Последняя ночь для последнего страха

Рассыпались по ветру времени наши пороги
И пеплом рассыпались наши цветы в волосах
Последние дети тумана уходят в дороги
Оставив кровавую проседь огня в небесах
(с) Jam «Прощание Ши»

***
Жарко.
Жарко-жарко-жарко.
Весна, так ее.

Открытое окно не помогает.
В него заползают клочья тумана и плавают по комнате – за неплотно прикрытыми дверцами шкафов, вокруг лампы-прищепки на стеллаже, собираются клубком в том месте, где должна быть люстра. Медленно, неохотно тают.

Это не тот туман, что вечером в деревне. Это даже, я бы сказала, Туман. Именно так, с самой большой из всех больших букв. Он потихоньку отвоевывает город, он съедает людей – и живые становятся неотличимы от мертвых.
В нем так легко запутаться, заблудиться, забыться – и выйти с пустыми глазами и пустыми мыслями.

Люди уже давно живут только на верхних этажах – туда Туман еще не достает. Я вот живу на третьем, но меня он не трогает. Вокруг меня плотная стена чужих жизней – пока ее разъест, я успею состариться и умереть. Ведь я была писательницей. А теперь люди не читают книг – поэтому я, по привычке, включаю вечером компьютер и пишу – а утром стираю. Нельзя писать книги, которые никто не прочтет. Все равно что рожать младенца, чтобы тут же убить его.

За окном – полуразрушенный город.
За окном – гнилая весна, принесшая откуда-то с юга запах безнадежности.
За окном тихий шелест голосов, зовущих к ним.
Я не слышу.
Не слышу!

Кажется, я схожу с ума.
Не из-за Тумана – сама по себе.

Люди говорят, есть города, где нет Тумана.
Люди говорят, есть Странники, которые придут и спасут – хотя Странникам верят не все.

Людям хорошо, а я точно знаю, что Странникам нет дела до тех, кто может спастись сам – и это правильно.

Я могу идти сквозь Туман.

Я только не знаю – куда.

Иногда мне кажется, что Туман везде.

Что этой полумифической Гавани и вовсе нет – в детстве меня заставили поверить, что сказок не бывает.

Но, наверное, сегодня я все-таки встану и пойду – потому что так жить нельзя, потому что лучше уж сдохнуть в дороге.

Потому что я просто хочу еще раз вдохнуть чистый – черт побери, чистый, без запаха горелой ветоши! – воздух.

Может, он все-таки еще где-то остался?

***
Город напоминал доисторические руины – если толпы туристов не заставляют кого-нибудь держать их в порядке и периодически реставрировать. Здания рушились, новых никто не строил – люди и вообще боялись выходить на улицы. Строительный и просто мусор, обшарпанные стены, какие-то полуразвалившиеся шалаши – новый городской фольклор говорил, что в таких живут духи тумана, маскируясь под бездомных детей. Дескать, пожалеешь такого вот ребеночка, поближе подойдешь, чтобы хотя бы мордашку его чумазую получше рассмотреть, а он тебя хап - и в Туман. И не выберешься потом.

Она не верила в такие легенды – хотя из них можно было бы сделать неплохой роман. Не верила потому, что никто, кроме Странника, не стал бы помогать ребенку, а Страннику Туман не помеха. Такое уж время, самим бы выжить.

Больше всего ее угнетала даже не общая заброшенность, а какая-то серость. Для нее, воспринимавшей мир в основном глазами, эта блеклость была хуже, чем безлюдие – людей она и раньше не слишком-то любила. Вероятно, потому и не стала Странником, хотя могла бы. Могла бы находить, утешать и спасать – да вот не сложилось.

Туман словно выпивал краски, впитывал их в себя, как губка впитывает непросохшую акварель, и скоро все вкруг стало даже не серым – бесцветным. И трава, и небо, и солнце.

Возможно, это и есть обещанный чуть ли не всеми религиями Апокалипсис?

***
Маленький узкий переулок, заканчивающийся тупиком. Обшарпанная подъездная дверь с полустертыми надписями. К стене прислонены оконные рамы, скалятся остатками разбитых стекол, как хрупкими, но острыми зубами, готовыми вцепиться в тело и уже в ране разбиться окончательно – на сотни крошечных осколков, которые не вытащить. Тощая нахохлившаяся ворона сидит посередине глубокой лужи, обводя окрестности мутным сердитым взглядом – для ворон настали плохие времена. Разве что труп найти – а то ведь на помойки уже давно никто ничего не выбрасывает.

Пейзаж в черно-белых тонах.

Пьеса для несмазанных дверных петель и капель воды, изредка падающих с крыши.

Петли скрипнули, дверь бухнула о стену, вздрогнули и зазвенели оконные рамы.

Ворона хрипло каркнула и взлетела, тяжело махая крыльями и подняв маленькую бурю в луже воды – хотя вороне-то эта лужа казалась не меньше, чем озером. Когда-то, в счастливые сытые времена, вороны устраивали конкурс на самую лучшую лужу – и эта заняла почетное третье место. То есть не эта самая, понятное дело, а другая – но находившаяся точно там же.

Ворона зависла в воздухе, покосилась на вышедшую из двери девушку и плюхнулась обратно в воду. Лететь куда-то, каркать, суетиться… Вот еще.

Жарко.
Жарко-жарко-жарко.
Весна, так ее.

Наверное, получилась бы хорошая фотография – лужа, ворона, кусок стены с рамами и отразившаяся в луже ярким смазанным пятном девушка.

Словно вызов окружающему миру.

Или – самой себе.

Серому отчаянию, тихо и мирно окопавшемуся на подступах к подсознанию. Грамотно окопалось, сволочь, и не подберешься. Не спасет оранжевая футболка, и зеленые джинсы тоже не спасут. А яркая, огненно-красная бандана, повязанная на шее, в тусклом свете почему-то напоминала цветом запекшуюся кровь.

***
Она покосилась на ворону. Ворона покосилась на нее.

Они вызывали друг у друга глубокую антипатию.

Поскольку девушка ушла, ворона решила, что поле битвы, как и сама битва, осталось за ней, и теперь она полноправная хозяйка этой лужи, этого тупика, да, пожалуй, и его окрестностей.

Она была права – кому еще они нужны, эта лужа, этот тупик и эти окрестности?

***
Девушку звали Аланис.
Ала.
Ани.

У нее были темные глаза – не черные, а какого-то странного цвета. Вроде как бывает небо над городом, когда фонари горят. Фиолетовый, коричневый, синий, зеленый – чего только не увидишь в таком небе, если перестать спешить, остановиться, задрать голову и смотреть. Внимательно-внимательно смотреть, не отвлекаясь на фонари, луну, тусклые звездочки и прочие глупости.

Неба такого давно уже не было. Даже памяти о том, что такое небо бывает, и той не осталось. Все Туман выпил.

А глаза – вот они. Мерцают загадочно, прикрытые длинными ресницами. Дескать, мы-то знаем, мы-то помним, мы-то видели. Да. Действительно видели.

Небо. Солнце. Звезды.

Туман.

Легкий туман, не страшный, не отнимающий у тебя память, личность, даже, кажется, душу – если допустить существование этой странной субстанции.

Только это было давно.
Тогда она не любила яркую одежду.

А сейчас ей казалось, что стоит одеть что-нибудь светлое – и Туман выпьет и ее. Выпьет все цвета – а что такое человек, как не совокупность цветовых пятен, которые видят другие – или хотя бы ты сам в зеркале.

Тогда в городе станет одной бесцветной тенью больше.

Ее не пугала возможность стать тенью – все равно у нее ничего не осталось.

Ее пугала перспектива стать бесцветной тенью в бесцветном мире.

***
Она медленно шла куда глаза глядят. Тихий перестук каблучков распугивал тени умерших, заглушал их скрипучие, тоже какие-то бесцветные голоса. Она не знала, как звук может быть бесцветным, но никакого другого слова на ум не приходило – хотя она всю жизнь занималась тем, что подбирала слова, снизывала их в предложения, предложения – в абзацы. И так пока не получалась книга.

Она прекрасно понимала, что в дальнюю дорогу каблуки не одевают – но возможность остаться наедине с тихими, настойчивыми, завлекающими голосами пугала ее еще больше отсутствия цветов. Тук, тук, тук, звонкий щелчок о металлическую крышку канализационного люка – и вот вроде уже и полегче, вроде и не так страшно.

У нее было слишком много друзей. Она слишком часто видела в Тумане их лица.
А они все звали и звали ее – тихо, настойчиво, фоном, сводящим с ума шелестом опадающей листвы. Она всегда ненавидела осень. Она всегда ненавидела смерть.

А Туман был квинтэссенцией смерти.

***
Тук, тук, тук.

Это каблуки. Мои каблуки стучат по асфальту. Один попадает в выбоину, нога подламывается – только не упасть. Толь-ко-не-у-пасть. Вон железяка ржавая лежит, ухмыляется, только и ждет как бы кто упал на нее виском.

Это город мертвых. Тут не место, не место, не место живым. И мне тут не место. И город это знает – и поэтому хочет сделать меня мертвой.

А я не хочу!

Не хочу умирать в этом проклятом Тумане, не хочу становиться еще одной тенью и потом так же звать идущих мимо – хотя их и не осталось-то почти, этих идущих.

Зачем, зачем, зачем я вышла из квартиры?

Зачем поверила, что бывает по-другому?

Не бывает!

Не бывает чудес, и сказок не бывает, и чистого неба над головой – тем более!!!!

А память моя врет.

Память – моя.

Моя.

А кто я?

Кто?!

***
Жарко.
Жарко-жарко-жарко.
Весна, так ее.

Душно. Подступала ночь – насколько можно было различить сквозь Туман.

Нельзя ночевать в Тумане – но если непривычные к долгой ходьбе ноги грозят забастовкой, если из головы вылетает собственное имя, если вокруг – только стены зыбкого, колышущегося Тумана, из которых на минуту выступает угол дома, странное, высокое дерево, перевернутая урна, разбитый фонарь, и лица, лица, лица – тут уж хочешь не хочешь, а забьешься в первый попавшийся угол, подтянешь колени к подбородку, уткнешься в них носом – и все, нет меня, я в домике, а значит, все, что вокруг, не считается!

Туман не мог добраться до нее.

Но это и не было нужно – она сама добралась до себя.

И только сон, вопреки всем законам, стал отдыхом.

Во сне по покрытой Туманом реке плыла флотилия разноцветных бумажных корабликов – и за ней оставалась полоса чистой воды.

Она спала, а Туман клубился вокруг, холодными липкими отростками трогал ее, и одежда уже не казалась такой яркой, да и волосы – длинные, ниже лопаток темные волосы – уже не были такими блестящими.

Наконец она вздрогнула и проснулась. Сон не оставил после себя ничего, кроме смутного ощущения – было же что-то хорошее!

Яркое! Доброе!

Но когда?

Сколько жизней назад? И на сколько жизней потянет такая вот прогулка?

***
Надо.

Надо встать. Надо идти.

Неважно куда, главное – идти. Не сдаваться.

Зачем? – Вкрадчиво шепчет Туман. – Зачем же? Посмотри вокруг…

Она машинально оглядывается. Ничего.

Туман.

Посмотри… - Продолжает он нашептывать тихим шершавым каким-то голосом. – Разве тебе не нравится это спокойствие? Уже ничто никогда не будет тебя мучить. Даже память. Ведь память – твоя главная пытка.

Да, память – моя главная пытка. – Соглашается она, глядя перед собой постепенно светлеющими, выцветающими глазами.

Ты ведь хочешь от нее избавиться? – шепот льется в уши, и нет сил встать, и она уже не помнит, почему нужно вставать, ведь так хорошо сидеть и слушать, как тебе все объяснят, и все будет хорошо. Ведь сказки бывают, бывают, приходит кто-то старый и мудрый, и всем объясняет, как нужно жить. Нужно только послушаться, сделать, как скажут…

Конечно. – Механически кивает она головой, уже не вслушиваясь в то, что ей шепчет кто-то невидимый из Тумана, ведь это уже не важно, ведь все будет хорошо… - Конечно, я хочу от нее избавиться.

Ты ведь хочешь перестать видеть лица своих друзей? – И вокруг лица, лица… Я ведь знаю их, знаю, кто это? Ничего, ни малейшего обрывка, только отзвук саднящей боли, но почему? Вот же они, они здесь, рядом, и тихо кивают, и зовут к себе, туда, где все хорошо…

Вот видиш-ш-ш-шь… - Тихо шипит Туман. – Вот видиш-ш-ш-шь, тебе уже не больно, а ты боялась, глупая…

Да, мне уже не больно. – А что это такое – «больно» - мимолетный всплеск удивления. – Конечно, я глупая, и чего я боялась?

Может, это и есть обещанный почти всеми религиями рай?

И – последней мыслью угасающего сознания – что такое «рай»?


03.05.06 01:40

В качестве названия текста использована строка из песни Jam "Колыбельная"