рассказ отец приехал и уехал...

 
 Александр Беляев

 Отец приехал и уехал...

 рассказ

 И вот с отцом сидим и тихо курим
 На узкой лавке – той, что у крыльца.
 И так приятен мне пахучий сумрак,
 И так знаком родной басок отца!
 Леонид Рогожников


 Сергей Дробышев, держа в руках метлу, смотрел вперёд, на залитую солнцем, асфальтированную дорогу. Дорога, на которой кое-где лежали зелёные листья, веточки, тянулась вдоль старых каменных казарм. С обеих сторон её поджимали бетонные, побеленные известью бордюры. Эти бордюры Дробышев сам белил два месяца назад, перед самой присягой – готовились к встрече родителей.
 Вечерами по этой дороге рота ходила “на прогулку” – шли по команде “Смирно!”, чётко печатая шаг, глядя затылок в затылок. И не дай Бог, если кто-нибудь ногу будет тянуть плохо. Сержанты моментально остановят всю роту. Заставят всех поднять ногу едва ли не до уровня пояса и держать её в таком положении долго-долго. А сами будут ходить вдоль строя и хищно приглядываться. Если же “на прогулке” не ходили строевой, то обычно “пели” песню. Орали до хрипоты.
 Жарило солнце. Дул лёгкий горячий ветер, играясь с листвой на берёзах. Небо было глубоким и необыкновенно синим.
 Дробышев вдруг вздрогнул – подошедший незаметно сзади младший сержант Омельченко положил на плечо тяжелую руку.
 – Чего задумался?
 – Да так, – Дробышев поспешно заработал метлой.
 В наряде по столовой, до присяги ещё, Омельченко чего-то кричал ему из зала, видимо, звал к себе. А Дробышев толком не слышал да и некогда было: поварам помогал – в варочном цехе работы было много. И когда, наконец, Дробышев, грязный, мокрый, с прилипшей к спине подменкой, освободился и подбежал, разгневанный Омельченко зарядил ему в грудачину. Больно зарядил, кулаком, с размаху. Два раза ударил. И обматерил.
 Омельченко, рослый красивый парень из Киева, пошёл в холодок, под берёзку. Прилёг на траву, достал из кармана дорогую зажигалку и импортную сигарету, закурил. Ему было можно. А Дробывшеву нельзя – “не положено”. По сроку службы не разрешалось. Не в смысле вообще курить нельзя. Можно, конечно. Но с условием – только в курилке и с разрешения сержантов. Учебка. Здесь строго. А сержантам и “старикам” можно было курить, где угодно. Единственно только, на ходу не разрешалось. Впрочем, когда офицеры не видят, можно и на ходу.
 Метёт Дробышев дорогу и видит: мчится дневальный.
 Подбежал к младшему сержанту, доложил. Обратно помчался – только подошвы пыльные мелькают...
 – Дробышев, эй! Сюда иди, – Омельченко позвал молодого. – Дуй в роту. Там к тебе отец приехал.
 Дробышев, услышав это, поставил метлу, прислонив её к стволу берёзы. Прикладывая руку к фурику, спросил:
 – Товарищ младший сержант, разрешите идти?
 – Разрешаю. Нет, постой. С тебя пачка фирмовых сигарет. Знаешь, каких? “Mallboro”.
 – Ладно, – и Дробышев помчался, придерживая на бегу фурик. Ноги несли его сами собой. Никогда ему ещё не бежалось так легко. Грудь распирало от счастья. Пробегая мимо двух сержантов из чужой роты, он не остановился, не отдал честь. Тогда они его гневно окрикнули:
 – Эй ты, сюда иди! Ты что оборзел, душара!
 Один из них, воровато оглянувшись, нет ли офицеров, врезал Дробышеву в грудь. Это называлось – “прострелить фанеру”. Другой давил “лыбу”.
 – Ну-ка, как надо ходить строевой и отдавать сержантам честь? – спросил первый.
 Дробышев, обложив их про себя трёхэтажным матом, прошёл мимо, чётко печатая шаг, приложив к козырьку красиво согнутую в локте руку. Сейчас он старался. Он даже ротному никогда не отдавал так честь. Да что там ротному? Командиру части так не отдавал. А сейчас старался изо всех сил. Из кожи лез. Лишь бы побыстрее.
 – Хорошо, молодец! – похвалил его сержант. – Ведь можешь, когда захочешь. А теперь, поскольку память у вас, молодых, короткая, закрепим изученный материал на практике. Пройдись ещё несколько раз.
 Дробышев, проклиная всё на свете, с кислой миной, пошёл строевой.
 Сержант, помучив минуты три, насладившись, отпустил его. Но напоследок всё же сказал:
 – Смотри, ещё раз увижу. Пеняй на себя. Часа два заставлю так ходить.
 
 Отец сидел в курилке. Устало сидел, слегка ссутулившись. Недовольно поглядывал на трёх солдат, вальяжно развалившихся напротив него.
 Те, широко раскинув ноги, сидели в распахнутых кителях “афганок”, накинутых на голое тело. Солдаты, совершенно не стесняясь его, ругались матом. Не то что ругались. Разговаривали сплошным матюком. Травили какие-то гаденькие похабные анекдоты. И оглушительно ржали.
 Позади курилки, за кустами, тянулся забор. Прямо, чуть в стороне, сиротливо стояло деревце – белая акация. Слева – мрачным серым торцом возвышалась казарма, в которой служил сейчас его сын.
 Виктор Петрович был майор в запасе. Двадцать восемь лет прослужил он в армии. Последние лет десять командовал батальоном. Наглых, развязных солдат, как эти двое, он осаживал сразу. Сразу ставил на место. Особенно не любил городских. И больше всего москвичей. Москвичи, как правило, самые наглые. Но сейчас для этих двух он уже был никто. Для них – никто.
 Два года назад из армии его уволили. По сроку службы. Сорок пять стукнуло. Ему тяжело было привыкать к новой, гражданской жизни. Хотя и работу искал недолго: сосед по подъезду полковник-танкист помог устроиться на завод – начальником караула и ответственным за сигнализацию. Хотя и была работа интересной, нравилась, но всё равно было что-то не то. Особенно тяжко, неприятно было слышать от молодых, тридцатилетних рабочих фамильярное:
 – Петрович, иди с нами, выпей.
 Он подходил, конечно, не отказывался. Не подавал виду. Мог поддержать разговор. Мог затронуть глубокую, всем интересную тему. Мог рассказать забавную историю. Но было обидно, до слёз обидно слышать от алкашни фамильярное: “Эй, Петрович!”
 Раньше, ещё два года назад, к нему обращались исключительно: “Товарищ майор” или строго по имени-отчеству. С начальником Львовской гарнизонной “губы” майор Дробышев был на “ты”, в штабе армии его знали полковники. Замком части заискивал перед ним, когда была нужна машина. Раньше, если он садился с кем выпивать, то в основном это были майоры и подполковники. Ну, в крайнем случае – капитаны. И то Виктор Петрович позволял себе это редко. А теперь приходилось жить в одном коллективе с бывшими солдатами и сержантами.
 Нет, что бы там ни говорили, но тяжело, очень тяжело человеку, который всю жизнь почти находился на командных должностях, имел у себя в подчинении по семьдесят-восемьдесят человек да десятка два ещё грузовых и легковых машин, – тяжело такому человеку опуститься в среду невежественных, грубых и пьяных рабочих, находится постоянно среди них, слушать их скучные серые разговоры, которые обычно сводились к одному – как бы собрать ещё на бутылку и когда, наконец, им прибавят зарплату. Но что самое обидное – слушать их откровенный бред, когда они начинали говорить об армии.
 – Да вот я служил, – брызгая слюной, кричал один.
 – Погоди, ты сколько служил? – переспрашивал его Виктор Петович.
 – Какая, на хрен, разница, сколько? Главное, что служил! Я эту армию всю изнутри знаю… Так вот, я что говорю…Был у нас там один капитан…
 Тяжело было слушать. Тяжело…
 А сейчас он сидел в курилке, в скромном гражданском костюмчике, слушал матерню потерявших всякий стыд и совесть солдат.

 - В конце концов, вы прекратите? – сказал он, сурово посмотрев на них. – Перед вами незнакомый человек сидит. А вы тут матом ругаетесь.
 Солдаты моментально умолкли, засмущались. Побросав окурки, они ушли в казарму.
 Дробышев-старший страшно устал. От проблем, внезапно свалившихся ему на плечи…
 Год назад Виктор Петрович похоронил своего отца. Осталась мать с сестрой. Сестра развелась с мужем – из-за пьянства. Теперь двум бабам будет совсем тяжко. А он от них – более, чем за тысячу двести километров… «Во Львове русским ничего не светит. Нет у них будущего», - так думал он. Тяжелые мрачные мысли угнетали его…
 Он был коммунистом. И как коммунисту ему особенно тяжко было переживать внезапно произошедшую на глазах трагедию – развал Советского Союза, расчленение великой, некогда могучей державы.
 В 1991 году Львов был первым город на Украине, где повалили памятник Ленину. Этот памятник стоял на широком Проспекте, в самом центре города, напротив величественно-красивого здания Львовского театра оперы и балета им. Ивана Франко. «Рагули» (так называли русские тех украинцев, которые называли их «москалями»), накинув каменному Ленину на шею стальную петлю, трактором сдёрнули его с постамента, несмотря на протесты русских военных. Бывшие «политические», которые при советской власти сидели по тюрьмам, захватили во власть Львове. Теперь они заседали в Городской Ратуше, на Площади Рынок. Они провозгласили мову государственным языком, переименовали все улицы и кинотеатры и стали мягко, но уверенно выдавливать русских из государственных органов местной власти.
 Дробышев много читал и, анализируя стремительно изменявшуюся жизнь в республиках бывшего Союза, особенно в Прибалтике, на Кавказе и в Средней Азии, опасался, что во Львове русских может постичь та же участь, что и в Чечне и в Азербайджане. Из истории он знал, как бандеровцы без боя сдали Львов фашистам, как они работали полицаями во время войны, как убили маршала Ватутина, как вели ожесточенное партизанское сопротивление в Галиции в 1946 году, но Сталин решительными жесткими действиями задушил их «незалежнi» потуги и загнал бандеровцев в глубокое подполье. К концу 1990 года ситуация резко изменилась.
 В 1992 году, как ему не хотелось, он принял присягу на верность «Незалежной» Украине. Командир части, сам русский, карьерист по жизни, говорил:
 - Армия вне политики! Товарищи офицеры, не будем накалять обстановку. Ситуация в стране итак достаточно нестабильна. Нам не нужна новая гражданская война.
Тех офицеров, кто не пожелал присягнуть «Нэзалежной» Украине, вынудили либо уволиться на гражданку, либо перевестись в Россию.
Дробышев, как и многие военные, возлагал большие надежды на ГКЧП, но они не оправдались. В 1992 он надеялся, что в России военные и особенно гэбешники захватят власть путем переворота, но этого не произошло. И чем дальше уходил в историю Август 91-го, тем меньше было шансов восстановить, пускай и не в прежних масштабах, Великий Советский Союз. Кровавыми пулемётно-автоматными очередями и танковыми залпами отгремел Октябрь 93-го. Макашов и Ачалов оказались за решёткой.
Наступил Новый 1994 год.
 Теперь Дробышев уже не верил в то, что русские вернут себе власть на Украине. Он сильно устал от Львова. Ему хотелось в Россию, в Центральное Черноземье, на Родину, поближе к могиле отца, ближе к живым - сестре и матери.
 С такими тяжкими мыслями он приехал в армию к сыну.
 * * *
 Сергей отца узнал ещё издали. Собирался обнять, крепко-крепко, но, увидев посторонних, постеснялся. Подошёл сдержанно, протянул руку и, смущенно улыбаясь, сказал:
 – Ну, здравствуй, папа!
 Отцу непривычно было видеть сына – в военной форме. Да и сама форма была – непривычной. Раньше носили другую, старого образца. А эта была новой, введенной после Афганской войны.
 Они поднялись в казарму, на второй этаж. Увольнительная рядовому Дробышеву давно уже была готовой. Старшина Калымчук, здоровый квадратный мужик, с мрачной бульдожьей челюстью, в прошлом КМС по боксу, хмуро протянул ему увольнительную и ничего не сказал. Хотя обычно он инструктировал. Любил.
 Отец с сыном вышли за КПП. Здесь Сергею сразу же задышалось полегче: гражданка, свобода!
 Зелёная нарядная улица, с идущими по ней, одетыми во всё цветное прохожими, будоражила глаз. Это было непривычно. Там, в части, преобладал один цвет – хаки, который в конце концов превратился для солдат из зеленого в серый. А здесь – всё по-другому. А девушек сколько красивых! Молодых, нарядных. Невольно заглядишься! Одно слово – гражданка!
 – Ну что… как служится? – спросил отец.
 – Нормально.
 – Кормят как?
 – Терпимо, – ответил Сергей. Подумав, добавил: – Сладкого очень хочется. Печений каких-нибудь, пирожных.
 – Я тут привёз кое-что. Мать собрала.
 – Да ладно потом. Зайдём в парк, тогда.
 – Ну, это понятно.
 – В нарядах по столовой тяжело. Иногда до часу, до двух задерживаемся, картошку чистим. Вон наши сегодня опять заступают.
 – Ну а в караул ходил?
 – Ходил. Правда, два раза всего.
 – А права и обязанности часового помнишь?
 Сергей улыбнулся:
 – Конечно.
 – Ну-ка, скажи мне, в каком случае часовой может применять оружие без предупредительного выстрела?
 – В случае явного нападения на часового или охраняемый объект. Ну, например, я стою и вижу: на моём объекте склад монтировкой вскрывают.
 – Неправильно, – сказал отец и, сурово глядя на сына, пояснил: – Когда лицо, назвавшее себя начальником караула, его замом или разводящим, таковым не является.
 – А… ну это понятно. Это я знал.
 – Знал… Я знаешь, как за это спрашивал, когда дежурным по части заступал? Только держись! Мог к караулу не допустить. Отправить обязанности часового учить.
 Сергей посмотрел на отца. Сравнил его с теми офицерами, которых знал. Да отец при случае мог задать жару.
 – Ну а дедовщина тут есть?
 – Нет, почти нет. Тут устав. Уставщина! А это гораздо хуже, – пояснил сын.
 – Не скажи. Ты, брат, ещё в боевой части не был.
 – А я не хочу здесь служить. Мне уже предлагали тут на два года остаться, художником. Плакатным пером писать плакаты разные для автопарка… Но у меня это получается с трудом. Нарисовать – это пожалуйста! А вот плакатным пером писать…
 – Ничего. Привыкнешь. Я ж тоже не умел. Потом научился.
 – Не, пап, я в боевую часть хочу. Помоги перевестись.
 – Да там труднее, пойми… Тут ты через полгода в глазах следующего призыва “стариком” станешь. Со всех сторон тебе почёт и уважение, а там… Всё совсем по-другому. И часть у вас, я смотрю, хорошая. Я здесь был когда-то. Лет семь назад, с инспекторской проверкой приезжал. Вокруг меня тут знаешь, как бегали? Два майора и капитан. Ужами увивались.
 – Нет, пап, правда, помоги. Я серьёзно. Устал я здесь. Строевой по вечерам ходить, ФИЗО – заниматься. Знаешь, как у нас ФИЗО расшифровывается? Физическое изнасилование здорового организма.
 Отец сдержанно улыбнулся. Потом опять сделался серьёзным.
 – Насчёт боевой части, я подумаю. Но чтоб не жалел потом. Чтоб не упрекал.
 – Ладно.
 Они прошли главной улицей города, свернули в парк. Нижнеподольск – городишко был маленький, но очень красивый. Зелёный.
 Сели на скамейку, в тени могучего дуба. Сквозь густую листву на асфальт трепещущей золотистой сеткой падали солнечные лучи.
 Отец достал из портфеля газетный сверток, целлофановый пакет. Ещё один свёрток. Смотрел с улыбкой на то, как сын набросился жадно на курицу, колбасу, яйца, и вспоминал, как когда-то давным-давно, лет тридцать назад, он сам, молодым курсантом, ел точно также, когда к нему, в Тамбов, где находилось его военное училище, приехал отец-фронтовик.
 С набитым ртом, с круглыми щеками, Сергей спросил:
 – Ну а как там дома?
 – Где во Львове или в Вельяминовске?
 – И там, и там.
 – Во Львове всё по-старому. Ребята твои на лето разъехались, во дворе их не видно. Валерку отец в институт гражданской авиации, в Киев устроил. В Вельяминовске? Там новостей хватает. Тётя Люся с дядей Сашей окончательно развелась. Он пьёт по страшному. Да белой горячки напивался. Бабушка Варя хуже стала. Всё плачет, меня зовёт. Просит, чтоб мы к ней переезжали. Мы с матерью уже думали над этим. А что во Львове ловить? Там у нас ни одного родственника нет, никого. А среди рагулей жить… Сам знаешь… От них ничего хорошего русским ожидать не приходится… А в Вельяминовске всё совсем по-другому… Там речь наша, родная.
 Сергей живо представил себе, как ругаются в Вельяминовске русские бабы и как во Львове – рагулихи. Нет, у русских в голосе прямо музыка какая-то, чарующая, звонкая, соловьиная. Тебя хоть матом трёхэтажным обложат, грязными словами обольют, а тебе на сердце хорошо, сладостно. Родную речь услышал! А там, в рагулятнике вонючем…Да и здесь, в Нижнеподольске…
 – Мать с Наташкой в Москву недавно ездили, – продолжал отец. – Костюм тебе спортивный импортный привезли. “ Рибок ” называется. Кроссовки шикарные. Куртку кожаную. Так что, когда приедешь на гражданку, пойдёшь на дискотеку, в горсад, все девки твои сразу станут. Верку, соседку нашу помнишь? Спрашивала о тебе.
 – Да ладно, хватит заливать, – Сергей смущенно улыбнулся, покраснел.
 – Серьёзно. “Как там Серёжка?” – спрашивала. А ей фотокарточку твою показывал, где ты на присяге серьёзный такой стоишь. Она говорит: “Красивый”.
 – Пап, хватит об этом.
 – Ладно. Деду я на могилку оградку новую сделал, из арматурин, крепко сваренную. Табличку из нержавейки. Скамейку. Посидел там.
 Отец замолк. В парке было тихо. Лишь изредка, где-то за кустами, раздавались детские крики. Тянуло ветерком, прохладцей. Сергею почему-то представилось, что сидит он сейчас не в Нижнеподольске, а в Вельяминовске, в городском саду. До чего ж схожи…
 Отец достал из портфеля пачку “Лиры”, протянул сыну.
 – Закуривай. Наши местные, вельяминовские.
 Сергей взял сигарету, несколько секунд с любовью смотрел на надпись, выполненную мелкими красными буквами “Вельяминовск”, потом прикурил, глубоко затянулся. До чего ж хорошо! Сладко! Родное!
 – Ну, как?
 – Здорово!
 – Это у нас, на табачке делают. Там новый директор знаешь, какое производство развернул. Импортное оборудование поставил. Там, брат, держись!
 Сергей улыбнулся. Ему вспомнилось, как месяца два назад, он сидел в курилке и с ним рядом сел незнакомый солдат из соседней роты. Сергей попросил закурить. Незнакомый солдат протянул пачку “Примы”. И каково же было удивление Дробышева, когда он на сигарете увидел эти русские родные, до боли знакомые буквы “Вельяминовск”! – “Ты из Вельминовска?” – воскликнул он, с восторгом глядя на солдата. “Нет, я из Полтавы…” – “А сигареты откуда?” – “Да это с присяги остались. Отец привозил. Он в Воронеж ездил.” – “Жаль… А я уж подумал – земляка встретил.” Но всё равно было приятно сидеть с незнакомым солдатом, который курил родные русские сигареты…
 Здесь, в учебке, давали бесплатно староконстантиновские сигареты “Старая крепость”, но это было не то… Кислые какие-то, словно водой намоченные. Другое дело львовский “Полёт” или вельяминовская “Лира”.
 Они сидели в парке и молчали. Слушали шелест ветра, детские крики и пение птиц. Потом пошли в кино.
 Они любили ходить в кино. Правда, было это давно, лет двенадцать назад, когда Сергей был совсем маленький. Ему особенно запомнился фильм “Спартак”.
 – А где немцы? – спрашивал маленький Серёжа, дёргая отца за рукав плаща.
 – Тут нет немцев.
 – А наши где?
 – И наших тут нет.
 – А где они? Их что убили?
 – Да нет. Просто те события, о которых сейчас идёт речь были давным-давно, в другом государстве, в Древнем Риме.
 Ходили на “Фантомаса”, на “Бездну”, на “Сокровища авиакатастрофы”. Много разных фильмов смотрели. Об этом сейчас, сидя в зале рядом с отцом, вспоминал Сергей. Фильм, который они сейчас смотрели, оказался скучный. Какой-то очередной американский боевик, где всё заранее известно. У героя украли жену, невесту или дочь; банда требует громадный выкуп; герой, не обращаясь в полицию, идёт спасать заложницу; самая последняя драка заканчивается обязательно на каком-нибудь заводе, где нет рабочих, но при этом там всё производство непременно работает; герой всех убивает и всё заканчивается хорошим концом; при этом куча драк, море крови, сумасшедшие гонки на автомобилях, стрельба из автоматов, в магазинах которых почти никогда не заканчиваются патроны. Всё было известно заранее, а потому – скучно.
 Сергей сидел, с тоской поглядывая за мельтешнёй актёров на экране и думал: “Когда же это закончится?” Ему хотелось выйти отсюда, но он долго не решался, боясь испортить отцу настроение, думая, что ему интересно.
 Наконец, не выдержав, спросил:
 – Пап, тебе это интересно?
 – Нет.
 – А почему ты тогда не скажешь?
– А я думал, что тебе интересно.
– А я думал, что тебе.
Они засмеялись и пошли к выходу.
 
 На улице было хорошо, тихо. Неяркое солнце косыми золотистыми лучами играло на асфальте. Лёгкий ветерок шумел в деревьях. Вечерело.
 – Ты где остановился?
 – В гостинице, – отвечал отец.
 – Уезжаешь завтра?
 – Да.
 – Жалко.
 – Ничего. Эти два года пролетят так быстро, что не успеешь и оглянутся.
 – Сам знаю. Но в этот миг мне от этого нелегче.
 Вышли из парка.
 – Сейчас куда? – спросил Сергей.
 – Я что-то устал с дороги. Давай, я тебя до части провожу, а потом к себе пойду.
 Дошли до КПП, попрощались.
 Зайдя на территорию части, Сергей остановился. Ему не хотелось идти сейчас в роту. Увольнительная была выписана до половины десятого. Оставалось ещё три часа.
 Неспешно двинулся в сторону курилки (не той, что возле его казармы, к другой!), постоял в раздумье у забора – перелезать не перелезать. Мгновенье – и он уже вновь на свободе.
 Гулял по тихим маленьким улочкам. Опять зашёл в парк.
 Вечером здесь было интереснее. Горели фонари. Играла музыка. Со всех сторон стягивалась молодёжь. Держа друг друга под ручки, неторопливо, важно шли девчонки. В лёгких летних платьях, в коротких юбках, джинсах. Ребята стояли кучками. В широких штанах, в шёлковых рубахах, в футболках. Пили пиво, курили, посмеивались.
 Где-то недалеко звенела гитара…
 А потом Сергей, засыпая, стоял в казарме в строю и вместе с другими солдатами слушал пьяного старшину, который долго рассказывал про свою
жизнь.
 
 …Утром отец с сыном вновь встретились.
 – Ну как… выспался? – спросил отец.
 – Ничего, нормально. Привык уже… Первое время тяжело было, а сейчас ничего.
 – Старшина у вас, я смотрю, мужик крикливый дюже?
 – Что есть, то есть, – согласился сын.
 – Знаешь, есть такая поговорка: старшины менялись, а крик в казарме оставался неизменным.
 Солдат улыбнулся, а отец продолжался:
 – А если вдуматься, что это будет за старшина без крика? Он тогда и не нужен старшина такой. За что ему деньги платить тогда? Порядок в роте на нём одном только держится. Ротный – это так для общего контроля. Взводный – тоже человек случайный. Сегодня он есть, а завтра нет. А старшина – он безвылазно в роте сидит. Он всех сержантов и солдат в кулаке держит. У него не расслабишься.
 – Да, старшина у нас строгий. Однако большой любитель выпить.
 – Ну, где ж ты видел непьющих старшин? На моей памяти таких не было.
 – Он, похож, на тебя зуб точит, что ты ему бутылку не поставил.
 – А с чего это вдруг я должен бутылку ему ставить?
 – Ну, с ним всегда, когда чей-нибудь родитель приезжает, всегда с ним пьют.
 – Ничего себе! – возмутился отец. – Это что ж, получается? Я, майор, должен какому-то прапорщику ставить? А жопа у него не слипнется? Ишь ты… как они хорошо зажили… Родители им наливать должны. Раньше такого не было.
 – Да ладно тебе. Чего ты вскипятился, как чайник? Я это просто сказал.
 – Ничего себе… порядочки пошли… в Украинской армии… Да, вот оно как обернулось, когда Советского Союза не стало… Майоры в запасе прапорщикам проставляться должны… вот это номера!
 – Да ладно тебе, брось! Что ты в самом деле… проблему из этого делаешь? Я ж не говорю тебе: иди, ставь бутылку. Просто сказал.
 – А я и не собираюсь ему ставить! Ни хрена себе… Дела какие! Бутылку ему ставь…
 Отец долго ещё возмущался. Успокоился, когда пришли в парк. Там они немного перекусили. Потом Виктор Петрович, вытерев руки газетой, достал из портфеля очки и книгу.
– Вот, погляди, что я сейчас читаю.
 Протянул книгу.
 “Виктор Суворов. Ледокол. День “М””, – прочёл Сергей.
 – Виктор Суворов, – пояснил отец, – это псевдоним. Настоящее его имя –Виктор Резун. Это бывший разведчик. Он сбежал из СССР лет двадцать назад, сейчас живёт в Англии, пишет книги. В этой книге он утверждает, что, если б 22 июня 1941 года Германия не напала бы на Советский Союз, то тогда б мы напали на них – 6 июля 41 года.
 – И что ты думаешь по этому поводу? – спросил сын, пролистывая книгу.
 – Не знаю. Вопрос очень сложный. Так прям сразу, с ходу, на него и не ответишь. Я пока только знакомлюсь с ней. Сравниваю с мемуарами Жукова, Конева, Рокоссовского, другой военной литературой. Я не сторонник того, чтобы сразу, с ходу, всё хватать на веру. Прежде чем составить себе точку зрения по какому-либо вопросу, нужно всё внимательно изучить, тщательно взвесить, сравнить, обдумать. Одно можно сказать про Суворова – он, безусловно, мастерски владеет пером, пишет энергично, увлекательно. Но насколько это исторично, насколько это соответствует реальной истории? Я не знаю. При случае, всегда стараюсь поговорить с кем-нибудь из фронтовиков, живых участников событий. Мы многого ещё не знаем. От нас многое на протяжении стольких лет скрывалось. Сейчас очень трудно разобраться и в настоящем, и прошлом. А что касается самого Суворова… То для меня, например, многое значит то, что, после выхода его книг, от него отрёкся его собственный отец.
 – Ты мне её оставишь… книгу эту? – спросил Сергей.
 – Нет. Сейчас, если хочешь почитать, читай. А оставить, не оставлю. Мало ли чего? У тебя её могут украсть или сержанты отобрать. Не надо! Лучше приедешь в отпуск, тогда и почитаешь.
 – Отпуск у меня ещё неизвестно когда будет, – обиженно воздохнул солдат.
 – Ничего. Рано или поздно, он всё-таки будет. Никогда не пытайся торопить жизнь. Всему своё время.
 Отец вынул пачку “Лиры”, предложил сыну. Закурили.
 День был ясным, тёплым. Но не таким солнечным, как вчера.
 – У вас положенный отпуск сколько суток?
 – Двадцать чистых, не считая дороги, – ответил сын.
 – Видишь, как хорошо! У вас и отпуск твёрдый есть. Двадцать суток. А раньше, при Союзе, далеко не каждый солдат мог в отпуск попасть. Вот, к примеру, те, кто призывался из европейской части России, если попадали служить куда-нибудь на Дальний Восток, на Сахалин или Камчатку, то в отпуск они за все свои два года так ни разу и не ездили. Как правило. Хотя, понятное дело, были и исключения.
 – А почему не ездили?
 – Потому что… ты представь, сколько денег на дорогу требуется, чтоб оттуда доехать? Ты думаешь, этот так легко… Выписал, мол, бесплатное солдатское требование – и езжай. Ан нет. За всё это Министерство Обороны переводит деньги на счёт Министерства Путей Сообщения. И сумма, которой оно располагает, твёрдая, нерезиновая. Поэтому на солдатах приходилось экономить.
 – А курсанты?
 – А курсанты тут по другому. Курсант – это будущий офицер. Курсанта надо в отпуск отпустить. Тем более, что служит он три, четыре, а то и все пять лет. Хотя были случаи, что и курсантов в отпуск не пускали. За нарушение дисциплины например, или за плохую учёбу. Представь, в июле-августе вся рота в отпуске, а ты в роте паришься! Дневальным на тумбочке стоишь, или под бдительным руководством старшины красишь окна, двери, занимаешься ремонтом. У нас, знаешь, сколько таких случаев было! Сейчас, если начать вспоминать… Я это всё к чему говорю? Как бы тебе тяжело не было, умей во всём находить хорошее. Утешай себя мыслью – могло быть и хуже.
 – Тебе сейчас легко говорить. Ты человек гражданский.
 – А я что… по-твоему не служил? Я что… тягот службы военной не знаю? Сергей, я двадцать восемь лет в армии оттарабанил!
 – Ты офицером был.
 – Но ведь и я до этого курсантом был. Три года в кирзовых сапогах ходил. А потом, после окончания военного училища, ты думаешь, мне легко было? Отгуляв месячный отпуск, я, двадцатилетний лейтенант, мальчишка в сущности, был брошен в Сибирский военный округ. Закинули нас в такую глухомань, что и не снилось. На карте с трудом отыщешь. Зимой – тридцатиградусный мороз. Туалет – уборная, в пятидесяти метрах от общежития. Общежитие – это только одно название. Барак! В комнате двенадцать человек. Умывальника нет! Воду приносили и держали в дубовой бочке. За ночь вода вся замерзала. Сверху толстенная корка льда. Кто первый проснётся, брал в руки лом и шёл раскалывать. Ты думаешь, легко было? Это только по началу кажется… Потом уже, понятно, был Шауляй, потом Дебрецен - Венгрия, потом Львов. Но ведь до этого – глухая таёжная Сибирь… с тридцатиградусными морозами.
 И меня, знаешь, какое зло берёт, когда я от алкашей, от рабочих, мужичья безграмотного, от рагулей этих, слышу: “Ты, в свои сорок пять, уже пенсию получаешь!” Да, я получаю. Да! А тебе, какое дело? Тебе, какое до этого дело? Завидуешь? А тебе, кто мешал учиться? Кто тебе мешал закончить десять классов и поступать в военное училище? Или это ты ходил через каждые двое суток на третьи офицером в суточный наряд? Это, наверное, ты пять лет безвылазно сидел в радиолокаторской, под постоянным излучением? Ты двадцатилетним мальчишкой впервые заходил в казарму, в шесть утра, поднимать семьдесят солдат-твоих ровестников на “Подъём!”, из которых половина были чурки, а в тебя, неопытного желторотого офицера, летели сапоги и матерная ругань? Ты в дождь и слякоть, в жару и мороз охранял сон миллионов мирных жителей? Ты по три недели, по месяцу был на учениях, не видя жены, детей, вдали от семьи, живя впроголодь, на солдатских сухарях? А когда машины возвращались с учений, проверял за каждым солдатом, слил ли он с радиатора воду или утром этот радиатор разорвёт от застывшей на морозе воды и тебе, как офицеру, как лицу, материально ответственному, придётся из собственного кармана платить за порчу государственного имущества! Да если перевести все мои двадцать восемь лет армейской службы, в рабочие часы и сравнить с твоими, когда ты приходил на работу к восьми, а уходил без пятнадцати пять, плюс суббота и воскресение – стабильно выходной, Новый Год и отпуск в июле, – если сравнить всё моё служебное время с твоим, рабочим, то получиться: я, в свои сорок пять, во количеству часов поработал в три раза больше тебя, и мне, уже в гражданском исчислении, лет шестьдесят-шестьдесят пять по возрасту. Вот потому-то я в свои сорок восемь и пенсию получаю.
 Отец замолк. Он высказал сыну наболевшее. То, что было у него на сердце. Что хотелось высказать, но он никогда не высказывал рабочим.
 Сергей видел, как широко раздувались его ноздри, дрожали губы и как медленно отливала краска с худого, заметно постаревшего лица, с глубокими морщинами у рта. Видимо, отцу совсем там тяжело, с рагулями-рабочими. Тяжело, в моральном плане.

 …В половине четвёртого они поднялись и двинулись к автовокзалу.
 Там отец купил себе билет на автобус на Львов.
 До отправления оставалось минут десять. Сидели в сторонке на вкопанных в землю резиновых скатах, курили и молчали. И была какая-то тоскливая напряженность, какая-то грусть.
 Докурив сигарету и выкинув окурок, отец поднялся, переложил в левую руку портфель, протянул правую:
 – Ну, пора прощаться, – и попытался улыбнуться, однако улыбка получилась какой-то жалкой и виноватой.
 С колючим, подступившим к горлу комком, Сергей, заглядывая отцу в глаза, словно видел его в последний раз, пожал крепко руку. Странно, когда два месяца назад к нему на присягу приезжала мать и когда он её провожал, расставанье не было таким тяжким. А сейчас…
 – Ну ладно. Пошёл я. Держись.
 – Пиши почаще.
 – Ладно. – Отец повернулся и пошёл к автобусу.
 Сергей стоял на месте, смотрел ему вслед. Автобус с рёвом, поднимая слежавшуюся, горячую пушистую пыль, тронулся с места, вывернул на дорогу и стал удалятся, медленно, неторопливо. Наконец он скрылся за линией горизонта.
 Слёзы, большие солёные слёзы катились у солдата по щекам и губам, и он, стыдясь людей, шатаясь, вытирая лицо рукавом кителя, двинулся в придорожный лесок, чтоб там немного постоять и привести себя в порядок…
 
 Февраль – апрель 2002 г.
 Рассказ писался под впечатлением рассказа Василия Макаровича Шукшина “И разыгрались же кони в поле”.