Второе и последующие слова

«Когда я обнимаю другого, обняв его шею руками, это естественно, когда я рассказываю об этом, это неестественно (для меня самой!). А когда я пишу об этом стихи, это опять естественно. Значит, поступок и стихи меня оправдывают. То, что между, обвиняет меня. Ложь – то, что между – не я. Когда я говорю правду (руки вокруг шеи) – это ложь. Когда я об этом молчу, это правда.»
(М. Цветаева. Письмо к Р.М. Рильке, 14.VI.26 г.)


Человечество в лице своих философов и мыслителей уже давно догадывалось, что весь окружающий нас мир не более чем комплекс ощущений. Точнее сказать, индивидуальный мир индивида – есть комплекс его ощущений.
Смею утверждать, что события, эмоционально нас не затрагивающие чужды нам и как бы мертвы. Это некий фон, белый шум, сопутствующий нам всю жизнь.
Война, о которой прочитано в газете, или увиденная в телевизоре, еще не есть война. Она «мертва» для нас и станет «реальностью», когда, не дай Б-г, соотнесется с нашим опытом.
Иными словами – описываемое, увиденное в большинстве случаев для нас только тогда начинает существовать, когда соотносится с нашим сегодняшними или прошлыми чувствами, когда чем-то «задевает» нас.

Все сказанное полностью применимо и к слову. Полноценность языка определяется умением описывать чувства. До Пушкина по этой самой причине не было великосветского русского языка, его заменял французский. Он сотворил новый язык, сумев выразить до этого не выразимое.
Мне кажется, подобную революцию совершил в свое время «Аквариум» и рок 80-х. Сейчас трудно представить языковую среду того времени, но сложилось твердое убеждение, что славянская, распевная, долгая речь и рок не совместимы. Рок мог звучать только по-английски, с его рубленными фразами и короткими словами без нагромождения идущих друг за другом шипящих. И вдруг появляются Гребенщиков, Цой, Бутусов, Башлачев, которые заговорили на другом давно забытом русском. Конечно, они стояли на плечах гигантов – Высоцкого, Галича, бардов, но те не смогли сделать свой язык повседневным, а рок 80-х смог. Тектонический сдвиг времен и сознания потребовал нового языка, и он был сотворен по историческим меркам в кратчайшие сроки.
Во времена перемен повышается самоценность слова. Расстояние, отделяющее его от чувств, значительно сокращается, и оно превращается из «полуфабриката» в продукт «конечного действия». К словам прислушиваются, за ними идут, они вызывают действие, и даже поэты могут собирать стадионы.

Но времена перемен проходят, уступая место застою, который неизбежно отражается и на повседневной речи. Уставший язык, помнящий лучшие времена, отчаянно сопротивляется. И, если лицедейство всегда было мягкой формой бегства от действительности, преобразования ее, то язык ищет выход в словотворчестве. Поразительная популярность «Преведа» или пелевинского способа словообразования из «Шлема ужаса» только подтверждают это.
(Интересная мысль – уставший язык, переставший выражать хоть какие-то чувства, требует революций и потрясений с толпами пассионариев, отдающими свои жизни за пару маловыполнимых лозунгов).

Однако, человеческую речь подстерегают не только периодические спады и подъемы. Она меняется, уступая целые пласты другим способам отображения действительности. Сейчас уже не встретишь в книгах «словесных фотографий» - целых страниц посвященных описаниям природы или внешности – которыми так «грешила» литература XIX века. Современный обыватель с трудом понимает, зачем тратить несколько страниц на то, что можно один раз увидеть, забывая, что во времена творения этих произведений даже фотография была в зачаточном состоянии.
Современные книги – это поток действия. Мне уже кажется, что мы не дождемся нового Набокова, которого интересно просто читать, не важно о чем. Не дождемся книг, где словесная ткань имеет первородство перед сюжетом. Да и много ли осталось людей, которые будут читать все это?
Скоро в школах надо будет вводить предмет обучающий восприятию слова и умению говорить, просто выражать свои мысли!

Подобно Миру фантазии, стремительно исчезавшему под напором Ничто, все меньше остается заповедных зон прямого воздействия слова.
Еще осталась экзотика.
Евреи перед каждым написанием имени Б-га без огласовок (в сокращенном варианте) должны прочитать молитву и омыть руки. Полное имя произносится только священниками в дни праздников, когда их никто не слышит.
В их религии осталось преклонение перед Словом как актом творения. Не обозначения, но творения. Преклонение перед первым Словом, пронзившим собой все сущее.
И они до сих пор пытаются оградить хотя бы имя Б-га от повседневного истирания.

Но все-таки, наверное, ПОЭЗИЯ – это та область, где слово наиболее близко к чувствам. И ее жалкое существование в сегодняшней книжном мире, увы, как нельзя лучше подтверждает правоту моих мыслей.

Скорее всего, в начале было Чувство и Слово отобразившее его и по мощи равное ему...