Будни лепрозория

(Из рассказов бывшей медсестры)
Рассказ первый.
Работала я тогда в кожно-венерическом диспансере. Зарабатывала себе стаж перед поступлением в мединститут.
Поступила к нам как-то в женскую палату одна больная.
Лет ей было не больше пятнадцати на вид, хотя, может, и все двадцать… Очень на вид такая завалященькая – белобрысая, волосы торчком в разные стороны, носик острый, голос визгливый, ноги-руки мосластые, сама – худющая, как Баба-Яга, и нрава такого же. Чуть что, она в крик, с матами и прочими «украшениями», подушку в сердцах на пол кинет... Но наша старшая её быстренько привела в чувство:
- Покричи тут! Еще раз голос повысишь, позовём наряд – пусть тебя оформляют, как хулиганку. Ребёнка оставим, а сама пойдешь в колонию.
Она ведь не одна поступила, а с новорожденным. Они там все поначалу как бы в стрессе, вести себя не умеют, всё им кажется, что жизнь с ними несправедливо обошлась. Потом оглядываются и начинают соображать, что не одни они такие, а довольно много. Ну, и обвыкаются. Но мучит их тяга с кем-то всё же поделиться своей историей. Им такое приключение в жизни самим в диковинку.
Ну и эта, Белобрыска, когда обвыклась, мне (кому ж ещё?) свою историю и рассказала.
Жили они вдвоём со старшей сестрой. Куда их родители подевались, я сейчас не помню. Может, были сиротами... И с ним в квартире обитался сожитель старшей сестры, а может, даже и муж. Так вот жили они, жили, и стал этот мужчина к младшей приставать. А он ей, как она призналась, нравился, но, боясь сестры, поначалу его от себя гнала, а про его приставания молчала - ей приятно было, что за нею ухаживают. (На неё-то парни не очень заглядывались – это я себе так сообразила). Короче, было меж ними такое вот мирное сосуществование.
А потом та пара, сестра с мужем, вдруг начали сильно между собой ругаться. Младшая-то не сразу поняла, что у них случилось. Но после скандалов сестрин муж стал еще настойчивее за младшей ухаживать. И всё это, пока старшей дома нет. Однажды он всё-таки её уломал, переспала она с ним. А вскоре поняла, что беременная. Конечно, забоялась, мол, вдруг сестра узнает, да еще допытается – от кого. И маялась, и думала, что делать. И, наконец, решила признаться этому мужику. Тот её сначала обматерил, а потом подумал и предложил:
- Ты не говори, что от меня, я тогда тебя защитить смогу от сестриного гнева.
А тут на дом к ним милиция нагрянула – принудительный привод в КВД, к нам, то есть, в диспансер.
Оказывается, за пару месяцев до того сестра стала у себя кое-какие признаки находить, которые ей не нравились. Она-то повзрослее была, понимала, например, что такое «звёздная сыпь» … Ну и прочие кое-какие недомогания. Пошла в консультацию. Её на реакцию Вассермана направили, и у неё оказалось три плюса. «Обрадовали» её и велели половых партнеров (или партнёра) привести. Женщина-то о себе была высокого мнения - ни с кем, никогда. Она дома своему мужу и устроила скандал. Тот, конечно, отнекивался, божился, что тоже чист, на неё «бочку покатил», мол, сама с кем-то связалась. Она ему тогда пощечину залепила, из дому ушла. В ту ночь он к младшей-то от расстройства и полез. Потом жена вернулась, начала уговаривать его сходить провериться, но муж отказался наотрез. И так это с месяц тянулось, пока к ним участковый не пришел с поручением – доставить принудительно. Проверили его «на вшивость», та же картина, правда – «плюсов» уже четыре. А в таком случае надо выявить всех партнеров, чтобы локализовать очаг. Он что-то там наврал, мол, в поездке какой-то согрешил, и кто та, что ему этот «подарок» сделала – не знает. В общем, тот еще фрукт!
Девчонку эту, конечно, никто ни о чём не оповестил. Та пара начала лечиться тайком от младшей, а у этой беременность развивается. И когда у неё пузо уже на нос полезло, тут-то старшая сестра и спохватилась – откуда? Ну и конечно, послала в консультацию. Там анализы, то-сё. Ну и выяснилось, что у неё тоже положительная реакция на люэс.
Что там дома у них делалось, я и слушать не стала. Кажется, до драк дело доходило. Но пришлось ей рожать, потому что аборт делать было поздно. А поскольку лечения люиса у неё не было, то сразу, как она оправилась после родов, её к нам и положили, чтобы и её, и младенца лечить.
Но это слёзы были, а не мамочка с дитем. Одно, что мальчишка был страшненький. Ему месяц, а у него носик с горбинкой, лоб в морщинках – я таких новорожденных в жизни не видела. Лежит, как будто старичок крохотный. И кисти ручек – огромные, и ступни тоже – не младенческие, а будто ребенку уже с год, не меньше. И всё время он кричал. Если не спит, то кричит-заходится сиплым криком – смотреть сил не было.
Она его кормить не могла: молока в грудях не было. Около кровати поставила табуретку, на ней плиточка. Нельзя всего этого в палате, но что было делать. Утром зайдешь им уколы делать, она спит, ребёнок сипит, уж охрип, а на раскаленной плиточке стоит эмалированная миска с какой-то смесью для кормления, уже аж загустевшей. Разбудишь: «Что же ты спишь, смотри, у тебя уже всё выкипело. Там уж никаких питательных свойств не осталось, все витамины разрушились…» Она, всклоченная, вскинется: «А? Ничего…» Покормит его с горем пополам и опять – спать. А малыш – кричать. Там с нею еще одна мамочка лежала с ребёнком, вот та и укачивала этого страдальца.
когда этой Белобрыске выписываться настала пора, за нею пришли двое – мужчина и женщина. Я специально в приёмный покой сбегала посмотреть на эту семейку. Он коротенький, толстенький, с лысиной, хотя и молодой. Женщины меж собою переговариваются мирно, а тот в сторонке, вроде те ему чужие. Вышла я на крыльцо корпуса, они втроём мимо идут. Младшая улыбается, старшая на руках конверт с малышом держит и, слышу, говорит:
- Ничего, вырастим. Не та мать, что родила, а та – что воспитала.
 «Ну, - себе думаю, - тут история только начинается».
Больше я никого из них не видела, да и не хотела бы, по правде сказать, видеть.
 
Рассказ второй
Еще одна там же лежала женщина. Звали её Ларисой. Такая хорошенькая – стройненькая, белокурая, волосы вдоль спины – волной. Глаза голубые, огромные – в пол лица. С нею две девочки трех и шести лет. Палата эта была рассчитана на матерей с детьми. Я, как начала работать, сначала удивилась – почему в КВД матери с детьми лежат. Ну, ладно там зрелые или молодые бабы-мужики, но дети-то почему? Оказалось, если в семье сифилитик или там с гонореей кто обнаружится, то превентивное, то есть предупреждающее, лечение должно проводиться для всех домочадцев. А лечение это – несколько курсов внутримышечного введения антибиотиков. Причем, для детей суточная доза распределяется повременно, скажем, уколы через 4-6 часов, и врачи должны наблюдать, чтобы не было обострений: антибиотики – вещь серьезная, что-то лечат, а что-то очень напрягают. Ну, там, кишечная флора может дестабилизироваться: и рвота, и понос, и кишечные колики – всё может быть. Короче, детей обязательно нужно госпитализировать. А мама рядом – обязательно: отдельного входа к детям нет, а публика кругом - всякая… Там же на окнах решетки, как в тюрьме. Пока лечишься, опасен для окружающих, из диспансера – ни ногой. Короче, детей от окружающих надо ограждать – куда тут без родительницы. Хотя и между родительницами такие шалавы были – ну, я уже про одну рассказала.
Коротко сказать, вот этих детей страшно жалко! Да и женщин, их матерей, которые безвинно страдали.
У этой белокурой Ларисы история типичная. Муж в частых командировках. Хоть жена и красавица, и девочки – загляденье, а в отлучке их папочка расслаблялся, видно. Разве ж наши мужики-ходоки думают о последствиях?!
Лариса тоже со мной делилась. Я заметила - эти женщины, что в КВД попадали не по своей вине, какие-то пришибленные были. Виноватыми себя очень чувствовали. Особенно перед детьми.
Вот и эта Лариса тоже.
Она и лечение тоже проходила превентивное. Не успела в них болезнь развиться, быстро её выявили у мужа Ларисы, к счастью.
Сидит эта Лариса на постели после очередного укола и руки ломает. Ей девочек своих жалко. Старшая-то посерьёзнее была, как будто что-то понимала. Пока я ей укол делаю, она сожмёт губки в трубочку, глаза расширит, потом штанишки подтянет, лицо опустит и идет к окну. Встанет и смотрит во двор больничный, или продолжит рисовать – всё время на широком подоконнике её тетрадка лежала с рисованием. А с младшей была беда: она уколов боялась и никак привыкнуть не могла. Пряталась по отделению. Потом её мать уже отпускать не решалась из палаты, за полчаса до назначенного часа что только не выдумывала, чтобы дочку около себя держать. Но как я иду co шприцами, малышка – в крик:
- Мамочка, я не хочу, я не хочу!
Лариса - в слёзы. А я их успокаиваю, улыбаюсь девчушке, задабриваю, что-то причитаю, а сама себе думаю: «Не видит этого всего ваш папочка-козёл!»
А Лариса, бедная, в эти 4 часа передышки между уколами всё сидела, задумавшись – как дальше быть, уходит или нет от мужа.
- Я, - говорит, - какая-то циничная стала. Я никому верить сейчас не могу. Я его так любила! Когда он пришел, сказал, что на профилактическом осмотре у него что-то обнаружилось, я смеялась, мол, ага, теперь про тебя, голубчика, всё узнаем… В голову не могло придти, что он мне изменяет. А когда он после анализов мне сообщил, что и меня приглашают, я на ногах не удержалась – осела на пол: «Быть не может!» А потом еще и у девочек – кровь из вены брали, у Любочки истерика была, мне её держать пришлось, пока вену прокалывали…
А ещё там мазок у неё взяли и заподозрили ещё одну напасть. Она:
- Ну, за что это мне? Мало мне люэса, что ли?!
Я её успокаивала:
- Не падает снаряд в одну воронку дважды, ошибка, скорее всего.
Слава Богу, правда, ошибка. А то, я боялась, она руки на себя наложит от всех этих «подарков».
Так она и вышла из больницы, повесив голову – в раздумье. Не знаю, на что решилась. А мужа её я не видела ни разу. Он лечение в медицинских клиниках проходил, себя туда устроил, а жену с дочками – в наш "лепрозорий". Наверное, о своей карьере пёкся, чтобы больничный на работе показать без нашей печати.
 
Рассказ третий.
Я как в кожно-венерический диспансер попала? Завалила вступительные в медицинский, химию, представляете, свою любимую, завалила. У меня со школы был … ну, друг, дружили мы. Тогда это так называлось: я с ним дружу, значит, встречаемся. И мой парень после школы решил в военные идти, то есть из города уезжал. Накануне экзамена по химии я с ним прощалась – всю ночь по городу гуляли, и утром с ним на сборный пункт пошла, оттуда прямиком на вступительный. Голова была чугунная. Ну и завалила.
Решила, чтобы год зря не прошел, пойти в медсестры – поступила на курсы трехмесячные, уколы научилась делать, повязки накладывать и прочие премудрости. А чтобы далеко не ездить – пошла работать в КВД: мы на трамвайную остановку мимо него ходили, через дом от нас стоял.
Как-то я дежурила в выходной. Меня с вахты по телефону зовут:
- Тебя тут спрашивают.
Спускаюсь по лестнице, вижу – моя мать с подругой-сослуживицей. В город собрались, шли к трамвайной остановке, и тётя Зина мою мать уговорила заглянуть ко мне:
- Интересно, как там у них.
Вот, зашли.
Я спускаюсь по главной лестнице, вижу маму, тётю Зину… И Зина на меня не глядит, а глядит на кого-то, кто у меня за спиной, и такое у неё лицо – изумлённое, что я даже оглянулась. А за мной спускалась одна наша больная. В это время был час отдыха, и больные могли выйти в садик. Он находился на задворках диспансера, туда шла отдельная дверь из вестибюля.
А эта больная, на кого тётя Зина воззрилась, Галина её звали, поступила к нам с неделю назад. С новорожденной девочкой. Лечили девочку превентивно, потому что мамаша была под наблюдением, как перенесшая люэс (ну, сифилис, то есть). Было Галине хорошо за сорок. Габаритами она отличалась необъятными, и лицом страшна – нос картошкой, щеки обвислые, губы – как вареники. По должности была она, похоже, из начальства. Взгляд властный, даже жесткий. И вела себя соответственно – ни с кем не общалась, только с персоналом. Её и в палате сторонились, и в столовой. Я как-то видела её в умывальной комнате. Стоит, стирает пеленки (она их по 3-4 раза на день стирала, развешивала в палате, на неё там ворчали, мол, влажность сильная из-за них, она буркнет в ответ: «Потерпите, мне их больше некуда», и на том весь инцидент закончится). В умывальне другая больная хлеб голубям размачивала и на уже выстиранные пеленки нечаянно эту бурду вывалила. Галина ей:
- Осторожнее! Не видите, что это чистое уже?!
А та в ответ:
- Чистое! Ишь, о чистоте забоялась. А как с сифилитиком е…ся – не боялась, что он грязный!
Они там слов не выбирали, больные наши. А на этой вообще уже всё сгнило, а туда же, упрекать! Скучно им там было, вот и норовили склоку устроить. Думаю себе: "Ох! Сейчас сцепятся!" У Галины в руках была толстая такая пеленка, она её выкручивать начала было. Я уж представила, как она этой тряпкой сейчас обидчице залепит в физиономию… Нет! Смолчала Галина. Только с такой силой крутанула постирушку свою, да так воду с аппетитом выплеснула – разрядилась. Собрала всё и пошла из умывальной, переваливаясь.
Мне она не нравилась, эта Галина, я ей не сочувствовала, как другим мамочкам. Была она незамужняя, свою болезнь сама подцепила, вроде, на курорте. А малышку, конечно, было жалко. Придешь ночью её колоть, она хоть и спит, а начнешь ягодичку ваткой протирать, она и задвигается, и вроде уползти от тебя пытается, а самой месяца два – там и ягодичка-то с кулачок, вся исколота. А как-то у неё кровь надо было взять, а где вены? У таких пяточку надсекают. Меня еще к этой процедуре не подпускали, не доверяли, но рядом держали – в помощниках. Развернули малышку, ножку оголили. Мамочка должна держать ребенка, помогать. Тут-то я и увидала Галину плачущей – её трясло. Старшая в руках лезвие от безопасной бритвы держит, сама говорит:
- Ничего так у нас не выйдет. У вас руки ходуном ходят. Идите отсюда, без вас обойдемся. Её выпроводила, меня позвала. Справились мы с нею. Но видеть это в первый раз, как у двухмесячного кровь из надсеченной пяточки безо всякого наркоза берут – это, знаете, не для нервных.
И каждый день Галина с малышкой по нескольку раз в наш садик спускалась. Сама толстая, ноги – тумбами. Ей с третьего этажа нелегко было на первый, а потом обратно, да еще и со свертком в руках. Нет, чуть передышка – она на свежий воздух. И еще – наблюдала я, как она девочку после уколов успокаивала – ляжет около на кровать и просто зацеловывает, и что-то бормочет, иногда только слово «любит» слышно, да многажды раз: «любит» и опять «любит, любит». А всё равно – я к ней, Галине, относилась неприязненно.
Ну, вот. Я тогда на лестнице поняла, что тётя Зина Галину знает. И это мне не понравилось, потому что при приеме на работу предупреждение получила – соблюдать «врачебную тайну». Мол, существует особая статья в Уголовном кодексе за разглашение сведений о больных вплоть до тюремных сроков, если статью нарушить.
Я на лестнице проследила, чтобы Галина тетизининых глаз не увидела: закрыла её собою, пока она не ушла в садик, потом спустилась к гостям, и сразу же услышала:
- Это Галина Корзунова тут лежит?
Я, конечно, отвечаю:
- Никакой тут Корзуновой нет, и вообще…
Вывела их на улицу и как могла, объяснила, что если тётя Зина не хочет мне неприятностей, пусть забудет, кого и что она тут видела. Ну, и мама добавила от себя:
- Зря я тебя послушалась, завела сюда. У Светки могут быть, знаешь, какие сложности, если ты язык где распустишь.
Ну, та, конечно, поклялась, что никому-ничего.
Я быстро уволилась из КВД, месяца полтора там проработала и в другую больницу ушла, тяжело там было – морально тяжело, да и молодая я была, и эти «больные» жеребцы мне проходу ведь не давали.
Какое-то время спустя после моего увольнения тётя Зина была у нас в гостях, и разговор о той женщине, Галине, возобновился.
Вот какая у неё история.
Оказывается, они с тётей Зиной были сокурсницами. Галина была очень активной комсомолкой, комсоргом факультета, заводилой и всё такое. И очень строго поведения. На последнем курсе вышла замуж, диплом защищала уже беременная. Распределилась в наш же город, на один с тётей Зиной завод - инженером. Родила сына, но он быстро умер от какой-то врожденной болезни – Зина не помнила. И стала Галина после этого полнеть, «на нервной почве». В полгода набрала вес больше 100 килограммов. Как ни боролась – ничего не помогало. А самой только 25 лет. Муж от неё уходит. Живет Галина одна, вся в работе. Стала профсоюзным деятелем на заводе, приобрела замашки властные. И ежегодно ездила на курорты – должность позволяла.
Конечно, там у неё были курортные романы. Вероятно, от одного из своих «Ромео» она болезнь и подхватила. Надо полагать, что она хотела себе ребенка завести, поэтому – не береглась.
Получив вместо беременности люэс, Галина стала лечиться. А годы уже были значительные. И, чуть подлечившись, она опять попыталась свою мечту насчет ребенка исполнить. Хотя мужик, которого она уговорила, конечно, рисковал – нельзя «этим делом» заниматься, пока полностью не вылечишься, но обошлось, как видно.
Родила Галина девочку, здоровенькую. Но по медицинским показаниям малышку в диспансере и пролечили, когда я там работала.
Вот такая злосчастная судьба. Зря я Галину, оказывается, недолюбливала.
А потом я как-то эту женщину в городе увидела. Лет 20 уж прошло. Она на остановке стояла с девушкой. Я сидела в троллейбусе у окна и видела, как эта девушка вошла в двери, обернулась, помахала рукой той, что провожала. Мы уже тронулись, а Галина так и стояла, смотрела вслед. Спокойно смотрела. Наверное, у них всё хорошо с дочерью.