал наркомана, или человека с последней стадией белой горячки. Бессвязная речь и галлюцинации, и, вдобавок ко всему прочему, я был босиком. В подвернутых до колена брюках. Как только эта девушка решилась со мной заговорить?
Я, наконец, обвел глазами бар, в котором мы находились, это оказалось довольно уютное просторное помещение. Вдалеке приглушенно играла музыка и несколько посетителей играли в бильярд. Я взял рюмку в руки, понюхал и потом выпил коньяк. Ужасный коньяк, ужасный бар, ужасная ситуация. Ноги замерзли. Ужасный город.
- Кстати, какой это город?- спросил я. Наверное, я бы даже не очень удивился, узнав, например, что это Астрахань.
- Владивосток,- сказала она,- побережье океана. Самый край мира,- сказала она. -Что с тобой такое произошло, что ты забыл, в каком городе находишься?
- Я не забыл,- сказал я,- просто это было так невероятно, что я просто решил узнать, не ожидать ли мне еще каких-нибудь сюрпризов?
- Видимо, сюрпризы на этом закончились,- сказала она.- Я видела тебя на пляже через окно, как ты залез в воду и что-то там кричал, а потом зашел в этот бар. Что ты там делал?
- Я хоронил своего папу,- сказал я,- он оставил завещание, в котором просил, чтобы его прах развеяли над океаном. А потом я увидел его самого.
- Да,- протянула она, смешно скривив свой маленький ротик в сторону,- так у нас сегодня что, поминки?
- Да,- спародировал я ее, и это был признак того, что я выхожу из оцепенения. Да,- сказал я еще раз и сделал знак бармену, который ошивался недалеко за стойкой, чтобы он повторил.
- Ты давно в нашем городе,- спросила она. Я сказал, что только что приехал. Слушай, подожди несколько минут, я схожу, поищу свои ботинки. Хорошо? сказал я.
-Хорошо, ответила она и кивнула. Потом медленно достала из своей сумочки длинную и тонкую сигарету, прикурила ее и сделала вид, что готова торчать здесь хоть вечность, ожидая меня.
- Хорошо, снова сказала она, выпуская облачко дыма, я подожду.
Я вышел из бара и оказался недалеко от того самого места, где оставил свою обувь. Заходящее солнце последними своими лучами освещало пляж. Я прошел около сотни метров, пока не наткнулся на свои кроссовки, к которым уже почти вплотную подобралась приливная волна. Носков нигде не было видно. Я надел кроссовки на босу ногу и пошел обратно, по направлению к бару.
Когда я вошел, играла громкая музыка, и толпилась масса людей. Я подошел к тому месту, где сидел с девушкой, но ее уже не было на месте. На стойке лежала салфетка с телефонным номером и именем Ольга. Я засунул ее в карман и вышел в сгущавшиеся сумерки.
Я шел в гостиницу через начинающий остывать город и думал, что эта девушка мне очень понравилась. Но, в ней было что-то такое неуловимо знакомое, что, смотря на нее, я испытывал постоянное ощущение дежавю. Как будто я видел человека, похожего на нее. Я остановился напротив зеркальной витрины, поправил волосы и заглянул себе в глаза. И в этот момент у меня в голове как будто взорвалось: эта девушка была похожа на меня, неуловимо, едва заметно, но похожа. Я отшатнулся от витрины, и кинулся бежать прочь сквозь темные улицы, лишь кое-где освещенные желтыми пятнами фонарей. Я даже боялся придумать всему этому объяснение, потому что понимал, что его нет, и быть не может. Все, что происходило со мной последние несколько часов, было абсолютно нереально. Я бежал, точно пьяный, падал и вставал, снова падал. Невероятная сила ужаса несла меня сквозь ночь.
Через несколько минут я успокоился и остановился перед большим, ярко освещенным зданием. Я пригляделся и понял, что ноги сами вынесли меня к аэропорту. Мое подсознание как будто подсказывало, что самое время уезжать из этого города, уезжать, пока не произошло чего-нибудь еще более страшного.
Я присел на бордюр и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов для того, чтобы окончательно успокоиться, но это не помогло, руки продолжали трястись, как у человека с болезнью Паркинсона. Тогда я достал фляжку и засунул ее обратно в карман только тогда, когда она полностью опустела. Я подумал, что если и дальше со мной будут происходить такие вещи, то я стану алкоголиком. Таким же, как и мой отец. Приятное тепло от коньяка разлилось по телу, и я вытянул ноги. Небольшое опьянение начинало сказываться, и я постарался рационально осмыслить все, что со мной произошло, просто проанализировать факты, отбросив эмоции. Но они никак не складывались в стройную систему. Если предположить, что я видел призрак своего отца, то это вполне объяснимо нервным напряжением, расшатанностью нервов. Но, эта девушка, похожая на меня, и бар, еще несколько минут назад абсолютно пустой, а потом сразу заполненный народом – это никак не укладывалось в моей голове. Нет, все-таки это игра воображения. Нужно просто забыть об этом, засунуть в дальние закоулки своей памяти и не мучить себя причинно – следственными связями. Мир абстрактен и сумбурен, и даже пытаться понять его немыслимо.
Я встал с тротуара, отряхнул штаны и огляделся по сторонам. Прямо передо мной висело несколько рекламных щитов, освещенных яркими огнями аэропорта. На одном было написано - «СМС викторина: Есть ли Бог? Что происходит после смерти? Пришлите ваши варианты ответа на короткий номер 8989», а на другом, огромными окровавленными буквами в стиле фильмов ужаса тридцатых годов было написано – «Чемпионат России по футболу без правил среди профессиональных кикбоксеров».
Я потер виски и пошел в гостиницу той же дорогой, что и несколько часов назад, когда я только прибыл в город. Я старался выбросить все мысли из головы, для того, чтобы там остался только вакуум. В таком состоянии я добрался до гостиницы, взял ключ у ночного портье и поднялся в свою комнату. Разделся, лег в кровать, и крепко заснул.
 

Я проснулся около десяти часов, умылся и почистил зубы. Спустился на первый этаж и позавтракал в столовой - съел тарелку омлета и выпил стакан апельсинового сока. Напротив столика, за которым я сидел, висел яркий рекламный плакат: «Вас замучила ежедневная рутина? Не можете найти выход? Депрессия? Примите пулю перед едой!»
 Когда я искал в карманах мелочь, чтобы расплатиться я наткнулся на клочок бумаги. Я достал его из кармана и развернул. Это оказалась салфетка с номером телефона, которую я взял вчера в баре. Я задумался на секунду: стоит ли звонить? Но потом все-таки решился, ведь для того, что бы размотать этот клубок загадок, мне нужно было снова с ней встретиться. Я решительно зажал салфетку в кулаке и прошел через холл к телефону. Но, перед автоматом вся моя решительность куда-то испарилась. Я почувствовал то чувство неловкости и смущения, которое свойственно всем робким людям. И немного страха. В голове возникали вопросы, на которые почему-то именно в этот момент невозможно было ответить. Что я ей скажу? Как она отреагирует на мой звонок? Вообще, захочет ли она со мной разговаривать? Я судорожно выдохнул, и представил, как из меня вместе с воздухом выходит вся неуверенность. Это помогло, но не слишком. Тогда я сказал себе: для того, чтобы разгадать эту загадку, мне нужно позвонить. Она оставила свой телефон, значит, хочет, чтобы я позвонил. Я крепко зажал одно ухо, потому что в холле громко играло радио, и набрал номер.
После нескольких гудков на том конце взяли трубку.
- Здравствуйте, сказал я, я могу услышать Ольгу?
-Да, это я.
В этот момент кровь с невозможной силой ударила мне в лицо. За короткую долю секунды я покраснел как помидор, нашпигованный пестицидами в китайских парниках. Стало невыносимо жарко, не хватало воздуха.
-Привет, мы вчера познакомились с тобой в баре на пляже. Эта фраза далась мне с большим трудом.
-Как же, помню, ты еще был босиком.
Я почувствовал облегчение.
-Да, ты как раз сбежала в тот момент, когда я ушел за своими кроссовками.
-Извини, я просто должна была уйти. У меня были на то серьезные причины.
-Надеюсь, я не одна из них?
-Нет, тогда бы я не оставила тебе свой номер телефона.
-Логично.
- Давай встретимся с тобой через пару часов? На площади, рядом с фонтаном.
-Хорошо, сказал я, договорились.
Я повесил трубку и вытер пот со лба. В холле было сумрачно и прохладно, но этот звонок вывел меня из хрупкого душевного равновесия, поэтому мне показалось, что я нахожусь в какой-нибудь котельной – настолько мне стало жарко. Громко кричало радио. Диктор объявил блок новостей.
Папа умер, сказали по радио, и я окаменел. Это был большой удар по сердцам всех людей земли, сказал диктор. Я застыл посередине холла и слушал. Папа Пий второй был мировым лидером… я уже снова шел вперед, но сердце продолжало неровно биться в груди. Повсюду мне мерещатся призраки и совпадения. У меня есть два часа, для того, что бы придти в себя. Я поднялся к себе в номер и принял прохладный душ. Потом немного посмотрел телевизор, специально избегая программ новостей. Я наткнулся на рекламный ролик: Иисус несет крест на голгофу, избитый и очень усталый. Фарисеи дают ему глотнуть Кока-Колы. Иисус с новыми силами берется за дело.
На этой кощунственной рекламе я выключил телевизор и оделся.
Я вышел на запруженную народом улицу из гостиницы в приподнятом, но в то же время озабоченном расположении духа. Было такое ощущение, как в новогоднюю ночь, что еще несколько минут и тебе подарят превосходную вещь, которая всегда была нужна, которую долго ждал, но вещь эта окажется бомбой, которая разнесет мое тело на окровавленные куски, как только я разверну обертку. Я шел по улице и силился разобраться в себе. Слишком много событий произошло за последние дни, и они оставили в моей душе неизгладимый след, значение которого я и пытался осознать в этот момент, но мысли были разбросаны и совершенно не связаны друг с другом.
И в этот момент я явственно увидел себя самого, лежащего посередине тротуара, и истекающего кровью. На этом месте как раз совсем не было людей, а те, что должны были пройти там, сворачивали с дороги, они обходили меня, обагренного кровью. Человек лежащий на асфальте, одетый в точно такую же одежду, поднял глаза, и посмотрел в мою сторону. Они были мутные, но я понял, что он меня увидел

И в этот момент как будто снова включили солнце и запустили людей, до этого стоявших на стоп-кадре. И они пошли, толкаясь и спеша, догоняя и отставая, как частички пыльцы, подхваченной броуновским движением.
Один я стоял посреди улицы, потрясенный увиденным.
Чтобы осознать реальность того, что я жив, я приложил пальцы к вискам и потер их. Мои пальцы чувствовали, мои руки двигались. Я снова был на улице, и эта улица была реальна. И я был реален. Все вернулось на свои места. Я облегченно выдохнул воздух и стал медленно опускать руки. И только тут я заметил, что мои ладони покрыты маленькими капельками засохшей крови.

Для того, чтобы прийти в себя и отмыть кровь с рук мне понадобилось некоторое время. Когда я стоял в туалете какого-то случайно подвернувшегося мне бара, и смотрел в зеркало, я говорил себе, что это игра воображения, это я сам придумал и сам увидел. И даже эта кровь, которую я сейчас стираю со своих рук – это галлюцинация. Какая-то часть моего сознания противилась этому, она безмолвно вопила, что это было реально, и это невозможно объяснить. Но вторая часть говорила, что если это не принять за галлюцинацию, то от осознания факта, что это все случилось в реальности можно сойти с ума. Допустим, говорю я себе, что это - правда, что это случилось, но, тогда мне придется полностью пересмотреть свое рационалистическое мировоззрение, ведь то, чего невозможно объяснить, не может существовать. Если бы я был мистически-религиозным человеком, то я бы объяснил это как проделки дьявола, но жизнь воспитала во мне недоверие ко всему мистическому. Поэтому, мысля логически, это можно было объяснить только расстройством психики, каким-нибудь неврозом, который вылился в галлюцинацию.
Стоп, говорю я, мне просто нужно забыть, запихать в самые отдаленные уголки памяти то, что произошло со мной на улице. Просто для того, чтобы меня не отправили в сумасшедший дом.
Но это невозможно забыть. Забыть, что несколько минут назад я пережил собственную смерть?

-Ты опоздал. Я уже собиралась уходить,- сказала Ольга.
-Извини, сказал я, у меня возникли непредвиденные обстоятельства.
-Какие?
-Непредвиденные.
-И раз ты здесь, то ты с ними справился?
-Еще не уверен, но похоже на то.
Мы молча посмотрели друг на друга. Сегодня на ней была надета кофта с длинными клешеными рукавами из бирюзового шелка и длинная синяя юбка. Солнце отражалось от ее золотых волос и слепило меня. Я даже пожалел, что у меня нет солнечных очков.
 Мы сидели в малолюдном парке, на портике фонтана, свесив в воду босые ноги. Вокруг нас возвышались огромные вековые деревья с густой зеленой кроной, но почему-то мы выбрали место, где тень от них совсем не падала. Было тихо и спокойно, сюда не доносились звуки автострады, а слышно было только журчание воды, шелест листьев и голоса детей, играющих вдалеке.
-Ты надолго сюда приехал? спросила она и небрежно откинула прядь непослушных волос с лица.
-Нет, я улетаю сегодня вечером. У меня билет на самолет уже давно куплен.
-Так ты еще не слышал? Ты что, телевизор не смотришь?
-Что не слышал? Тихонечко кольнуло сердце.
-Казахстан объявил войну России. Сегодня утром. Все рейсы отменены.
Я был поражен. Это абсолютно не входило в мои планы. Я уже был уверен в том, что следующим утром окажусь в своем родном городе, и весь этот кошмар закончиться. Но я ошибался.

Страх боли страшнее ее самой, говорит мой сосед по сиденью, и ты не должен ее бояться. Боль – это то, что дал нам Бог, что бы мы чувствовали себя неразрывным целым со своей телесной оболочкой. Что бы дух не мог превозмочь, победить тело, нам нужна боль.
Счастье наступает тогда, когда перенося муку, ты чувствуешь облегчение. И если бы не было боли, смогли бы мы познать всю радость жизни? Нет. На самые вершины духа поднимается тот, кто перенес невыносимое.
Жизнь это постоянная боль, но после пика мучений - смерти, наступает блаженство.

- Да, это очень плохо. Я задумался. Множество неприятных мыслей пронеслось в моей голове. Мой город находится на самой границе, так что он, скорее всего, на военном положении. Следовательно, туда не попасть никакими средствами. Остается только уповать на то, что война долго не продлиться.
- Почему ты так помрачнел? Ты боишься, что тебя призовут в армию? И отправят воевать с казахами?
- Это просто дичь какая-то! Зачем это нужно Казахстану? Объявить войну, ни с того, ни с сего. Ведь даже ребенку понятно, что они ее проиграют. Что им взбрело в голову? Они хотя бы объяснили, из-за чего вся эта заварушка?
- Что-то вроде территориальных претензий. Она несколько раз пыталась выговорить слово «территориальных», но получилось только с третьего раза. Я невольно улыбнулся. Мне всегда в людях импонировали маленькие, почти не уловимые недостатки речи. К Ольгиной неспособности проговаривать длинные слова нужно прибавить то, что она немного картавила. И это все мне очень нравилось.
И тут я подумал, а зачем мне возвращаться назад? Здесь есть рыжая девушка, которая мне нравится, есть достаточное количество денег, есть океан. Есть прохладная вода в фонтане, в котором мы полощем ноги, и есть детские голоса за спиной.
А еще есть кошмары и галлюцинации.
- Почему у тебя рука перебинтована?
- Несчастный случай. Я летел в самолете с каким-то психом, и он воткнул мне пластиковую вилку в ладонь.
- Наверное, было очень больно?
- Нет, соврал я. Она засмеялась и лукаво посмотрела на меня.
- Расскажи мне еще какую-нибудь чушь! Сказала она и снова засмеялась. Смех у нее был тихий-тихий, как звон колокольчиков.
И я рассказал ей о том, что когда еще не было войны, я любил покататься на велосипеде по окрестностям моего города. И однажды, километрах в тридцати от города, на каком-то кладбище я упал с кочки и сломал колесо. А потом заблудился, и шел с велосипедом на плече через леса и поляны, очень долго шел какими-то звериными тропами, и очень обрадовался, когда, наконец, увидел город.
Она снова рассмеялась. Я даже сделал немного нахмуренный вид, как будто рассержен ее легкомысленностью. Как будто я абсолютно серьезно поставил под вопрос свою жизнь.
- Такая идиотская история могла приключиться только с тобой.
- Почему, только со мной, это может произойти с любым человеком, который поедет на кладбище, вдалеке от города и будет там скакать по кочкам, как козлик. Я еще долго рассказывал ей свои коронные истории, те ситуации, которые со мной действительно случались, которые я копил, как сберегательный банк, для того, чтобы вернуть клиентам. Мы сидели на портике фонтана, и я говорил. А Ольга смеялась. Иногда она рассказывала мне тоже, какую-нибудь историю из ее жизни, и я, как заправский сыщик ловил факты о ней, даже самые малейшие, для того, чтобы составить хоть какое-либо представление о том, кто она. Я смутно понимал из различных намеков, что она работает менеджером в каком-то офисе и живет одна, что у нее есть любимый кот, и что у нее масса друзей.
Мы сидели в парке уже около полутора часов, когда я почувствовал легкий голод. Я прервал свою тираду на каком-то неинтересном моменте.
-Наверное, ты подумаешь, что я консерватор, но я хотел бы угостить тебя мороженым.
-Да, удивилась она, ты действительно консерватор. Нормальный молодой парень давно бы угостил меня марихуаной.
Я не сразу понял, что она шутит, но когда понял, рассмеялся до колик в животе. Я вижу ее второй раз в жизни, и еще понятия не имею о ее юморе.
Мы обулись и пошли в кафе. Вела она, потому что я абсолютно не знал города. Она подготавливала меня:
-То, что ты сейчас увидишь, сохрани в тайне и никому не рассказывай. Это место -единственное у нас в городе, и, наверное, в стране, и если ты будешь болтать о нем направо и налево, сразу набегут кучи народа и все съедят.
Идти оказалось недолго, и за одним из поворотов мне открылось совершенно советское кафе-мороженое. Совсем такое, как показывают в фильмах семидесятых годов. Огромные стеклянные витрины, сквозь которые видно все внутренние помещения, прилавок и столики, за которыми почти никого не было.
Мы вошли внутрь, и я предложил Ольге выбрать что-нибудь. Она выбрала себе четыре шарика с мороженым, которые продавщица прямо у нас на глазах скатала и положила в стеклянную вазочку. Тогда я попросил то же самое.
Мы взяли свои вазочки и встали к столику у окна.
-Ого,- сказал я. Это машина времени, как будто мы перенеслись на сорок лет назад! Я бы не удивился, если бы сдачу отдали красными червонцами с изображением Ленина.
-Да, это заповедное место, таких больше нигде нет. Я очень часто сюда прихожу, и иногда даже представляю, что нет никакого демократического правительства, не было никакой перестройки, просто не было этих сорока лет, что отделяют нас от тех времен, когда такие кафе стояли повсюду. И, кажется, я скучаю по тому времени, хотя и не жила в нем. Это как утрата того, чего у тебя никогда не было.
-Ну, не знаю,- нерешительно начал я. Если ты говоришь о стилистике того времени, то с этим я согласен: ничего более эстетичного, чем одежда, литература и музыка того времени, я не знаю. Жизнь была проще и красивее. Еще не было в помине никакой сексуальной революции, музыканты в парках играли только на живых инструментах и люди в развевающихся платьях кружились в вальсе. Но, и государственная система была гораздо строже: не признавалось никакого инакомыслия, и тот, кто не шел с коммунистами в ногу, тот был их врагом. Так что я жалею только о половине прошлого. А о другой половине даже и думать не хочу.
Все это время Ольга медленно и аккуратно ела мороженое из вазочки, и смотрела на меня своими карими глазами. И в конце моей тирады она вспыхнула:
-Но, не смотря на государство, жили же люди в это время, и жили счастливо. Просто не нужно было лезть на рожон, и пытаться выделяться. Если ты жил в мире с государством, то и оно тебя не трогало.
Она так распалилась, что я поспешил завершить дискуссию.
-У тебя такое красивое лицо, когда ты злишься.
-Если это комплимент, то неудачный. И вообще, не уводи тему разговора.
-Хорошо,- сказал я, но это бесперспективный спор, потому, что как я стоял на своем, так и буду продолжать, потому, что социализм – это утопия, которая сожрала треть нашей страны. И среди них были мои родственники. Давай просто остановимся на том, что семидесятые – это было классное время.
-Ты все-таки уезжаешь сегодня?- спросила она.
-Нет,- сказал я,- мне некуда ехать, мой родной город на осадном положении, и я решил остаться здесь на несколько недель. Может быть, даже на месяц.
-Это хорошо, сказала она, и я почувствовал какое-то приятное волнение в душе. Я ей интересен, и это великолепно.
Я спросил ее о городе, чем он отличается от остальных, Ольга на это ответила, что Владивосток – это абсолютно другой мир. И что она сама мне его покажет. Просто устроит мне экскурсию.
-Завтра я буду занята, но послезавтра у меня куча времени. Давай встретимся в то же время в том же парке?
-Хорошо,- сказал я,- и она ушла по своим делам. А я доел мороженое и отправился в аэропорт, чтобы обменять билет на деньги.

А что ты будешь делать, когда весь мир переворачивается у тебя под ногами? Я пойду гулять по городу с красивой девушкой, буду вдыхать запах улицы и стирать подошвы ботинок.

В сам аэропорт меня не пустили, он был оцеплен по периметру милицией, но, с большим трудом, мне удалось уговорить одного милиционера, чтобы он вызвал администратора, который оказался щупленьким мужчиной в твидовом двубортном костюме и в очках. Он быстро и без проволочек вернул мне деньги за билет и извинился за доставленные неудобства. Я только хмыкнул в ответ и пошел по уже ставшей мне привычной дороге от аэропорта к гостинице. Вечер только начинался, но на улице было неожиданно пустынно, несмотря на выходной день. А те люди, которых я встречал, производили нехорошее впечатление: у них был затравленный вид и бегающие глаза. Настроения начавшейся войны бродили в их сердцах.
В квартале, где находилась гостиница, я вообще никого не встретил. Солнце безжалостно жарило обезлюдевшие улицы. Работали только некоторые магазины, а большинство было закрыто. Я удивился тому, как быстро все изменилось: еще несколько часов назад я шел по оживленной улице, а сейчас город производил такое впечатление, как будто в нем началась эпидемия чумы. Эта пустота показалась мне зловещей, и я ускорил шаг, для того, что бы поскорее оказаться в закрытом помещении.

Я шел по улице, мощеной бетонными плитами, и не наступал на стыки. Для этого приходится иногда делать длинный шаг, а иногда короткий. Наверное, со стороны это выглядит довольно странно, но уж так я привык. Это с детства. Мы все тогда так ходили. А еще я не наступаю на цветы, которые разбрасывают за гробом. И даже в лужи, где лежат эти цветы, тоже не наступаю. Когда я буду умирать, я попрошу, чтобы за моим гробом не разбрасывали цветы, что бы маленькие дети могли спокойно ходить по улице, не опасаясь наступить на них. Старушки скажут: ушел и следа не оставил. А я и не хочу оставлять след из зачумленных цветов. Как и любой другой след. Давным-давно я мечтал стать великим ученым и поразить мир невероятным открытием. С пятого по седьмой класс я прочитал несколько учебников по радиоэлектронике и физике для вузов, и несколько исторических энциклопедий. Но ни в одной из них я не нашел ученого, которому поставили бы памятник. То есть, конечно, поставили некоторым, самым выдающимся, вроде Эйнштейна и Ломоносова, но это были люди, которые основывали новые науки и делали большие в них открытия. Основная же масса ученых была известна только узким кругам специалистов. Кто знает, кто изобрел транзистор? Кто помнит имя человека, первого увидевшего Нептун? Им не поставили памятника, и имена их затиснуты в маленькие статейки в биографическом справочнике. Я не хотел такой судьбы. Мне нужно было прыгнуть, и так высоко, чтобы это заметили все, чтобы засветить свою звезду на небосклоне популярности. Но в классе от других я отличался только ростом. И еще огромным количеством энциклопедических знаний, на которых я выезжал всю школу, после того, как понял, что путь знаний не для меня, и перестал делать домашние задания. Какой только род деятельности я не перепробовал впоследствии: я писал стихи (есть и неплохие, два), учился в музыкальной школе (ушел от туда только тогда, когда раз и навсегда уверился в том, что я обделен и голосом, и слухом, и даже банальным чувством ритма, естественным, наверное, даже для примата), рисовал (это получалось у меня лучше всего), пытался стать лидером (это тоже получилось отчасти), я в какой-то момент понял, что во мне нет той толики таланта, Божьей искры, которая отличает гения от посредственности. И тогда я разочаровался. После стольких надежд и мечтаний осознать, что ты всего лишь обычный. Это слово красными нитками прошило мою жизнь. Один из многих, такой же, как все. И тогда я решил стать самым серым пятном на сером фоне. Кажется, у меня это получилось лучше всего остального.

Я пришел в гостиницу и поужинал в столовой. Еда не лезла в горло и на вкус напоминала еловые шишки. Я оставил ужин недоеденным и поднялся в номер. Там я принял ванную, вытерся вафельным полотенцем, жестким как наждачная бумага и решил скоротать вечер за чтением. Я вынул из своего чемоданчика сборник рассказов Бунина и углубился в чтение. Я уже давно понял, что его рассказы в жаркий день лучше всякого мороженого: от них мороз пробегает по коже, потому, что он преподносит такие драматические ситуации, вырисовывает их и заканчивает как будто газетным канцелярским языком, простой констатацией факта. Конечно, когда он не мучает меня описаниями природы, от которых я не получаю никакого удовольствия, и, наверное, никогда не научусь.
Но, читать не получалось, мне в голову постоянно лезли какие-то посторонние тревожные мысли. Глазами я все еще продолжал автоматически бегать по строчкам, но смысл не доходил до сознания, потому что думал я не об этом. Наконец, я сдался и отложил книгу.
Это действительно очень неприятная ситуация, что началась война. Теперь я не скоро смогу попасть домой, а тут меня мало что держит. И еще одна неприятность заключалась в том, что у меня было не так много денег. На первое время еще хватит, но, что я буду делать потом? остается уповать на то, что эта война будет недолгой. Просто это была какая-нибудь ошибка, потому, что Казахстану воевать с Россией равносильно самоубийству. Я вообще не был уверен, что у Казахстана есть какая-нибудь армия. И если даже и есть, то, наверное, солдаты вооружены какими-нибудь доисторическими винтовками, в которых порох надо поджигать спичкой. И ездят они на машинах времен второй мировой войны.
Как оказалось в последствии, я здорово ошибался.
И тут я осознал, почему меня мучило смутное чувство тревоги: я вспомнил, что в Казахстане живут несколько моих родственников по линии матери, с которыми я всегда был в хороших отношениях. Все они были людьми очень легкого нрава и всегда любили от души посмеяться. Когда они приезжали ко мне в гости, что случалось довольно часто, потому что они опасались казахстанской медицины, и ездили лечиться от разнообразных застарелых недугов в Россию, точнее, в мой город, и нередко останавливались у меня на несколько дней, я любил посидеть с ними на кухне и разглядывать привезенные ими фотографии, запивая их чаем. Мои родственники – две тети и сын одной из них превосходно готовили. Им удавалось из разнообразного мусора, найденного в моем холодильнике соорудить что-то превосходное. Им удавалось приготовить из капусты, которую я терпеть не могу, такие блюда, что меня невозможно было оторвать от них – такие они были вкусные.
А сейчас они там, где скоро пройдут новейшие Российские танки и разнесут в пыль бронебойными снарядами все, что более или менее похоже на творение человеческих рук. Единственное, на что я мог уповать, что им хватит ума не вмешиваться, не лезть на рожон, а спокойно отсидеться на какой-нибудь даче пока идут военные действия.
Не в силах больше думать об этом я, для того, чтобы хотя бы разобраться в ситуации и немного успокоиться включил телевизор.
И на первом же канале я наткнулся на патриотическое шоу: колона за колонной шагали наши доблестные солдаты, двигались шеренги зенитных установок и танков. Все это сопровождалось героической музыкой военного оркестра, и выкриками совершенно сумасшедшего диктора о том, что предательство Казахстана не будет прощено, что мы отомстим им за оккупацию Омской области и за неожиданный авианалет на Тюмень. Показали кадры панорамы разрушений города. Это выглядело действительно страшно. Здания – серые коробки были разрушены если не полностью, то наполовину точно. Погибло около двадцати тысяч, сказал диктор, но это не окончательная цифра. Сейчас ведутся работы по извлечению выживших из-под завалов. Мы все скорбим по этим безвинно погибшим людям, которые стали жертвами политических амбиций Казахстана. Представитель этой страны в ООН заявил, что это была акция устрашения, и при необходимости они ее повторят. Казахстанская сторона выдвинула обширные территориальные требования, по условиям которых почти вся азиатская часть России должна отойти им. Вся эта тирада перемежалась истинно профессиональным смакованием
изувеченных трупов на улицах города и панорамами разрушений. Меня замутило, и голова отозвалась тупой болью.
Вот, что на это ответил наш президент, сказал диктор. Камера показала затемненный кабинет, стены которого терялись в сумраке. Президент сидел за столом, на котором стопками были разложены бумаги. Его руки лежали на столе, сцепленные в замок. Он был одет в черный двубортный костюм, белую рубашку и черный галстук. Своим неизменно серьезным взглядом он смотрел прямо в камеру, и, казалось, лично на меня.
-Территориальные притязания Казахстана абсолютно неприемлемы и не мотивированны ничем, кроме документов трехсотлетней давности. Мы отказываемся их принимать. Но, если казахи не захотели идти дипломатическим путем, а решили действовать силой, то мы ответим им тем же. И наш удар будет куда страшнее, потому, что мы знаем, за что мы боремся – за нашу землю. Он сделал упор на слово «нашу». Мы будем мстить за двадцать тысяч невинно погибших, и та жатва, которую мы соберем, будет несомненно больше. Эта кровавая акция не останется неотомщенной. Если будет необходимость, мы применим стратегическое ядерное оружие.
На экране вновь замелькали кадры военного парада на Красной площади, люди и танки шли правильным строем жечь и уничтожать все на своем пути.
Я переключил канал и наткнулся на выпуск новостей. Женщина-диктор, бывшая балерина со стальным взглядом, сказала, что Казахстан, видимо, получает военную поддержку от Китая. Потом она сообщила, что ООН резко осудила действие казахских политиков и прислала открытое письмо с соболезнованием всем родственникам погибших.
Про мой город было только несколько слов. Что сейчас он оккупирован казахскими войсками, и оттуда нет никаких новостей. Ничего больше. Отсутствие новостей иногда хуже, даже чем самые ужасные из них. Это дает слишком большой простор фантазии, и можно мысленно довести себя до истерии, не имея на это никаких оснований.
У меня начало дергаться левое веко, и заболела голова. Я выключил телевизор и потер пальцами виски. Как будто все перемешалось в огромном миксере мира, и одновременно свалилось мне на голову. Все эти призраки и совпадения как будто ждали меня, что бы накинуться и растерзать. И этот город – не город, а консистенция ужаса, из которого не выбраться. И война, которая началась так не вовремя. Хотя, какая война начинается вовремя? И я попал между жерновами этой огромной машины мира, и она превратила меня в муку. Я почувствовал, как рассыпаюсь на части, которые рассыпаются на еще более мелкие части. Я – не я, сидящий в кресле, а пепел человека, оставшийся после внутреннего пожара, который вспыхнул во мне очень давно, но, если он раньше еле теплился, то теперь набрал полную силу и сжег меня дотла. Как моего папу.
Пошатываясь, я встал с кресла, с большим трудом, почти ничего не видя перед собой, достал из чемодана бутылёк с таблетками, и, высыпав несколько на ладонь, проглотил их, запив водой из-под крана. Потом лег на кровать и уснул.

Солнечный луч ослепил меня, когда я открыл глаза. Комната была освещена всходящим солнцем, и над моей кроватью летали, переливаясь в воздухе, золотистые пылинки. Я ненавижу эти пылинки еще больше, чем ранним зимним утром чистить зубы в ванной, где нет отопления, и, если оставить мокрой зубную щетку, то она может покрыться льдом. Я ненавижу зубной порошок, потому что он всегда просыпался в раковину, и его уносило водой. Нужно иметь три руки, чтобы закрыть баночку, держа зубную щетку строго вверх щетинками. Я встал и наглухо задернул шторы, чтобы не видеть этих пылинок. Пылинки значили, что сегодня выходной, потому что я вставал позже солнца. И еще они значили, что я проведу весь день дома. Вместе со своим отцом. И за это я их ненавижу.
На часах было около одиннадцати, и я решил, что слишком много спал сегодня. Вчерашняя слабость исчезла, как будто меня выковали заново. Я почувствовал прилив сил. У меня было отличное настроение, и даже пылинки не омрачили его. Я быстро побежал в ванную, умылся и уложил волосы. Сегодняшний день я решил провести на пляже: это немного отвлечет меня от неприятных мыслей о войне. Много воды и много солнца - это то, что необходимо мне сейчас.
Я оделся и спустился в столовую позавтракать. Мне дали тарелку омлета, салат из помидоров, несколько кусков хлеба, и кружку горячего кофе. Я подумал, что это многовато для завтрака, но съел все. Мама всегда говорила, что нужно доедать, чтобы не пришлось выбрасывать, и я доел. Я расплатился и снова поднялся к себе в номер, чтобы взять полотенце и переодеться в купальные плавки. Я положил полотенце в полиэтиленовый пакет и вышел на горячий асфальт города. Было очень жарко, и, вдалеке, над дорогой, дрожал воздух. Город снова зажил нормальной жизнью. Как будто не было вчерашнего авианалета, двадцати тысяч трупов и пустоты на улицах. И я тоже сделал вид, что не было вчерашнего дня. И сегодняшнего дня нет, есть только вечное позавчера, когда все было нормально. Пусть будет много солнца и много моря, ведь мы на самом краю мира, где нас ничто не сможет потревожить. И если мир все-таки окажется плоским, я куплю бананов трем слонам и листьев салата черепахе и буду кидать их в зияющую пустоту провала в никуда. Это мой плоский мир, который плывет по мировому океану на спине огромных животных. И вокруг бесконечный океан.
Я зашел в букинистический магазин и купил себе книгу Эрленда Лу, для того, чтобы почитать на пляже. Но Бунина с собой я тоже взял, что бы сэкономить на мороженом. Около половины первого я пришел на пляж и сразу скинул одежду на песок. Мне не терпелось зайти в воду, я разбежался и нырнул с головой в пучину океана. Вода оказалось холодной. Я проплыл несколько метров под водой, а потом поднялся на поверхность и широкими гребками двинулся к полосе, где встречаются море и небо. Но, проплыв несколько десятков метров, я развернулся и поплыл в сторону берега. На пляже было довольно много людей, они лежали на песке, некоторые прогуливались, и вдалеке несколько человек играли в волейбол. Над желтым песком стояло марево. Я вышел на берег, продрогший, покрытый гусиной кожей, и упал на песок рядом со своими вещами. Солнце согрело меня моментально, я вытащил из пакета новую книгу, с хрустом обложки раскрыл ее на первой странице, и начал читать, оставляя на страницах мокрые отпечатки пальцев и желтые песчинки.
Я провел на пляже полдня. Купался и загорал, и решил уходить только тогда, когда моя кожа очень сильно покраснела. Я испугался, что потом буду сильно мучиться, отдирая ее. Я еще раз искупался перед уходом, немного посох на солнце и, собрав вещи, переоделся в кабинке. После купания меня мучил голод, и я пошел искать магазинчик с чем-нибудь горячим.
Рядом с дорогой я нашел ларек «горячие беляши». Перед ним стояла довольно внушительная очередь, но это меня не испугало. Я встал в самый конец, и за мной тут же выстроилось еще несколько человек. Когда через несколько минут подошла моя очередь, я попросил миловидную девушку дать мне два беляша и стакан кофе. Оказалось, что они готовят прямо у тебя на глазах: в глубине павильона другая девушка лепила из теста беляши и кидала их в масло. Мне отдали мой заказ, я отошел к столику и начал есть. Вокруг толпилось огромное количество воробьев, и я отламывал маленькие кусочки теста и бросал им. Они кидались целой сворой, но кусок доставался только самому проворному. Некоторые успевали ловить прямо на лету. Толстый мужчина, с короткостриженной головой, которую он постоянно вытирал платком, стоя за моей спиной в очереди, тоже получил свой заказ и подошел к моему столику. Мы стояли с ним: он ел, а я кормил воробьев. Пока мы стояли в очереди, он очень нервничал, ерзал, делал вид, что страшно торопится, но теперь это все куда-то улетучилось, и он стоял спокойно, как и я, наслаждаясь едой, этим днем и этими порхающими птицами.
-Моя жена, сказал он, выходит каждое утро на балкон, и тоже кормит всяких птиц. Он так и сказал: «всяких». Как будто среди птиц, которых кормит его жена, есть и белоголовые орланы, и австралийские страусы. Я не знал, что ему ответить, поэтому просто улыбнулся и кивнул.
И я понял в этот момент, что очень давно не улыбался, как будто какой-то механизм заржавел во мне, и теперь, с хрустом, снова начинал работать. Как будто новая жизнь заиграла во мне, вливаясь в мою кровь. Я допил кофе и выбросил стаканчик в урну. Я решил сходить в кафе-мороженое, туда, где мы были вчера с Ольгой. Я пошел дворами, маленькими, ухоженными, заросшие зеленью, полные играющих детей, я шел, петляя лабиринтом города. Когда я проходил мимо маленькой девочки, она посмотрела на меня и мяукнула, как кошка, и я улыбнулся ей через плечо. Я улыбнулся всему.
Смотри себе под ноги, а то споткнешься и упадешь, говорит моя мама. И я разучился смотреть в небо и видеть его бесконечную синеву, видеть миллион вещей недоступных глазу другого человека. Я смотрел под ноги, и все равно спотыкался. И, спустя столько лет я снова прозрел, избавился от слепоты и увидел такое синее небо. И мир снова распахнулся и ошеломил меня своими красками. Я был слеп, но прозрел в тот момент, когда перед моими глазами встал океан. Владивосток – город, перевернувший мой мир, раздавивший, ошеломивший, а потом снова собравший меня заново. Я изменился, и уже никогда не смогу стать таким, как был.
Что ты будешь делать, когда весь мир переворачивается у тебя под ногами?
Я буду улыбаться.

Не сознаваясь себе в этом, я весь день думал об Ольге. Она всегда присутствовала каким-то фантомом в моем сознании. Я чувствовал, что она за две наши встречи стала мне очень близка, как будто был какой-то соединяющий стержень внутри нас обоих. Мне казалось, что я могу рассказать ей обо всем, и она поймет меня. И это были абсолютно дружеские чувства, ни тени любви, ни тени тех чувств, которые обычно связывали меня с другими девушками. Она – как я, только она. Это было сложно понять, но еще сложнее объяснить. Как описать словами тот призрак, поселившийся в моей голове? Это все равно, что описывать слепому от рождения красоту северного сияния. Громоздящиеся массы чувств и переживаний роились у меня в голове. Строились и разрушались вавилонские башни, происходили извержения вулканов и землетрясения. И все – в один миг.
Я купил холодной минеральной воды и пил ее на ходу. Я шел салатовыми дворами и вышел прямо к фонтану, у которого мы сидели вчера с Ольгой. Я нашел в кармане монетку и бросил ее туда, где били журчащие струи воды. Это одно из тех мест, куда хотелось бы вернуться. Одно из тех, которые будешь вспоминать, когда вдруг накинется, клацая стальными зубами, меланхолия. Меня посетило до боли знакомое чувство – чувство сожаления по еще не утраченному, по тому, что скоро будет потеряно, но пока еще с тобой. Это все чертов пессимизм, не дающий мне жить одним днем!
Я нарисую себе воздушные замки, лазурь и яхонт, нарисую глубокие шрамы в сердце. Я нарисую себя самого в этом чужом и страшном городе, я нарисую пальцем на воде фонтана. Теперь, когда я вижу больше других, для меня одна линия и один изгиб скажут больше тысячи слов.
Я долго ходил по дворам, заглядывал в закоулки, рыскал по длинным улицам, но так и не нашел этого кафе. Как будто пелена времени снова упала на него, закружила, и снова унесла в яркие семидесятые. Я понял, что искать бесполезно, что у меня просто нет того ключика, что отопрет дверь времени, как бы я не старался, ничего не выйдет. Солнце уже заходило, когда я решил вернуться в гостиницу. По дороге я зашел в магазин и купил бутылку вермута. Она мне очень понадобится для просмотра вечерних новостей.
Я вернулся в гостиницу, налил вина в стакан, выпил, принял ванну для того, чтобы смыть с себя соль океана. Вино оказалось приторным, поэтому я разбавлял его холодной водой прямо из-под крана, сидя в ванне и смакуя его. Смакуя весь сегодняшний день. Обсасывая его, как косточку персика, для того, чтобы почувствовать последние крупинки вкуса. Я вылез из ванны и долго ходил по моей аскетично-маленькой комнате из угла в угол, не решаясь опять посмотреть в глаза реальности. А когда решился, то сразу пожалел об этом.
Началась третья мировая война, сказали по телевизору. Китай, Япония и Казахстан создали тройственный союз против России, и объявили ей войну. ООН на это ответила полным экономическим эмбарго против союза. Сейчас в Ираке идут ожесточенные бои: проамериканское правительство свергнуто, и объединенные силы выжимают американцев из страны. Япония оккупировала Курильские острова, и ее военно-морские эскадры движутся в сторону Владивостока, где базируется Российский флот. Начались бомбардировки Пекина и Токио американскими самолетами «Стелс», Монголия сохраняет нейтралитет, Россия открыла два фронта, в Омской области ведется широкомасштабное наступление в сторону Алма-Аты.
От всего этого у меня закружилась голова, я налил себе еще стакан вермута и выпил его неразбавленным. Он уже не показался мне приторным, я просто не почувствовал вкуса. Мне стало нехорошо, но я упорно не выключал телевизор. Передо мной мелькали сотни, тысячи кадров военных действий, бежали люди, грохотали танки, со свистом в небе проносились самолеты, громыхали артиллерийские залпы. Картинки сменяли одна другую с нарастающей скоростью, и гул военной техники нарастал с каждой минутой. Как будто ожидался апогей этого адского шоу. Я понял, что есть еще какой-то посторонний гул, помимо телевизора. Я вскочил, опрокинув стакан, залив вином ковер, подбежал к окну и отдернул штору.
По улице колонной шли танки, и гул исходил от них. Зелено-пятнистая колонна двигалась к порту, равномерно, с одинаковыми интервалами машины следовали друг за другом. Люки были задраены наглухо, и на бортах не было видно ни одного человека, как будто ими управляли не люди, а роботы. Эта зеленая колонна продолжала двигаться, и, казалось, что ей нет конца. На дороге не было других машин, да и люди на улицах куда-то тоже исчезли. Только где-то из окон в зданиях напротив проглядывали испуганные лица, прикрытые шторами.
Танки – значит война уже рядом, уже стучит своими руками, обагренными кровью, в ворота города. Еще вчера мне казалось, что этот призрак пройдет где-то далеко от меня, но он материализовался у меня на глазах, и я понял, что и я стану участником этого военного фарса. Что война заденет меня лично. Японская морская эскадра приближается к городу, мчит на всех парах, и неизвестно, сможет ли наш флот остановить ее. И эти танки значили самое худшее из того, что могло случиться. И это приближение было невозможно остановить, как сход лавины или извержение вулкана. Хотелось кричать от отчаянья. Моя жизнь, только начавшая входить в свою колею, теперь встала перед этой сметающей все на своем пути войной, и с этим невозможно было ничего поделать. Все дороги закрыты, все пути отрезаны. Можно только ждать и надеяться.
Я снова сел перед креслом перед телевизором. Политики громко кричали в камеру, брызгая слюной, в припадках патриотического гнева. Их много таких, но президент один. Сегодня он был одет в костюм пилота, и умудрялся выглядеть в нем внушительно, несмотря на шлем и кислородную маску, пристегнутую к нему. Президент сказал:
- Как только Казахстан объявил России войну, он объявил ее лично мне. Теперь это не только война людей, обязанных по профессии, но и война каждого россиянина лично, и меня в том числе. Поэтому, сейчас я проведу акцию возмездия под собственным контролем. И это будет мой вклад в ту кровавую лепту отмщения, которую испытают все казахи,- все время, что он говорил, его лицо казалось вырезанным из гранита, но в конце он разошелся, и я заметил гневный блеск в его глазах. Сейчас он не играл, это были действительно те эмоции, что он испытывал в этот момент.
Президент развернулся к камере спиной и по тоненькому трапу взобрался в кабину истребителя. Самолет выглядел внушительно: цвета смолы, с острыми загнутыми крыльями и несколькими ракетами, подвешенными под днищем. Камера отъехала назад, и нам показали панораму аэродрома, самолет президента взвился огнями и взлетел. За ним стартовали сразу несколько идентичных машин, и следом взлетное поле изрыгнуло еще порцию. Они, построившись в клин, моментально испарились в небе. Камера переключилась, и теперь показывала крупный план президента, который вел самолет. Президент сказал, смотря прямо в камеру:
- Это акция возмездия всему казахстанскому народу. И тут же, как бы разозлившись, одернул себя: К черту политкорректность, мы надаем казахам по голове, отомстим им за двадцать тысяч безвинно погибших наших сограждан. Пусть всколыхнутся пожаром стены Астаны от наших зарядов,- сказал он с бешеным огнем в глазах.
- Отомстим ублюдкам! закричал он, и камера показала крупным планом его руки, лежащие на штурвале управления самолетом. Пальцем руки он убрал предохранительную защиту с красной кнопки, и, прицелившись, нажал ее. Камера, установленная на крыле самолета показала дымный шлейф от ракеты, а сразу за ним – огромное облако черного дыма, вспухшее на том месте, куда угодил заряд.
Ракеты, срываясь с черных крыльев самолетов, врезались в землю, и оставляли за собой воспламененные развалины. В городе было около полудня, и солнце ярко освещало метавшихся в огне людей. Не было ни намека на сопротивление, никаких зенитных установок или чего-нибудь в этом роде. Просто, и без усилий, президент и его эскадрилья превратили весь город в пепел за несколько минут. Город, очень похожий, на все русские города. Те же самые девяти и пятиэтажки серого цвета были покорежены, стояли, покосившись на бок, или пылали как костер. Черные самолеты, сбросив все смертоносные снаряды, легли на обратный курс. Камера показала удаляющийся город, и огромные потоки черного дыма смешанного с пеплом, поднимающиеся над ним.
И снова крупный план: президент смахивает капли пота со лба и говорит:
- Месть свершилась, но это еще не все.


II

After the rain come sun
After sun comes rain again.
Smoke City





Выдох.
Вдох.
Боль.
Выдох.
Вдох – боль.
Выдох.

Кажется, я серьезно ранен. Всего секунду назад я бежал вперед, не разбирая дороги, а потом под ногами дернулась земля, вспыхнула ослепительная молния, и какая-то сила отбросила меня на несколько метров. Теперь я лежал в неглубокой яме и истекал кровью. Выдыхать было легко, но вдохи мне давались с непереносимой болью. Казалось, что стокилограммовая плита упала мне на грудь, и теперь при каждом вдохе я должен приподнимать ее. Канонада утихла, но я понял, что это просто я оглушен, и поэтому ничего не слышу. Я лежал с закрытыми глазами, стараясь не открыть их, чтобы не увидеть огромного темного неба надо мной. Чтобы это небо не захватило меня, не завертело в своих лапах, не утащило к себе, а просто оставило лежать здесь. Я попробовал пошевелить руками и ногами, но левая рука ответила уколом боли. Я поставил себе диагноз: сломано несколько ребер, шрапнелью пробито легкое, и сломана левая рука. И еще один осколок угодил мне в шею. Это не так много, как могло быть. Граната взорвалась прямо передо мной.
Я не чувствовал боли в шее, но вниз по спине сбегала горячая струя крови, которая уже почти целеком промочила мою рубашку. Здоровой рукой я попытался отодрать рукав, но силы не было, и рука соскальзывала по ткани, не зацепляясь. Из последних сил я открыл глаза, и увидел, что вся моя рубашка пропиталась кровью. Перед глазами заплясали цветные пятна, и сразу стало тошнить. Повсюду вокруг была моя кровь, и во рту стоял ее сладкий привкус. Я поднял глаза, силясь рассмотреть то, что происходит вокруг, и, среди цветных пятен увидел себя. Он, то есть я, стоял рядом и смотрел, на то, как я истекаю кровью. Бред, сказал я, бред, крик боли, отрава умирающего сознания. И я вспомнил, как несколько дней назад я на улице увидел себя, лежащего в луже крови. Я шел к фонтану, что бы встретится с Ольгой, и увидел, как я умираю. И теперь, я умираю, и вижу, как я смотрю на это. Я – не я, я – два дня назад. Я захрипел, дернулся, силясь отогнать наваждение, но ничего не получалось. Веки медленно закрывались, и я понял, что теряю сознание. Наверное, так умирают. Вселенский холод охватывает тело, это не тот озноб, от которого можно избавится теплым одеялом или камином, это холод смерти, когда волосы на голове встают дыбом от того, что понимаешь, как она близка. Я еще раз дернулся всем телом и провалился в темноту.

Утро выдалось пасмурным, и я проснулся не от лучей солнца, а просто проснулся, лежа на своей довольно спартанской кровати с панцирной сеткой.
Открыв глаза утром, улыбнись. Просто так, для себя. Приходит новый день и новая жизнь. Научись видеть мир, как в первый раз, пусть все снова будет для тебя новым. Не бездействуй. Пусть ты делаешь что-то нелепое, но делаешь. Не сиди, сложа руки. Придумай себя. Тогда мир станет принадлежать тебе, а ты – миру. Выпей чашку горячего кофе и переверни горы.
Я встал на пол и пружины скрипнули подо мной. Летняя пасмурная погода – это большое удовольствие, когда тепло, и солнце не поджаривает тебя, словно на вертеле. То и говорить, люблю, когда небо затянуто тучами, но дождь еще не собирается, или в принципе не собирается. Многие люди чувствуют себя подавленными в такие дни, но только не я, потому что это мое время. Я бодро вскочил на ноги и пошел умываться. В ванной я долго намазывал лицо огромным количеством пены для бритья и напевал «Jingle Bells», как Санта-Клаус. Потом тщательно побрился. Я хотел даже сделать зарядку, но вовремя остановил себя. Какая глупость! Мое поколение перевернуло все с ног на голову. Мы изменили ориентиры жизни наших отцов и создали свое движение. Все, что нам не нравится, чего мы не можем понять, мы считаем глупым. Утреннюю зарядку, рыбалку, чай с молоком, музыку начала девяностых, российскую эстраду, которая застряла в этих девяностых, и, в принципе, все, что показывают по телевизору, работу, любую, в принципе, работу, классические книги, длинные книги, дубленки, оперу и балет, дорогие спиртные напитки (у нас нет на них денег, а если и есть, то мы не чувствуем их вкуса), очки, школьных учителей, да и всех, кто стоит выше нас, голливудские фильмы, серую одежду, плосконосые ботинки, нищих, шлепанцы, сырость в доме, зеленку, стирку, дачу, автобусы, ларьки, лосины, тупость, ссоры, цирк, промокшие ноги, плохой асфальт, печенье, синюшные татуировки, вонь, ремонт, очереди, одинаковое, семейные праздники, заканчивающиеся деньги на мобильном, хамство, солдат, дрель соседа, детей, страну, и всех, кто ее любит, дешевые сигареты, разбавленные наркотики, пепси-колу, минералку без газа, неразборчивый почерк, утра, брелки на ключах, диких собак, свое фото в паспорте, запах изо рта, сигнализацию, похмелье, МакДональдс, самоуверенных людей, рекламу, помаду на окурках, запах бензина, насекомых, стыд, быстрое течение, Мтв, все восточные национальности, гречневую кашу, ботаников и стариков. Каждое поколение, начиная с 1900-х годов хотело считать себя пропащим, но мы не хотим, хотя так оно и есть. Мы рождены с дефектом в голове, и все, что бы мы не делали, несет на себе отпечаток инфернального отчаянья. Мы, живущие одним днем, носим в наших головах столько гениальных мыслей, что не хватило бы всей бумаги на Земле, что бы записать их. Но мы даже не станем стараться, мы знаем, что обречены. Сжатые со всех сторон чудовищным стальным механизмом жизни, мы дергаемся как марионетки, привязанные веревочками необходимостей. Втоптанные, распятые, мы сами не осознаем своего положения.

С хрустом, с болью, истекая соком, вырвать свои корешки, сбросив привязанности, сломав, порвав, перегрызая собственные конечности, аутоканнибалистически, прыгнуть, замерев в вакууме. Как космическому кораблю, самое большое напряжение сил нужно, чтобы оторваться от земли, так и мне, надорвав питающие аорты земли, как огромному дереву, чтобы не засохнуть, пустить другие корешки: маленький там, маленький здесь. Включить автономное питание, жить, сжигая собственные внутренности, спустив жир залежалых чувств, закрутить мир вокруг себя, закрутиться вокруг мира. Играть, ставя себя на пьедестал, наслаждаясь собой, самозабвенно врать, оставаясь честным, возненавидеть все, издеваться и проклинать все самое светлое, и при этом любить. Согнать себя с запачканного кровью и нечистотами хирургического стола, на котором с мазохистическим удовольствием сам расчленялся. Отвергнуть все, принять все. Да. Нет. Блевать собственной кровью, но продолжать вдыхать ядовитые испарения ртути. Писать стихи, не нужные даже самому себе, плакать от обиды, разговаривать о смерти, но никогда не думать о ней. На каждом рисунке: небо, солнце. Ты часто на них смотришь? И если смотришь, то видишь?

Нарисуй мне мир. Возьми арбуз глобуса, и, раскрутив его, расскажи, где ты был, что ты видел? Наше поколение во время урагана подымает паруса, и, боясь быть размазанным о скалы, снова снимает. Оно агонизирует, бьется в пляске святого Вита. Есть три этапа: оторваться от корня, вынести муки и страдания, и, остановившись посреди пустыни, без якорей, без веревочки Тесея, без головы, осознать, что все не то, что шел не туда и закричать, подняв голову к небу: куда идти? Когда, увидев все дороги, понять, что ни одна из них не твоя, понять, что свобода хуже существования марионетки. Я давно обрезал эти ниточки, и теперь безоружен перед лицом своей свободы.
Капает кран в ванной. Шторы отдернуты, окно распахнуто. Над головой – низкое небо, атланты устали, ушли перекурить и выпить красного полусладкого в подворотне. А через несколько часов: входящий от Зевса:
- Алло?
- Вы где?
- Да не пошел бы ты, Зевс!
И он, исступленно ругаясь, поджарит молниями лоботрясов, и они, повизгивая, как побитые собаки, пахнущие паленой шерстью, снова подымут небо.
А пока я трогаю небо рукой. На улице – никого. Тишина. Нет машин, люди – один-два - ходят, прижавшись к стенам. Как будто город вымер за ночь. По длинным перекрещивающимся улицам разлито напряженное ожидание. Ключевое слово – накануне. Накануне чего? Это страх ожидания, ожидание страха, парализовавшее всех и каждого по отдельности. Дрожащие провода, хлопающие на ветру растяжки и флаги. Тяжелое, мутное тело ожидания выползло на улицы стотонной тушей. Японские крейсеры, несущие японские самолеты, несущие смертоносные японские снаряды, для того, чтобы вырезать, как ножом на коре дерева, вырезать свое имя человеческой кровью на теле города.
Я как во сне спустился в столовую и позавтракал, потом пообедал. Мучительное время ожидания, кажется, я тоже подхватил эту инфекцию. Я просто лежал на кровати и старался ни о чем не думать. Как будто в мозг мне поставили укол обезболивающего, как у дантиста, и теперь он онемел и ворочался со скрипом. Я закрыл окно и укрылся одеялом, но все равно чувствовал леденящий холод, берущий свое начало не в температуре за окном, или в комнате, а из отдаленных уголков души. Холодно внутри, а не снаружи. Я понимал, то это холод страха, и одеяло тут не поможет, но не мог от него избавиться. Как ребенок, который считает, что если укрыться с головой одеялом, то отступят все страхи.
После обеда я немного полистал книгу, но читать не мог, настолько на душе было неспокойно. Я посмотрел на часы и понял, что самое время выходить. Я сдал ключ портье и закрыл за собой дверь гостиницы. На улице было пустынно, но уже не как утром. Кое-где шли люди, но машин не было вовсе. Ветер со звоном прогнал по бетону сгоревшую спичку. Было так тихо, что это оглушило меня.
Еще утром я услышал по радио, что японские корабли в нескольких часах хода от города. Я знал, что так тихо и пустынно только в отдаленных районах, а на побережье в спешном порядке устраиваются оборонительные линии, врываются в землю танки и зенитные пушки, полным ходом идет подготовка к тому, чтобы достойно встретить врага. Я никогда не думал, что окажусь в осажденном городе, никогда не мог себе представить, что много раз читанное мною в книгах, виденное в фильмах, будет так близко ко мне.
И в этот момент, когда спичка, гонимая ветром, звеня, ударилась об мой ботинок, я понял, что мне все равно. Что отчаянье выело в душе все предназначенное для него место. Оно потеряло силу, как кислота, проходя метры железного пласта, в конце концов, выдыхаясь, останавливается, так и мое отчаянье остановилось, съежилось, превратилось в маленький клубочек, затаившийся на глубине.
Облака, висевшие все утро непробиваемым солнечными лучами заслоном, мало помалу таяли, приобретали кучерявый, податливый вид, и в прорехи пробивались лучи солнца.
Я прошел по сумрачным улицам, пустым, как в кошмарном сне, засунув руки в карманы, спокойный. Я даже улыбался, пытался смотреть в глаза редких прохожих, будто хотел им сказать, что боль не стоит этого страха, да и смерть его не стоит, но я сам этому не верил. Не улыбка, а оскал, судорога лицевых мышц. И в этот момент я увидел Ольгу. Она стояла, оперевшись на одну ногу, руки скрещены на груди, золотые волосы распущены и отданы ветру на растерзание. Сегодня она была одета в серый сарафан на лямках и до колен. Она стояла в позе ожидания, как будто была недовольна чем-то, например, тем, что я опоздал, хотя я совсем не опоздал, а пришел на несколько минут раньше. Ольга, это круглое «о», как в слове «она», как в слове «океан». Круглое, безупречно красивое, золотистое, бесконечное, безбрежное, океанное.
- Как тебе в осаде?- спросила она, когда я подошел.
- Нормально,- соврал я, и сразу понял, что не соврал. Мне действительно стало нормально в осажденном городе от ее спокойствия, от ее сарказма. Будто я свыкся с мыслью о войне, и даже, наверное, удивился бы, если бы не произошло, того, что произошло дальше.
Тонкие пальчики с ухоженными, но короткими ногтями барабанили по локтю. Se famine!
- Ты все-таки не уехал?- улыбнулась она.
- Нет, не уехал. Некуда. Есть куда больше причин (корешков,- подумал я) быть здесь, чем где-либо еще. Здесь есть какая-то магия, которая меня держит,- сказал, и опять, сам поверил. Сам понял, что правду сказал.
- Магия? Драконы и огненные шары?
- Нет, твоя магия. Ты сама ведьма. Все эти пропадающие кафе, появляющиеся люди в баре.
Она рассмеялась.
- Я ведьма?- и снова, звон колокольчиков,- Люди могли просто прийти, а кафе ты не нашел, потому что оно далеко во дворах,- и снова смех,- Подумать только, я – ведьма!
- Да, да,- сказал я с улыбкой,- ночью с тебя слазит кожа, и ты летаешь на метле и варишь в котле маленьких детей.
- Давно я так не смеялась,- сказала она.
- Пойдем,- говорю,- прогуляемся до ближайшего бомбоубежища.
- Сарказм? Неужели ты действительно не боишься?
- Боюсь, но как-то по-другому. Когда я с тобой, почему-то все по-другому. Бояться?- вскрикнул я,- пусть они боятся!- и обвел рукой вокруг.
- Знаешь,- сказала она тихо, мне с тобой тоже не страшно.
Мы прошли сквозь парк под сенью деревьев. Без людей он стал слишком похож на лес, дикий, но с тропинками. Мы вышли на одну из улиц и пошли прямо вперед по дороге.
- Хочешь, сказала Ольга, я покажу тебе сопки, они здесь огромные, дымчатые, высокие, как небо. Ты видел когда-нибудь горы?
- Я видел их из самолета, но рассмотрел плохо. Я бы сходил туда, и залез бы на какую-нибудь из них. На самую вершину, чтобы протянуть руку вверх и понять, что выше – уже некуда. Дальше – только космос.
- Нет, на гору мы не полезем, я, по крайней мере, не полезу, ты сам иди. Еще свалишься оттуда и свернешь себе шею в расцвете лет.
- Да я уже и сам передумал. Это, наверное, очень долго лезть придется.
- Это хорошо, мы лучше с тобой на гейзеры съездим посмотреть. Там целая равнина, и вся в гейзерах. Огромные струи воды и грязи бьют из-под земли. Прямо дух захватывает, как страшно.
- Гейзеры, так гейзеры сказал я. Мне было все равно, куда идти, только бы идти с Ольгой. И горы, черт с ними, горы это красиво, но скучно. Пусть будут сумасшедшие гейзеры. Пусть они будут выплевывать огромные струи грязи в небо, а мы будем на них смотреть.
- Только, после войны,- сказала она,- теперь маловероятно, что туда ходят автобусы,- сказала, как бы пытаясь загладить вину за то, что вспомнила о войне.
- Ты думаешь, она надолго? Ну, в смысле, война. Долго она будет продолжатся? спросила Ольга.
- Я не знаю, она может кончиться завтра, а может продолжаться годами. Я верю в то, что эта война – большая ошибка, какой-то глупый сговор дьявольских сил. Любой здравомыслящий человек на вопрос, кто выиграет в войне, тебе сразу ответит, что ни у Казахстана, ни у Японии нет никаких шансов, потому что, начав войну против России, они как будто не понимали, что против них восстанет вся Европа. Другой вопрос – Китай. Они коммунисты, и, следовательно, могут натворить что угодно. У них миллиардное население и ядерное оружие. У них кризис перенаселения. Вот кого стоит бояться. Я закончил свою тираду, и теперь стоял немного запыхавшись, смотря на Ольгу. Она тоже остановилась, и посмотрела на меня.
- Я не знала, что ты разбираешься в политике, ну и во всех таких тонкостях. Я просто хочу знать, когда мы сможем съездить с тобой на гейзеры, потому, что эта война все выбила из колеи.
- Это так бездушно – ты думаешь о гейзерах, когда двадцать тысяч человек погибло, когда через несколько часов в город войдут японцы. Да что, черт подери, с тобой? Я даже немного разозлился на всю эту холодность со стороны Ольги. Она говорила так, будто ее это абсолютно не волновало, словно она находилась в каком-то потустороннем мире, где японцев и не существует.
- Нет, сказала она, ты просто не понимаешь, у меня в голове все так смешалось, что мысли возникают беспорядочно, все так туманно. Я знаю, что эти люди погибли, и скорблю по ним, но сейчас как-то неспособна об этом думать.
Я ее понял, у меня самого в голове была такая же каша, обрывки образов и мыслей роились, как пчелы в улье, но картина из них не складывалась.
- Прости, сказал я.
Мы пошли дальше по пустынной улице, стараясь не наступать на стыки плит. Мы довольны, мы улыбаемся. Почему – мне самому непонятно. Ольга берет мою правую руку, и долго и пристально смотрит на длинный белый шрам от кисти до локтя. Под рукавами рубашки его не видно, но она заметила.
- Откуда он у тебя?
- Несчастный случай, я споткнулся, и неудачно упал.
- Ты пытался совершить самоубийство?
- Пытался, три раза, но это шрам от того, что я действительно неудачно упал.

В этот вечер отец избил меня особенно сильно. Тело ныло, и одно ухо превратилось в сплошной синяк. Я лежал в комнате и плакал под одеялом, а он пил на кухне. Когда он пришел, я не открыл ему дверь, потому что испугался. Я забился под диван и тихо сидел там. Отец, совершенно пьяный, с трудом нашел ключи, открыл дверь, вытащил меня из-под дивана и избил.
Я плакал не от обиды, а от боли. К обидам я давно привык, а привыкнуть к боли так и не смог. Лежа под одеялом, я выплакал все слезы, у меня не осталось ни одной. В горле стоял огромный горький ком. Я вышел на балкон и перелез через перила, встал на маленький уступ снизу, и откинулся на вытянутых руках. Вниз - ровно пятнадцать метров. Я отпустил одну руку, потом начал отпускать по одному пальцу на другой руке. И тут отец меня заметил. Он схватился за мою рубашку на груди, когда я на мгновенье завис в воздухе, и втащил на балкон, и снова избил меня. Теперь я ему дважды был обязан своей жизнью. Он так этого и не понял. Он думал, я играю.

Если у тебя есть шрамы, значит ты жил. Значит, что с тобой случались разные вещи, приятные и не очень. Каждый шрам – история. Пупок – огромный шрам от рождения. Я родился – чем не приятная история? Есть что вспомнить, разглядывая зарубки на теле. А есть еще душевные шрамы. Жалко, ее не вытащишь и не покажешь, а то было бы интересно. Шрам не видно, но ты все равно его чувствуешь.
Новый бизнес – шрамирование души.

Нас остановил милицейский патруль. Они были экипированы по военному времени: в бронежилетах и с автоматами. Их было трое, один остановился в стороне и не спускал с нас прицела, двое других подошли и потребовали документы. На их лицах читалась злоба, переходящая в остервенение. Я вынул свой паспорт из заднего кармана, и протянул лейтенанту. Он внимательно посмотрел на мою фотографию, на которой мне пятнадцать, и я все еще ношу волосы на прямой пробор. Он отвел меня немного в сторону и спросил:
- Кто вы по национальности?
- Я чистокровный русский, сказал я, с небольшой примесью украинских корней. Мой прадед был донским казаком.
Вероятно, патруль был отряжен для того, чтобы вылавливать всех японцев и казахов в городе. Поэтому они так щепетильно интересовались моей национальностью.
- Вы были когда-нибудь за границей? снова спросил он.
- Нет, ответил я. Я подумал, что им лучше не знать, что я бывал в Казахстане, и что там у меня есть родственники, это может быть чревато неприятными последствиями.
- Хорошо, сказал он, вы можете идти.
Я посмотрел на Ольгу, которую в этот момент допрашивал другой милиционер, он тоже вернул ей паспорт, и мы снова пошли по улице.
- Разве мы так с тобой похожи на японцев?- удивилась Ольга, зачем этот глупый маскарад с усиленными мерами безопасности, неужели, они думают, что сейчас по улицам будут бродить толпы китайцев с бомбами в руках?
- Почему ты так разозлилась? Неужели потому, что милиционеры увидели твое фото в паспорте?
- Нет! вскипела она, у меня отличная фотография в паспорте! Просто неприятно, что какие-то неизвестные мужики подходят к тебе на улице и что-то требуют.
- Покажи, сказал я.
- Нет.
- Ну, пожалуйста! Я хочу на это посмотреть!
Она расстегнула сумочку и вынула оттуда паспорт в коричневой обложке и отдала мне. Я раскрыл его на второй странице и удивился, фотография действительно была очень хорошая. И тут он выпал у меня из рук.
- Где сейчас твой отец? спросил я, смотря прямо в ее глаза.
- Зачем тебе это?
- Послушай, это очень важно!
-Я точно не уверена, но, по-моему, он живет сейчас где-то в Сибири.
- В Сибири? Переспросил я, как будто не услышал. Просто мне нужно было время, для того, чтобы осознать все значение свалившегося на меня открытия. Меня просто осенило. И как я раньше не догадался об этом?
- Где в Сибири? закричал я, говори скорее!
- Да какое тебе дело, до моего отца? Я никогда его сама не видела, но мама говорила, что он живет где-то на юге Сибири. Что он туда уехал сразу после моего рождения по распределению.
- В Сибири! закричал я в каком-то диком припадке безумия, в Сибири! Мать его раз так! В Сибири! Я еще что-то громко кричал, и даже, по-моему, хохотал потому, что моя догадка объясняла все. Все что со мной произошло. Все. Все-все-все!
И тут я получил звонкую пощечину от Ольги. Добротную пощечину. Такую, какую женщина дает мужу, узнав, что он ей изменял все тридцать лет брака. Я остановился, ошарашенный.
- Кажется, у тебя началась истерика.
Я вопросительно посмотрел на нее.
- А пощечина – лучший способ ее остановить.
- Спасибо, сказал я.
- Не за что.
Мы помолчали.
-Знаешь, спросил я, где твой отец? Он умер. Он умер, и ты была на его похоронах. Помнишь, я стоял в воде и разбрасывал пепел? Это был прах твоего и моего отца.
Она молчала, потрясенная моими словами.
Я не мог понять, как я так долго не видел нашего сходства. Еще в первую нашу встречу я поразился этому, но не придал значения. Скорее, я настолько этого испугался, что даже запретил себе думать на эту тему. Кровь ударила мне в лицо, и, кажется, я ощущал каждой клеткой своего тела бешеный пульс. Сердце билось с невыносимой скоростью, и во рту я почувствовал привкус железа.
- Подожди, сказала она, ведь ты сейчас шутишь? Да? Она рассмеялась. А я поверила! Ух, вздохнула Ольга, ты меня напугал.
- Нет, не шучу, посмотри сама. Я достал свой паспорт и подставил их рядом. Наши фамилии и отчества совпадали.
- А теперь еще смотри, я подвел ее к зеркальной витрине, смотри на глаза. Она обмякла и безвольно смотрела.
- Ты видишь? Видишь, как мы похожи? Ты моя сестра! Не родная конечно, а сводная, но это неважно! То есть, это конечно важно, но не так сильно. Слышишь, я нашел тебя в миллионном городе, даже не подозревая о том, что ты существуешь! Разве это не счастливая игра случайности, разве это не великолепно!
Кажется, Ольга начала понимать, наконец, что произошло. Она оглядела меня внимательно с головы до ног, и улыбнулась.
- Брат? спросила она, я всегда мечтала о младшем брате.
- Теперь он у тебя есть, сказал я и улыбнулся. И она улыбнулась мне.
- Я рад, что нашел тебя, сестра.
- И я тоже рада, что мы нашли друг-друга, сказала она, и тоненькая полоска слезы скатилась по ее щеке.
- Можно, я тебя обниму? спросил я, и, не дожидаясь ответа, уткнулся лицом в ее плечо. Она свила руки на моей спине, и сжала их крепко-крепко, наверное, силясь доказать, что никогда меня не отпустит.
- Сестра, сестра, тихо приговаривал я, и гладил ее по золотистым волосам. Эта невероятная встреча дала понять мне, что я совершенно не зря приехал в этот город, все мои поступки свершались не зря. И хоть я не знал конечной цели своего путешествия, когда я ее достиг, я понял, что всегда, сознательно, подсознательно, искал свою сестру, своего родного человека, единственного в мире. Тысячами километров, миллионами дорог и сотнями преград мы были отделены друг от друга, и только благодаря счастливой случайности мы смогли встретится. Зеркальные витрины, тяжелые капли воды, набухшие на листьях деревьев после тумана, немые улицы, весь этот город – декорация для нашей встречи.
Мы стояли, обнявшись, и не говоря ни слова довольно долгое время, но я его не чувствовал, мы были вне времени, вне мира. Я откинул голову назад и посмотрел в ее глаза, она больше не плакала.
- Сегодня великий день, сказал я, и это нужно отпраздновать! Что ты думаешь насчет шампанского?
Она улыбнулась и сказала:
- Я обеими руками «за».
Мы пошли с ней в ближайший магазин, и я купил там бутылку «Советского шампанского», и шоколадку, потом мы свернули во дворы, нашли там лавочку, скрытую от улицы тенистыми вековыми тополями, и устроились на ней. Шампанское было теплым, и когда я снял проволку, пробку с хлопком выбило струей белой пены. Она разлетелась по сторонам и забрызгала мне руки и штаны. Ольга вытащила из своей сумочки салфетки, дала одну мне, а второй вытерла потекшую тушь.
- Ты совершенно не умеешь открывать шампанское, сказала она, и еще, мы забыли взять стаканчики.
- К черту стаканчики, сказал я, мы будем пить из горлышка! Так шампанское гораздо вкуснее! Я глотнул из бутылки, и пузырьки сильно ударили мне в нос, что я прослезился. Я вытер глаза и протянул бутылку Ольге. И она тоже выпила. Шампанское оказалось на вкус превосходным, даже несмотря на то, что оно было теплое. Мы пили и разговаривали. Я рассказал ей очень многое из своего, из сокровенного, как будто вывернулся наизнанку, показал свою душу, и она тоже многое мне сказала.
Моя сестра – это обычный человек, она, может, ничем не отличается от другой такой же девушки, живущей во Владивостоке. Она одевается в ту же одежду, ест ту же еду, дышит тем же самым океанским воздухом, в конце концов, у нее две ноздри, два уха и один рот. В общем, ничем не отличается. И если какой-то человек увидит ее на улице, в толпе, то его взгляд может совершенно не зацепиться на ее лице, разве что оно несколько самобытней, чем другие, и ее золотые волосы, рассыпанные по плечам, обратят на себя внимание. Но это другой человек, такой же обычный, среднестатистический человек. Но не я. Я смотрю на нее и поражаюсь каждому движению, я чувствую по-другому ее прозрачную структуру, и если описать ее, я скажу, что она подобна струящимся тонким тканям, развевающимся на ветру. Это немного непонятно, но точно. У нее в голове есть какой-то маленький кусочек сознания, которого нет ни у кого, ни у среднестатистического человека, ни у девушки, живущей в этом же городе, и дышащей тем же самым соленым океанским воздухом. И этот кусочек меняет все. Самое главное слово: непредсказуемость, как ураган, как торнадо, цунами и извержение вулкана, она непредсказуема, как сама природа. И если я могу, взглянув на другого человека, составить его картинку, понять его хоть немного, его слова, его реакции, то моя сестра непредсказуема. Она загадочна, она великолепна.
И еще. Она светится.

Мы сидели с сестрой на лавочке во дворе и пили шампанское. Она болтала ногами, свешенными с края, и смотрела на меня. Вот уже тридцать минут, как у нее есть брат, а у меня есть сестра. Сестра, о которой я мечтал, и брат, о котором мечтала она, но нас разделяло несколько тысяч километров.
-Зимой, мы могли бы вместе с тобой ходить на горку, и кататься, до того момента, пока у нас не посинеют руки, сказал я.
- Хм, нахмурилась она, я, как старшая сестра, ни за что не позволила бы тебе кататься до посинения. Я бы загнала тебя домой.
- Эй, не начинай, сказал я, а то я начинаю думать, что это хорошо, что мы росли по отдельности.
Она улыбнулась.
- Нет, я пошутила. Катался бы себе до посинения, а потом мне пришлось бы поить тебя рыбьим жиром и мазать гланды какой-то синей гадостью, чтобы вылечить тебя от ангины.
Я задумался на секунду, посмотрел на нее, и сказал:
- Ладно, сестра (мне нравилось произносить это слово), ты права. Было столько вещей, которых мы могли бы делать вместе. Мы могли бы вместе боятся темноты, драться за пульт от телевизора, готовить еду, ябедничать друг на друга. Тебе жалко то детство, которое могло бы быть? Тебе жалко то, что у нас отняли?
- Да, сказала она, у нас могло бы быть немало, но нечего об этом грустить. Этого не было, и черт с ним.
И в этот момент произошло что-то невероятное. Заложив уши, со всех сторон зазвучала сирена. Она продолжалась около минуты, и я, перекрикивая ее, сказал:
- Это воздушная тревога! Видимо, сейчас будет налет! Нам нужно спрятаться куда-то скорее!
Ольга испуганно посмотрела на меня, и показала пальцем на свою обувь – она сегодня была на каблуках. Я опять закричал:
- Пойдем, пойдем отсюда в любом случае, нужно торопится.
Мы встали с лавочки, быстрым шагом прошли сквозь дворик и вышли на главную улицу. И в этот момент, сирена внезапно прекратилась, и мы застыли на месте, как вкопанные.
-Ты тоже это чувствуешь? спросила она.
- Да, ответил я, у меня появилось впечатление, что сейчас произойдет что-то важное и невероятное.
Прошла секунда, две, мы продолжали оцепенело стоять рядом с одним из домов, и тут я увидел это. На главную магистраль шли люди. Не просто люди, а огромный поток, их было так много, как я не видел ни разу в жизни. Они выходили из своих домов, и шли на главную улицу. Казалось, что здесь начал собираться весь город, вышли и старики, и дети, и молодые женщины и мужчины. И скоро на дороге совершенно не осталось места - все было затоплено людьми. Их губы беззвучно открывались, повторяя одно и тоже, тихое, как шелест листвы, но звук становился все громче.
- Мы не боимся, говорили они, мы не боимся, мы не боимся, повторяли снова и снова. Звук нарастал, и вот уже над площадью стоял громогласно повторяемый крик:
- Мы не боимся!
У многих из людей на глазах стояли слезы, и они повторяли эти слова с дрожью в голосе. Это было заклинание, они говорили так для того, чтобы избавиться от страха, чтобы победить его словами. И в этот момент из всех распахнутых окон зазвучала музыка, сразу перекрыв шум толпы. Это был какой-то джаз, и люди остановились, замолчали, не понимая, что происходит. Но, кто-то из них уже начал танцевать, начал плавно двигаться в такт музыке, скоро к ним начали подключаться все остальные, и через минуту танцевала вся площадь, весь город.
Мы стояли с Ольгой, прижатые толпой к одному из домов. Мы оба понимали, что происходит.
- Пойдем танцевать? спросила она.
И я ответил:
- Пойдем.
В осажденном городе танцуют люди. Из открытых окон звучат тяжелые переливы контрабаса, немного ударных и голос давно мертвого человека. Это мой танец отчаянья. Мое последнее желание перед смертью – я хочу танцевать. Я вложу в этот танец всего себя, это будет сродни молитве. Я станцую тебе перед смертью. И после этого можно умереть с легким сердцем. Люди танцуют на улице, потому что знают, что они обречены. И это единственный и последний выход. Я поставлю эту ногу сюда, а эту – сюда, и ты поймешь, что я готов умереть. Я буду двигаться плавно, без резких движений, сейчас это ни к чему. И если ты станцуешь со мной, то мы уйдем вместе. Медленные звуки джаза подхватят нас, и мы унесемся вверх и сможем дотянуться до солнца. Мы уйдем туда, где ты не была никогда раньше, и не вернемся назад. Магия музыки смерти заставит нас двигаться в своем ритме, но пока звучит джаз, мы танцуем, как нам хочется.

Я танцую и доказываю себе, что при понижении давления температура кипения понижается соответственно. Пусть мир катится к черту, пусть давление воздуха на всей планете упадет до нуля и вся вода моментом вскипит. Я станцую на могиле мира. И когда я предстану перед лицом Господа нашего, я как раз буду делать последнее па.

Гул приближающихся самолетов разорвал небо.




Одно белое пятно сказало другому:
- Кажется, он пришел в себя. Вколите ему два кубика ледокаина.
И сразу за этим я почувствовал, как в мою руку впивается игла. Я распахнул глаза пошире, силясь разглядеть, что находится вокруг меня, но какая-то белесая муть застилала мне глаза. И еще – боль, невозможная боль в шее согнула мое сознание дугой. Укол потихоньку начинал действовать, и боль притуплялась. В эту секунду ко мне пришло осознание: я в больнице, раненый, но не мертвый. Я выжил, несмотря на ранение, несмотря на потерю крови. И это было невероятно, когда я лежал на улице, истекающий кровью, я навсегда попрощался с жизнью, и, теперь, проснувшись на больничной койке, я заново начинал жить.
В голове у меня была вата, и усталость давила на меня бетонным грузом. Я выжил, и это было самое главное. Я не знал, сколько времени я провел без сознания, но мне думалось, что не очень много.
Я попытался сказать, спросить что-то, но не мог выдавить из себя не звука, горло отказалось служить мне, и вместо речи из него вырвался сдавленный хрип. Доктор подошел к кровати, наклонился надо мной и потрепал меня за руку.
- Успокойтесь, сказал он, и звук его голоса доходил до меня, словно сквозь толщу воды, тихо, но я понимал его. Вы перенесли тяжелое ранение и потеряли много крови, сейчас вам лучше не говорить, потому, что рана на шее может снова раскрыться. Лучше всего потерпите, сейчас мы вам сделаем укол снотворного. В мою руку снова воткнулась игла, и я провалился в темноту.
На протяжении следующей недели я чувствовал себя с каждым днем все лучше и лучше, врач объяснил мне, что у меня было рваное ранение в ногу, но повязку уже сняли, потому что повреждение было не очень серьезное, также из меня вынули несколько осколков японской бомбы, он подарил мне один, вынутый из моего плеча. Самое страшное – ранение в шею, но мне чрезвычайно повезло – шрапнель вошла в мягкие ткани, не задев важных артерий и голосовых связок, я очень легко отделался. Доктор сказал, что я провел без сознания около двух недель, и все это время каждый день приходила какая-то девушка узнавать о моем здоровье. Именно она дала мне свою кровь, когда мне требовалось переливание, у меня редкая группа, и долгое время не могли найти донора. В банке крови не было нужной, и пришла эта девушка и предложила сама, и когда взяли пробу, оказалось что наши группы идеально совпадают. Так что она спасла мне жизнь. Я, конечно, знал, кто эта девушка. Когда я потерял ее в агонизирующей толпе во время налета, она спаслась, и не попала под бомбежку, и впоследствии нашла меня в больнице. Я был рад, чрезвычайно рад тому, что с ней все в порядке, и еще более рад я был тому, что иду на поправку. Я спросил доктора своим слабым, сиплым голосом:
- Что с войной?
- Война, мой дорогой, закончилась, ответил мне с улыбкой. Он был невысокого роста, с темной кожей и сединой в висках. Он носил смешные, прокуренные усы и, казалось, белый халат сидел на нем, как вечерний костюм. Я попросил, что бы он нашел какие-нибудь газеты и принес мне их почитать. Он согласился, и через пару часов принес мне их целый ворох.
Меня положили в одноместную палату, в которой стены и потолок были отремонтированы недавно. Таких палат в отделении, как я узнал позже, было всего две, и одну из них занимал я. Остальные же палаты были шестиместные и выглядели довольно плохо - отслоившаяся известка, старая мебель, потрескавшийся от старости линолеум. За какие заслуги меня положили именно в эту палату, я не мог понять.
Первое время мне ставили около десятка капельниц в день, не считая разнообразных уколов. Соображал я довольно плохо, от каждого резкого движения у меня перед глазами начинали плясать цветные пятна, комната шла кругом, и желудок рвался к горлу. Это все было последствиями большой потери крови. Чувствовал я себя скверно, учитывая постоянную ноющую боль в горле.
Больше всего меня пугал диссонанс моей силы - две недели назад, когда я мог взбежать на шестнадцатый этаж по лестнице почти без одышки, а сегодня требовалось неимоверное напряжение всех усилий для того, чтобы поднять стакан воды. Тяжело было привыкать к почти полной потере сил. Иногда я порывался вскочить на ноги, но слабость, сковавшая мое тело, не отпускала меня ни на секунду. Это как старость, наступившая моментально. Мне действительно было тяжело.
Хирург вывалил всю кипу газет на мою тумбочку, стоящую рядом с головой, и я принялся их читать. Это давалось мне с большим трудом, иногда буквы начинали перепрыгивать на другие строчки, или сливались в одну. В такие моменты я откладывал газету и засыпал на несколько часов, и, просыпаясь, продолжал читать.
Врач был прав: война закончилась, но закончилась не начавшись. Российская военная эскадра пропустила японский флот к городу, и зашла сзади, медленно и методично уничтожая военные корабли Японии, пока не потопила весь флот, сама потеряв всего два линкора. Потери японцев были на несколько порядков выше, и исчислялись не только военной техникой, но и людьми: наши не брали пленных. Они расстреливали с кораблей из крупнокалиберных пулеметов всплывавших японских моряков. В газете почему-то об этом писалось с гордостью и с нескрываемым пафосом. В тот день, когда меня ранило, под бомбежку попало около 1000 человек, но раненых среди них оказалось немного, около сотни, все остальные были убиты.
Никто и не знал, даже многие из военных чинов, что в условиях строжайшей секретности во Владивостоке содержалась вторая по мощности система противовоздушной обороны в стране. Самая мощная была у Кремля. И только нескольким японским самолетом удалось пробраться сквозь почти сплошную стену зенитных снарядов, а те, что прорвались, все равно не вернулись назад.
На других фронтах дела обстояли еще лучше: элитные части десантников высадились в Алма-Ате, заминировали полгорода и взяли в заложники всю правящую верхушку. Так война с Казахстаном была закончена. Японцы еще до этого, не выдержав усиленных бомбардировок всех городов с населением более чем две тысячи человек, запросили мира и предложили такую сумму контрибуции, что президент просто расхохотался и немедленно согласился. В придачу Япония забирала свои претензии насчет Курильских островов.
Только позиция Китая до сих пор была непонятна: он не разрывал военного союза, но и не вел никаких военных действий. Казалось, что внутри него происходят какие-то брожения, назревает революция, и китайскому правительству приходится напрягать все силы для того, чтобы удержаться у власти, так что им не было никакого дела до военных действий.
Война закончилась, не начавшись, и весь мир был шокирован ее последствиями. Казалось, западные державы снова испугались. Заголовки газет пестрили громкими словами вроде «США наложили в штаны». Когда Германия на экстренном собрании большой восьмерки хотела поставить вопрос об исключении России из состава, наш президент взял слово и спросил:
- А вы уверены?
Оказалось, они не были уверены, более того, немецкое правительство принесло официальные извинения за попытку постановки этого вопроса.
Россия вышла абсолютным победителем из этой войны, и ее международный авторитет взлетел на такую высоту, на которой он не был даже в советские времена. Страна, еще недавно казавшаяся всему миру лежавшей в развалинах, показала свои зубы. Как тигренок, похожий на кошку, все-таки остается тигренком, и в его венах течет кровь диких предков, созданных природой как идеальная машина для убийства.
Через два дня после того, как я пришел в сознание, меня навестила Ольга. Она бы пришла раньше, но доктора, обеспокоенные моим самочувствием, старались как могли отдалить день встречи.
Она вошла в палату в белом халате, накинутом на плечи, с золотыми волосами, собранными в пучок, и в синих бахилах на ногах. Я посмотрел на них и улыбнулся, они смотрелись совершенно по-дурацки поверх туфлей на высоком каблуке. Она заметила направление моего взгляда и тоже улыбнулась.
- Меня заставили их надеть, иначе не впускали в больницу. Я выгляжу ужасно, но гораздо лучше чем ты. Я мысленно усмехнулся.
- Ты очень бледный, сказала она, и выглядишь усталым.
- Еще бы, прохрипел я, и почувствовал соленый вкус крови в горле.
- Не говори, тебе, наверное, нельзя говорить. Она открыла сумочку, вынула оттуда блокнот и черную гелевую ручку и протянула мне.
- Я рад, что ты пришла, сестра, и что с тобой все в порядке,- нацарапал я на листе. Она взяла его у меня из рук, и проговорила:
- У тебя ужасный подчерк,- нахмурилась, силясь разобрать хитросплетения чернильных знаков, выведенных моей рукой,- Я не могла не прийти, брат. Я приходила каждый день, когда ты был без сознания. Врачи говорили, что твое состояние улучшается, но я все равно волновалась. Она раскраснелась, когда говорила это, и в ее глазах я заметил блеск, которого не было раньше.
Она взяла стул, села рядом с кроватью и положила мне обе руки на плечо. И сразу какой-то неописуемый жар начал исходить от них, и боль в горле притупилась, как от укола обезболивающего.
- Сестра, написал я, когда ты рядом, я начинаю себя лучше чувствовать.
Она загадочно усмехнулась и отвела глаза в сторону.
- Ведь я ведьма, как ты сказал, в следующий раз я принесу тебе отвар из сушеных лягушек, чтобы ты скорее выздоровел.
- А можно из каких-нибудь более приятных компонентов, написал я, без лягушек?
- Нет, ответила она, совершенно серьезно смотря мне в глаза, без лягушек никак.
- Я тогда потерял тебя в толпе и очень испугался, написал я, и как только пришел в себя, сразу подумал о тебе.
- Ты просто не представляешь, как я испугалась, когда в газете на следующее утро напечатали список погибших и раненых, и я нашла там твою фамилию. Это было бы так ужасно – найти брата, и тут же его потерять, но ты выжил, и я этому ужасно рада.
В этот момент в палату зашла медсестра, она огляделась по сторонам, и сказала:
- Хватит, ему нужно отдохнуть, приходите завтра.
Ольга на прощание сжала мне руку и сказала:
- Я обязательно приду завтра, и ушла, взмахнув белым халатом.
Медсестра разложила на моей тумбочке какие-то приспособления, и закачала лекарство из тюбика в шприц.
- Сейчас я поставлю вам укол, а потом возьму на пробу кровь из пальца, сказала она, не смотря в мою сторону.
-Куда еще крови, написал я, у меня ее и так осталось не много.
Но она не стала даже читать, а просто поставила укол, а потом протерла палец ваткой, смоченной в спирте и, проколов его скарификатором, выдавила немного крови и засосала ее стеклянной трубкой.

Больничные дни тянулись довольно однообразно, разбавленные только ежедневными посещениями Ольги. Я попросил ее принести мне что-нибудь почитать, из легкого, и она притащила 4 тома Достоевского и Зигмунда Фрейда «Введение в психоанализ». Я сказал Ольге, что это не очень легкое чтиво, но все равно начал читать. Фрейда я прочел первым, и чем больше углублялся, тем больше начинал ненавидеть автора. Я осознавал, что во многом он прав, и все, о чем он пишет в своей книге, имеет место быть, но от этого ненавидел его еще больше. В конце концов я отбросил эту книгу в тот момент, когда прочел, что младенец получает эротическое удовольствие, когда сосет грудь матери, и решил, что больше и строчки не прочту, просто потому, что не хочу этого знать.
Зато Достоевский меня ошеломил. Я на одном дыхании прочел «Братьев Карамазовых» и долгое время после этого разговаривал с медсестрами архаическими оборотами языка. Я был поражен в самое сердце этими людьми, согнутыми под гнетом рока, кипением их страстей и всеобщей безысходностью в ситуации, в которой современный человек, поступившись принципами, легко разобрался бы. Такие люди больше не рождаются.
Ольга приходила ко мне каждый день, и иногда клала мне свои руки на плечо, и я чувствовал неимоверное облегчение. Насчет отвара из лягушек она, конечно же, пошутила. Здоровье мое шло на поправку с невероятной скоростью. Через неделю я уже мог вставать с кровати, а через еще несколько дней начал выходить на балкон. В больнице было двенадцать этажей и находилась она на возвышенности, и с верхнего этажа, где я лежал, открывался потрясающий вид на весь город. Когда я первый раз вышел на балкон, продуваемый всеми ветрами, у меня от высоты закружилась голова, и мне пришлось опереться на бетонный парапет чтобы не упасть. Все, что я увидел, показалось мне фантастикой, где-то вдалеке город тонул в дымке тумана, а другой своей стороной упирался в океан, даль которого простиралась до горизонта и там сливалась с небом, образуя огромный купол, накрывающий город. Когда я начал ходить, я целыми часами простаивал на этом балконе и смотрел на город, всматривался в черные дыры в зданиях и на асфальте, оставленные японскими бомбардировщиками. Рабочие, одетые в жилетки ярко-оранжевого цвета, в спешном порядке латали дыры и клали асфальт на улицах. В утренней газете я прочитал о планирующемся визите президента, и рабочие готовили город к его приезду. Видимо, он хотел поддержать население, утешить людей, потерявших своих близких, а заодно и показать свою близость к народу.

Так прошло около десяти дней с тех пор как я пришел в себя. Мои раны поджили, и боль в горле постепенно сходила на нет. Ольга навещала меня постоянно, и мы иногда вместе с ней выходили на балкон. В один день, после ее ухода я стоял у окна и смотрел на улицу. Я ждал, пока Ольга выйдет из больницы, чтобы проводить глазами ее фигуру, пока она не скроется из виду. Через несколько минут я увидел, как она выходит из подъезда, но не одна, рядом с ней шел мужчина, ростом выше среднего, одетый в черную рубашку и черные штаны. Они прошли вместе до калитки сетчатого забора, огораживающего всю площадь больницы, и в этот момент мужчина обернулся, и посмотрел прямо на меня. И я увидел его лицо, идеально похожее на мое, ту же походку, я понял, что рядом с ней иду я сам. Он-Я обернулся и помахал мне рукой, смотря прямо в глаза, а потом неспешно догнал Ольгу и скрылся с ней за углом. А я оторопело стоял и смотрел на то место, где за мгновенье до этого увидел себя самого, идущего рядом с Ольгой. Снова галлюцинация, сказал я себе. Галлюцинация, галлюцинация, повторял я, отойдя от окна, и прислонившись спиной к стене. Мне это привиделось, опять привиделось, шептал я одними губами, сердце застучало в груди быстро-быстро и неровно, со сбоями, и снова возникли цветные пятна перед глазами. Я трясущимися руками снова взял больничный граненый стакан, и медленно пошел с ним к умывальнику, с трудом отвинтил кран, но стакан выскользнул из моих рук, и, упав в раковину, разлетелся блестящими осколками.
Я не выдержал, я сорвался с места и побежал сломя голову, выбежал в коридор и столкнулся с каким-то человеком, не разглядел его, и, пробежав через все отделение, сбежал по лестнице с 12 этажа в вестибюль.

Я пробежал по холлу, по вытертому красному ковру, к телефону автомату, и остановился в нерешительности, но потом, отбросив все сомнения, я поднял трубку и набрал номер. Этот номер как-то сам высветился в моей голове. Я шесть раз набрал цифру шесть. Шесть раз повернул диск автомата до одной и той же точки. Номер 66-66-66.
Через несколько секунд на том конце подняли трубку.
 - Привет, сказал я, задыхаясь.
Голос моего соседа по креслу в самолете сказал:
-Привет. Что хотел? Голос был мягкий и дружелюбный. Но, я знал, что мирного разговора у нас не получиться, даже, несмотря на его тон.
-Я хотел, что бы ты оставил меня в покое. А вот мой голос меня подвел, он был сиплый и сдавленный. Он был жалкий, по сравнению с его силой голоса.
-И не подумаю. Мы ведь играем за одну команду? Или ты забыл все, что я тебе сказал? Ты – такой же, как и я, просто ты пока не хочешь осознавать этого. Ты ведь тоже поднял бунт против твоего отца? Ты хотел его смерти, и ты этого дождался. Помнишь, если чего-то очень сильно захотеть, то это обязательно исполниться. Ты захотел, и это случилось. Я тебе не говорил, как он мучался перед смертью? И этого ты хотел. И так случилось. Осталось только договориться об оплате.
-Нет, я не хотел! закричал я. У меня очень сильно тряслись руки, и все тело одеревенело. Кажется, если бы я захотел пошевелиться, то у меня ничего бы не получилось.
-Твоя ненависть - отточенная бритва, говорит мой сосед по креслу. И каждого, кто к ней прикоснется, ожидает смерть.
-Неправда! закричал я. Ты врешь, я не убивал своего отца! Я не имею к этому никакого отношения!
- Для милиции – да, но ведь мы оба знаем, что это так. Его голос был таким же спокойным, как и в начале разговора. В его убийстве тебя невозможно заподозрить, но убил его ты. Но, к черту пустую болтовню. Я говорю тебе, что я уже забрал свой должок. Можно так и сказать, погасил вексель.
Линия разъединилась.
Все еще держа в руке трубку, я медленно осел на пол. Слезы горячими потоками потекли из глаз. Я упал лицом в ковер и зарыдал. Ко мне подбежали какие-то люди, послышался гул их голосов. Кто-то спрашивал, что случилось, другой предлагал надавать мне пощечин, чтобы я пришел в себя. Потом мне сунули под нос склянку с нашатырным спиртом и унесли в палату.

На следующий день Ольга не пришла. Я сразу бросился к своему чемоданчику с вещами, который Ольга принесла тогда, когда я еще был без сознания, она забрала его из гостиницы и принесла в больницу. Я отыскал там салфетку из бара на пляже, с номером ее телефона, но когда я набрал его, никто не взял трубку. Я метался по палате, ходил из угла в угол, не смотря на головокружение, или лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Я ничего не ел, и к вечеру от слабости у меня начали подкашиваться ноги. Не пришла она и на следующий день, и телефон все так же не отвечал. Я был в полнейшем отчаяньи, и больше всего меня угнетала моя собственная беспомощность: я не мог разыскать Ольгу, даже не мог просто сорваться и пойти искать ее по городу.
Телефонный разговор сильно напугал меня, и теперь я не знал, чего ожидать дальше.

О смерти Ольги я узнал из газеты утром третьего дня. Я, мучимый голодом, спустился на цокольный этаж больницы, для того, чтобы купить себе чего-нибудь из еды, помнится, я купил несколько штук апельсинов, мне их продала плотная такая женщина в синем халате. Я взял у нее прозрачный пакетик, оттянутый апельсинами к центру земли, и решил купить себе какую-нибудь газету, для того, чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей об Ольге. За прилавком стояла молодая блондинка, очень симпатичная, может только сильно накрашенная, и газету она отдала мне с улыбкой, как бы благодаря за покупку. Я поднялся на свой этаж, прошел по залитому пятнами солнца коридору в свою палату, сел на кровати, уперевшись спиной в стену и положив ноги на стул. Я почистил апельсин, и кинув кожуру на тумбочку, развернул газету. Как оказалось, мне подсунули местную издание, и ничего интересного в ней не было, кроме глупых статей, все еще перемывавших косточки прошедшей войне. От скуки я стал читать криминальную хронику. Именно там я и прочел о смерти Ольги. Там было написано, что она перебегала дорогу в опасном месте, и, как рассказывают свидетели, у нее подкосились ноги или закружилась голова, и она упала под машину, несущуюся на полной скорости. Я сначала не поверил, подумал, что так не бывает: так глупо, нелепо, и, даже невероятно. Но в газете были написаны ее имя и моя фамилия, и еще было написано, что она мертва.
Мой хрусталь разбит, мои шелка порваны на тряпки для вытирания пыли, моя сестра умерла, сбитая машиной.
Газета медленно сползла на пол, а я упал безвольно, как тряпичная кукла, на кровать, лицом в подушку. В горле у меня встал комок из острейших бритв, а мозг сдавило тисками. В легкие набилась вата, и стало не продохнуть. Я крепко сжал зубы и стиснул руки в кулаки. Смерть взяла меня за горло и сказала, что век моей сестры закончен, и ей настала пора уходить.
- Хватит, закричал я ей, нельзя живому умирать! Особенно, так глупо! Но, она с размаху швырнула меня об стену и сказала:
- Ты сам в этом виноват.
-Невиновен! Невиновен, захрипел я, но она уже ушла, не посмотрев в мою сторону.
Зачем, зачем я тяну все так близко к сердцу, почему не могу никак нарастить броню, этот слой коросты вокруг своей души? Она, израненная, обрастает корочкой, но стальные ножи сызнова ранят, и обнаженное мясо души кровоточит. «Поцелуй в губы, и нож в сердце». Невидимые твари подкрадываются в темноте внутренностей и снова, и снова вонзают в нее зубы, подобные рыбьим ребрам.
Злость и отчаянье завладели моей душой в ту минуту, и мое тело тряслось от судорог. По щекам струились слезы. Я закрывал глаза, и думал, что так я отдаляюсь от мира, его как будто нет, но в то же время знал, что, закрыв глаза и заткнув уши ничего не добьешься. Будут плыть корабли, и ехать машины, люди будут все так же ходить по улицам, ничего не изменится. А как хотелось бы, что бы он пропадал, пока закрыты глаза.

Всю последующую неделю я плохо помню, потому что меня свалил приступ горячки, температура не опускалась ниже 38 градусов, меня бил то озноб, то жар. Я не мог сладить со своим телом, ноги были ватными, и в животе холодный шар невыносимо обжигал внутренности. Врачи снова стали беспокоится за мое здоровье, хотя понимали, что причина моего недомогания не внешняя, а внутренняя.

Меня выписали через неделю, когда я стал чувствовать себя немного лучше. Я стоял на больничном крыльце, и смотрел вдаль, в руке у меня был все тот же чемоданчик, и только одежда немного больше, чем обычно свисала с меня оттого, что я похудел за дни, проведенные в больнице.
Я пошел на остановку и сел на автобус, его номер мне сказала женщина, до которой я дозвонился по Ольгиному телефону. Она оказалась ее какой-то дальней родственницей, но у меня не было ни малейшего желания открывать ей свое родство с ней. Я просто представился Ольгиным другом, и женщина подробно объяснила, как туда добраться.
Я вышел на нужной остановке и без труда нашел маленькое кладбище, запрятанное на окраине маленькой рощи, на окраине города, а там свежею могилу, черный холм земли, возвышающийся над зеленой буйной травой, увенчанный с одной стороны крестом, на котором была табличка с именем и фамилией Ольги. Я встал на колени, и моя голова уткнулась в зеленую траву, весь этот яркий мир кувыркался у меня перед глазами, зеленые деревья, высокие облака. По моим щекам текли слезы, и я ясно понял, что в моей душе что-то выгорело навсегда.

Мой отец разбил мою жизнь. И, даже уйдя в могилу, когда прах его развеян моею рукой над просторами ошеломляюще огромного океана, он достал меня со дна.
Владивосток оказался конечной остановкой моей жизни. Автобус остановился, всем нужно выходить. И ты выходишь, идешь по темной холодной улице, где фонари разбиты на пары: один желтый, другой мертвецки синий.
Прощай, сестра, пусть земля будет тебе пухом.