Свет

БОЛЬ

Боль утихает. В темноте.
По радио бубнит Лобковский.
Слова ненужные и те,
и складки пледа, словно доски.

Я знаю, это так с тобой.
Боль мчится вскачь, но что поделать.
Я говорю, и я немой.
Тоска смеётся, плачет смелость.

СВЕТ

Свет, по которому мы пришли,
в руках, отпустившего нас во тьму.
Пламя, в котором мы не сгорим,
в глазах, не клонящегося ко сну.

Мрак, не принявший нас на день,
на сердце - молчанием ублажён.
Слово, сорвавшееся к устам,
шепчет Вселенной: "Мы вдвоём..."

НАЧАЛО

Сначала до меня доносятся постукивания каблучков по паркету...
Затем я переворачиваюсь с одного тёплого бока на другой...
"Петушок пропел давно..." - родной добрый голос...
Ресницы мои подрагивают... Я не в силах сдержать их, они разлипаются крыльями бабочки...
Утро врывается в меня - солнечным снопом, воробьями, светом, светом невероятного счастья!
И мама склоняется надо мной. Она улыбается.
Мне шесть лет.
Мне всё ещё шесть лет.

САМОЕ ПЕРВОЕ МАЯ

Что плохого в красном флажке, которым ты машешь над головой?!
И все вокруг веселятся твоему счастью, все кричат: "Ура-а!"
Иногда до тебя доносится твой собственный крик, крик мальчика, сидящего на плечах у папы. Он радуется вместе с тобой - ты чувствуешь это по его голове, по плечам, по рукам, вцепившимся в твои лодыжки, кажется на всю жизнь.
- Ура! Ура-а!
1-е мая.

ДА НЕТ, ПОВЕЗЛО...

Дня три назад наорал я в предбаннике магазина на пацана. В Москве.
Это был жирненький такой мальчишка с нагловатыми глазами. Лет десяти-одиннадцати.
Он выстрелил за моей спиной из игрушечного пугача с пистонами.
В предбаннике. Молодец...
Грохот стоял, как из бандитского обреза.
Маринка сказала:
- Ну-у, вообще!
Я наорал.
Поначалу я закричал по-армянски. Обозвал пацанёнка ишаком. То есть ослом.
- Чё? - пожал плечами жирненький.
Я заорал по-грузински.
- Картвели хар? - возопил я, в смысле: "Грузин?!!"
- Чё? Я на вашим нэ панимаю, - он снова дёрнул плечом.
- Ты армянин?! Грузин?! - не отставал я.
- Я езид, - ответил пацанёнок. - А чё я сдэлал? Чё?
- Придурок! - не унимался я. - Ты головой своей думай, башкой! Я чуть не умер! Где стреляешь?! Нашёл место!!!
Он таращился на меня и не понимал, что это я, в самом деле?..
Езид, значит...

"ЕЗИДЫ, езди (самоназв.), йезды, этноконфессиональная общность, субэтнич. группа курдов. Живут гл. обр. в Ираке и Турции, небольшая часть - в Иране, Сирии и СССР (Грузия, Армения). Общая числ. св. 150 тыс. чел. Говорят на диалекте курдского яз. Религия - синкретич. сочетание др.-иран. (манихейского) дуализма, иудео-христ. и мусульм. (суфийских) представлений.
Осн. занятия - земледелие (зерновые, табак, виноград), овцеводство; в городах - рабочие, мелкие торговцы, часть работает на нефтепромыслах..."
Это из историко-этнографического справочника "Народы мира" (Москва, "Советская энциклопедия", 1988 год).

Такие вот пироги...
Было у меня в жизни несколько езидов.
Этот из предбанника - пока последний.
А первый вмазал мне по зубам, когда мне было лет шесть, и я вышел светлым морозным утром погулять во двор.
- Покажи зубы! - попросил меня незнакомый мальчишка, выше и старше меня.
Я простодушно выполнил просьбу.
Он и вмазал.
До сих пор помню вкус крови на вмиг опухших губах.
Через три года мы встретились с этим парнем в школе. Он - второгодник - был определён в наш класс.
Ох, ну и оторвался же я тогда! Затерроризировал этого Мурада, как смог.
Пользовался я авторитетом в нашем третьем "г"...
Досталось бедолаге.

Вот и сейчас. Не повезло мальчишке.
Старое, что ли во мне забродило, и, выходит, не повезло мне с ними, с представителями этого древнего народа, соединившего в своей религи практически все религи мира?..

Да нет.
Знал я одного езида - Хдо, собачника.
Славной души был человек. Собаки вокруг него так и вертелись!..
Я тогда в пятом классе учился.
А Хдо бродяжничал.
Как Гекльберри Финн.

БЕЛЫЕ СТРАНИЦЫ

Когда-то, в тысяча девятьсот семидесятом году, в доме напротив жил Суасшедший Поэт. Стихи он сочинял по утрам.
В полдень Сумасшедший Поэт появлялся на балконе и разбрасывал свои творения с третьего этажа хрущёвки, желая заполнить ими бренный мир.
Всякий раз, бурно жестикулируя, Сумасшедший Поэт декламировал одно из своих произведений, и всякий раз я выбегал на улицу, надеясь подобрать хотя бы один листок с его стихами. Но листы, которые я находил на траве под домом были абсолютно пусты.
Видно, стихи Сумасшедшего Поэта сдувало с белых страниц и уносило ветром.
Ветры на нашем Третьем массиве дули постоянно, вздымая клубы пыли к слепому южному солнцу.

РОЗОВАЯ МАЙКА В ЖЁЛТЫЙ ГОРОШЕК

В театральный бинокль можно было наблюдать, как по вечерам Она раздевается до майки, кажется, розовой в жёлтый горошек.
Всё остальное разглядеть не удавалось, сколько я ни старался.
Была она старше меня, вероятно, года на три-четыре. А мне в декабре должно было стукнуть одиннадцать.
Будоражили меня её неоформившиеся формы.
Она передвигалась по комнате, в жёлтом свете окна, в том самом доме напротив, где обитал Сумасшедший Поэт, и я завидовал ему, потому что он жил на третьем этаже, а она на четвёртом, а когда ты живёшь этажом ниже, можно слышать мягкие шаги босых ног или песню, которую напевают над тобой, или просто тишину мира, существующего в метре от тебя, над потолком, испещрённым мелкими трещинками, которые можно рассмотреть и без театрального бинокля.

ВРЕМЯ СВЕЧЕЙ

Свет отключали часто - "в целях экономии", и тогда наступало Время Свечей.
В огоньках, прыгающих над столом рождались мечты, они уносили в прерии к Чингачгуку и Виннету, они обволакивали неумелыми поцелуями юных русалок, они заставляли трепетать перед падающей звездой, они усыпляли, а мама говорила:
- Не надо всё время смотреть на пламя, от этого портится зрение!
- Да... - шептал кто-то в ответ, и от шёпота огоньки принимались плясать пуще прежнего, притягивая к себе мечты, маленькие и большие.

ПОЛЕЗНЫЕ ФРУКТЫ

Яблоки на базаре покупались специально для меня. Большие, красные!
Я вопил из комнаты:
- Можно яблоко?
- Что ты спрашиваешь? - отвечала мама, и мне доставалось самое большое и самое красное яблоко из хрустальной вазы.
Одно в день.

Сейчас, когда я прихожу к маме, яблоки уже не такие большие и не такие красные.
Но теперь мне полагается целых два.
Мы их съедаем вместе: две дольки - папа, остальное - я.
Когда я предлагаю "хотя бы кусочек" маме, мама протетстует:
- Не начинай! - возмущается она. - Это твои яблоки!
Мне неловко, но "полезные фрукты" съедаются быстро и с удовольствием.

А сыну я покупаю американский хлеб. В супермаркете за углом.

СТРУНЫ МОЕГО ДЕТСТВА, ИЛИ БОРИНА ПЕСНЯ

Однажды, когда мне было лет одиннадцать, на гитаре отца порвалась струна.
Я переживал. Даже плакал. Ведь это Я совершил преступление, о котором так, между прочим, никто и не узнал.
Но я умирал от жалости непосредственно к гитаре, к этому загадочному музыкальному инструменту.

Много лет спустя в стройотряде у нашего гитариста Бори на семиструнке так же оборвалась струна.
И я снова плакал. Никто не мог понять, почему.

Струна рвалась. В ночи сверкали звёзды.
Наш Боря пел про страстную любовь.
Блатные и наивные аккорды,
вскипая, будоражили нам кровь.

Ах, сигарета, где же ты, родная?
Где девушка моей простой мечты?
Где песня, где мелодия блатная?
Где Боря, не терпевший суеты?

Струна рвалась. В ночи лишь оставалось
пить у костра безжалостный "Агдам",
укуриваться в дым и, может, малость
внимать блатным и праведным словам.

Ах, сигарета, где же ты, родная?
Где девушка моей простой мечты?
Где песня, где мелодия блатная?
Где Боря, не терпевший суеты?

Недавно у моего сына повисли на гитаре сразу две струны.
Я сдержался.
Может, повзрослел?

МОНЕТА, ЗАБРОШЕННАЯ МОРЕМ

- В последний раз! Последний раз!
Я с мольбой поглядел на папу.
- Ладно, - согласился он.
Я побежал по волнам Чёрного моря и наконец-то нырнул.
Ах, мы уезжаем, уезжаем. До свидания, дорогое море! До свидания! Нам пора на самолёт...
Я нырнул и зачем-то зачерпнул ладонями тёмный песок. Он был тяжёлый, и тянул меня ко дну, но море уже плескалось у моих колен, ведь волна, распрощавшись со мной, уходила к горизонту и не нуждалась в чужих слезах...
Я выпрямился, солёные капли застилали мне глаза, но поднеся ладони к носу, я с восторгом обнаружил на них серебристую монету. Двадцать копеек!
Двадцать копеек!..
Двадцать копеек...
Где они сейчас?.. Да там, в моём детстве. Наверное, я купил на них мороженое или оловянного солдатика - на монету, заброшенную в меня, чтобы когда-нибудь вернуться.
Вот оно море. Оно вернулось.

ЗОНТ МОЕЙ САМОЙ ЛЮБИМОЙ ФРУ

Из Швеции мы привезли открытку: зима, Астрид Лидгрен идёт под зонтом по заснженной дорожке.
Зонт у Астрид Лидгрен - мечта любого сказочника - это снежный город со снежными домиками, со снежной кирхой и деревьями из снега.
Астрид Лидгрен идёт под своим зонтом и улыбается. Всему миру и мне.

В свете, опустившемся над горизонтом,
я лечу под зонтом -
снизу, наверное, гномом
кажусь,
или сном.

В ночи, опустившейся над светом,
я плыву за зонтом -
сверху, наверное, шведом
кажусь,
я же - гном.

Вечер, читаю книгу
Астрид Лидгрен.
Буду читать до утра.
Ура!..

В Швеции, а было это на Рождество 2001 года, мы с Мариной прошли мимо самого обыкновенного шведского дома. Я только потом узнал, что в нём жила писательница, подарившая мне все мои будущие сказки и книги.
Впрочем, даже если бы я и знал про то, что в доме, на втором этаже в этот самый момент, когда я прохожу мимо, сидит в своём кресле моя самая любимая фру, я бы вряд ли решился позвонить в звонок, расположенный рядом с её фамилией.
Конечно бы, не решился.
- Почему? - спросите вы.
Да я и сам не знаю.
Не решился бы и всё.

В ЛЮБВИ

В любви, покорной лишь глазам,
в любви, не верящей словам,
в любви, трепещущей под вздох,
в любви, неведомой, как Бог,

нам жить в любви,
нам умереть,
в любви приняв Покой,
не Смерть.

ОНА РЯДОМ

Она всегда рядом.
Ты стараешься о ней не думать, но о ней стоит помнить.
Чтобы она не застала врасплох.
Чтобы её приход не оказался неожиданностью для тех, кто любил.
Чтобы собраться с силами и... улыбнуться!
Улыбнуться.
Да. Улыбнуться.
И идти с улыбкой по Неизвестности к Мраку. Или Свету.

ОБЪЯТИЯ ОДУХОТВОРЁННОСТИ

 Было это лет семь тому назад.
 После пятой или шестой рюмки, опрокинутой в компании друга на берегу Балтийского моря, я достал карманный блокнот, сел на песок и записал следующую ерунду:
 "Море возрождает любое существо: от чайки и до поэта.
 Печальную чайку море возносит до вершин полёта. Терзаемого страстями поэта - бросает в объятия одухотворённости!..
 Человека же Выпившего море делает Просто Человеком, так сказать, возвращает к жизни...
 Вот оно - море-колыбель. Оно убаюкивает, чтобы пробудить в вас прекрасное, оно возрождает пьянчуг по одиночке и целой оравой.
 – Стихия! Сти-хи-я!.. Море! Моо-рее!..
 И возродившись, став снова мальчишкой, можно носиться по дюнам, можно вопить, как сумасшедший и воздевать руки то к небу, то к морю, то к чему-то ещё, например, к далёкому парому, плывущему в Скандинавию...
 Воет ветер, носятся тучи, солнце запутывается в рванном небесном покрывале - и море вместе с ветром, тучами, солнцем и с возрождённым дитём своим, выплёскивает миру всё то, что дремало и вдруг вырвалось наружу, и, подхваченное дикими порывами, закружило, закружило навстречу Новой Судьбе!.."
 Поставив точку и посчитав, что я записал нечто великое, я спрятал блокнот в карман, повернулся к другу и спросил:
 - Ещё по одной?
 Хмыкнув, друг потянулся к бутылке.
 Море продолжало плескаться у наших ног.

СВЕТ НАД ГОРОДКОМ

Вокруг нашего пруда можно ходить часами.
Но мы делаем всего два круга.
Посидим на лавочке, поглядим на воду - в центре синюю, вдоль берега - желтоватую.
У берега снуют мальки.
Мамки с колясками попивают пиво.
Вон дурачок прошагал. Новенький. Вижу впервые. Бывший научный работник, наверное...
На окраине нашего городка ютятся осколки наукограда - институты разные, доживающие свой век.
А с другой стороны - растут корпуса и жилые кварталы алкогольно-лимонадного концерна.
К жилым кварталам соваться не стоит. Там злые собаки. Настоящие: с напряжёнными хвостами и жёлтыми клыками. От их лая по коже бегают мурашки.
Мухи до недавноего времени не беспокоили жителей нашего городка.
Но вот они просыпаются уже. Залетают в лоджии и даже комнаты.
А на пруду дует ветер.
- Мух нет, - говорю я Маринке. - Хорошо.
- Ага, - отвечат Марина. - Нет мух. Одна паутина.
Да. Паутина.
Она летает в свете над городком.

РАЗНЫЕ ВЕЧНОСТИ

На лавочке можно сидеть хоть целую вечность и наблюдать за небом или за любителем бега вокруг пруда в полуденный час, или подставлять затылок ветерку.
Мы и сидим целую вечность...
Но вот съедены бутерброды, выпит сок с "Байкалом", наш старый пёс расправился с палочкой и теперь вяло выравнивает утрамбованную площадку под лавкой. В былые времена, до страшной своей болезни, он бы энергично вырыл ямку сантиметров в тридцать-сорок глубиной - и не одну, а две или три. Но наш пёс постарел - вечность имеет свои слабые стороны.
- Пошли? - спрашиваю я.
- Хорошо, - отвечает Маринка.
- Хорошо! - соглашаюсь я.
Нам очень хорошо: и подуставшему псу, и загорелой Марине, и мне.
Мы ходим вокруг пруда, молчим или болтаем.
Одна вечность перетекат в другую.
А разве может быть иначе?

НА ЛАВОЧКЕ У ПРУДА

Да. Я свободен в выборе своём.
Могу смотреть на облако и речку:
один - в окно, на лавочке - вдвоём,
а в прошлом веке - за столом при свечке.

Я волен быть поэтом-бедняком
в долгах сиюминутности не вечной.
Что мне неВечность? - мнимое трико,
змеиной кожей сброшенное в Вечность.

К тебе иду, чтоб просто прошептать,
с тобой вдвоём на лавочку присядем.
В своей свободе вольны мы мечтать.
В своей мечте свободу не растратим.

ДИЛЕТАНТЫ И ПРОФЕССИОНАЛЫ

 Сижу перед монитором.
 За спиной бубнит телевизор. Есть такой канал - "Ностальгия".
 У художника Адабашьяна фамильярно спрашивают:
 - Значит, надо быть мастером, да?
 - Да... - тянет Адабашьян. - Надо быть мастером... профессионалом... настоящим режиссёром... И тогда актёры всегда будут играть замечательно...

 Понятно...
 Где бы найти профессионала для нашей планетки?

В ДЮНАХ. ЛЮБОВЬ

После некоторого раздумья я всё-таки направился к вершине песочного холма, где цвели кусты шиповника. Как говорится, нужно стало. По надобности.
За кустами миловалась парочка.
Она была в одних трусиках, и меня поразили размеры её бюста, а он - в чём мать родила. Тоже загорелый.
Я остановился от неожиданности, а они на меня даже и не взглянули.
Я вернулся к другу, который улыбался разноцветным волнам.
В ямке с прохладной водичкой охлаждалось наше пиво.
- Ты чего так быстро? - спросил друг.
- Пошли вместе, - предложил я.
- А пиво? - подумал мой заботливый друг. - Сопрут...
- А давай его выпьем! - воскликнул я.
- Не кричи, - сказал друг и добавил. - Море...
Море не шумело, и кусты шиповника молчали под Балтийским небом...
Когда рядом любовь и море, не стоит повышать голос.

ЧТО Я И КТО Я

Однажды я смотрел на облако.
Я стоял в поле, и вокруг меня не было ни души. Только птица пела надо мной, маленькая какая-то пичужка, может быть, жаворонок, я не очень в них разбираюсь.
Впрочем, это был точно жаворонок, они ведь порхают над полями, то взлетая, то проваливаясь в воздушные ямы...
Я стоял так, и вдруг облако разошлось в стороны и солнечный сноп ослепил меня своим небесным пламенем, и тотчас же я ощутил свою причастность к мирозданию, к солнцу, к полю, к жаворонку и к самому себе.
Да. Я понял всё, что я и кто я.
Всё понял.

С тех пор я так и живу - с небом и полем в душе.
Только жаворонка над головой я больше не слышал. Просто редко брожу по окрестностям.

НИМБ МОЕЙ СУДЬБЫ

Раньше свет радовал меня. Особенно веселили солнечные зайчики.
Позже мои глаза отказались вопринимать свет. Многие годы я прятался за тёмными диоптриями. Целых двацать семь лет. Это много. Столько было Лермонтову, когда ему пришлось сразиться с легкомысленным другом.

Однажды свет ворвался в меня недоумением и болью.

В тот же день я...
Я повернулся к свету лицом.
Я принялся пялиться на этот отталкивающий и манящий меня мир. У меня не было иного выбора.

Теперь свет снова мил мне и радует меня.
Нынче яркий день мне в помощь.
Я вижу облака, я вижу зубристый лес вдали, я вижу мальчишек, размахивающих руками, иногда я вижу лица.

Свет и Мрак.
Я выбираю свет. Нимб моей судьбы.

29 апреля - 5 мая 2006 г.