Окурки 2

Здесь собрано все что рука не поднялась оформлять в отдельные произведения, но не смогла (рука) сжечь, выкинуть, стереть или просто удалить. Обрывки мыслей, окурки вообщем.


 Доверчивость:

Скажите мне что я не прав,
Скажите мне и я отстану.

 Туда-сюда.

Закат, рассвет. Жадный до жизни, ленивый до смерти. Вся жизнь по закону равновесия или всемирного тяготения. Все придуманное мной – плагиат, все сочиненное не мной – гениально. Все потерянное – мое, все найденное – чужое. Жизнь дорогая. Смерть, да черт его знает, сколько она стоит? У каждого по-разному. Есть такая профессия – солдат. Очки всегда розовые. Мир вокруг всегда черно-белый. Не черный и белый, а черно-белый, серый. Чипсы соленые, пиво к чипсам. Кровь соленая, комар это знает, но чипсы не ест. Если я с зонтом от солнца, то идет дождь, если зонт от дождя – светит солнце. Суть одна, но принцип! Если глаза, то обязательно грустные, если улыбка, то всегда лукавая. Если сердце, то почти всегда бьется, если не бьется, то почти наверняка мертв. Если суть, то всегда не ясна. Если ясна, то суть не в том. Если дым, то обязательно сигаретный, Если спички, то мокрые. Если прилавок, то пустой. Если не пустой, то мусорный бак. Если не бак, то опорный пункт милиции, если не милиции, все равно брезгливо. Если история, то скучная, если не скучная, то и не история вовсе. Если жизнь, то не моя. Если моя, значит не жизнь.

 Где же сон?

Новый день начинался с чашки горячего зеленого чая. Если все пойдет по запланированной на всю оставшуюся жизнь схеме, то точно так же он должен был закончиться. Как же предсказуема жизнь. И все как по нотам. Кроме одного. Чего-то не хватает в этой жизни. Уже остыл утренний чай, да и меня уже не было дома. Наверное, сейчас я уже ехал в маршрутке, или еще стоял на остановке, а чай в стакане просто остывал. Вечером он встретит меня холодной горечью заварки, а я вылью его и заварю новый. Одинокое метро. Нет, конечно, как всегда оно полно чужих людей и оттого так особенно одиноко. Сегодня состав как-то даже гудит по-особому, особенно одиноко. Как-то по-особому медленно вверх идет эскалатор. Как-то грустно сегодня звучит надоевшее «Уважаемые москвичи и гости столицы…». Что-то все же сегодня произошло? Серый, унылый город смотрит на меня виновато. А я не знаю, простить его или нет. Какой же ты надоедливый и чужой. И снова в поезде, соседка храпит жутко, а за окном так черно и уныло. И можно до одурения читать книжку, пока свет не возьмут. И опять города, леса и грусть. Все тоже одиночество. Повсюду. Какое оно шустрое. Всегда опережает. Знаю, на платформе встретит меня грусть. И унылый трамвай к родному дому. И опять все снова как по нотам. Одинаковый пейзаж каждое утро, и только небесный художник, как бы сомневаясь, то и дело меняет краски на холсте, то покроет все белым, то золотым или зеленым. Боже, как молниеносно он это делает. А вот и я на его картине, почему-то такой грустный. А вон там за облаками живет мой сон, когда-нибудь он проснется и разочаруется во мне. А пока можно и погрустить.

 Реквием тоже.

Сигаретный дым заглядывал в расширенные зрачки, пытаясь забраться в самую душу. Но души уже не было. Был только мрак – пустой, холодный, тяжелый и вечный мрак. Стеклянные зрачки смотрели в потолок. Мозг отключался медленно, нехотя. Наверное хотелось жить. Напрасно. Жить не хотелось. Надоело захлебываться воздухом, приелся вкус жизни, она стала мукой. Но есть один оазис в жизни полной бессмыслия. Этот источник вечной силы и энергии лежал рядом на полу. Расслабленная рука напряглась, описала дугу, прислонив сигарету к губам, струйка дыма в потолок. Прошло еще пол часа. Улыбка медленно сползала с бледного лица. Помещение приобрело нездоровый оттенок: потускнело, потеряло краски, как будто солнце спряталось за тучи. Источник вечной силы был не вечным.

 ЧТО?!

- Хотел давно сказать самое главное, все время забывал. Да вообще как-то я и не вспоминал, что я хотел сказать. Время шло, а я думал и не понимал, почему жизнь стоит за моей спиной, как выпь на тихом болоте. Затишье, тишина перед бурей. Безбрежное болото чьих-то жизней, ухабы, холмики могил, курганы чьей-то славы и заходящее над всем этим кровавое солнце. Моя выпь стоит только на одной ноге. Уже почти не шумят камыши, и осока не кусает водомерок. Край закатного солнца обжог мертвенное море отстойных жизней и оно дрогнуло. Великое и не перед чем не склоняющееся солнце тонуло в чьих-то судьбах и смертях, вязло в горестях и страданиях, чтобы, когда проснется выпь, восстать надменным фениксом над людским миром. А знаешь, еще вчера я думал, что что-то не сказал тебе. Теперь мне кажется, что это ты не попрощалась со мной. Как здорово, что моя выпь не увидит рождение феникса и не разбудит его своим пронзительным криком. Мое болото останется только моим, где вязнет здравый смысл и как в стояке толкаются жизни. Мне приятно думать о жизни перед порогом смерти, а смерти приятно думать обо мне перед началом жизни.
- Прости, что ты сказал?

 Плач.

Перед глазами все смялось, поблекло, потеряло жизненный смысл и умерло. Все вокруг. Падали к небесам и взлетали в ад люди, ржавели кирпичные здания, на землю лились капли ядерных ракет, рвало землю, катилась лава. Как на старом телевизоре, кто-то повернул ручку цветности, и от этого все стало грустным. Чуть-чуть убавили свет и вот вокруг уже злые люди. Дай им власть и пиши пропало. Перестань верить в то, что все предрешено! Ничего не решено. Просто решать нечего. Жизни нет. Есть плачущий ребенок. Ребенок, который сминает весь мир в щепки своим детским плачем. Ядерные ракеты капают мимо. Землю рвет плач. Конец света? Конец жизни. Конец детства. Ребенок плачет в последний раз.
Перед глазами все смялось, поблекло, потеряло жизненный смысл и умерло.

 Откровение.

Привет! Сказал, и сразу стало приятно. А почему? Просто потому, что никогда тебе раньше не говорил этого. Мы виделись довольно часто, но как обыденность, я забывал говорить привет. Теперь мне стало приятно, потому что теперь я вижу, тебе тоже приятно. Прости меня, я просто к тебе привык. Извини, это плохо. Привыкание плохая вещь. Не люблю привычки, они как кирпичи в карманах. Улыбаешься ты, улыбаюсь и я. У нас всегда было полное взаимопонимание. Но знаешь ты и знаю я, что есть одна вещь, без которой мы бы никогда не встретились и не нашли бы друг друга. Ты знаешь, что это такое, и я знаю. Это зеркало, а ты это я.
Некролог

Жил в обычном городе обычный индеец. Не американский, русский. Американцем он отказался быть потому, что там празднуют день благодарения и едят индейку, ему не понравилось созвучие еды и своей национальности. Как у каждого уважающего себя индейца у нашего было прозвище, которое дали ему соплеменники. Звали индейца «Толстый кошелек», правда там, где темп жизни измеряется весом денег на квадратный метр, люди привыкли к четырех-, пяти-, или максимум шестизначным именам, поэтому индейца сократили до «Толстого», и почему то стали делать ударение на второй слог. Так краснокожий сын Чингачгука и бледнолицей Скво стал Толстым. И томагавк свой пришлось заложить в ломбард, наш индеец любил заложить за воротник, и за рукав и за тумбочку, впрочем деньги для него были самоцелью, прятал он их везде. Повезло ему только в одном: занимался он любимым делом и делал на этом деньги. Он снимал скальпы. По моему в народе это называется обрезанием. Еврей из индейца получился бы истинный. Впрочем за его профессию его так и стали называть «Еврей». Вообще наш индеец был скрытным человеком. Он не курил и занимался иногда спортом. Гребля была его слабостью. Он очень любил поплавать в свое удовольствие в городском пруду на своем каноэ, доставшемся ему еще от прадедушки. У него не было родственников, только домашнее животное, ручной сокол. Вообще была у обычного индейца вполне обычная жизнь, пока наконец-то в один прекрасный день он не умер. Умер он нищим, никому не нужным человеком. На могильной плите было написано: «Вечная память Толстому Еврею Индеевичу, большой души «чингачкуку». Пусть твое каноэ принесет тебя к таким берегам, где ты еще сможешь сделать не одно обрезание».

 Сердце не хочет стучать эту убогую жизнь.

Замедленные капли листопада улетали глубоко под землю, унося за собой моря человеческих жизней. Уповая на бесовскую набожность, я продолжал надеяться на человеческую совесть. Замечательно стало только после смерти. Голубой песок, золотое небо, кровавое море. Не дай бог такой рай. Гладь воды, сливающаяся с таким же небом, и самосознание продолжает надеяться на что-то лучшее. Однако просто не может быть. Заключенный в бренное тело земли продолжаешь чувствовать душу, которая с каждой каплей листопада утекает сквозь пальцы глубоко не в наш мир.

Перекресток. Жизнь повернула направо, помигав поворотником. Карикатурно погримасничала и скрылась. А я все стоял, смотря туда, где она скрылась, и надеялся на что-то. Машинально я пошел за ней, не пытаясь догнать или окликнуть, просто шел следом. Проходя теми местами, где проходила она, я любил эти места за то, что они видели ее. Я ревновал ее к людям шедшим мне навстречу, ведь несколько минут назад, они шли ей на встречу и смотрели на нее. А она моя – и я не хотел делить ее ни с кем. А теперь я иду, возможно уже даже не там, где прошла она, как тень за хозяином. Молчаливый и поникший. И знаю я что моя жизнь меня обогнала.

- Други мои сердешные! Как много было вас в моей несмелой жизни. Остались вы где-то на обочине моего самосознания. Всех жизнь повыталкивала из моей судьбы. Жалко? Нет. Сожалею, может быть, только об одном человеке. Но это было еще в школе, да и совсем маленьким я был (10-12 лет, не больше, может меньше). А почему так вышло? Я злой человек. Я часто слушаю музыку. Чаще всего она депрессивного характера. Мне часто хочется описать гамму тех чувств, которые меня одолевают. И я беру для этого листок и ручку. Но понимаю, что не могу описать эти чувства. Тогда я рисую, но понимаю, что моего умения и фантазии не хватит, чтобы изобразить в рисунке все это. Тогда я просто слушаю музыку и о чем-то думаю и понимаю, что наиболее яркое отражение моим чувствам только в моей душе, в моих мыслях, но не поступках. Какой ритм вашей жизни? Что задает его? Ты? Я никогда не задавал того темпа, которым жил. Барабанная дробь, марш, местами лирические отступления, но это только местами. Иногда вальс, иногда умолкал и барабан. Иногда был тяжелый металл, но не было попсы. Я не предавал, не подставлял.
- Думаешь?
- Нет. Хочу верить.
- Делал ли ты добро?
- Иногда.
- Огорчал кого-либо?
- Часто!
- Зачем тебе совесть? Она мешает жить в темпе!
- Зачем тебе темп, который мешает жить с совестью? Я хороший. Я не могу быть плохим, когда рядом никого нет. Просто некому сказать мне, что-то объективное. Други мои сердешные! Где вы?
- Друг мой! Где ты?
- Я? Да вот он Я!
- Нет тебя.

Здоровье подводит. Хорошо, что подводит не меня. Вообще хорошо, когда не тебя. Сегодня удачный день. Сегодня весь день не меня. И я не кого. Сегодня спокойно. Утро началось с головной боли. Так и пинал этот очередной будний день к сумеркам вечера с прилипшей к голове рукой. Левый глаз в бессознательной судороге морщится под натиском головной боли. Почему-то все вокруг кажется таким по-детски обидным, что хочется просто и наивно расплакаться. Было похоже, что сама усталость устала и легла мне на плечи, чтобы отдохнуть. Дневная пыль осела на висках, и день решил тоже отдохнуть. Приветливо подмигнув вечеру, он ушел спать. На смену уставшему дню вынырнул бодрый вечерок. Толкнул меня в бок, так что я не успел перестроиться, и было похоже, что вечерне свежие люди бодрее, чем дневные усталые. А все плыло и текло. Бурлило и пенилось.

Прекрасно понимая, что сейчас что-то должно произойти, Жук остановился. Обернулся, побегал глазками по окружающим, пожал плечами и поспешил дальше, как вдруг его не стало. Да собственно вместе с ним не стало еще нескольких десятков тараканов и жуков. Обычный рабочий день в городе сменился паникой. Те, кто не попал в эпицентр катастрофы, спешили убраться оттуда подальше. Охранники правопорядка пытались выловить хоть каких-то свидетелей катастрофы, но все тщетно. В зону поражения стягивались кареты скорой помощи. Суетились вездесущие корреспонденты, которые, как и милиция, пытались найти очевидцев происшествия. Следующий день был объявлен трауром, плакали родственники погибших, свои соболезнования выражало правительство. Кроме погибших, были и пропавшие без вести, которые, наверное, сейчас сушились на чьей-то подошве. Было выражено соболезнование политическими друзьями из соседнего леса. Эта дата была объявлена ежегодным трауром и даже какой-то праздник пришлось отменить. Население таежного леса еле-еле оправлялось от серьезнейшей катастрофы постигшей все живое. Следующим летом в лесу случился пожар. Тушить не стали. Прогорел сам.

Затянулись, выдохнули, затушили…