Однажды ночью

 Тяжёлые редкие капли гулко шлёпались из плохо закрывающегося кухонного крана в раковину: плямс... плямс...
 Прежде этот звук, так живо напоминающий об известной средневековой пытке, действовал Тамаре Алексеевне на нервы. Она ходила в домоуправление, оставляла заявки, но слесаря так и не прислали. А теперь, вот уже полтора месяца, она вообще не замечала ни хлюпающего на кухне крана, ни холода в квартире, ни машин на улицах -- на днях опять едва не угодила под автобус. Да что там какие-то краны и машины, когда она даже перестала различать лица своих учеников...

 Тамара Алексеевна снова ощутила знакомую сосущую боль под левой лопаткой. Закрыла глаза и откинулась на спинку стула, ожидая, что боль утихнет сама собой. Но боль не отпускала, и Тамара Алексеевна, пошарив в кармане плаща, достала маленький стеклянный патрончик и высыпала на ладонь белоснежные зернышки нитроглицерина. Одно из зернышек машинально взяла губами, остальные сложила обратно в патрончик. Медленно, аккуратно. Закрыла крышечкой.
 В комнате уже сгустился мрак. Часа три, наверное, минуло, как Тамара Алексеевна вернулась с педсовета и, не раздеваясь, опустилась на стул. Так она и просидела на этом стуле почти до полуночи, потеряв счёт времени, глядя в одну точку перед собой.

 "Олежек. Сын..."

 В детстве он очень любил фотографироваться, да ещё строил рожицы перед объективом, старался посмешней. А где-то в классе в седьмом одна девочка обозвала его макакой, и он сразу возненавидел все фотоателье, аппараты и фотографов впридачу. Стал сниматься только для документов. Комсомольский билет, паспорт, карточки для поступления в институт, пропуск на завод... Все эти снимки были маленькие и до зевоты однообразные. Угрюмо сведенные брови, губы плотно сжаты. Ему казалось, что так он выглядит взрослее.

 Одна из этих фотографий, увеличенная, отретушированная, стоит сейчас на столе перед Тамарой Алексеевной. Олег в застекленной рамке не похож на самого себя. Даже что-то отталкивающее есть в этом портрете. Перестарались ретушёры, перестарались...
 Тамара Алексеевна в который уже раз взяла в руки чужую фотографию сына и стала внимательно рассматривать её, пытаясь отыскать те неуловимые чёрточки, что могли бы сказать ей: да, это он, родной, её мальчик. Но чёрточки эти бесследно исчезли. Ни круглой ямочки на подбородке не видно, ни шрамика справа, над верхней губой -- это Олег еще второклассником упал на катке. Всё подровняли, всё пригладили... Не узнать Олега. Совсем не его лицо. Тамара Алексеевна ещё раз вгляделась в него при неверном лунном свете и вдруг впервые обнаружила, что Олег на этой фотографии поразительно напоминает своего отца, Бориса Дербенецкого. Откуда взялось это сходство? Никогда прежде Тамара Алексеевна его не замечала. Или не хотела замечать?..

 Они поженились, когда Тамара заканчивала третий курс биофака. Борис тогда уже был совсем самостоятельный: работал в НИИ, писал диссертацию. Он был на четыре года старше Тамары, держался с ней, разумеется, покровительственно, но зато помогал делать курсовую.
 Первое время они снимали комнатку на окраине одного древнего поволжского города, а в 63-м, когда родился Олежка, Борис получил квартиру. Тамара, вышла из декретного, защитила диплом, устроилась в школе преподавать химию.
 Соседи умилялись, наблюдая, как Борис обращается с молодой женой, как подает ей руку, выходя из трамвая, как спешит по утрам в молочную кухню, безропотно таскает хозяйственные сумки с продуктами и лабораторными работами Тамариных учеников.
 -- С таким мужиком, как за каменной стеной! -- прожужжали Тамаре все уши подружки. -- Не пьет, не курит, дома всё делает! Держись за него, Томка, не упускай, а то отобьём!
 И Тамара держалась. Ей мнилось, будто она и впрямь нашла идеального мужчину. Всё шло замечательно и превосходно. До того злосчастного юбилея...
 Борису исполнялось тридцать лет. Он наприглашал уйму гостей, большинство их Тамара видела впервые. Мелькали перед ней лица, ряшечки и физиономии -- в очках, без очков, гладко выбритые, с усами, бородками, залысинами. Все как на подбор: кандидат наук такой-то, доктор наук такой-то, ещё доктор, снова кандидат... Провозглашали тосты, как полагается, "за блестящее будущее молодого ученого", "за очаровательную хозяйку дома", танцевали.
 Один из "докторов" -- дородный, вальяжный мужчина с наметившимся брюшком -- с ходу принялся в открытую волочиться за Тамарой. Он был ей неприятен, мысленно она окрестила его стареющим котом, но долго вежливо выслушивала его комплименты, принужденно смеялась его остротам. До той минуты, пока он не попытался её поцеловать на кухне. Вошёл Борис. Тамара вспыхнула, а её незадачливый ухажер поспешно ретировался.
 -- Ты бы поговорил с ним, Боря. По-мужски. -- пожаловалась Тамара. -- Ну что он ко мне пристал?
 Она ожидала чего угодно: бурной сцены ревности, пошлых упреков, угроз, даже пощечины -- в конце концов, она её заслужила, как сама считала. Но то, что ответил Борис, ошеломило её. Весь вечер, до самого ухода гостей, в ушах Тамары звучали обрывки фраз: "Скоро защита... Он мой оппонент... Так надо... Будь с ним поласковее, поприветливее... Я тебе всё прощу..."
 Это что же он ей намеревается прощать?..
 Всю ночь Тамара не спала тогда. А утром, по привычке накормив Бориса завтраком и проводив в институт, собрала полуторагодовалого Олежку, уложила в потрёпанный, ещё студенческих времен чемоданчик самое необходимое и уехала к родителям на Урал.
 Через неделю самолетом примчался Борис. В ход пошло всё: и уговоры, и слёзы, и клятвы, и стояние на коленях... Тамара слушала его безучастно, потом сказала: "Можешь не актёрствовать. Не верю". Повернулась и ушла в другую комнату. Вскоре она оформила развод.

 Алименты от бывшего мужа приходили регулярно. Правда вот, писем, телеграмм или открыток ко дню рождения сына отец не присылал ни разу. А деньги шли. Получал он много, отстёгивал по сотне в месяц. Исправно отстегивал. Уж что-то, а советские законы Борис Анатольевич Дербенецкий чтил.

 Какое-то время они с Олежкой ещё прожили у её родителей, потом переехали в захолустный районный городишко Краснокаменск, где Тамаре наконец предложили работу по специальности. Почему городок назывался именно так? Ведь в окрестностях его никто не видел никаких красных камней...
 Тамара снова стала преподавать в школе -- теперь уже не только химию, но и свою любимую биологию. Организовала с ребятами живой уголок, зимний сад. Подросший Олежка сутками напролёт готов был возиться с морскими свинками и хомячками. Таскал и домой всякую живность: то котёнка, то щенка, то выпавшего из гнезда желторотого голубёнка... Тамара не уставала радоваться этому, вспоминая, как Борис не любил животных и как он поднял её на смех при своих сослуживцах, когда она предложила ему однажды завести собаку. А с Олежкой они великолепно понимали друг друга. Тамара Алексеевна помнила, как горько плакал сын, когда Джерика сбила машина. Помнила, как он, четвероклассник, подрался со здоровенным пэтэушником из-за подстреленного воробья. И как после восьмого он твёрдо и очень серьёзно заявил матери: "Буду, как ты, биологом".

 Не пройдя по конкурсу в институт -- балла не добрал, сочинение написал на тройку, -- Олег, казалось, ничуть не переживал. А может, только для матери форс держал, ведь больше всего он не терпел, если его жалели или утешали. Пошёл на радиозавод. Ночами просиживал над схемами, зарывался с головой в толстенные книги по радиотехнике.
 -- Ты что же, сына, биологию совсем забросил? -- спрашивала Тамара Алексеевна.
 -- Ни в коем разе! А знаешь, мам, в радиоэлектронике и в биологии много общего! -- - и опять со своими схемами.
 Тамара Алексеевна была недовольна: слишком легко парень увлекается -- и всё ненадолго. Разбросанный какой-то вырос, непутевый. Нельзя же так. Позвонит на работу Тамаре Алексеевне:
 -- Эт я, мам. Сегодня рано не жди. У нас тут рок-группа сколачивается. Я на ударных.
 Через какую-нибудь неделю -- новое:
 -- Эт я, мам. Ужинай без меня, у нас тут тренировка по каратэ.
 Потом совсем перестал предупреждать. Заявится во втором часу ночи, звякнет у дверей один раз -- коротко так, робко:
 -- Эт я, мам... Пусти переночевать...

 Причину этих поздних возвращений Тамара Алексеевна увидела, когда устраивала Олегу проводы. Сидела за столом рядом с её бритоголовым лопоухим птенцом ярко накрашенная пышноволосая девица с каким-то вычурным именем Вилена. Олег называл её и вовсе смешно: Вилка. Хорошо ещё, что не Тарелка и не Рюмка. Девица выглядела много старше Олега. В ней раздражало всё: и эти обтягивающие брючки, и слишком глубокий вырез на кофточке, и хрипловатый голос -- ещё и курит наверняка!
 Тамара Алексеевна смолчала, но про себя посетовала: "Что за вкусы у Олежки? Неужели среди бывших одноклассниц не мог найти хорошую девочку?" В какой-то момент она даже порадовалась, что сын идет в армию. Может, поумнеет за два-то года, повзрослеет, научится в людях разбираться...

 Провожание чересчур затянулось. Каждое утро Олег целовал мать, говорил "жди писем, не страдай" и уходил. А вечером почему-то возвращался. То ли транспорта не было, то ли ещё что, но призывников целыми днями гоняли на плацу, а ночевать отпускали по домам. Потом кто-то пустил слух, что так может продолжаться неделями. Тамара Алексеевна немного успокоилась, но когда она уже в пятый раз проводила утром сына словно на работу, а ближе к ночи разогрела для него ужин, Олег не появился. Не появился он и на следующий день, и на третий тоже.
 Через месяц пришло от него первое письмо. Полное восклицательных знаков, сумбурное, с неразборчиво написанным обратным адресом. Мало что можно было из него понять. Одну фразу, правда, Олег повторил на тетрадной страничке, наверное, трижды: "Не дергайся, со мной будет все путем, я всего лишь связист". Мелькала эта фраза и в других письмах.
 Немногим больше десятка таких вот второпях нацарапанных посланий скопилось у Тамары Алексеевны за два года. Её уверяли, что это ещё по-божески: иные родители по шесть-семь месяцев не получают никаких вестей -- думай что хочешь... Но Тамара Алексеевна как-то случайно услышала, что эта крашеная Вилка получает письма почти каждый день, и решила, что во всём виновата она: заморочила парню голову, о матери совершенно забыл.

 ...Господи, как всё это нелепо! Ведь знала же, знала, что рано или поздно уведёт Олежку какая-нибудь (Тамара Алексеевна не могла подобрать определения), уведёт и не будет он ей больше принадлежать, и надо с этим как-то мириться, это жизнь... Знала и всё-таки ревновала.

 А теперь вот сын не принадлежит никому. И все её прошлые тревоги оказались такими никчемными, пустыми...

 Последний раз Тамаре Алексеевне довелось встретить эту Вилену в тот день, когда хоронили Олега. От прежней размалеванной девицы не осталось и следа. Она пришла подурневшая, гладко причесанная, с красными воспалёнными веками и всё избегала смотреть в сторону Тамары Алексеевны. Но той было не до неё. Взгляд Тамары Алексеевны скользил по лицам, не задерживаясь ни на одном. Людские фигуры, венки, деревья -- всё сливалось в сплошное расплывчатое пятно. Только свежевырытая прямоугольная яма у ног имела пугающе резкие очертания. И когда опускали в эту яму громоздкий, наглухо запаянный, тускло поблёскивающий металлом...

 "Пустите меня! Там Олежек... Ему там холодно внутри, я его согрею... Пустите меня к сыну! Пустите!.. Олеженька!!! Сыночка мой!!!"

 ...А говорят ещё, будто материнское сердце -- вещун. Враки. Ничего Тамара Алексеевна не предчувствовала. И ничто не дрогнуло в ней, не подсказало, даже когда коротенькие записки Олега вдруг стали приходить без обратного адреса: "полевая почта", номер и фамилия -- всё! И ведь ни разу, ни разу Олег не проговорился, так умело скрывал, что даже она, мать, ни о чем не догадывалась. Не догадывалась и спокойно выводила на конвертах пятизначное число, в полной уверенности, что действительно посылает письма в Болгарию...

 "Зачем ты меня обманывал, Олежек?.. Зачем берёг от лишних волнений?.. Лучше бы себя сберёг..."

 Тот, кого называют чёрным вестником, возник на пороге её квартиры в один из ясных сентябрьских дней, первых дней учебного года. Это был высокий смуглый офицер, стройный, весь перетянутый ремнями, со значком парашютиста на груди и абсолютно непроницаемым лицом. Он спросил, здесь ли живет Дербенецкая, и когда Тамара Алексеевна растерянно кивнула, быстрым движением снял фуражку, опустил голову. Постоял так несколько секунд и начал доставать из планшета какие-то бумаги. А за спиной у него почему-то маячил врач в белом халате.
 Ничего она не предчувствовала! И оттого, наверное, в тысячу раз больнее обожгли её те глухо произнесенные слова:
 -- Мужайтесь... Ваш сын, рядовой Дербенецкий... Выполняя интернациональный... Во время боевой операции...
 Дальше Тамара Алексеевна ничего не слышала. Беззвучно шевелились губы лейтенанта, потом он стал уменьшаться, наконец превратился в точку и пропал. Очнулась она в машине "скорой помощи", стоявшей наготове у подъезда. Вот тогда она впервые и ощутила тонкое стальное жало под левой лопаткой.
 Это было рано утром, она как раз собиралась в школу... А к вечеру того же дня городское кладбище пополнил очередной, по самую звездочку засыпанный цветами, жестяной памятник-времянка, склёпанный на скорую руку.

 "Олежек... Сыночка... Боже мой, как же они торопились тебя зарыть!.."

 ...Часовая стрелка уже давно перевалила за "12", подошла к цифре "1" и застыла, будто ждала чего-то. А Тамара Алексеевна всё сидела, не раздеваясь, на стуле и ласкала застеклённый отретушированный портрет, не имеющий никакого сходства с Олегом.
 -- Сыночка, сыночка, -- в полузабытьи причитала она. -- Как же ты так? Ведь тебе какие-то денёчки оставались всего... Сыночка, сыночка...

 На сороковины собирались у Тамары Алексеевны бывшие ученики, друзья и одноклассники Олега. Сидели они скованно, не шевелясь, не зная, как вести себя в подобных случаях.

 Тамара Алексеевна никогда не плакала на людях. Исключая, конечно, ТОТ день... Но в школу на следующее утро после похорон она пришла, как всегда -- аккуратно одетая, с выпрямленной в струнку спиной. Не просила ни отгулов, ни больничных. Не потому, что некому было заменить. Просто боялась она оставаться одна в своей квартире, из каждого неосвещенного угла которой глядело на нее бледное, без кровинки, лицо Олега. Нужно было как-то пересилить этот страх, и Тамара Алексеевна, повязав по старинному обычаю чёрную косынку, стискивала зубы и шла на работу. И вела уроки. И ставила оценки. И глаза её были сухи. Только голос, пожалуй, стал звучать тише, чем обычно.

 Сдержалась она и на этот раз, при ребятах. Никто ничего не говорил, к еде тоже мало кто притронулся. Это был вечер молчания в память Олега. Одно только нарушало его: в какой-то из верхних квартир, очевидно, праздновали день рождения. Поминутно доносился оттуда многоголосый хохот и топот отплясывающих ног. Раз двадцать заводили одну и ту же пластинку:

 "Без меня тебе, любимый мой,
 земля мала, как остров,
 Без меня тебе, любимый мой,
 лететь с одним крылом..."

 Этот назойливый шлягер всё никак не отвяжется от Тамары Алексеевны, всё крутится и крутится у нее в мозгу, звучит, как напоминание или укор, будто она чем-то провинилась перед теми веселящимися людьми. Хотя в чём она виновата? Разве в том, что им нет дела до её горя, как и ей сейчас нет дела до чьего бы то ни было веселья. Как никому нет дела до другого.

 -- Никому нет дела, -- прошептала Тамара Алексеевна и тут же вспомнила, как тогда, на кладбище, когда уже всё закончилось, к ней подошёл молодой военком Краснокаменского района, стал что-то говорить. Красиво говорил, долго и выспренне. Повторял свою уже слышанную Тамарой Алексеевной речь о защите апрельской революции, об американских ракетах у южных границ, о советском ограниченном контингенте, мужестве, героизме... Такие речи он, видно, давно научился произносить без запинки. Тамара Алексеевна стояла молча, терпеливо ждала, когда он заткнётся, а военком всё говорил, и простые человеческие слова складывались у него в общепринятые дежурные фразы:
 -- Вы должны гордиться своим сыном. Мы его никогда не забудем. Если что будет нужно, обращайтесь, военкомат всегда пойдет вам навстречу. Может, есть какие-то просьбы?
 Он так навязчиво старался выудить из неё эти "какие-то просьбы", что Тамара Алексеевна не выдержала. Подняла голову и, глядя военкому прямо в глаза, внятно и четко, как ей показалось, произнесла:
 -- Верните мне сына.
 Но голос не послушался её, только безвольно искривились губы, и вместо приготовленных слов из груди вырвались тяжкие судорожные всхлипы.

 "За что, Олеженька, мальчик мой, за что?!."

 Прошло полтора месяца. Из военкомата никто ни разу не пришёл. Ни домой, ни в школу. На днях Тамара Алексеевна позвонила с работы военкому. Она и сама не знала, зачем это сделала, она ведь не собиралась ничего просить. Набрала номер, поздоровалась, сказала, что звонит мать Олега Дербенецкого.
 Сочный баритон на другом конце провода деловито осведомился:
 -- Вы по поводу отсрочки призыва?
 Тамара Алексеевна поспешно положила трубку.

 "Прости, Олежек. Никому нет дела. Ни-ко-му..."

 ...Усталость постепенно брала своё, стали слипаться веки. Тамара Алексеевна уронила голову на сложенные руки, всё продолжая шептать сквозь слезы: "Сыночка, сыночка..."
 Она звала его в сны, и он приходил на зов, и всегда снился ей маленьким, и она любила эти сны. Здесь, в её видениях, текла мирная, прежняя, безоблачная жизнь со школьными учебниками, зверьками из живого уголка и милыми домашними радостями -- вроде испечённого под праздник шоколадного торта или прогулки с Джериком у озера, или воскресного катания на каруселях. Эти сны хотелось смотреть и смотреть без конца... И вот уже темнота перед глазами начала рассеиваться, и в образовавшемся светлом прогале явственно проступили пухлые, ещё совсем детские губы, чуть вздёрнутый носик "пуговкой", глаза "с хитринкой", раскосые, как у зайчонка...

 "Олежек, ты сегодня никуда не собираешься?"
 "Нет, мам. Я только с Джериком погуляю. Можно?"
 "Можно. Но погоди, ведь Джерика давно нет..."
 "Ну и что? Меня тоже нет. Ты же знаешь, что я..."
 "Нет, сынок, это неправда! Я же разговариваю с тобой, вижу тебя..."
 "А это сон, мам. Просто сон."

-- Ну и пусть. Пусть сон, -- шептала Тамара Алексеевна.
 Она всякий раз встречала эти сны радостно и ждала забытья, словно спасения, мечтая однажды навсегда остаться в таком сне. И когда раздался звонок в дверь -- оттуда, из яви, -- она не сразу поняла, что это за звук. Открыла глаза, прислушалась. Звонок повторился. Автоматически, повинуясь годами выработанному рефлексу, Тамара Алексеевна встала, прошла медленно в прихожую, включила свет, спросила вполголоса:
 -- Кто?
 -- Эт я, мам! Пусти переночевать!

 "Господи!.."

 Тамара Алексеевна отпрянула от двери. В глазах потемнело, мелко задрожали руки и губы, снова кольнуло под левую лопатку тонкое лезвие. Она попыталась овладеть собой, начала торопливо рассуждать вслух:
 -- Это галлюцинация... Это бывает... Нервное истощение... Нет, это ещё не болезнь... Нельзя расслабляться! Завтра на работу. Надо выпить элениум и ложиться, иначе... Нельзя, нельзя!.. Чудес не бывает...
 Новый звонок, длинный, настойчивый и нетерпеливый, не дал ей опомниться. Потом в дверь забарабанили кулаком, и снова раздался Олежкин басок:
 -- Мам! Ну открывай, это я! Ты что, не узнала? Я вернулся! Совсем! Открывай, мама!
 Не понимая что делает, Тамара Алексеевна ринулась в прихожую, лихорадочно отдернула щеколду. "Ключ! Опять не поворачивается... Давно надо было... замок..." Наконец она рванула на себя дверь, боясь увидеть за ней пустую лестничную клетку...

 На пороге стоял сияющий Олег. Сын! Живой и невредимый.
 Он швырнул в угол прихожей свой щёгольский "дипломат" с яркой наклейкой, крепко обнял Тамару Алексеевну, поцеловал в губы, в глаза, в мокрые щёки. (За миг до этого он слегка поморщился, наклоняясь, и коротко застонал. Мать, к счастью, ничего не заметила.)
 -- Сыночка! Сыночка! -- рыдала Тамара Алексеевна, прижимаясь лицом к шершавому сукну новенькой Олеговой шинели. -- Сыночка, только не уходи больше! Только не уходи! Пускай я лучше никогда не проснусь, только не уходи! Не уходи, пожалуйста!
 -- Мам, ну что это за упаднические речи! -- притворно рассердился Олег. -- Ну куда я от тебя уйду? Я же домой приехал! Насовсем! Теперь я в запасе. Да не плачь ты ради бога! Радоваться надо!
 Тамара Алексеевна прикоснулась ладонью к почти коричневой от загара щеке сына -- точь-в-точь так же, как только что гладила она его застекленную фотографию. Ну конечно, никакое это не видение, не сон. Это же настоящий живой Олег! Но она боялась в это поверить, не сводила с него глаз, ей казалось, отвернись она или зажмурься хоть на секунду -- и он исчезнет, растворится, пропадёт навсегда и уже больше не придёт и даже не приснится.
 ...Тонкое длинное лезвие всё глубже вонзалось под лопатку. Вот сейчас оно прошьёт тело Тамары Алексеевны насквозь и выйдет наружу со стороны груди, и дышать, наверное, станет легче. Но тогда оно вопьётся в грудь Олега, так тесно прижатую к материнской, и она снова потеряет его! Нет! Ни за что...

 -- Живи, сыночка... -- еле слышно выдавила Тамара Алексеевна и, собрав последние силы, оттолкнула Олега, чтобы тотчас, обмякнув, повиснуть на сцепленных за ее спиной сыновьих руках.
 Она не слышала, как дико вскрикнул Олег "мама!", не чувствовала, как перенес он ее на кровать, как снимал с нее плащ и резиновые ботики -- неумело, осторожно, -- как пытался влить в её полуоткрытый рот лекарство...

==================================================

 - Следующая остановка - кинотеатр "Родина"!
 Автобус тронулся, разбрызгивая по мостовой осеннюю грязь. На заднем сиденье возле окна разговаривали две пассажирки. Одной на вид было лет под пятьдесят -- пышная брюнетка с усиками. Властный командирский голос, уверенные манеры. Она походила на директрису школы или на завуча. Вторая, тоже, наверное, учительница, была помоложе, невзрачная, щупленькая. Она что-то рассказывала на ухо своей соседке. Эмоциональная брюнетка то и дело прерывала её возгласами:
 -- Надо же! Какой кошмар! Ну конечно, какое же сердце выдержит...
 Когда худенькая женщина умолкла, брюнетка разразилась длинной гневной тирадой:
 -- Нет, ну как это можно! Всё на свете перепутать! Ну ладно, имена совпали, отчества. Ну, Краснокамск и Краснокаменск -- названия похожи. Но тот же Дербенец, а этот Дербенецкий! Можно же было ещё раз проверить, что, рука бы отсохла?! Нет, сажать надо за такие дела. И надолго! Как за убийство! Это непростительно! Ведь не война всё-таки. Тогда ещё было понятно -- тысячами гибли каждый день. А сейчас?
 -- Да, да, -- кивала худенькая женщина. -- Вот каково теперь парню? Сам живой вернулся, а мать тут...
 -- А тем каково, из Краснокамска? -- подхватила брюнетка. -- Ведь это ж теперь эксгумацию надо проводить...
 -- Да, да, -- снова согласилась худышка, -- да, ужасно.
 Автобус остановился у кинотеатра. Брюнетка поднялась и направилась к выходу, уже улыбаясь:
 -- Ну, мне пора. Заглядывай как-нибудь на недельке, поболтаем, чайку попьем. У меня варенье ежевичное -- язык в одно место втягивает!

 -- Следующая -- "Рынок"!
 Автобус, фыркнув и выпустив зловонное облако сизого дыма, почему-то медлил двигаться дальше. Начал моросить дождь, оставляя на стёклах длинные узкие полосы наискосок. Скоро стёкла совсем помутнели, улица за окном стала напоминать изображение с экрана испорченного телевизора. Пассажиры, несмотря на то, что в салоне было тепло и сухо, инстинктивно втянули головы в плечи, а некоторые подняли воротники. Если бы они посмотрели за окно, то могли бы ещё увидеть шагавшего прямо по лужам коренастого парня в тесноватой болоньевой курточке, джинсиках явно отечественного производства и огромных солдатских ботинках. Он вышел из автобуса через переднюю дверь, почти одновременно с той брюнеткой. Ну, может быть, на пару секунд пораньше. И никто не обратил внимания, что прежде чем выйти, парень бросил взгляд через плечо на двух беседующих учительниц. Всего один взгляд.


сентябрь 1984 - март 1985