Дни 130, 131, 132 и 133. Белое безмолвие

Рожков стоял в вагонном тамбуре, курил сигарету с фильтром и, сам того не желая, прислушивался к гомону, доносившемуся из ближайшего плацкартного отсека. "Дрова недоделанные" - думал он бессильно про своих попутчиков. Рожков вздрогнул, когда в раскрывшуюся дверь тамбура вошли двое, но тут же перевел дух. С облегчением. Вошедшие были совсем чужие солдат-"дембель" и мужик, по виду, из местных. Рыбак какой-то. Тряхнувший стильным чубом "дембель" тут же хлопнул Рожкова по плечу и начал разоряться насчет двух лет, которые, по сути, фигня, пролетающие как сон. Рыбак подарил Рожкову коробок спичек и заговорил с "дембелем" о гражданке. А Рожков закурил по-новой и начал вспоминать события последних дней.

...В "учебку" начали пригонять "гансов", а сержанты принялись вымогать у получивших звание "младших" курсантов деньги под тем предлогом, что можно устроить распределение по-разному. Даешь бабки - и будешь "парить ласты" в Комсомольске-на-Амуре, станешь в городское кино ходить и частые увольнения. А не дашь денег - упекут в Анадырь, например, находишься там "в туалет по веревке".

Резко похолодало и "щеглам" раздали шинели, которые потребовали долгого оборудования: началось шитье погон, шевронов и петлиц, обрезка или обжиг бахрамы на подолах. Сержанты даже разрешили всем желающим спать оставшиеся ночи под шинелями поверх одеял и у Рожкова какая-то сволочь под покровом темноты срезала с шинели один погон с двумя аккуратными "соплями". Пришлось наутро срочно искать замену, земляк "подогнал" искомое, но это был уже чужой погон и "сопли" на нем смотрелись по-иному, так что в целом шинель Рожкоав стала походить на "чмошную".

А потом их повезли. Из взвода Рожкова было еще трое, и они держались вчетвером: Рожков, земляк его из "домашних", виды видавший парнишка из Омска и эстонец по фамилии Фром. Омчанин отозвал Рожкова в тамбур и предложил: "Фрома давайте зачмырим. Его сухпай возьмем себе - это раз. Во-вторых, вдруг всем вместе служить придется? И у нас на новом месте будет готовый "пахарь". Рожков слушал. "А вообще, надо нам завтра во что бы то ни стало забиться в Биробиджане... зачем в глушь-то строиться?" Рожков, с первых дней службы решивший, что в армии свои собственные понятия о достоинстве и чести, вместе с омчанином вызвали Фромa в тамбур и стукнули по разу. У эстонца свалились на пол очки, а когда тот поднял их, ему объявили, что тушенку его берут себе, a Фром пусть ест хлеб. Сахар Фрому тоже не дадут. Фром заскулил, и ему добавили еще по разу.

Утром Биробиджан встретил их огромными сугробами, наметенными за ночь, было еще темно, и солдаты ни черта не увидели во время дороги от вокзала до какой-то части. Там их загнали в огромный подвал, в котором уже освоилась сотня "чужих" "щеглов", среди которых было большинство выходцев из Средней Азии. Чем это пахло, было понятно, и Рожков сразу сник. Вскоре все смешалось, однополчанин из Омска бодро откликнулся на призыв зашедшего офицера: "Кто на трубе играть может?" Омчанин, в жизни на трубе не игравший, ушел вместе с незнакомым офицером и больше Рожков его не видел. "Чурки" подобрались к Фрому, отобрали у него парадные перчатки, наехали на Рожкова, потребовав показать содержимое вещмешка, но в самый критический момент в подвал вошли два капитана и начали выкликать фамилии. Рожков вместе с другими погрузился в "КамАЗ" и был привезен обратно на вокзал. Здесь им дали полчаса свободы. Рожков купил пачку "Лиры", съел в буфете сардельку и затоварился пачкой печенья. С ним-то он и "подъехал" к одному солдатику с чрезвычайно независимой физиономией и набился тому в друганы. "Вдвоем-то оно полегче" - расчетливо думал Рожков, дожевывая печенье. Тут поезд подошел и его загнали в один вагон, а нового дружка - совсем в другой. Сказали, что ехать недолго, часа два, и Рожков сразу ушел от вагонных среднеазиатов в тамбур, рассчитывая, что здесь его никто не тронет. Впереди была неизвестность. Впереди были "войска" и более, чем полтора года службы.

...Когда всех спрыгнувших из вагонов построили на перроне, Рожков зажмурил глаза: яркое солнце било в лицо и, отражаясь от заснеженной земли, было в лицо снова. Железнодорожная ветка, по которой поезд уже уходил прочь, напоминала рисунок из однажды виденного "дембельского альбома", где нарисованные черти скручивали рельсы в узлы. Заодно хвост поезда напомнил Рожкову о том, что находится он за многие сотни километров от родного города. А здесь была пустота, заполненная снегом. Рожков повертел головой: ничего, кроме снега, укрывшей равнину. Солдат вспомнил Джека Лондона и прошептал вслух: "Белое безмолвие". Снег слепил глаза, Рожков щурился, но когда он немножечко попривык, то разглядел, что далеко, в белом безмолвии, движутся черные точки.
Солдатам, стоящим на перроне, объявили, что машины, высланные за ними, уже в пути.

Октябрь 1995 г., Волгоград.