Стрекоза и Кузнечик

 -- Рахиль Иосифовна! Вам письмо! Из Америки!
 ...Она знала, от кого это письмо. Она ждала его не десять, не двадцать, не сорок -- шестьдесят лет. Но тогда, в сорок четвертом, ей не был нужен этот лощеный международный конверт -- она ждала измятого фронтового треугольничка, вместо которого пришло извещение, что пропал без вести... Да, пропал. Исчез с лица земли. Ни тела, ни могилы -- ничего... Лишь несколько строчек на бланке: "Кузнецов Евгений Матвеевич, старший сержант, год рождения 1924..." И ещё -- название маленького венгерского городка. И слова, что в боях за этот городок... Пропал. Без вести. Нет его. Нигде. "Женя Кузнецов, Женечка, Кузнечик мой голенастый..."

 Сколько ему было тогда? Двадцать лет. А в сорок первом, когда познакомились -- всего семнадцать. Он ещё не был старшим сержантом, он был рядовым, и форма на нём была довоенного образца, без погон. И раненая правая рука была прибинтована к туловищу, а пустой рукав гимнастёрки -- заткнут за ремень. Он обходился одной левой. Да, он левую руку подал Рахили, чтобы помочь ей выбраться из лесного овражка, где она пряталась под корнями поваленной сосны...
 А в овражке было сыро и холодно, и чулки на ней были насквозь мокрые, и хлюпало в ботинках. А уже середина октября... И Женечка укутал ее своей шинелью, чтобы согреть. А она не от холода дрожала -- от страха. Потому что линия фронта близко, и слышно, как стреляют, как снаряды ухают за рекой. Потому что вместо русского солдатика к тому овражку мог подойти немец, а немцам на глаза лучше не попадаться. Особенно если ты девочка и тебе четырнадцать лет. Особенно если у тебя смоляные кудряшки-пружиночки и выпуклые черные глазищи в пол-лица. Особенно если ты сильно картавишь...
 -- Эй, стрекоза! Ты чего тут делаешь?
 -- Пгячусь... -- пролепетала она посиневшими губами.

 У него был отпуск по ранению. Ему надо было добраться до Сталинграда. Он ехал на побывку к маме с папой. А у неё уже не было ни мамы, ни папы. И братишки пятилетнего, Мончика, тоже не было. И старшей сестры Фаины не было. И рыжеволосой тёти Ривы, которую муж бросил ещё до войны, тоже не было, и её детей -- Бори и Семёна, двоюродных братьев Рахили. Бабушки тоже не было. И дедушки не было. И соседей -- Мовшовичей, Гинзбургов, Поляцких... Никого уже не было, когда она сидела в лесном овражке, дрожа от страха, что немцы найдут её.
 А чего дрожать было? Ну, нашли бы. Ну, надругались бы, как над Фаиной. Это, наверное, больно, противно, но недолго. Потом -- всё равно в яму... Туда, где мама, папа, бабушка с дедушкой, Фаина, тётя Рива, Мончик... Хорошо, когда родные все в сборе. У них была дружная, большая семья, и все в местечке уважали хромого лудильщика Иосифа Резника и жену его Мирру.

 Почему Рахиль не пошла вместе с ними? Она знает, почему. Потому что им всем сказали, что посадят на грузовики и увезут на станцию, а там поезд ждет, чтобы везти их всех в Палестину -- и маму, и папу, и Фаину, и Мончика, и рыжеволосую тётю Риву, которую муж бросил ещё до войны.
 А Рахиль не хотела в Палестину. И Боря не хотел, и Сёма -- её двоюродные братья. Они все хотели на фронт, только их не брали, потому что малолетки. И они решили остаться. Все втроем. А Сёма был её ровесник, а Боре только десять исполнилось...
 Когда все садились в грузовики, Боря подбежал к тете Риве -- сказать, чтобы она не волновалась за него, он же потом обязательно приедет к ней в Палестину, когда война кончится... Немец его схватил и бросил в кузов. Как, наверное, бросают козлят или ягнят. Немец был здоровенный, а Боря - маленький, он и в школе на физкультуре всегда последний стоял... И немец его схватил за руку и за ногу и бросил в кузов. А Боря спрыгнул на землю и побежал. Он очень ловкий был, Боря, очень ловкий... А немец дал по нему очередь из автомата... И грузовики тронулись и поехали. И сразу многие поняли, что никакой Палестины не будет. И стали выпрыгивать из машин на ходу. И попадали под колёса, под автоматные очереди...

 ...Шинель была новая, колючая. Но в ней тепло было и уютно. Женя поднял шершавый воротник, и кудрявая головёнка Рахили совсем утонула в солдатском сукне.
 -- Какая ж ты худая, стрекозка... Голодная, небось? Сала хочешь? Только резать будешь сама, ладно?
 Дедушка у Рахили был верующий, он знал все молитвы по-древнееврейски, соблюдал шабес, ходил в синагогу... Дедушка бы сильно рассердился, если бы увидел, что его внучка жуёт сало... Но дедушки нет, и некому следить, кошерное она ест или не кошерное... И кто это вообще придумал -- что можно есть голодному, а что нельзя? Бог? Какой такой Бог? Если бы он был на самом деле, разве он допустил бы, чтобы Мончика из автомата...
 
 ...А всех, кто оставался лежать на дороге, немцы тоже свезли к яме и сбросили туда. Только их в кузовы не грузили: полицаи обвязали веревками ноги каждому и прикрепили всю связку к борту последнего грузовика с автоматчиками. И они волочились по просёлку -- одноклассник Фаины Миша Лейбзон, Софочка Поляцкая двенадцати лет, учитель математики Эпштейн, которого дети боялись и не любили, потому что вредный был...
 А слабоумный Менделе, сын Эпштейна, был еще жив, когда его привязывали, и всё цеплялся за свою скрипку без струн, на которой играть сроду не умел, и полицай раздавил инструмент сапогом вместе с пальцами слабоумного Менделе...
 И Боря тоже волочился в общей связке, и простреленный затылок его купался в пыли...
 А немцы, что сидели в кузове, гоготали... Ведь это же так смешно, когда машина волочит за собою целый хвост из людей...
 ...Они пришли к той яме вдвоем: Рахиль и Сёма. Там было совсем немного земли сверху. Они разрыли её руками. Они нашли своих. Сёма сказал: "Надо похоронить". Рахиль сказала: "Они уже похоронены..." Они снова забросали яму землёй. Они даже не плакали тогда. Они уже были взрослыми. Они уже всё знали о жизни. И о смерти.

 -- А где же твой Сёма?
 Ответом были слёзы -- долгие, бурные, первые за целый месяц. Женя обнимал ее здоровой рукой, гладил по спутанным грязным кудряшкам, прикасался губами к замурзанному личику... Совсем как папа... Или нет, как старший брат, которого у Рахили никогда не было. Мончику было пять, а двоюродному Сёме -- четырнадцать, как ей самой.

 ...Они шли на восток -- двое подростков, мальчик и девочка, Сёма и Рахиль. Они знали, что на востоке -- фронт, а за фронтом -- наши.
 Они не заходили в деревни, где стояли немцы. Они ночевали в лесу, питаясь одной ежевикой и конским щавелем. Жевали корни лопуха, подгнившие дикие груши-черномяски. Однажды набрели на заброшенную охотничью сторожку и нашли там полотняный мешочек с заплесневелыми ржаными сухарями. Это был праздник.
 Они шли на восток. Где-то далеко впереди уже изредка слышались разрывы. А под ногами расстилался луг -- широкий, красивый осенний луг. И они пошли собирать съедобные травы. Они не знали, что этот луг заминирован...
 Что-то красное, мокрое, жуткое упало к ногам Рахили. Она не стала рассматривать. Она закричала и побежала вперёд. И пробежала через всё минное поле, оставшись невредимой. Может, он всё-таки есть, этот Бог, если он позволил ей это сделать?.. Но почему Сёме не позволил?
 Смотри, смотри, грозный иудейский Бог, как русский солдат Женя кормит еврейскую девочку свиным салом. Смотри, с какой жадностью Рахиль впивается зубами в жирную розоватую мякоть, и нет сейчас для неё ничего вкуснее, чем это сало с хлебом, и верующий дедушка не будет её ругать, потому что дедушку досыта накормили пулями, а Ты этому не помешал...

 Женя смеялся над её хрупким телосложением:
 -- Стрекозка ты -- стрекозка и есть. И глаза у тебя стрекозиные, навыкате. Типичный коромыслик. Я таких ловил на Сарпе.
 -- А сам ты -- знаешь, кто? -- осмелела Рахиль.
 -- Ну кто?
 -- Кузнечик! Зеленый и голенастый.
 -- Молодец, угадала! Меня ещё в школе так дразнили.

 (...Много лет спустя, в 70-е уже, Рахиль пойдет вместе с компанией сослуживцев 9-го мая в кино -- День Победы, праздничный культпоход, новый фильм, нехорошо отрываться от коллектива... Это будет очень добрый, трогательный фильм о войне, о молоденьких лётчиках, которые любили музыку. И Рахиль не сможет досмотреть картину до конца, она убежит из кинотеатра, когда одного из персонажей друзья станут называть Кузнечиком...
 Она пересечёт залитый солнцем проспект и в смятении присядет на скамейку в сквере, пытаясь собраться с мыслями: "Пора уже успокоиться и смириться... Был Кузнечик -- и нету... Его, наверное, так же, как Сёму... Ни тела, ни могилы... Глянуть бы хоть одним глазком на тот венгерский городок, в боях за который..."
 А потом будет намечаться турпоездка в Венгрию, и Рахиль попросит включить её в группу, но ей откажут, потому что у неё в анкете не всё гладко: мало того, что пятый пункт подкачал, так еще и пребывание на оккупированной территории...)

 ...На попутках они с Женей добрались до станции, сели на военный эшелон и приехали в Сталинград. Женя привел Рахиль к своим родителям.
 -- Вот, сестрёнку себе нашел по пути. А может, -- озорно подмигнул, -- и невесту со временем...
 В городской квартире Рахиль вымыла свои пружинистые кудри коричневым солдатским мылом. Под слоем земли и пепла, покрывавшим её волосы, обнаружилась седая челка. Матвей Гаврилыч и Евдокия Фёдоровна приемную дочку ни о чём не расспрашивали: им всё рассказал сын.
 Раненая рука у Жени зажила быстро. Кость была не задета, пулю извлекли ещё в прифронтовом лазарете, напоив Женю спиртом до полной одури, и дома оставалось лишь делать перевязки с вонючей ихтиоловой мазью. Евдокия Фёдоровна боялась смотреть на рану, а Рахиль не боялась и сама её промывала перекисью, после чего накладывала свежую повязку. И Женечке больше нравилось, когда его руку бинтует Рахиль, а не мама.
 Уезжая на фронт, он сказал ей:
 -- Ты давай, отъедайся, коромыслик. Поправиться тебе надо немножко, а то ветром унесёт. Знаешь, какие у нас тут ветры в степи?.. И подрастай скорее! Будет тебе восемнадцать -- ей-богу, женюсь!
 В каждом письме родителям Женя отводил пару абзацев специально для Рахили. Она отвечала ему: "Здравствуй, дорогой Кузнечик!.." И подписывалась: "Твоя Стрекозка".
 Номер его полевой почты Рахиль помнила, как собственное имя. По этому номеру меньше, чем через год, ей пришлось посылать самое страшное в своей жизни письмо.
 ...Она не села на эту баржу, сказала, что поплывет на следующей. Матвей Гаврилыч и Евдокия Фёдоровна махали ей руками, звали. А баржа уже отплывала от берега, а в небе над Волгой кружили немецкие бомбардировщики... Рахиль не видела самого взрыва -- только взметнувшийся в небо водяной столб. Прямое попадание...
 Она эвакуировалась в Свердловск. Работала там на оборонном заводе, шлифовала снарядные гильзы. Женя писал ей: "Я отомщу фрицам, стрекозка! За всех отомщу! И за твоих, и за моих! Ты только береги себя, ведь ты у меня одна осталась... А меня не убьют, я везучий. Даже если похоронка придет, не верь. Тут часто бывают ошибки..."
 Она ждала его. Она не могла поверить, что можно просто исчезнуть. Она искала его после войны по госпиталям и домам инвалидов -- среди обожжённых, изувеченных, потерявших память... Его не было нигде.

 -- Так что там, в письме-то, Рахиль Иосифовна?
 ...Почерк на листах уже старческий, буквы вразброд... Но это его почерк, его! Она узнала бы этот почерк из тысячи похожих!

 "Здравствуй, милая моя Стрекозка! Наконец-то я тебя нашёл..."

 Строчки расплываются, даже сквозь очки ничего не видно. Нет, надо справиться с собой, надо читать...

 "Бомба разорвалась совсем рядом. Самое обидное -- наша бомба, советская. Меня контузило. Когда очнулся, понял, что попал к немцам. Меня отправили в концлагерь, где я пробыл до мая 45-го. Освободили нас американцы. Я слышал много раз, что все, кто был в плену, на Родине тоже попадают в лагерь. И я решил уехать в Америку, тебе ведь наверняка уже сообщили, что я убит..."

 Зачем ты это сделал, Кузнечик? Плохо же ты думал о своей Стрекозке... Рахиль умная, она предусмотрела и такой вариант. Она догадывалась, что тебя могут посадить. Её, "безродную космополитку", тоже могли посадить -- и в 48-м, и в 52-м. Не посадили. Повезло. Она ждала тебя из лагеря. Особенно в конце 50-х, после того съезда, когда начали выпускать политических...

 "Я получил американское гражданство и начал искать тебя через международный Красный Крест. На мои запросы никто не ответил. Я подумал, что тебя нет в живых, или ты вышла замуж и сменила фамилию. В обоих случаях мне надо было как-то устраивать свою жизнь без тебя. Я женился в 51-м году на американской девушке. Её звали Кэрол, она была чем-то похожа на тебя. Такая же кудрявая, тоненькая, и глаза по блюдцу. Только она была не еврейка, а мулатка. С очень светлой кожей, как лёгкий загар..."

 Рахиль вышла замуж в 60-м, когда ей было уже за тридцать. И развелась с мужем через год после рождения дочери. И фамилию она не меняла!

 "Мы вырастили прекрасного сына, Стрекозка! Я назвал его Мэтью. По-русски -- Матвей, как моего папу... Нельзя давать детям имена умерших родственников! Я понял это слишком поздно. Мэтью погиб во Вьетнаме в 72-м году..."

 ...Когда её дочь в конце 90-х объявила о своём намерении уехать в Израиль на ПМЖ, Рахиль Иосифовна отказалась последовать за ней:
 -- Я здесь родилась, здесь и умирать буду.
 Дочь увозила с собой русского мужа и 16-летнего внука Рахили, который и был главным аргументом в пользу отъезда:
 -- Ты хочешь, чтобы его в Чечню отправили и убили?
 -- В Израиле тоже стреляют...
 -- Всё равно там не так опасно, как здесь.
 Они обосновались в кибуце, неподалеку от Беер-Шевы, где много русскоязычных эмигрантов. Внук теперь служит в израильской армии...

 "...Кэрол не перенесла этого горя. Она стала сильно пить, потом дело дошло и до наркотиков... Я похоронил её в 76-м... И предпринял ещё одну попытку найти тебя..."

 Рахиль помнит эту попытку. Её тогда вызвали в КГБ. Невзрачный молодой человек в штатском разговаривал с ней очень вежливо:
 -- Рахиль Иосифовна, вот вы написали в анкете, что не имеете родственников за рубежом. А у нас есть сведения, что вас разыскивает некий американский гражданин. Может быть, вы сами назовёте его имя?
 -- Все мои родственники -- это моя несовершеннолетняя дочь. Остальные погибли во время войны. Тут какая-то ошибка. Скорее всего, этот американец ищет не меня.
 -- Может быть, может быть... А вы, случаем, не знаете, кто такой Юджин Смитти?
 -- Понятия не имею.
 Её мурыжили часа полтора, но, так ничего и не добившись, отпустили. Ей нечего было сказать. Она не знала английского, и ей не пришло в голову перевести с чужого языка услышанные от гэбиста имя и фамилию. А ведь это оказалось так просто! Юджин -- Евгений. Смит -- по-английски "кузнец". Значит, Смитти... Уменьшительная форма... Кузнечик!

 "В 81-м году я сошёлся с одной женщиной из советских эмигрантов последней волны. Лилечка Воронова меня буквально спасла. Если бы я её не встретил, то, наверное, отправился бы добровольно вслед за Мэтью и Кэрол...
 У нас был свободный союз, мы не регистрировали брак и не венчались в церкви. Оба понимали, что можем расстаться в любой момент. Так оно и случилось. Всё-таки очень большая разница в возрасте -- 30 лет... Рано или поздно Лиля всё равно ушла бы от меня к более молодому. Мы прожили вместе всего лишь около двух лет, но Лилечка успела сделать меня счастливым -- она подарила мне второго сына!
 Ричарду Смитти уже 22... Он совсем не похож на Мэтью и никогда его не заменит, но я знаю, ради кого я живу. И пусть кто угодно болтает, будто Лиля родила Ричи не от меня -- мне на это плевать, я не собираюсь проводить никакие генетические экспертизы. У меня есть ребёнок -- и это важнее всего.
 Я благодарен Лиле, что она не лишила меня возможности видеться с моим мальчиком и воспитывать его, когда мы с ней расстались. Ричи сейчас работает в филиале компании "Microsoft". Это он помог мне найти тебя.
 Спасибо, что есть Интернет. По совету Ричи я написал воспоминания о тебе и перевёл их на английский, а Ричи взялся рассылать этот текст по электронке всем Резникам, которых находил в Сети. Остальное ты уже знаешь. Спасибо, что у твоей дочери есть компьютер... Спасибо, что она носит твою фамилию... Теперь бы ещё встретиться..."

 Встретиться... Легко сказать... Ей семьдесят семь, а ему все восемьдесят... И океан между ними... Сможет ли он выдержать перелёт? Сердчишко-то уж, поди, ни к чёрту... И гипертония наверняка. Нет, не надо ему лететь. Лучше она к нему. Она всё-таки помоложе, покрепче. Она обязательно долетит. Она же стрекозка! Тонюсенький коромыслик, невесомое насекомое с прозрачными крылышками за спиной...

апрель-май 2004