Мартовские дневники Часть 1

03. 03.06
Возможно, когда-нибудь нас будут убеждать, что всё было не так… Память тоже можно стирать и переписывать, как и книги, газеты и документы. Черновик…
Может быть, эти файлы помогут тогда мне или кому-нибудь вспомнить, как всё было на самом деле. Если кто-то осмелится вспоминать, если кому-то это будет нужно. Я верю, что будет. Поэтому буду записывать все, что увижу и услышу. В эпоху информационных войн еще больше, чем тысячу лет назад, нужны анонимные летописцы.
Зовите меня просто Дана.
Я — маленький человек. Не боец, не агитатор, не горлан, не главарь. Мне очень страшно. Но я буду делать то, что считаю своим долгом. Иначе это уже буду не я, а нечто отвратное, трусливое и безразличное в моей шкуре. Взять «Превращение» Кафки и вывернуть наоборот. Там у человека, превратившегося в чудище, сохранялось человеческое сознание. Здесь все было бы наоборот. В моем теле поселилась бы убогая тварь, а я как личность просто умерла бы. Спорный вопрос, что страшнее.
Вчера я второй раз в жизни ходила на политический митинг. Это была встреча лидера оппозиции, Александра Милинкевича, с минскими избирателями. Вроде бы мирная штука — но ощущения, надо сказать, как будто находишься в оккупированном городе. Прекрасно помню 1994 год, избирательную кампанию Лукашенко. Когда он на площадях собирал огромные толпы избирателей, никто и не пробовал препятствовать им, оцеплять площади или разгонять людей дубинками. При всем негативном отношении тогдашней власти — таких слов, как «несанкционированное шествие», тогда и слыхом не слыхивали.
Зато вчера… вчера было очень страшно.
Еще 28 февраля я увидела на подъезде листовку — «Милинкевич приглашает на Площадь Свободы» — и решила сходить. Второго марта спокойно работала в офисе, особо не волновалась — ну встреча и встреча. После обеда позвонил Пашка и очень странным голосом (никогда у него такого не слышала) сказал, что второй кандидат от оппозиции, Александр Козулин, пытался пройти оцепление, чтобы выступить на так называемом 3 Всебелорусском народном сходе. Народный сход охраняли от народа довольно-таки рьяно. Кандидата в президенты, уже немолодого интеллигента, бывшего ректора вуза, за попытку обратиться к людям избили трое спецназовцев. Среди них — небезызвестный командир СОБРа Дмитрий Павличенко, которого считают причастным к исчезновению Захаренко, Гончара и Красовского. После избиения Козулина затолкали в машину и увезли в милицию. У журналистов, которые снимали это действо, попытались отобрать пленку. Те бросились бежать, вскочили в машину, и кто-то из охраны выстрелил им в лобовое стекло и по колесам.
 Вот тут-то у меня и щелкнул спусковой крючок страха. Первой мыслью было: если так поступили с известным человеком, кандидатом в президенты — значит, чувствуют, что им можно абсолютно ВСЁ. Значит, так запросто могут и с нами всеми. Избить, поломать ребра, скрутить, расстрелять.
Но страх ничего не меняет в общей расстановке принципов. Он как бы существует отдельно. Естественно, я тут же предложила Пашке идти на встречу вместе. К этому времени я уже знала: Мингорисполком не дал разрешения на эту встречу, она будет — как это говорится на новомодном жаргоне — несанкционированным митингом.
В таких случаях срабатывает «эффект задницы». Я так называю то состояние ярости и безразличия к возможным последствиям, когда ужасно хочется и непременно нужно для душевного здоровья встать и заявить:
Да пошли вы все в задницу!
И в такие моменты ты обретаешь полнейшую духовную цельность и экзистенциальное тождество с собой.
Мысленно я такое сказала, и полегчало. Однако, если честно, оставшиеся пару часов трусила я ужасно и представляла много неприятных вещей, типа отбитых почек и проч. Работалось плохо, что естественно. В голове была какая-то гулкая пустота.
В 18.10 мы были на Площади Свободы, у Старой ратуши.
Еще на подходе — мы поднимались туда от станции метро «Немига»— бросилось в глаза оцепление. Все пространство перед Троицким собором и некоторые боковые улочки были обнесены желтой лентой с надписью «Проход запрещен. Милиция…» и что-то там такое. За лентой стояли милиционеры в форме и люди в штатском.
Да, КГБ, небось, вывело тогда «в поле» добрую половину своего состава в Минске! Эти «добровольные помощники» напугали меня куда больше, чем люди в форме. С теми, по крайней мере, всё ясно. Работа такая у них, и нанимались они совсем не избивать мирных граждан, а бороться с преступниками. Да и лица у них были какие-то… более интеллигентные и вменяемые, что ли.
Совсем другое дело — эти, черные. Почему-то все они были либо в черном, либо в землисто-сером. Плечистые звероватые молодые парни или крепкие молчаливые мужики с невыразительными, будто бы стертыми лицами. Черные пуховики и куртки, черные вязаные шапочки, как у чеченских боевиков или русских бандитов. Абсолютно каменные скулы, глаза пустые, а в лицах что-то… безжалостное и совершенно невменяемое. У меня на такие штуки чутьё, недаром выросла в рабочем квартале, где нет-нет да и кого-нибудь калечили, а то и били до смерти. Так вот, ТАКИХ я бы обошла у себя в квартале десятой дорогой от греха подальше. Знакомый типаж.
Нас разделяли только хлипкие ленточки. Они стояли молча, неподвижно, и рассматривали всех, кто шел на Площадь Свободы.
На площади уже собралось тысячи три народу, не считая тех, кто пытался пройти из боковых улиц или остался за оцеплением. Покричали «Жыве Беларусь» и «Милинкевич». Мы с Пашей крутились в толпе, пытаясь найти знакомых и разобраться, где Милинкевич и что делать. Потом кто-то сказал, что надо идти через мост на проспект Машерова, и вся эта толпа потекла.
Шли очень медленно и организованно. Изредка доносились мегафонные вопли: «Уважаемые граждане! Расходитесь!». Ага, счас!
Принцип задницы…
Я смогла как следует разглядеть тех, кто шагал со мной плечо к плечу. Лица в основном интеллигентные. Много людей возрастом явно за тридцать, даже пожилых. Ложь, что в таких митингах участвует в основном молодежь. Я своими глазами видела маленькую бабушку с палочкой, которая бодро шагала вместе с толпой. Её пытались уговорить отойти в сторону: «Бабушка, ЧТО ВЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕТЕ?»,— спрашивал чуть ли не каждый второй. Она только улыбалась и тихо говорила: «Я с вами, сыночки».
Оружия или хотя бы палок я не видела ни у кого. Только у одного бородатого дядьки была телескопическая удочка, которую он раздвинул и привесил к ней джинсовое полотнище.
Были, конечно, среди толпы такие кряжистые мужики в возрасте, которые держались друг друга, осаживали молодых. «Держитесь все вместе, кучкой», — заботливо сказал один из них молодым пацанам. «А можно и нам в вашу кучку? — спросила я. И человек, идущий рядом, сказал с улыбкой: «Конечно!».
Однако больше было совсем небоевого народу — молодых девчонок, каких-то совсем мелких пацанов, женщин, длинноволосых и очкастых интеллигентов разного возраста.
 На проспекте Машерова, рядом с Домом физкультуры нам перегородила дорогу цепочка ОМОНовцев. Мы с Пашкой были не в самых первых рядах, но довольно близко. Я их хорошо рассмотрела.
Солдаты оцепления были в темной форме, в шлемах с закрытыми лицами, со щитами и дубинками. Причем щиты были совсем не закругленные пластиковые — а металлические, с довольно острыми на вид краями. Долбанет таким в лицо — и, как минимум останется заметный шрам.
Сначала в них полетели снежки, потом это быстро прекратилось. Мы стояли рядом с ними, лицо в лицо.
Народ начал орать: «По-зор! По-зор!». А потом по-белорусски: «Гань-ба!». А что еще можно было делать?
Средневековый рыцарь мог в одиночку разогнать 20 вооруженных крестьян. Поскольку был профессиональным воином, с детства тренированной машиной уничтожения. Но при этом у крестьян были хоть какие-то шансы долбануть его по башке цепом и стянуть с коня. У нас же не было ни-че-го!
Они стояли стеной, как рыцари на групповых боях — бугуртах. Но на историческом фестивале, когда рыцари идут стенка на стенку, перед этим устроители строго проверяют, прочна ли броня, хороши ли мечи у бойцов. Т.е., равны ли их шансы. Здесь же мы были просто безоружны, беззащитны перед тренированными убийцами, с головы до ног в защите и броне.
Жутко неприятное ощущение. Очень не хватало на нашей стороне этакой закованной в железо «свиньи»— клина рыцарей в тяжелых латах, который может прошибить такую стенку или хотя бы сражаться на равных.
Мы стояли и ждали. Кто-то показал мне огромную искусственную розу, плывущую над толпой, и сказал, что где-то там идет Александр Милинкевич.
Роза свернула направо, к заднему крыльцу Дома Физкультуры, и толпа пошла вслед за ней, вдоль щитов.
Когда спецназовцы из оцепления поняли, что мы проходим мимо и не кидаемся в драку, они начали колотить дубинками по щитам и орать что-то вроде: «Ну! Идите сюда! Козлы!». Но никто не реагировал.
Милинкевич, окруженный кучкой людей, встал на крыльце. Мы сгрудились вокруг. По рукам передали мегафон. Сначала речь держал Сергей Калякин. Говорил горячо, но довольно общими словами, о лжи официальных властей и СМИ, о несправедливости, о контрактной системе, преследованиях инакомыслящих. Честно говоря, не впечатлило. Уж больно общо.
Потом говорил Милинкевич. В принципе, о том же, плюс тезисы из программы. Как-то я к этому моменту то ли устала, то ли начала отвлекаться на окружающих. Помню только, как дрожал и срывался его голос. Явно человек не привык выступать с мегафоном, на морозе и ветру, перед большим количеством людей. А еще лицо показалось мне издалека усталым, как будто ему на плечи легла какая-то очень большая ноша или ответственность, и отступать уже некуда.
В процессе этих речей мы надували голубые шарики и отпускали летать над толпой, садиться на плечи и головы — и снова подпрыгивать от гулкого удара ладонью.
Какой-то парень бродил в толпе и раздавал джинсовые ленточки. Он повязал нам с Пашкой ленточки чуть выше локтя и попросил меня, чтоб я ему повязала тоже. В этом было что-то от рыцарских времен.
Потом я начала оглядываться, чтобы понять, сколько же нас собралось у метро Немига. «Вот бы подняться повыше и увидеть, сколько нас», — сказала я. И тут же незнакомый парень сзади подхватил меня и приподнял над толпой. Количество прикинуть я не смогла. Зато увидела, как из-за Кафедрального собора идеально ровной змейкой, как роботы-тараканы, выбегают омоновцы. Почему-то меня больше всего напугала эта механистичность и бесцельность. Все в одинаковой черной форме, с круглыми головами-шлемами, на идеально одинаковом расстоянии друг от друга. В толпе испуганно вскрикнула какая-то девчонка, пробежал шепот: «Смотрите, сколько их много!».
Вскоре после этого Милинкевич досказал речь и попросил нас разойтись, не вступая в «полемику» с милицией: «Ведь у нас мирное собрание».
Когда он сходил с крыльца, вокруг него люди взялись за руки и вели, закрывая своими телами, до автомобиля.
 К счастью, всё обошлось без драки. Толпа тут же принялась рассасываться. Однако те, черные, все прибежали, бежали строем, страшно и бессмысленно, потом непонятно для чего развернулись и побежали к Свислочи.
Я наблюдала за этим всем с моста, когда два милиционера подошли, взяли меня за локти потребовали «не мешать проходу граждан». Граждан на пешеходной дорожке в этот момент на расстоянии метров эдак десяти видно не было. Ну ладно, хоть в кутузку не упрятали за наблюдение за нашим доблестным спецназом. Настаивать на своём праве постоять я не стала. На том и разошлись.

04.03.06
Интересные порой доходят слухи. Говорят, что Олега Улевича, журналиста «Комсомольской правды», при попытке пройти сквозь оцепление, чтобы сфотографировать пикет в поддержку Козулина, страшно избили люди в штатском. Журналистское удостоверение с аккредитацией не помогло. Ему сломали нос, пробили череп. Олега увезли в больницу и тут же прооперировали.
Услышать такое тем страшней, когда ты хоть чуть-чуть, хоть краем был знаком с человеком. Когда-то, курсе на втором, я заходила в редакцию «Комсомолки в Беларуси». Видела и Олега, хотя он вряд ли меня помнит.
Да, когда-то в моём родном городе на встрече с кандидатом Лукашенко никто и не думал оцеплять площадь и избивать избирателей. Помню, тогда я впервые в жизни сходила на политический митинг. Сопливая восторженная девчонка, я от того Лукашенко, двенадцатилетней давности, просто балдела. И не удивительно. Весь наш маленький провинциальный городок был в поголовном восторге от нового «батьки». Плюс мощное действие семейного воспитания. Я выросла на рассказах Пикуля и Сергея Алексеева о славе русского оружия. Славянское братство — это для меня был совсем не пустой звук. Достаточно ли сказать, что через пару лет, во время войны в Югославии я всерьез собиралась бежать из дому на помощь братьям-славянам, как добровольцы первой мировой?
 Очень долго после выборов 1994 года я политикой особенно не интересовалась. В целом, меня всё устраивало Я даже была членом Белорусского патриотического союза молодёжи—у нас тогда они практически не занимались идеологией. Организовывали КВНы и турпоходы, дискотеки и вечера отдыха. Информации о том, что происходит в стране, у меня было мало, семья моя была целиком и полностью за Лукашенко.
Еще на первом курсе университета я, помню, хотела вступить в БРСМ. Тогда меня чуть насторожила странная реакция одногруппников-минчан на это дело. Да и в студенческом комитете БРСМ, помню, были слегка удивлены.
На первом курсе, повторюсь, меня мало трогала политика. Пожалуй, о некоторых вещах я стала задумываться на втором курсе, когда вышел у меня конфликт с администраций общежития — и стервозная заведущая просто начала стирать меня в порошок, выживать из общаги самыми подлыми способами. Я кинулась искать справедливости в нашей справедливой и правильно устроенной стране — а нашла только печальное открытие, что у нашей заведующей в студгородке — «волосатая лапа». И значит, ей можно всё.
Сей факт сильно поколебал мою веру в правильное устройство государства.
Среди последующих ударов по этой вере — «закручивание гаек» на третьем курсе. Очень сильно впечатлило, когда на президентских выборах 2001 года людей поголовно заставляли голосовать досрочно. К студентам в общежитие, в комнаты — плевать, женские или мужские! — вваливались утром преподаватели во главе с деканом. Открывали дверь ключами ночного коменданта. Подымали с постели в девять утра и гнали на досрочное голосование. А если отказывался, грозили лишить общежития или отчислить. Такое — БЫЛО. Никогда не забуду. Подобные... гм… акции очень отрезвляюще и поучительно действуют на юные головы.
Общение со старшими и более умными друзьями тоже свою роль сыграло. Впрочем, они не навязывали своего мнения. Мне вообще трудно навязать чье-либо мнение.
Следующим впечатляющим ударом была история с закрытием минского лицея имени Якуба Коласа. Вот тогда я впервые ощутила…


 10.03.06
… Тогда я впервые ощутила, как непреодолима пропасть между моими прежними представлениями о своей стране и реальными фактами.
Прискорбно устроен человек: только тому он сочувствует в полную силу, чью беду — хотя бы отдаленно и в очень смягчённом варианте — прочувствовал на своей шкуре. В истории борьбы школьников и учителей за свой лицей, борьбы с произволом власти, я увидела что-то родственное своей истории с общежитием. Вспомнила о собственной борьбе за элементарное право не ходить на досрочное голосование, а проголосовать в день выборов. Как сейчас помню, в деканате мне пообещали, если я схожу на досрочное голосование, решить проблему с заселением. Но есть у нас в молодости прекраснейший инстинкт — слепой, нерассуждающей борьбы против любого принуждения…
В общем, со школьниками из разогнанного лицея меня сроднило, если честно, не только святое сочувствие слабейшему и обиженному, но и общность пострадавшей шкуры. Вот почему эта история перевернула во мне больше, чем исчезновения Красовского, Гончара и Завадского. Хотя осознавать, что ты живешь в стране, где как-то вот так, незаметно, могут пропасть бывший министр внутренних дел и бывший председатель Центризбиркома, — это тоже заставляет задуматься.

Потом сильно впечатлило распределение. Сам идиотизм положения: ты находишь работу в Минске, ты востребован, твое предприятие пишет на тебя заявку — но для того, чтобы тебя распределили в Минск, ты обязан отвалить как минимум триста долларов за прописку. Ситуация абсурдна: для того, чтобы работать, где хочешь, ты должен заплатить довольно большую сумму, причем даже не гильдии, которая в случае чего тебя поддержит (как это было в средние века), а какому-то третьему лицу за какой-то бессмысленный штамп в паспорте. При всем при этом, я распределялась в ГОСУДАРСТВЕННУЮ контору. Вы себе можете представить промышленную корпорацию, которая не привлекает необходимых ей специалистов всеми способами (обещая им хороший социальный пакет, высокую зарплату и т.д.), а наоборот, затрудняет их прием на работу и заставляет непонятно для чего отдавать свои деньги незнакомым людям? Так вот, наше государство и есть такая корпорация. Долго ли она может держаться на плаву? Вопрос риторический.
 Но наиболее сильное отвращение вызвал у меня референдум о внесении изменений в конституцию Беларуси (). Подготовка к нему, массированное информационное давление на мозги — это отдельная песня, на которую сегодня у меня уже нет ни сил, ни злости…
 
11.03.06.
Вчера весь вечер ходила по квартирам раздавала листовки про Милинкевича. Мы с моими соседями в шутку называем это «ходить на святое дело». В этой шутке есть немалая доля самоиронии, и это хорошо. Потому что от напыщенности до лицемерия — всего один шаг. Вот почему сегодняшняя молодежь цинична. Она отчаянно сопротивляется искусственности, самолюбованию и лицемерию, за которыми — нравственная убогость. Сопротивляется, как может, отторгает их с отвращением, кидается в крайности с присущим ей максимализмом. Но ее цинизм и самоирония направлены в первую очередь на себя самое, это своего рода суровая власяница для собственного духа.
 Откуда взялась шутка про «святое дело»? Раз в Крещенский вечерок мы вот так же, как и вчера, ходили по квартирам, собирали подписи. Стоял мороз, сильный ветер пронизывал любые шубы и пуховики, как ледяное копье. После минут пяти на улице кисти рук ты уже не чувствовал. В подъездах и то было холодно.
 В такую вот собачью погодку я зашла в подъезд в совершенно мрачном настроении, голодная, обмёрзшая. Позвонила в первую дверь с мыслью о том, что сейчас очередной запуганный человек в очередной раз скажет мне полушепотом: «Нам на работе (в исполкоме, на родительском собрании в школе) начальник сказал, что по закону подписываться можно только за ОДНОГО кандидата, а кто подпишется еще и за других — преступник». Ложь, ложь, всюду ложь! — и в первую очередь — от людей официальных. И ничем эту ложь не перешибешь. Говоришь: вы можете отдать подпись хоть за каждого кандидата — лишь бы только по одному разу — а тебе НЕ ВЕРЯТ! И вот сейчас опять приходится убеждать, доставать Избирательный кодекс, который вечно с собой, и пальцем показывать в нем соответствующее место.
 Или высунется опять какая-нибудь опухшая от пьянства рожа и злобно рявкнет, что «мы за дествуюшчага прызыдента, у нас один батька в голове, а таких, как вы, вообще убивать надо».
Наверное, чтоб не мучились…
 Дверь мне открыл мужчина профессорского типа, в очках и с русой бородкой. На фразу о сборе подписей отреагировал очень доброжелательно, улыбнулся, пригласил зайти погреться. Пока я сидела на стульчике, оттаивала, он позвал жену, оба тут же и расписались. Когда я уже собиралась уходить, он сочувственно сказал:
—Замерзли, наверное! Что же вы, в праздничный вечер надо сидеть дома, отдыхать. Впрочем… вы делаете святое дело, вам простится.
Сказал он это очень серьёзно. И от этого совершенно неожиданного сочувствия, мимолетного, но согревшего лучше, чем стакан чая, я, выйдя за дверь, чуть не расплакалась.
 Вообще на агитации случаются порой удивительные вещи. Если бы я прочитала о таком в газете или увидела в политическом ролике — скорее всего, не поверила бы. Сказала бы: ну это уж слишком слащаво и сентиментально, перегнули палку, ребята, так не бывает.
Ан нет: жизнь порой похожа на слащавый клип социальной рекламы больше, чем сам клип социальной рекламы.
Позавчера в одной квартире мне открыла дверь женщина, из-за спины которой выглядывал мальчик лет 5. Забрала у меня листовку с фотографией Милинкевича, поблагодарила, закрыла дверь. Я остановилась сделать отметку в шахматке и услышала из-за двери приблизительно следующее:
— Смотри, Саша, это — наш будущий президент. Ну как он тебе, нравится?
Вчера тоже был замечательный случай. Открыл дверь довольно высокий мужчина лет 60, похожий на состарившегося актера или писателя, полностью седой, но с четкими чертами лица и ясными глазами. Из-под домашнего свитера выглядывал остроугольный воротник белой сорочки, как у Михаила Задорнова.
На листовку он поглядел одобрительно и сказал на чистейшем белорусском языке:
—Дзякуй, але мне не трэба. Я і так за яго буду галасаваць.
Я, так скажем, человек сентиментальный. Можете смеяться, но я его поцеловала в щеку. Как заблестели его глаза, когда распрямившись, он сказал, держа меня за руку:
— Будзем змагацца разам супраць цемры.
 Правды ради отмечу: такое бывает не часто. Потому такие случаи и впечатляют до слез, что они скорее исключение, чем правило, что таких людей встречаешь после многих проявлений равнодушия или враждебности.
Пока мне в этом плане еще везло: попыток набить морду или вызвать милицию пока не было. А вот одной знакомой девушке как-то швырнули скомканной листовкой в лицо. Она спросила кинувшего:
—Ну зачем вы мусорите в своем же подъезде?
 Про «таких, как вы, надо убивать», кстати, тоже не ради красного словца упомянуто. Была и такая фраза.
Довольно значительная группа людей — в основном, женщины глубоко пенсионного возраста — на предлагаемую листовку реагируют сильным эмоциональным отторжением.
— Не буду я за него голосовать, потому что я про него ничего не знаю!
Когда им говоришь что-то вроде: ну вот, возьмите, почитаете, может, что-нибудь новое узнаете, они часто срываются в крик:
— Не хочу я ничего знать, не надо мне ничего рассказывать!!!
И так далее, и тому подобное. Какой-то порочный круг в рассуждениях, добровольная самоизоляция от разума и логики, неистовая зашоренность и готовность кулаками защищать свои шоры. Вот, пожалуй, самый показательный диалог такого рода:
— Информация по поводу выборов. Вот, возьмите листовочку, пожалуйста, это вам.
(Увидев портрет Милинкевича) — Заберите вашу листовку! Не хочу я ничего знать про него, потому что он тварь!
— А что он вам плохого сделал?
Долгое молчание. Потом неуверенно:
— А что он мне хорошего сделал?
После непродолжительного, но эмоционального спича на тему «Что сделал Милинкевич для Гродно и что может сделать для Беларуси» спрашиваю:
— А всё-таки, почему вы называете его тварью?
Опять враждебно-озадаченное молчание. Потом неопределённо, но с обличительным запалом:
— Ну, потому что нельзя же так…
Как «так», я допытаться не смогла. В подобных дискуссиях точку обычно ставит дверь, захлопнутая перед носом.
Отсутствие каких-то признаков логики в такой позиции просто поражает. Такое чувство, как будто говоришь с человеком, страдающим навязчивой идеей. Похожее впечатление на меня оказывали ревностные проповедники-баптисты. Только они, в отличие от подобных людей, не агрессивны. И в их глазах нет страха.
Вообще страх — это главное, к чему апеллирует теперешняя власть в своей пропаганде. В чем-то логично. Страх — древнейшая эмоция, одна из самых основных, произрастающая прямо из инстинкта самосохранения. Для манипуляций сознанием — мишень прямо-таки идеальная. В любой книге по психологии влияния будут указаны две основные уязвимые точки, воздействуя на которые, можно управлять человеком. Это наши желания и страхи. По страхам людей в первую очередь и бьёт теперешняя пропаганда.
Наиболее беззастенчиво она пользуется страхами пожилых людей — почему они и составляют основную часть электората Лукашенко. Против природы не попрешь, при старении у 40 % людей наблюдаются серьезные изменения в психике. Страх пред будущим, желание избежать перемен неизбежно появляются у многих людей после 50.
И вот для них выстраивается нехитрая, но действенная двуполярная схема. Перемены — это плохо (чему большинство стариков верит безоговорочно). Перемены равны как минимум угрозе благополучной старости (хаос, коллапс, разгул преступности и т.д., и т.п.). ЕДИНСТВЕННЫЙ способ, позволяющий избегнуть всего этого — сохранить существующую власть и порядок вещей. Ключевые слова здесь — «стабильность и порядок». Идеи стабильности и порядка — вот та волшебная палочка, которая позволяет зачаровать многих избирателей. Эти идеи прочно связываются с образом Лукашенко. За Лукашенко — значит, за стабильность и процветание — таков, в общем виде, главный тезис его избирательной компании. Неявная, имплицитная часть этого тезиса звучит примерно так: «А кто против — тот, значит, против Беларуси, стабильности, процветания».
Бредовость этой скрытой части тезиса становится явной при её развертывании: ведь понятно, что никто, ни один политик либо избиратель в здравом уме не будет желать своей стране хаоса, разрухи и нищеты. Но… имплицитная информация воспринимается на уровне подсознания и, следовательно, минует критический барьер разума.
Для того, чтобы эффективно манипулировать страхом, надо чтобы было, чем пугать. Трудно напугать абстрактными понятиями: в наш век страшных вечерних новостей никто не вздрогнет при слове «нищета» или «голод». Телевидение приучило нас к яркой, бьющей по нервам картинке, к камере, заглядывающей в лицо рыдающей матери у захваченной боевикам школы. Посему антиобраз должен быть зрим и близок.
Построение антиобразов, или образов угрозы, требует времени и обстоятельности. «Идеологический крестовый поход» белорусских властей начался далеко не вчера. Но нельзя сказать, чтобы его начало прошло совсем уж неуловимо. Было несколько тревожных сигналов, по которым еще прошлой зимой становилось понятно, куда повернул ветер. И даже основные направления уже просматривались. Их, на мой взгляд, два.
1. Создание глобального антиобраза как ориентира, от которого надо всеми силами ОТТАЛКИВАТЬСЯ. Условно это направление идеологической войны можно назвать «ПОСМОТРИТЕ, КАК У НИХ ВСЁ ПЛОХО, У НАС ТОЖЕ ТАКОЕ МОЖЕТ БЫТЬ, ЕСЛИ… Этот приёмчик, естественно, не работает на примерах далеких и незнакомых нам стран, типа Уганды или Боливии. Нет. Птичий грипп в соседней Украине волнует нас больше, чем цунами на другом краю света. Поэтому в качестве примера годятся только БЛИЗКИЕ страны, со сходной или частично общей культурой и исторической судьбой. Желательно, бывшие соседи по Союзу.
И вот, в репортажах о терактах, происходящих в России, появляются гаденькие самодовольные нотки: вот у НИХ-то все плохо, зато у НАС-то все тихо и спокойно, слава президенту. Об «оранжевой революции» в Украине и «революции роз» в Грузии вообще писано-переписано, и только в негативном ключе. Призрак цветных революций, так сказать, бродит по СНГ, и вот-вот протянет свои костлявые лапы к нашей синеокой Беларуси. Пишут хлестко и местами даже убедительно (вернее, было бы убедительно для меня, если бы я не ездила каждый год на Украину, и не была бы во Львове после той самой оранжевой революции).
Появляется небезызвестный фильм Юрия Азаренка о судьбах 15 советских республик после распада Союза, долженствующий доказать, что у всех всё плохо, и только у нас все хорошо. В общем, в антиобраз внесли свои худшие черты почти все бывшие соседи по Союзу.
 2. Направление два. Создание образа врага — внутреннего и внешнего.
Наверное, гениальнее и проще всего такой процесс описал Оруэлл…

13. 03. 06
Так вот об Оруэлле. Пардон за длинную цитату, но лучше, пожалуй, не опишешь:
 В начале весны внезапно выяснилась тревожная вещь. По ночам
Сноуболл неоднократно бывал на ферме! Все были так встревожены этим
известием, что стали плохо спать в своих стойлах. Как стало известно,
каждую ночь под покровом темноты он пробирался на ферму и занимался
вредительством. Он крал зерно, опрокидывал ведра с молоком, давил
яйца, вытаптывал посевы, обгрызал кору на фруктовых деревьях. Теперь
было ясно, что все неудачи объяснялись происками Сноуболла. Каждый
теперь мог объяснить, что сломанное окно или засорившиеся трубы были
следствием ночных похождений Сноуболла, а когда исчез ключ от кладовой,
все были убеждены, что его удалось украсть именно Сноуболлу. Любопытно,
что эта точка зрения не изменилась, даже когда ключ был найден под
мешком муки. Коровы единодушно объявили, что по ночам, когда они спят,
Сноуболл пробирается в их стойла и доит их. Существовало подозрение,
что крысы, которые особенно досаждали в эту зиму, были в соглашении со
Сноуболлом.
 Наполеон постановил провести полное расследование деятельности
Сноуболла. В сопровождении собак — остальные животные следовали за ним
на почтительном отдалении — он тщательно осмотрел строения фермы.
Каждые несколько шагов Наполеон останавливался и обнюхивал землю в
поисках следов Сноуболла, которые, как он говорил, может обнаружить по
запаху. Он обнюхивал каждый уголок в амбаре, в коровнике, в курятнике,
в огороде — и почти всюду были следы Сноуболла. Ткнув пятачком в землю
и тщательно принюхавшись, Наполеон вскричал страшным голосом:
"Сноуболл! Он был здесь! Я чую его!" — и при слове "Сноуболл" собаки
кровожадно зарычали, оскалив клыки.
 Животные были напуганы до предела. Им казалось, что Сноуболл стал
чем-то вроде духа, незримо пребывающего на ферме и призывающего на их
головы все беды мира. Вечером Визгун созвал их и, не скрывая
тревожного выражения, сообщил, что у него есть серьезные новости.
 — Товарищи! — нервно дергаясь, вскричал он. — Вскрылись ужасные
вещи. Сноуболл продался Фредерику из пинчфилда, который составляет
зловещий заговор с целью обрушиться на нас и отнять нашу ферму! При
нападении Сноуболл будет служить ему проводником…
 
А теперь сопоставьте следующие цитаты:
“И вот все это — спокойную жизнь сегодня и ясную перспективу на завтра — у нас хотят отнять. Нет, не войной, как это было в 1941 году, а через избирательную урну, с помощью «политических технологий», которые продвигаются теми, кто получил за рубежом чек и заказ на изменение нашей жизни. Они, впрочем, изо всех сил стараются убедить, что их помыслы чисты, что движет ими всего лишь приверженность к демократии, что они способны изменить жизнь к лучшему...»
“Нам рекомендуют поверить им на слово. Но что это за «слово»? Ведь если действительно поверить златоустам, еженедельно отъезжающим за инструктажем то в Вильнюс, то в Варшаву, мы получим уникальное правительство! В Доме правительства и исполкомах появится орда персон с потными руками и полным отсутствием царя в голове.
 Что сегодня делается в Украине, граждане которой отважно клюнули на оранжевую блесну? Появились десяток новых миллионеров, сотня шумных и скандальных уголовных дел и — массовая безработица, отток молодежи за границу, разгул уголовщины, понижение зарплат и повышение цен. А также разочарование во власти...
В Грузии, очарованной Саакашвили, уже порубили на дрова тбилисские скверы. Министрам, конечно, это нипочем, они получают хорошую зарплату от Сороса. Но большинство грузин в тоске — 50 долларов зарплата, 15 — пенсия. Как жить?
О Кыргызстане, который при помощи очередной «цветной революции» был облагодетельствован послом США и местными предателями, говорить как-то даже и неудобно. Нищета и политические дрязги...

 (Сей опус под названием “Цветная напасть” любой мог прочитать в полном обьёме по следующему адресу http://sb.by/article.php?articleID=50369. Это была ПЕРВАЯ статья, которая открывалась под рубрикой “политика”)
А вот еще — на закуску. Из официального заявления председателя белорусского КГБ от 13 мая 2005.
"Нам хорошо известны планы по подготовке за рубежом смены власти в Беларуси, — заявил председатель КГБ Беларуси Степан Сухоренко.
"Сегодня нам уже хорошо известны и зарубежные авторы этих планов, и их исполнители на территории республики, — отметил Сухоренко. — Уже сегодня под различными вывесками международных семинаров, конференций идет подготовка, обучение и тренировка так называемых "цветных" революционеров из числа радикальной оппозиции".
По его словам, КГБ Беларуси известно о планах по подготовке боевиков в сопредельных государствах. "Мы располагаем данными о том, что на территории сопредельных государств готовятся базы по подготовке боевиков, которые потом будут использоваться в силовых акциях неповиновения органам правопорядка и дестабилизации обстановки в обществе", — сказал председатель КГБ.
"КГБ расценивает это как прямую угрозу безопасности страны, и будет самым жестким образом пресекать все попытки дестабилизации общества, от кого бы это ни исходило", — заявил глава КГБ.
Это заявление было для меня «тревожным звонком». Ясно стало, что государство готовит плацдарм и моральное обоснование (оправдание?) для ужесточения законов и будущих силовых акций. Первая ласточка репрессий—вот чем было это заявление, завершившееся прямой и недвусмысленной угрозой.

 Это — уже другая антиутопия. Антиутопия, в сердце которой мы неожиданно очутились сами. Помню, как классе в 10-11 я читала — все одним залпом — «Архипелаг Гулаг», «Дети Арбата» Рыбакова, колымские рассказы Шаламова. И поверх «отполировала» романом «1984» Оруэлла. Закрывая на минутку эти книги, я выныривала из бездны ужаса и жалости вся в холодном поту, переводила дух и думала с невольным облегчением: как здорово, что ЭТО уже кончилось, ЭТО — история, она за закрытой дверью, мы НИКОГДА, НИКОГДА туда не вернёмся! Слышите?! Ведь это же невозможно — после такой бьющей наотмашь правды, после ТАКИХ книг — вернуться туда невозможно…
Можно. Все можно. Давать три года за «распространение заведомо ложной информации об экономическом, внутриполитическом и проч. положении Беларуси» — можно. И то же — за оскорбление президента. И за участие в политических партиях, чья деятельность признана не соответствующей данному закону. И еще много за что. Курите поправки к Уголовному Кодексу РБ, вашу м-мать! (Приняты парламентом единогласно) Снимать фильмы, где в один ряд ставят Христа, Сталина и Лукашенко — можно!!! (снял же Юрий Азаренок).
Я не хочу обратно в ГУЛАГ.

14.03.06.
Из разговоров на кухне, на улице и в аудиториях.
«Говорят, разгонять будут водой из брандспойтов. Оцепят Октябрьскую площадь и прилегающие улицы, будут лупить дубинками, тех, кто попытается пройти»
— Надо будет прорываться организованно, группами.
— Ч-черт, холодно же мокрому, особенно если будет мороз. Долго не выдержишь.
— Ну, брандспойты — это лучше, чем автоматы…
— Купить бы в секонд-хэнде удобные ботинки, а то на моих каблуках далеко не убежишь…

— Говорят, при задержании могут в сумку подкинуть наркотики. Надо зашить наглухо все сумки и карманы. Чтобы не отбили почки, надо одевать на спину рюкзачок, от плеч до поясницы. И положить туда пару книжек.
— Лучше — лист фанеры.
— А еще наручный щиток хочу заказать в рыцарском клубе. На левую руку. А то закрываться от дубинки рукой — это как-то грустно.

— Да как вообще с ними драться? Если только облепить всей толпой и повалить?

— Моя жена, как назло, 19-го работает. И офис по проспекту Скорины. Хочу не пустить её на работу.
— А при чем здесь работа? Пусть себе после работы тихонько топает домой.
— Да?! А ты наших омоновцев в деле видел? Им если кто подвернется, они не сильно разбираются…

— Мы с ребятами думаем собрать с первого курса человек 30. Ну не отчислят же нас всех?
— Боюсь, ваш факультет после 19-го сильно поредеет…

ЭТИМ мы сейчас живем.
 
Вот, узнала новости. Двоих моих приятелей по интеллектуальному клубу загребли за участие в митинге в поддержку Козулина и во встрече с Милинкевичем. Вчера был суд. Дали им по 7 и 12 суток (тупо удивляюсь, почему такая разница). Кто-то вылез на знакомый сайт и написал, что сидят они в спецприёмнике-распределителе на улице Окрестина. Что там таких «политических преступников» после суда полно. Что в камере очень сыро, что лампочка горит круглые сутки. Что заключенных практически не кормят. Просили помощи — в виде передач, еды, сигарет, теплой одежды. Лишним, как сказали, все это не будет. Не ребятам, так соседям по камере достанется.
Позвонила в этот самый спецприемник. Видеть заключенных не полагается. Но передачу можно принести. Разрешено передавать еду, одежду, книги. Завтра поеду туда после обеда.
 Каково им там?

Еще новости. Студент Академии искусств рассказал мне, как сегодня их курс пытался заставить досрочно проголосовать художественный руководитель. Мастер, известный человек, которого они, когда были еще зеленые, просто-напросто боготворили.
Когда в раздевалке он сказал им, что нужно обязательно проголосовать досрочно, студенты стали возмущаться. Парни качали права, пытались выяснить, по какому праву он их заставляет. Кто-то выкрикнул: «Да как же вы можете?! Зачем же вы это делаете?! Вы же все, все понимаете». Одна девчонка не выдержала и заплакала. А руководитель стоял перед ними, смешавшись, бормотал что-то про то, что его лишат премии и зарплаты, уволят, «ребята, вы не должны меня подвести, мне же отвечать потом», и далее в этом роде.

15.03.06
Меня колотит от усталости и нервного напряжения. Оно накапливается, день за днём.
До ребят, сидящих в спецприемнике на Окрестина, сегодня не добралась. Толстенный рюкзачок, набитый всяким добром (едой и книгами) ждет своего часа в углу. Завтра.
Грустная ирония судьбы: сегодня на работе со мной перезаключили контракт. Сразу на 3 года вперед. Ввиду моей трудовой ценности.
Написала заявление на отпуск с 20 по 25 марта. Если вышибут с работы, так хоть не весь отпуск пропадет.
В сущности, мне всегда хотелось быть представителем «среднего класса». Много работать, заниматься интересным делом и получать за это хорошую зарплату. Построить себе дом за городом, купить машину, завести собачку чау-чау, с толстой мордашкой и фиолетовым языком. И еще сад с яблоками. И чтоб в доме всегда был компьютер с выходом в Интернет, и частенько бывали гости.
Ну ладно. По-видимому, буржуа из меня не выйдет.
Жаль..

16.03.06.
Вчера поздно вечером пришел Сашка, тот самый студент Академии Искусств. В такой страшной прострации я его еще никогда не видела. Белый, руки дрожат, взгляд перед собой в одну точку.
В его группе все не-минские ребята, прописанные в общежитии, поругались-поскандалили — да и проголосовали досрочно. Уступили, так сказать, просьбам своего Мэтра. Остался один Сашка.
15 марта с утра в их деканате раздался звонок из ректората Академии Искусств. «Почему у вас на третьем курсе в группе «Актерское мастерство» один студент не проголосовал досрочно? Примите меры!».
Думаю, теперь уже бессмысленно скрывать имена действующих лиц. Меры принял декан и Сашин мастер, г-н Мищенчук. Человек, которого Сашка до этого времени боготворил, про которого он рассказывал нам больше, чем про всю остальную Академию, вместе взятую.
Талантливый актер — он и есть талантливый актер. Перед всей группой Мищенчук заявил Саше, что тот его «предал, как сын — отца». Что он, г-н Мищенчук, теперь не хочет иметь с Сашей ничего общего. В общем, было сказано много пафосных слов, среди которых первое место занимало «предательство», и все — с трагичным выражением лица.
Группа молчала, и это было что-то вроде пушкинского «народ безмолвствует». Саша тоже молчал. На его глазах Учитель превращался просто в актера-профессионала. Потому что тот, кто предает своих учеников и манипулирует ими, пользуясь их любовью, — это уже не Учитель.
Единственная дань уважения, которую мог Саша отдать своему бывшему Учителю — это промолчать и ничего не ответить при людях.
Теперь Саше грозит исключение из Академии.
Если кто-нибудь знает точный адрес, куда он может обратиться с жалобой или заявлением — подскажите.
Кстати, о досрочном голосовании. Пашка рассказал, как еще на прошлых президентских выборах он был наблюдателем в НАШЕМ участке, том самом, где голосовали студенты из двух общаг нашего университета. Председатель комиссии был с наблюдателями очень любезен. И даже дал пересчитать все бюллетени. НО — ТОЛЬКО ПОСЛЕ ТОГО, как бюллетени для досрочного голосования свалили в одну кучу с теми, которые заполнялись в день самих выборов. По отдельности считать те и другие ребятам не дали. Ясен пень, почему…
Передачу «политическим» на Окрестина отправить невозможно. Сегодня утром туда поехал мой друг Олег. Ему было сказано, дословно, следующее:
«Разрешили вам передачи, так вы уже совсем обнаглели».
«Наглость» заключалась в том, что Олег в то утро был уже не первым, кто пытался передать «политическим» передачу. Дежурный милиционер сослался на какой-то приказ по МВД №206 от 1999 года. Дескать, там написано, что в день можно передавать не больше одной передачи.
Надо попробовать скоординировать людей, собирать одну передачу в день, но — огроменную.
Соседка Таня принесла мне интересную распечатку. Вроде бы какой-то офицер МВД прислал анонимное письмо в штабы Милинкевича и Козулина и предупредил о том, какими средствами будут разгонять демонстрантов.
Списочек внушительный, а все описания подробные. Итак, через три дня нам грозит встреча с:
светошумовыми гранатами (интересно, что это за зверь такая?);
патронами с резиновыми пулями;
газовыми винтовками и гранатами;
водометами;
здоровенными спецназовцами и прочей нежитью.
На крышах окружающих площадь домов, по утверждению автора письма, засядут снайперы. А в подвалах будет ждать команды спецназ.
К тому же, нам обещают группы провокаторов внутри толпы, которые могут организовать несколько взрывов, чтобы потом обвинить в них оппозицию.
Вполне возможно, все эти письма — всего лишь средство запугать людей. Если так — тогда власть нас сама здорово боится. Потому что позицией СИЛЬНОЙ власти, которая уверена в поддержке народа, было бы просто игнорирование всех наших возмущений. Типа «ну постойте, постойте на площади, дураки, коль вам уж так этого хочется…».
Истеричная же реакция теперешней власти — это свидетельство того, что мы чем-то ей страшны.

Прочитавши все эти стр-рашные страхи, мы не могли не поржать над трогательным пассажем про «газы, вызывающие непроизвольное испражнение». Наверное, этот пассаж и наводит более всего на мысли о провокации. Уж больно грамотно рассчитано на то, чтобы напугать, вызвать чувство отвращения у молодых романтиков-студентов, которые не пули боятся, а унижения.
Ну что ж, будем поститься. В крайнем случае, выражение «а мне на все насрать» придется подкрепить действием.
На самом деле, такие штуки могут достигать и противоположного эффекта. У одного и того же человека в мирное время и на войне — совершенно различные системы ценностей. К примеру, девушка в мирное время вылетает из комнаты, увидев там шмеля или крысу. А в военное время та же девушка выносит раненых под огнём.
Будет считать, что нам не повезло, и началась война. Неужели мы сидели бы по домам и предоставили бы друзьям и родным сражаться за нас?
Переключаемся на ценности военного времени.

18.03.06
Сейчас почти три часа ночи.
Сегодня встречалась со знакомыми студентами. Многие из них послезавтра идут на площадь, а завтра — на концерт в поддержку оппозиции.
Какие они всё-таки мальчишки и девчонки! Такие славные глаза у всех. Такие светлые. Не передать словами — эти взгляды как серебряные лучи. Улыбки — как грустные солнечные зайчики.
Прощаясь, мы говорили друг другу: «Увидимся…ТАМ…» и просили беречь себя.
Со школьниками мы о политике практически не говорим. Априори полагается, что они будут сидеть дома. Да и не люблю я с ними о политике. Это слегка нечестно: они мне доверяют, и я не могу пользоваться этим, чтобы навязывать свои взгляды.
Сегодня вечером меня наконец отпустили слепой гнев и неконтролируемый страх, до боли сжимавшие виски.
Не страх во мне сейчас и не война, но спокойствие и любовь. Все что было мятущимся, разорванным, сомневающимся — обрело цельность. Я иду не за ненавистью, но за любовью.
Любовь есть спокойствие: в сердце, полном любви, нет места ничему другому.

19 марта
 НАБЛЮДЕНИЕ
Буду очень кратка, ибо времени нет. Сидела на участке, наблюдала весь день. Вчера в списках избирателей по моему участку было 1925 человек. Сегодня утром — стало уже 2122. Сегодня вечером, перед подсчетом голосов, их было 2251. Как мог участок «вырасти» на 225 человек?
Комиссия мне попалась корректная, не буду врать, пустили наблюдать за подсчетом. Зрение у меня хорошее, поэтому я видела, как раскладывали бюллетени двое считающих на ближнем крае стола. Два раза «ловила за руку» человека, который клал бюллетень за Козулина в пачку бюллетеней за Лукашенко. Однако что делали те шестеро из восьми счетчиков, руки которых я не могла видеть вблизи, мне неизвестно. Подойти ближе к столу нельзя — тут же выставят с участка за «препятствование работе комиссии».
Результаты по досрочному голосованию и по голосованию в день выборов очень сильно разнятся. Цифры помню почти все, ибо не раз перечитала протокол (кстати, подписанный — редкий факт! — председателем комиссии).
По голосованию в день выборов Милинкевич получил 350 голосов, Лукашенко —540, Козулин — 73. 107 бюллетеней было «против всех». 22 испорченных.
А теперь сопоставьте с результатами досрочного голосования:
Милинкевич — 25 голосов, Лукашенко-355, Козулин — 26. «Против всех» — 3 бюллетеня. Испорченных нет вообще.
НЕ ВЕРЮ, что результаты на одном участке могут так разниться. Тем более, досрочно голосовали не одни старики-лукашисты. Наибольший процент досрочного голосования дало общежитие — после истории с Сашей понятно, почему.
И даже с учетом урны для досрочного голосования — не те получаются результаты, которые уже сейчас предварительно дают власти. Далеко не те. И у Лукашенко — не 82%. И у Милинкевича — не 6 %.
19 марта после наблюдения мы попали на митинг на Октябрьской площади к самому шапочному разбору, в пол-одиннадцатого, когда люди начали расходиться. Как выразилась Аська, «опять власти обманули народ», — ни водометов, ни колонн спецназа, ни тебе испражнятельных газов. Да все эти штуки были и не нужны. Самое действенное оружие теперешней власти — страх. И она им умело пользуется. Народ был запуган задолго до 19-го. Запуган заявлениями спецслужб об очередных «накрытых» базах для обучения боевиков. Запуган идиотскими слухами о грузинских террористах, якобы намеревающихся взорвать 4 школы в Минске (и, кстати, еще отравить воду в водопроводе). Одного моего знакомого мать просто заперла в квартире на ключ и не пустила на митинг.
В общем, когда я пришла на площадь, было там максимум тысяч 10 народу. Постояли-постояли, потом прошли до площади Победы и оттуда разошлись по домам.
Но завтра я пойду снова. Почему? Все очень просто. Я не люблю, когда обижают слабейшего. Я не люблю, когда страх закрывает людям рты. Меня с детства учили, что лгать — нехорошо. Что со злом нужно бороться, и нельзя перекладывать эту борьбу на кого-то другого.

20-21 марта
МАЙДАН
ЧАСТЬ 1. ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО
Я пишу эти строки 22 марта в 0.48. За последние сутки я спала всего 2 часа. Полтора часа назад меня отпустили из отделения милиции. Я до сих пор не знаю, где мой брат, который нёс людям, стоящим на площади, еду.
Возможно, они и сейчас еще стоят там, на Октябрьской площади, кольцом сцепившись, намертво взявшись за руки вокруг маленького палаточного городка, чтобы защитить его своими телами. На Минск падает десятиградусный мороз. Подкрепление не придет, никто не прорвется через кордоны милиции и гэбэшников в штатском, блокирующих все входы и выходы на площадь. Никто не сможет пронести им горячий чай или спальный мешок. В этом я пару часов назад убедилась на собственном опыте.
Многие из них стоят уже больше 15 часов. А кто-то и больше суток. Скоро их просто начнет убивать мороз. Очередная «элегантная победа» режима.
За эти два дня я как будто повзрослела лет на 10. Эти дни вместили очень многое и возможно, изменили мою жизнь больше, чем я могу сейчас подумать.
 В эти дни я узнала, что значит переступать страх, что значит любить и что значит ненавидеть. И как это бывает, когда рушится вся жизнь. Кое-что, из того, что я узнала и почувствовала, я никогда, НИКОГДА не смогу забыть. А кое-что не смогу простить. Сколько буду жить — будут жечь меня эти воспоминания. Наверное, это были самые сильные потрясения в моей жизни.
Небо было синее, такое синее, какого цвета я никогда не видела. Когда буду умирать, я постараюсь вспомнить это удивительно синее небо над Октябрьской площадью в Минске. Вечером, 20 марта, когда начался наш белорусский Майдан. Наша Площадь.
Уже сейчас на участников палаточного городка выливаются реки лжи. Мол, и спланировано это все было заранее, и стоят там все обкуренные-обколотые пропитые отморозки. И власти даже называют суммы, которые нам якобы заплатили. Что обидно, похожей политики придерживаются даже многие российские СМИ. Лично для меня это как нож, всаженный в спину человеком, которого ты считал своим другом.
Здесь я буду писать правду и только правду. Можете считать это самой точной информацией. Я была в числе первого десятка человек, которые под светом телекамер и блицами фотоаппаратов начали ставить палатки. Так получилось. Теперь мне уже всё равно грозит тюрьма. Но чем бы это ни закончилось, я не жалею о своём решении.
Итак, небо над Октябрьской. Когда там 20 марта собралось 10 тысяч человек, оно было прозрачно-синее, в нем рождались первые искры звезд. Александр Милинкевич, стоя на ступенях Дворца профсоюзов, кричал в микрофон о том, что выборы были незаконные, что на избирателей оказывали давление, что происходили массовые фальсификации. Потом включили музыку, и над огромной площадью поплыл, печальный и строгий, Полонез Огинского. “Развітанне з Радзімай”. Мы подпевали, тихо, торжественно, как будто это был гимн.
Вот тогда во мне что-то сломалось и ушло. Горло сдавило тугое рыдание. Запрокинув голову, глядя сквозь пелену слез в высокое небо, я слушала слова, как будто написанные про нас:
Ростань на ростанях краіны,
Раніць думкі шлях абраны,
Прагне сэрца ў родныя мясціны,
І радзімы вобраз ажывае растрывожанаю ранай...

Зноў
Залунае наш штандар,
Палыхне ўначы пажар,
І паходнаю трубой
Зноў пакліча нас з табой на мужны бой мая краіна —
Край адзіны,
За яго ў выгнанні
Шлях вяртання,
Шлях змагання.
Это была не просто песня — она звала и просила. И мы её не подвели.
После песни что-то еще говорили там, на ступенях. Но главные события произошли не там, а в с самой гуще народа. Когда люди внезапно раздались, освобождая место, и на асфальт упали первые палатки. Среди них была и моя. Их начинали ставить 5 человек. Я не успела туда подойти — из толпы вдруг выскочили крепкие ребята с толстыми невыразительными лицами, в черных шапочках. Они остервенело топтали палатки ногами, ломали дуги, хватали и уносили спальники и палатки, пытались ударить раскладывающих. Действовали очень слаженно и четко.
Что-то людям удалось вырвать из рук, но большинство вещей они унесли. К счастью, это была лишь первая партия. Потом люди просто встали вокруг нас стеной, крепко сцепились за локти, друг за друга и никого не пускали внутрь. Тех, кто пытал прорваться, оттесняли плечами.
А провокаторов, гэбэшников в штатском было много, страшно много. Они стайками стояли вокруг. А некоторые цепляли наши значки, “за свободу” и пытались втихую влиться в оцепление.
И вот, за этой живой стеной — оцеплением— мы разбили свои палатки. Четко помню момент, когда я стояла в оцеплении, колебалась, идти ли внутрь, и меня позвала Светка, моя подруга, которая уже работала там.
Никаких особенных эмоций я тогда не испытала. Просто шагнула в середину и взялась за дугу, помогая ставить палатку. Потрясение пришло позже. Сначала я прятала лицо под капюшоном, потому что множество видео-и фотокамер целились нам прямо в глаза. Потом я решила, что это какоё-то половинчатое решение: чего уж тут останавливаться. И сняла капюшон.
Мы поставили палатки, расстелили коврики и сели на них. Вот тогда меня начало трясти. Пришло осознание того, ЧТО мы сделали. И того, что вся моя предыдущая жизнь, очень возможно, в этот самый момент уходит песком сквозь пальцы. Вся! И интеллектуальные игры, и детский клуб, который был моей радостью столько лет. И обеспеченное существование, и работа в научном журнале, и друзья, и книги, и родители. И любимый Минск. И, возможно, Беларусь...
 Я старалась прятать слёзы под капюшоном, чтоб не видели журналисты. Некрасивое это зрелище, когда человека трясёт от рыданий.
Потом успокоилась: что сделано, то сделано. Назад дороги нет. В самом деле, стоило ли читать в детстве такие хорошие книги и слушать такие хорошие песни, чтобы потом в жизни оказаться «не при чем»?
Оставалось сделать только одно, и я это сделала. Позвонила человеку, которого я люблю уже два года, и сказала ему об этом. Давно хотела, но не могла решиться. А сейчас уже бояться нечего.

ЧАСТЬ 2 «ПРЕКРАСНОЕ ДАЛЁКО» и кое-что о лжи.
Сначала вокруг нас было очень много народу, стояло плотное кольцо. На крыльце Дворца профсоюзов играла музыка, журналисты подходили брать у нас интервью. Я говорила с корреспондентом «Евроньюс» и грузинскими тележурналистами, с корреспондентом НТВ. Не очень-то это радовало, честно говоря, но они почему-то довольно часто подходили ко мне.
После 23.00 музыку выключили, потому что закон запрещает громкую музыку ночью. Мы стремимся соответствовать закону во всём, даже в мелочах. Потому что знаем: любую мелочь могут обратить против нас. А если не найдут мелочь — придумают.
После двенадцати люди стали расходиться, потому что вскоре прекращало работать метро. Нас оставалось всё меньше и меньше, но оцепление стояло замечательно, просто-таки насмерть.
Ночью стали приходить люди с термосами горячего чая. Это были, как правило, пожилые женщины и мужчины из ближайших домов. Пройти к нам с самого начала было непросто. Чтобы не дать народу нас поддержать, милиция задерживала на подступах любого, у которого обнаруживала термос, еду или спальник. Но как-то они умудрялись. Помню двух пожилых женщин, которые притащили три термоса с горячей водой. Они целовали нас и сказали, что будут молиться за нас. Под утро пришел совсем старый дедок с мятым целлофановым пакетиком. В пакете оказались вареная колбаса и хлеб. Дедушка сказал: «Простите, что так мало: это все, что было в холодильнике».
Если бы не эти люди, нам было бы тяжелей. Сейчас милиция перехватывает их и дает за термос чая или спальник 10 суток. По вчерашним данным в Интернете, задержано уже более 100 человек.
Чем мы занимались в центре круга? Ходили, общались друг с другом. Сидели кружком, пели песни. Одной их первых мы спели «Прекрасное далеко». Она тоже была как будто про нас. Какие-то радиожурналисты сунули нам микрофон и записали.
У меня сорвалось горло на словах:
Слышу голос, голос спрашивает строго:
А сегодня что для завтра сделал я?
Эту песню, в окружении людей, закрывающих нас своими телами, я тоже постараюсь запомнить на всю жизнь. Этот вечер был, пожалуй, самое лучшее и важное в моей жизни.
Мой рассказ будет во многом опровержением всей лжи, которую обрушивают на нас белорусские и некоторые русские СМИ. Итак, ЛОЖЬ, что наша акция — антироссийская, что мы ненавидим Россию. Среди нас были россияне из Москвы, с русским триколором. Наш майдан начинался не только под белорусские песни. Мы пели и «Перемен», «Группу крови», «Звезду по имени солнце» Цоя. И «Просвистела» ДДТ. Пели «Атлантов» Городницкого, «Книжных детей» Высоцкого, «Идиотский марш» Медведева. Пели «Крылатые качели».
Наш протест — против лжи и диктатуры, против фальсификации выборов и исчезновения людей, избиения журналистов. Против страха и террора. Против Советского Союза, который хватает нас за ноги из своей, казалось бы, глубокой могилы.
Хочется спросить россиян: неужели вам нужны союзники, выбираемые по принципу «хоть сволочь, зато наша сволочь»?
Тем россиянам, которые стояли в оцеплении плечом к плечу с белорусами, такой союзник не нужен.
 А ещё с нами было несколько украинцев, которые сумели-таки просочиться через границу с флагом. Был грузинский флаг, но грузин я вроде не видела. Было много бело-красно-белых флагов и несколько флагов Евросоюза.
Вместе с нами палатки ставили два молодых эстонских журналиста.
Кстати, ЛОЖЬ, что это все было спланировано заранее. Я расскажу вам, как возникла идея ставить палатки и как возникла первоначальная горстка людей. Терять уже нечего: наши морды засняли все ведущие телеканалы Европы и гэбэшные камеры, наверное, тоже. Потом из меня могут выбить показания, что всё было по-другому, но здесь я, надеюсь, успею рассказать правду.
Я снимаю квартиру вместе с Сашей и Таней. С Таней мы жили вместе еще в общежитии журфака БГУ. Иногда к нам приезжает из Сморгони Света, наша подруга по той же общаге.
18 марта на концерте в поддержку Милинкевича Таня и Саша познакомились с двумя журналистами из Эстонии, К. и С. Они ходили, спрашивали, у кого им можно переночевать, потому что не хотели идти в гостиницу. Как нам рассказал К, на границе их 3 часа допрашивал человек из КГБ. У К. забрали ноутбук. На вопросы о целях приезда они заявили, что едут в Киев, и в Беларуси будут только проездом. Поэтому они опасались селиться официально, в гостиницу.
Танька с Сашей привели их к нам. Мы разговаривали до поздней ночи, утром я уехала наблюдать, потом на площадь, и домой так и не вернулась. Осталась ночевать у Паши.
По тем цифрам, которые начал давать Центризбирком уже вечером, становилось ясно, что нас обманули. 19 вечером к нам приехала Света. Она агитировала за Милинкевича в Сморгони, и «результаты» выборов на ее участках её тоже не порадовали.
Как мне рассказал Таня, ночью они сидели и говорили на кухне о том, как можно выразить свой протест. Идея палаток пришла в голову практически всем одновременно.
Самое забавное, что появилась такая идея не только у них. Мы с Пашкой в ту ночь тоже обсуждали такую возможность, но дальше обсуждения у нас дело не пошло. А у Светки с Таней — пошло. Они позвонили знакомым ребятам. Оказалось, что такие мысли были у многих. Им осталось просто договориться, во сколько они придут на площадь, и как протаскивать туда снаряжение.
Эстонцы сначала удивились, потом сказали: «Думайте сами, это ведь ваша страна. Мы, конечно, вам поможем ставить палатки, но нам-то проще. В крайнем случае депортируют — и всё. А у вас будут огромные проблемы».
Светка с Таней согласились на проблемы. Так их стало четверо. Утром 20-го они позвонили нам с Пашкой, чтобы спросить у меня разрешения взять мою палаточку, спальник и рюкзак. Я, естественно, разрешила. Мы с Пашей решили, что тоже как-нибудь поучаствуем — тогда это казалось не столь серьёзным делом.
Так нас стало шестеро. Не считая еще незнакомых мне ребят.
Кстати сказать, средний возраст людей на Октябрьской будет где-то мой. Года 24. Совсем молодые, студенты есть, но не все. Есть и люди постарше, в основном крепкие мужики в оцеплении. Парней больше, чем девчонок.
Итак, продолжаю свой рассказ. Нас снимали практически беспрерывно, чтобы вспышки не мешали петь, я закрывала глаза. В центре лагеря, среди палаток, мы положили туристические коврики. На их середину мы сначала складывали еду и теплые вещи, потом их стало много, и мы выделили для складов две палатки. Когда я разносила по рядам горячий чай, кто-то подарил мне два букета цветов — ирисов и еще каких то. Мы поставили их в банку. Рядом кто-то принес и поставил икону. Мы зажгли возле неё две толстые свечи. Старались эту середину держать в порядке, убирать оттуда мусор. Все-таки икона… Рядом ставили только термосы с горячим чаем, но они быстро опустошались. Мы в середине сидели мало — как только приносили горячий чай или кофе, мы разливали их в стаканчики и раздавали нашему оцеплению.
Кстати, одна из самых мерзких выдумок белорусских СМИ — то, что мы все пьяные, и в термосах нам приносят пиво. Оно и выдумано коряво: ну какой дурак на морозе в 3 часа ночи будет пить пиво, а не горячую воду?
Впрочем, такие выдумки мы предвидели. Поэтому в палаточном городке и вокруг был полнейший сухой закон. Все прекрасно понимали: упаси Господь хоть каплю спиртного — тут же заснимут и ославят алкоголиками. Периодически народ принимался скандировать: «Я СУ-ХОЙ! Я СУ-ХОЙ!». Час в 4 утра неизвестный парень принес нам две бутылки водки. Мы хотели его отправить с ними обратно, а потом подумали: а вдруг он на самом деле не провокатор и попадется ментам? Мы эти злосчастные бутылки даже не стали открывать. Обмотали, чем могли, засунули в сумку, спрятали в палатку и завалили вещами.
Всю ночь с нами был Александр Милинкевич с женой. Они спускались со ступеней крыльца Дворца Профсоюзов, приходили к нашим палаткам. Один раз им удалось протащить извне термос с горячим чаем. А двух сыновей Милинкевича задержали ночью на проспекте, когда они пытались пронести теплые вещи.
Ночью было очень холодно, особенно оцеплению, которое нас закрывало, в том числе и от ветра. Эти люди… я готова стать перед ними на колени. Они стояли в плотном кольце на морозе всю ночь, а некоторые и больше — ПО 14 ЧАСОВ И БОЛЕЕ, никуда не уходя, не двигаясь с места. Ночью к нам привели совсем молодого парнишку, который был легко одет. Он едва мог говорить. Мы поили его горячим чаем, растирали ему руки, на которых не было перчаток.
Как грелись? Пели песни, скандировали лозунги, танцевали под ритм, отбиваемый на кружках. В разных краях оцепления люди время от времени тоже принимались танцевать что— то вроде средневековых круговых танцев, ритмично переступая и притопывая.
Кто-то отжимался, кто-то приседал. Несколько людей устроили пробежку вокруг кольца, стараясь быть поближе к стоящим. Они бежали с флагами, впереди был парень с российским, потом кто-то с двумя — белорусским и украинским, потом грузинский. Периодически они радостно вопили: «Моладзь за здаровы лад жыцця!». Я тоже с ними пробежалась. Здорово согревает.
Чуть позже нам пришлось решать еще одну проблему. ТУАЛЕТ, как это ни прозаично. Конечно, многие люди из ближайших домов пустили бы нас к себе. Проблема в том, что туда было не пройти. Вокруг оцепления стояли люди в штатском и СОБРовцы. Были заблокированы все входы-выходы на площадь. Я видела собственными глазами, что на прилегающих к площади улицах стоят целые «караваны»— фургончики для заключенных, автобусы с ОМОНом. Только отойди куда-нибудь — и — «с концами».
Долго думали, как выйти из положения. Хотя бы для крайних случаев. Помог один парень, диггер. Практически голыми руками он вскрыл канализационный люк, с краю, ближе к дороге. Над люком поставили палатку, прорезали в ней днище.
А по белорусском телевидению сказали, что гнусные оппозиционеры устроили себе туалет — прям нарочно — рядом с музеем Великой отечественной войны». Смешно! Музей стоит настолько в стороне от кольца и камер журналистов, что тот, кто вздумал бы к нему наведаться, явно бы назад не пришёл.
Ещё надо сказать об одной лжи. До того нелепая и неуклюжая выдумка — и всё-таки многие люди в нее верят. Мы, как будто, стоим просто-напросто за деньги. Сначала называлась цифра 20 тысяч белорусских рублей. Потом поняли, что это выглядит просто смешно и нелепо. «Подняли» нам власти «зарплату» почти в пять раз — до 50 баксов.
Боже мой! Пусти бы те, кто в это верит, пришли да попробовали постоять под взглядами и камерами людей в штатском. 14 часов простоять, коченея на морозе, и ждать рассвета, как избавления. Радостно кричать, когда рассвело. И видеть утром, что подкрепления мало, люди просто не пробиваются. И чувствовать, как страшно редеет кольцо с каждой минутой, потому что люди не выдерживают и уходят спать, а смены нет. И каждую минуту ждать штурма, избиения, провокаций. И знать, что, возможно, завтра тебя выгонят из университета или с работы, или посадят в тюрьму.
Да, утром нас стало совсем мало. Когда в 6 утра пошел по проспекту автобус №100, мы придумали вот что. Та сторона оцепления, которая была лицом к проспекту, каждый раз, когда подъезжала «сотка», становилась на колено, чтобы были видны палатки. И люди скандировали: «ДА-ЛУ-ЧАЙ-ЦЕСЬ! ДА-ЛУ-ЧАЙЦЕСЬ!» (для тех, кто не знает белорусского языка: это значит «Присоединяйтесь!»). Они делали это, пока физически могли.
Мы ждали и ждали помощи, а её приходило так мало!!! Но в 9 уже стало понятно, что кольцо выстоит. Часть людей сменилась. Когда мы разносили им горячий чай и еду, они говорили: «Спасибо, мы только что из дома».
В 9 утра мне стало совсем плохо. Хотелось спать и колотило от холода. Мы с Пашкой улучили момент, проскочили бегом мимо СОБРовцев и людей в штатском. Рядом стояли журналисты, под камерами нас хватать не стали. Мы запрыгнули в «сотку» и уехали. А Светка и Таня остались там, третьи сутки без сна.

ЧАСТЬ 4. СПАЛЬНИК КАК ОРУЖИЕ ПРОЛЕТАРИАТА. Я НЕНАВИЖУ
Поспали мы пару часов у Пашки и разъехались по работам. Так странно: ты сам уже другой, и твоя жизнь уже стремительно меняется, но всё пока идет по инерции, тишь да гладь. На работе никто еще ничего не знал. Еще один день можно было потешить себя странной иллюзией, будто продолжается прежняя, размеренная и уютная жизнь. Странная и сладкая иллюзия, как будто из тюрьмы или с войны вернулся на полдня в прежнюю жизнь.
На работе я даже не засыпала. Отредактировала чертовски тяжелую статью, бодро разобралась с делами.
Потом поехала домой — переодеться потеплей, переобуться, а то дернул черт выйти из дома в легких весенних ботиночках. Поесть толком не успела. Решила ехать на Октябрьскую, хотя и сомневалась. По-моему, я неслабо простудилась, к тому же очень хотелось выспаться и написать дневник. А то вдруг завтра загребут — и прощай, «продолжение следует»!
Все же решилась. Обмоталась спальником под дублёнкой, пришила спальник к свитеру и обклеила скотчем.
Взяли меня в метро на Октябрьской площади. Очень легко и просто: спальник был виден из-под дублёнки. Мне преградил дорогу милиционер, спросил документы и приказал идти с ним в опорный пункт в метро.
Там пришлось устроить вынужденный стриптиз, вынуть все из сумочки. Я старалась вести себя как можно спокойнее и доброжелательнее. Пыталась завести человеческий разговор с людьми в форме, и это у меня получалось. Офицер, который там сидел, был вообще нормальный, с ним-то мы и говорили. Этот черноглазый симпатичный дяденька на полном серьёзе спрашивал, сколько мне заплатили. Второй был совсем не такой. Он перетряхивал мою сумочку. Нашел дискеты и злобно спрашивал, что у меня там. Я спокойно сказала: «Ну возьмите, посмотрите», а сама мгновенно покрылась холодным потом. У меня там были новости с сайта svaboda.org и «Мартовские дневники». Второй мент долго думал, не сломать ли мои дискеты (чего мне в тот момент хотелось больше всего). В итоге все-таки отдали. Отдали и визитку К. , на эстонском языке. Не увидели, наверное, там слово «correspondent».
Мы с милицией разговаривали, я пыталась им объяснить свою позицию, дать понять, что мы — не пьяные отморозки. Милиционеры мне говорили, что сегодня ночью будет «хапун», будут людей избивать и забирать в милицию. В общем, всячески пытались запугать.
Только один раз я чуть не сорвалась — когда пришли люди в штатском, гэбэшники.
Если милиционеров я могу понять и в чем-то оправдать, то этих — не-на-ви-жу! Они чем-то все похожи: одинаковые толстоватые невыразительные лица, одинаковое самодовольство и уверенность в своей безнаказанности. Одеты во что-то темное и невыразительное, и по этому их узнают.
ЭТИ были со значками, НАШИМИ значками «за свободу»! Вели они себя в отделении как полные хозяева. Один из них, тот, что был повыше и поплотнее, посмотрел на мой спальник и довольно сказал: «О! Спальник! Занесу-ка я его Николаичу в машину, пусть погреется, а то замерз уже за 4 часа».
И тут я поняла, что мне надо крепко держать себя в руках, иначе я сорвусь.
Они рылись в моих вещах, долго смотрели паспорт. Один взял книжку братьев Стругацких, которая была в сумочке, недоуменно покрутил её в руках (меня так и тянуло сказать: это книга, её читают) и спросил: «Это что? Детектив? Мистика?».
Сначала они хотели написать протокол и отвезти меня в приёмник-распределитель на Окрестина. Но тут высокий сказал: «Ай, ну её! Пошли к этим придуркам, а то, пока будем её возить, там в оцеплении всё вкусное съедят без нас».
И нацепил на самое видное место бело-красно-белый значок.
Такой ненависти и боли я не чувствовала еще никогда. Мне хотелось вцепиться ему в горло, этому сытому укормленному циничному борову, который нас арестовывает и с чистой совестью жрёт нашу же еду. Еду, которую таскают нам люди, рискующие сесть за это на 10 суток. Которую раздают замерзшими руками девочки, стоящие на майдане вторые сутки без сна.
Это нельзя простить и забыть. Самое отвратительное, что сделала нынешняя власть, — разделила свой народ на «чэсных» и «нячэсных». Большей части народа капитально промыла мозги. Подло оболгала перед ней самых честных и смелых, не терпящих несправедливости, не умеющих мириться со злом. А меньшую, «инакомыслящую» часть заставила в каждом встречном видеть возможного провокатора и сотрудника спецслужб. И весь народ заставили бояться и молчать. Бояться ареста, вылета с работы, избиения в темном подъезде. Бояться за себя, друзей и родных. В эти дни мне постоянно звонят знакомые и друзья, спрашивают, на свободе ли я, как себя чувствую.
Проверяют, всё ли со мной в порядке.
Если и в порядке, то ненадолго. Я не питаю иллюзий. Если сегодня меня отпустили, это не значит, что наступила в стране демократия.
Им просто невыгодно поднимать шум сейчас, когда в Минске столько иностранных журналистов. Эти ребята из Рейтер, Польского телевидения и других СМИ — их присутствие сейчас нас защищает. Мы на свободе, пока там, на площади, стоит кольцо. Я думаю, как только все это закончится, «комитет госбезопасности припомнит наши имена». Тем более, что лица свои мы не прятали.

22 марта. ДА-ЛУ-ЧАЙ-ЦЕСЬ!
Чуток отоспалась дома.
Я спешно заканчиваю дневники и уезжаю на площадь. Мне сыплются звонки от знакомых и родных, которые видели меня на НТВ и в «Евроньюс». Но с телефоном что-то странное, в нем какие-то шумы и щелчки. Скорее всего, нас прослушивают.
Вчера ночью нам позвонили эстонцы, К. и С. Эстонский консул попросил их срочно покинуть страну. Он сказал, что они здорово засветились рядом с нами и что «палаточников» ждут очень большие проблемы. Они просили прощения, за то, что уезжают и бросают нас. К. сказал, что постарается приехать снова через неделю.
Надеюсь, смогу отправить эти дневники в Интернет, дойду до Интернет-кафе. Отправлю, кому смогу.
Что будет завтра, не знаю. Я хочу попросить тех, кто это читает. Люди! Если вы белорусы, приходите на площадь, кто может — стойте с нами! ДА-ЛУ-ЧАЙ-ЦЕСЬ!
Если вы живете далеко от Минска, распространите эти дневники, чтобы их прочитало максимальное число людей. Этим вы тоже очень поможете.
На всякий случай всем пока!