Грустно

С неприятным звуком трамвайные двери закрылись в кулак. «Успел», - чуть слышно произнес Костя и, сняв с плеч рюкзак, рухнул на облезшее сидение. Подошла кондуктор. Костя насыпал ей в руку желтые монетки и уставился в окошко. Грязный снег брызгами вылетал из-под машинных колес, и это привлекало взгляд мальчишки. «Нет ничего хуже для снежинки, чем очутиться в этой каше», - думал он.
 – Простите, молодой человек. Вы не могли бы уступить место? – раздался справа старушечий голос. Костя поспешно вскочил и вцепился в железную ручку, чтобы не свалиться, потому что прилично трясло от неожиданных остановок. Трамвай был набит битком.
 – Оплачиваем проезд, оплачиваем проезд, - монотонно повторяла кондуктор, протискиваясь сквозь скопление рук, спин и холодных курток. Она остановилась возле Кости. Тот думал о чём-то своём.
 – Вы будете платить? – кондукторша строго измерила юношу очками, к стеклам которых цеплялись липкие волосы.
 – Я заплатил.
 Но то ли его слова заглушались колесным лязгом, то ли билетерша по опыту работы не захотела верить: «Покажите же ваш проездной или платите», - чуть ли не взвизгнула она.
 – Я только что сидел вот здесь, а потом уступил место. Я уже заплатил.
Костя старался быть вежливым.
– Ну и где ваш билет?
– Билет… был где-то.
Парень стал шарить по карманам, но нашел лишь обертку от жвачки, календарик и крошечный кусочек бумаги. Незаметно для себя порвал билет, пока сидел у окна, сделал это в совершенном забытьи.
– Ишь, что выдумывает! Ты смотри. Я ж не слепая. Ну, молодежь пошла!.. И еще грубит мне… Наглец. Плати, и нечего лапшу вешать. Вот так вот.
Казалось, кондукторша никогда не закончит ворчание. Костя достал деньги и заплатил вторично. «Вот чертовщина», - подумал он про себя.
 Через несколько минут раздался глухой и суровый удар. Даже пол затрещал от внезапности. Костя обернулся: в луже растаявшего снега, грязи и соли лежал потерявший сознание человек. Толпа раздвинулась и застыла. Молчание. Ни одного движения ртом. Все рты замерли одновременно. Словно время остановилось в трамвае, словно сам трамвай в мгновенье согнулся под необъяснимой тяжестью и умер. Толпа рассматривала студента на коричневом сыром полу, как колыванскую вазу в Эрмитаже, - со всех четырех сторон земного шара.
– О, господи! – вырвалось у Кости, - Что делать? Как его теперь…?
 Нырнув в лужу, он очутился вдруг на коленях подле студента и замерзшими трясущимися пальцами впился в руку лежащего, пытаясь найти пульс. Это первое, что взбрело в голову. Но пульс никак не хотел пройтись по тем венам, которые сжимал Костя. Молящим взглядом он окинул пассажиров в холодных куртках. «Что делать?» - лепетали его сухие, готовые закровоточить, губы. К счастью студент тут же открыл глаза и через минуту поднялся. Но Костя запомнил эти хрустальные зрачки десятков человек. Запомнил тот миг, когда карликом глядел он на людей с пола со всей страшной рассеянностью, с непониманием происходящего, и ему казалось, что его взволнованные просьбы упираются в бездушные ледяные глыбы, в скалы, тяжелые, громадные и известные своим дерзким безразличием.
 На улице Костя заметил, что его колени грязны от трамвайной лужи и принялся оттирать еще не высохшую грязь. Через минуту почернели и перчатки.
 «И угораздило же меня. Один. Еще бы миг, и лег бы умирать с этим парнем, чтобы одному ему не страшно было. Ну, неужели у моей жизни такой юмор? Неужели она так трагически шутит? Как я теперь вымазанный на уроки? Явно не мой день. Сначала кондукторша, потом студент и колени, теперь совсем грязный. Уж, честное слово, надо было пешком идти». Так размышляя, негодовал Костя. Он и в самом деле походил на трубочиста. Встретить такого чудака было бы потехой для любого весельчака. Но Костя быстро успокоился. Он не тревожился подолгу.
 Проходя мимо небольшой и нечистой площади, в шагах двадцати от которой был Костин лицей, парень увидел стоящую серую лошадь с наездником на коричневом блестящем седле. Непонятно зачем Костя поплелся в сторону лошади. Не сказав ни слова наезднику, он стал теребить пепел лошадиной гривы, словно гребнем прочесывая её растопыренной ладонью. Он гладил тоскующую звериную морду, и как-то странно сделалось ему, будто он впервые столкнулся с лошадью. Широко раскрытыми глазами Костя смотрел в её – большие, зеркальные, черные-черные. Ему вдруг показалось, что лошадь шепчет, что эти печальные глаза хотят излить то, что раздирает безразмерное сердце животного.
 «Вот вы думаете, нужно так. Но ведь вы неправильно думаете. Я знаю что-то важное-важное, а вы не слушаете и считаете, что правы. Вы смотрите на меня как на серую массу в яблоках. Почему? У меня душа большая-большая, у вас – крошечная до смешного. Я знаю, что вашего сердца не хватает, чтобы жить».
 - Это ваша лошадь? – спросил Костя. Он и не хотел этого спрашивать и не понимал к чему слетели с губ пустые слова. Но ему было больно внимать непроизнесенным никем фразам, непроизнесенным, но услышанным.
 - Моя, - ответил наездник, как-то хитро улыбнувшись. Костя последний раз взглянул в черные глазные плошки, и, волочась по снежному мякишу, преодолел двадцать шагов до лицея.
 Опоздавший и испачканный, он сидел на занятиях чужим и ни одного слова не вынес он с уроков. Как-то грустно было ему. Путь в лицей сидел в голове, у самого лба. Перед Костей всё стояли ледяные зрачки людской пестроты. А рядом – черные, как угли, и жаркие, как угли, глаза серой лошади с фруктами на боках. Лошадь смотрела в сторону равнодушия и укорительно мотала головой, ну прямо совсем, как человек. Человечью тоску выражали черные звериные плошки, и эта тоска передавалась Косте. Ещё сильнее грустил он оттого, что лошадь была грустна.