Тадеуш Дзешук

От автора.
Он не смог бы стать врачом. Потому что он не мог смотреть на людей, жизнь которых перечеркнута болезнью.

Он не смог бы стать учителем. Потому что он не мог смотреть на детей, психика которых навсегда искалечена родителями.

Он не смог бы стать политиком. Потому что он не мог врать.

Единственное, что он с удовольствием делал, - подметал дворы. Подметал и подметал до тех пор, пока не начинал ненавидеть людей. Людей, которые калечат психику детям, которые болеют смертельными болезнями, которые врут и слушают ложь.

Он работал дворником. Потому что не мог заниматься ничем другим.

Минус 0 часов 0 минут 3 секунды, 21 февраля 2005 г., 20:10.
- Ах, дерьмо!

5 мая 2004 г.

Это случилось в начале мая. По-моему, этот день был средой. Я сначала сгреб весь мусор в кучу, потом ведрами перетаскал его к мусорным ящикам и разбросал там. Я ненавидел людей, потому что нельзя любить того, кто не следит за чистотой. Я поймал взгляд старушки. Она проходила мимо. В одной руке она несла желтый пакет, в другой у нее находилась трость. Старушка посмотрела на меня, в глазах читался укор (или презрение?). Мне все равно. Мне ее даже не жалко.

Дома я вымылся, разогрел детям обед и дождался, когда они вернутся из школы. Они поели. Дочь похвалилась оценками. Я сказал: «Молодец, Леночка»

Я оставил им немного денег и ушел обедать в бар. Мне нравилось, как в нем готовят пельмени. В данном случае «нравилось» расценивайте как акт мазохизма. Каждый пельмень похож на вымоченный в воде кусок теста. Сметану, которой поливали блюдо, делают из порошка, и от нее пахнет химическими реактивами. Я обедал в этом баре и ненавидел всех.

В этот день за большими, витринными окнами бара я увидел несколько юнцов. Они катались на роликах, иногда падали и очень много смеялись. Ребята разгонялись и прыгали на парапет, который ограждал бар. На мой взгляд, это глуповатое занятие - вскочить на скорости на почти метровую высоту, когда твои ноги обуты в ботинки с колесами.

- Что б ты все себе переломал... - сказал мужчина за соседним столиком. Его темные брови сдвинулись к переносице, глаза пристально смотрели на игру тинэйджеров, челюсти равномерно двигались. Он тоже ел пельмени с химической сметаной. Мужчина походил на громадную статую.

Я внимательно посмотрел на него и отвернулся.

- Вам что-то не нравится? - спросил мужчина-статуя.

Я кивнул в сторону подростков.

Мы молчали.

- Что б ты сдох, - сказал мужчина после минутной паузы, - Ублюдок хренов.

Я улыбнулся.

- Скоты. Уже не знают, чем себя занять.

Он громко прочистил горло и сплюнул. Мне кажется, сплюнул прямо на пол.

- Наша культура сделала всех равными. И эти идиоты из кожи вон лезут, чтобы показать свою уникальность. На самом деле все они - лишь частички большого дерьма, - сказал он.

- Они думаю, что предназначены для чего-то великого, - продолжал мужчина, - Это ерунда. Тадеуш Дзешук.

- Что "Тадеуш Дзешук"? - спросил я и повернулся к своему соседу.

- Меня так зовут, - ответил он, подковырнул водянистый, трясущийся пельмень и положил его в рот.

- Александр, - ответил я, - Винников. Как скрипач.

Тадеуш кивнул, челюсти двигались.

- Как только он родился, он должен делать глупости, - сказал Тадеуш некоторое время спустя.

И еще он сказал:

- Нас задавило историей, и теперь мы убираем мусор за целыми поколениями.

- Убираем мусор? - переспросил я.

- Не парьтесь, - ответил он, - Меня просто бесят эти придурки. Из кожи вон лезут, чтобы изувечить себя.

Сам ты придурок, подумал я, доел последний пельмень и вышел из бара.

12 мая 2004 г.

Прошла неделя и у нас состоялась следующая встреча с Тадеушем... (фамилию к тому времени я забыл). Все в том же баре, у каждого - тарелки белых, как сало, пельменей. Он сказал:

- Ты вырастил сына? Посадил дерево? Построил дом? - и улыбнулся. Я заметил, что у него не хватало двух зубов в нижней челюсти.

- Нет, - ответил я. В тот момент я злился на весь мир.

- Правильно. Выпить хочешь?

- Нет.

- А ты знаешь, Александр, - Тадеуш смотрел на меня внимательно и я почувствовал, что в вопросе зреет подвох, - Как трудно спастись?

Идиот, мысленно ответил я.

Впрочем, надо сказать честно - этот идиот мне чем-то импонировал. Вероятно тем, что он казался таким же злым, как и я.

- А ты знаешь, Александр, - спросил он, - Что живущие до нас настолько засрали планету, что нашим детям достанутся лишь раковые болезни? Что наши дети уже стали инвалидами, еще не родившись? У тебя есть дети?

Я ответил, что да, есть.

- Жена?

Конечно, сказал я.

Тадеуш заказал себе двести грамм водки и в ожидании принялся напевать какую-то песенку.

- Тадеуш, - сказал я, подцепил пельмень, - Тебе говорили, что ты говоришь глупости?

Он рассмеялся:

- Да, конечно!

- И?

- Мне все равно. Да и им тоже. Ведь тебе же все равно? Тебе главное - чтобы ты остался в безопасности. А какой я или что я говорю - тебе плевать. Так? - в это время официант принесла стакан водки.

- В принципе, так.

- Что ты тогда волнуешься? - Тадеуш отпил, поморщился, - Наша жизнь считается на днями и не минутами. Часами, Саша, только часами. За час можно что-то сделать. За день или минуту - нет. Понимаешь?

Я ответил, что нет.

- Ну и не надо.

Странный человек. Честное слово - странный!



15 мая 2004 г.

- Эй! - крикнул кто-то, - Эй, дворник!

Я повернулся. Тадеуш. Он сидит на лавочке и наблюдает за моей работой. Кто знает - сколько. Час, два, три, десять минут? Я кивнул.

- Ну что ты! - крикнул он, - Подойди, поздоровайся!

Я положил метлу к бордюру и пошел к Тадеушу, по пути стягивая перчатки. Мы обменялись рукопожатиями. Я спросил:

- Зачем ты тут?

- Посмотреть на твою работу.

- Откуда узнал?

- Случайно увидел, - сказал он и улыбнулся. В карих глазах впервые с момента нашего знакомства мелькнул добродушный лучик.

Я сел рядом, вытащил сигареты и предложил ему. Он покачал головой:

- Мне нельзя.

- Почему? - спросил я и подкурил.

- У меня легкое подрезано. А второе насиловать не хочу.

Я пожал плечами:

- Ну... Чем занимаешься?

- По большому счету - ничем. А так - подрабатываю наборщиком в типографии.

- Черт, - сказал я, - Ты сдохнешь быстрее от свинцовых паров, чем от никотина.

- Зато мне нравится работа. Сидишь, выкладываешь буквы, думаешь. Главное - думаешь, есть время.

Я сказал, что сейчас компьютеры. Разве наборщики остались?

- Конечно, - Тадеуш рассмеялся, - Просто стало намного удобней работать с исходниками.

- А что с твоим легким?

- Подорвался у Грозного. Больницы-шмальницы, операции, ну вот, на ноги поставили и сказали: «Иди, гуляй», вроде как им больше не нужен. Слушай, Сашка, давай сегодня напьемся?

И мы напились.

Философия Тадеуша сводилась к простым и нелепым (впрочем, нелепым лишь на тот момент) для меня понятиям: вся жизнь - это дорога к смерти. Главное - это встретить смерть именно с той мыслью, которой жаждешь. То есть в момент смерти тебя ничто не должно волновать кроме того, что ты думаешь. Умереть надо с мечтой в голове, так сказал наборщик с семидесяти-пяти процентными легкими. Мне показалось это именно нелепым, ну, вы понимаете, и, где-то между третьей и четвертой я ему сказал - ты опять говоришь глупость. Он ответил, хорошо, Сашка, ты хочешь умереть со страхом? В панике? В панике за жизнь, которую все равно отдаешь? Я сказал, что не знаю и не думал над этим.

- Понимаешь, - сказал он где-то между шестой и седьмой, - Я уже сделал то, для чего предназначен. Жена работает, сын заканчивает институт. Я оставил им достаточно много денег и ухожу с арены. Знаешь, как старый боец. Я приложил к их жизни руку и теперь не знаю, что делать.

На это я ответил, что теперь ему следует просто жить.

- Жить? - переспросил Тадеуш. Он стал угрюмым, - Жить, когда понимаешь о конце своей миссии невозможно. Это то же самое, что продолжить ехать дальше, когда ты, наконец, доехал.

Одним словом, Тадеуш казался человеком, который разочаровался в жизни. Или ему не хватало сил продолжать дальше. Потом он сказал:

- В нашем мире все, что когда-либо начинается, обязано когда-либо закончиться.



22 мая 2004 г.

- Знаешь, Сашка, - сказал Тадеуш, - Ты трахнутый жизнью придурок. И я трахнутый жизнью придурок. Мы все такие. Все. Все. Все.

Мы опять сидели в баре и жрали эти долбанные пельмени. Мы сидели за одним столиком. Тадеуш, как всегда, разворачивал перед моим сознанием картины, настолько абсурдные и противоречивые, что поначалу я боялся за свой рассудок. Потом стал слушать Тадеуша. Потом стал поддерживать разговор. И вот теперь, по прошествии почти трех недель с момента знакомства, я уже понимал, о чем он толкует.

- Мы все - никто и ничто. И даже не думай, что станешь великим и знаменитым. Не думай, что изловчишься и напишешь гениальную книгу. Не думай, что можешь стать больше, чем сейчас. Все это абсурд. Миссия на земле одна - продолжение жизни. Наши предки не справились с этим. Они продолжили род человеческий, но засрали нашу планету. Они не продолжили ЖИЗНЬ. И дети наших детей заведомо инвалиды. Они - трупы, которые еще не родились.

- Мы - безостановочные сперматозоиды, - объяснял Тадеуш, - Как только ты оказываешься в теле своей матери, ты стремишься еще глубже, чтобы вырасти в человека. Человек стремится стать выше кучи других сперматозоидов-человечков. Как только ты прыгаешь выше остальных людей, ты попадаешь в новую матку, и тебе приходится начинать все сначала. Чтобы залезть еще выше. Чтобы взобраться на следующую ступень. Это бестолковый процесс. Поэтому не надо заморачивать голову.

- Ты вырастил ребенка? Ты не засрал планету? - говорил Тадеуш, - Хватит, стоп! Твоя миссия кончилась. Животные не стареют, а умирают. Это - совершенство.

- Ты хочешь, чтобы о тебе помнили? - спрашивал Тадеуш, - Это самая глупая мечта.

И т.д. и т.п.

- Завтра я познакомлю тебя с хирургом. Он тебе много расскажет, - и Тадеуш подмигнул.



23 мая 2004 г.

- Антон, хирург-реаниматолог. Страдаю алкоголизмом и бессонницей, - представился мужчина в зеленоватом халате. Он сидел за столом в своем кабинете, а мы с Тадеушем стояли возле него. Я представился.

Антон - маленький, крепко сбитый человек с седыми волосами. Его руки с короткими и толстыми пальцами словно жили своей жизнью. В левой руке он держал надкусанное яблоко, в правой - карандаш, которым все время рисовал на бумажке. Карандаш исчез из руки только в момент рукопожатия. Потом Антон продолжил рисовать. Рисовать и разговаривать с нами, изредка поглядывая на меня из-под длинной челки седых волос.

- Ты где служил? - спросил хирург.

- Ташкент.

- А-а, Туркестан... Специальность?

- Снайпер.

- Это хорошо, - неизвестно к чему сказал Антон.

- Знаешь, - продолжил он, - Тэд попросил меня рассказать, как люди от скуки и в поисках новых ощущений сходит с ума. Ну, относительно сходят, - правой рукой хирург продолжал что рисовать (или писать?).

- Смотри, - говорил Антон, доставая из ящика стопку черных негативов, - Вот это - парень, - читает, - Семнадцати лет.

Он показал мне негатив. Копия, снятая с человека. «Парень, которому семнадцать лет». Не «снимок грудной клетки», а «парень».

- Вот, - рассказывал Антон, - Видишь вот эти два ребра. Видишь, как они изогнуты? Этот придурок пытался съехать на роликах по лестнице. В итоге - поломанные ребра в секунду искромсали сердце, спасти не удалось. Да и не зачем, - сказал он, будто шуточно, но лицо оставалось крайне серьёзным.

- А вот это, - он показывает другой снимок, - Женщина тридцати лет. Видишь, у нее торчит? Она засунула конец швабры в зад, потом ненароком сломала его, - в этот момент Тадеуш усмехнулся, - Чтобы вынуть деревяшку, пришлось делать операцию. У женщины двое детей, а ей все мало, понимаешь, Александр?

Я кивнул и ответил, что да, понимаю. На самом деле я соврал.

- Видишь, - говорил Антон, - Вот это месиво? Этот ублюдок-экстримал прыгнул с крыши с крылом. Ветер или еще что там, в общем, крыло сложилось, и он рухнул с высоты второго этажа. Лежит в сборочной уже седьмой месяц.

- Сборочной? - спросил я.

- Ну да... Питается только с помощью клизм, - Антон улыбнулся, - Шутка.

- Знаешь, что такое досадная случайность? - задал вопрос Антон.

- Вот она, - он вытащил из стопки негатив и показал мне. Я понял, что на негативе фотография человеческого черепа... слегка странного человеческого черепа. Он неправильной формы. Челюсть уехала далеко влево, а висок полностью отсутствует.

- Этот человек жив, - пояснил Антон, - Он стал цветочком. Ему каждое утро напоминают, как его зовут и учат одеваться. Его учат есть и пить. Его учат ходить в туалет. Каждый день... Знаешь почему?

- Нет, - ответил я. Тадеуш отошел от нас и теперь смотрел в окно кабинета. Во двор заехала машина скорой помощи.

- Потому что за него платят. А его досадная случайность - это железки, которые
торчали из разрушенного бордюра. Арматура бордюра, - хирург помолчал, - Больной ехал и слегка зацепился. Слегка порвал колесо. На большой скорости. И то, что ты держишь в руках - его голова.

- Вот это тебе ближе, - он дал мне следующий снимок, - Две снайперских пули на скорости около тысячи метров в секунду. Видишь, ребра из двух частей? Одна там прошла, а вторая - вот, - и он показал на маленькую дырочку в черепе, - Этот человек плохо себя вел. Его заказали.

- А снимок зачем оставили?

- Человек был слегка жив. А потом я просто забыл выкинуть.



30 мая 2004 г.

- Сколько тебе лет? - спросил Тадеуш.

Я ответил, что тридцать девять.

Он сказал:

- Хороший возраст.

Мы стоим в лесу. Тадеуш расчехляет снайперскую винтовку, мой сын Андрей пошел ломать дрова, а я любуюсь природой. Если все рассуждения Тадеуша о смерти верны, то зачем Бог создал такую красоту?

Я спросил это у него.

- Совершенство, мой друг, - ответил он, - Только тогда совершенно, когда ты наслаждаешься им несколько минут. Ну, может, десяток. Если любоваться совершенством более десяти минут, изящность форм теряется. Представь, если бы «Мона Лиза» постоянно менялась? И никто не смог бы предугадать ее красоты? Сегодня и завтра - это уродливая старуха, а послезавтра - красавица. На эту картину можно было бы любоваться годами. В постоянном ожидании от неё новой формы красоты.

- Поэтому, - продолжал Тадеуш, - Человеку так нравится смотреть на огонь. Огонь постоянно меняется и в любой миг являет собой совершенство, понимаешь? - он зарядил патрон и, не успел я сообразить, что произойдет дальше, выстрелил вверх.

От неожиданности я присел. Как приседал не раз, когда обходил КСП во время службы. При любом громком звуке колени сгибаются сами. Словно руки хирурга Антона, которые живут собственной жизнью.

- Надо спустить пары, - с улыбкой объяснил Тадеуш, - У тебя есть винтовка?

- Нет, - ответил я, - Потому что у меня есть маленькие дети.

- Дети винтовке не помеха, - ответил Тэд.

- Ты убивал животных? - спросил он, когда мы сидели у костра. Я и Андрей держали в руках шампуры, на которых нанизали дешевые сосиски из куриного мяса. Что-то в них щелкало, когда язычки огня дотрагивались до розово-белого, неестественного мяса.

Я ответил, что убивал. На заставе.

- Зачем?

- Мы с ребятами спорили.

- Вы все придурки, - сказал Тадеуш. Андрей сначала недоуменно взглянул на него, потом перевел взгляд на меня. И улыбался, стервец!

- Нельзя убивать ради убийства, - объяснил Тадеуш, - Нужно убивать только когда твоей жизни угрожает опасность. Смерть или голод. Ты в каком классе? - спросил он у Андрея.

- В пятом, - Андрей дунул на сосиску, попробовал пальцами и принялся дуть снова.

- ЗдОрово.

- Тэд, - сказал я, - Ты за разговором следи. Он еще маленький.

- Что я сказал плохого?

- Ты назвал меня придурком.

- Черт! - рассмеялся Тадеуш, - Неужели ты думаешь, что для детей существует цензура? Или что они до определенного возраста не должны знать, как и зачем трахаться? И откуда дети? И какой вред от наркотиков? Своди его к Антону, сходите в морг и посмотрите на какого-нибудь сдохшего наркомана! Это будет полезней твоих рассуждений о чистоте языка.

Я только хотел сказать, но Тадеуш опередил:

- Ты ошибаешься, - он поднял руку, останавливая меня.

- Ты пойми, друг, - сказал он, - Чем больше ребенок будет знать, тем большими знаниями он сможет похвастаться перед корешами. Так? Это ему понравится. Всем нравится, когда на тебя обращают внимание. Так ты привьешь мальчишке любовь к знаниям. И не станешь опасаться, что он вырастет придурком вроде тебя.

В его словах была правда. Господи, я не смог поступить на врача. Я забрал документы после того, как в фойе Волгоградского медицинского университета на каталке привезли труп. Люди вокруг говорили, что человек умер от рака. Последние полтора года он жил в постоянном ожидании смерти. Мучительной и болезненной смерти. Я представил - что, если вот так, придет ко мне больной раком. Ему осталось жить совсем немного. Человек мне понравится. А я ничего не смогу сделать. Я забрал документы.

Мне почти сорок, а я такой же слабый и нерешительный. Мне почти сорок, а я не могу спокойно слышать визг щенка, которому наступили на хвост. Я убил зайца на расстоянии в полтораста метров и ни разу не жалел об этом.

Потому что это был спор?

- Я знаю, что люди трахаются, - сказал Андрей.

- Это хорошо, - сказал Тадеуш, - Хорошо, что знаешь, в смысле... Да и вообще хорошо, - он улыбнулся.

- Хватит, - сказал я.

- Андрюха. А что ты будешь делать, если папа умрет? - спросил Тэд.

- Все! - крикнул я, - Хватит, не переходи границы!

- Я не перехожу, - Тадеуш улыбался. Мне захотелось крепко врезать в эту огромную морду. Но я не смог.

- Не знаю, - ответил Андрей.

Я ненавидел весь мир. Я ненавидел Тэда, я ненавидел себя, я ненавидел всех. Кроме, разве что, своих детей. Вот так.

Еще сильней, чем самая сильная ненависть, я ненавидел всех за то, что я такой слабый. И нерешительный. И дипломатичный. И... И еще с сотню «и».



16 июня 2004 г.

- Почему ты работаешь дворником? - спросил Тэд. Мы ехали в автобусе в библиотеку.

- Потому что мне эта работа нравится.

- Убирать за другими?

Я ответил, что нет.

- Почему тогда?

- Не знаю. Быть может, есть время подумать.

- Ты должен кормить семью.

- Жена хорошо получает.

- Ты ленив? - спросил Тэд. Он смотрел мимо меня прямо на задницу молоденькой девушки. Она в очках и с папкой в руке.

- Нет, - сказал я.

- Так почему? Потому что это не престижно? Потому что все дворники считаются неудачниками? Мазохизм?

- Нет, - сказал я, - Потому что это спокойная работа. Я не хочу раздражаться и срываться на своих детях.

Именно поэтому я не смог бы работать учителем. Видеть, как дети с загубленной родителями психикой надеются на хорошее будущее. Когда дети, получив двойку, плачут. Потому что дома их наказывают. Больно наказывают. А они не могут перепрыгнуть планку своего разума. Они не могут учиться лучше. Потому что голова у них не так хорошо варит. Мозги, которые произошли от родителей. Плоть от плоти, кровь от крови. Наказывая ребенка, ты наказываешь себя. Вот так.

Библиотекарь сказала:

- Здравствуй, Тэд. Давно тебя не было.

- Я тебе читателя привел, - сказал Тадеуш.

Библиотекарь кивнула.

Тэд дал мне дал книгу Лосского. Называется «Условия абсолютного добра». Я спросил, зачем мне эта хрень?

- Читай, и ты многое поймешь, - ответил он и улыбнулся. Предыдущий опыт подсказывал мне, что не стоит спорить с Тэдом. Он знает, что говорит. И, в случае чего, докажет это.

Я произвольно открыл книгу и прочел следующее: «Несмотря на множественность кодексов морали, этика может установить единство цели поведения всех существ и единую систему ценностей». Я прочел отрывок вслух.

- Ерунда, - сказал Тадеуш, - Ерунда, каких белый свет не видывал! Помнишь придурков на роликах? Эти дегенераты живут в момент более-менее равной системы ценностей - богатство, власть, пренебрежение, духовность, добро и прочее. Система ценностей одна, цель - одна, только каждый почему-то старается прыгнуть выше и быть замеченным. Так что этика пусть устанавливает, но не забывает, что всегда найдутся уроды, которые положат на это. Следовательно, этика неправа. Наука должна быть точной штуковиной.

- Поспорь с автором, - сказал Тадеуш, - Найди все его глупости. И не смотри, что он кажется тебе умным. Он тоже частичка дерьма на нашей загаженной планете.

На следующий день я отвез книгу Лосского в библиотеку. Я не смог его читать. В каждом слове, в каждой фразе, чувствовалась ложь. Он пытался всех подвинуть в одно место, сравнять до одного роста и доказать, что даже у больного раком должен быть идеал - абсолютное добро. Дерьмо. Автор - дерьмо. Книга - дерьмо. Жизнь - дерьмо.

Впрочем, может стоило почитать книгу?



25 сентября 2004 г.

- Ну, здравствуй, - сказал Тэд.

- Ты сына в школу отправил? Не наскучило ему лето? - спросил Тэд.

Я ответил, что нет. В смысле - не наскучило.

- Ты любишь играть?

- Играть?

- Ну да, - сказал Тадеуш, - Играть. В игру. С большими ставками.

- С большими? Не пробовал.

- Сколько стоил убитый тобой зверь тогда, на границе?

- Четвертак.

- Ого! Семь бутылок водки!

- Да, - сказал я, - Прапор думал, что я не смогу выстрелить.

Тадеуш ел водянистые пельмени. Я заказал себе жареную картошку. Я не мог больше жрать пельмени. От них воняло мертвецами.

- Могу предложить тебе игру. С огромной ставкой.

Я вопросительно взглянул ему в глаза. В этот момент я увидел нас словно сбоку - два мужчины, один - статуя, второй - карлик. Хлипкий, не расчесанный. Между ними - стол, покрытый совковой клеенкой с красными полосами - вдоль и поперек. На клеенке - тарелка пельменей и стакан чая около большого мужчины и тарелка с картошкой и стакан кефира - около маленького. Стаканы - граненые. Это не бар. Это просто пельменная, подумал я в тот момент. Пусть она и называется баром. Если прийти сюда с утра, то столкнешься с небритыми мужиками, которые сидят и тупо смотрят на водку в стаканах. Водка с утра дает благодать.

И я понял, почему Тэд давно-давно, еще весной, сказал, что спастись очень трудно.

Живой душе спастись также трудно, как человеку выбраться из-под шести сантиметров льда. Он - над головой. Словно кто-то взял и положил стальной лист на воду, в которой ты оказался. Словно тебя накрыли смертью.

Спастись трудно, потому что мы не можем пробить лед над головой. Мы не можем Спастись, потому что вокруг все препятствует Спасению.

Во-первых, мы перестали быть искренними.

Вот поэтому я никогда бы не смог работать политиком. Потому что придется лгать, даже если ты принципиально искренний человек.

Во-вторых, мы слишком заняты собой.

Только поэтому я согласился на условия игры Тадеуша. Месяцем позже.



16 октября 2004 г.

Это суббота.

- Мы сегодня идем на грандиозное шоу, где будут торжествовать лицемерие, ханжество и обыкновенная жадность, - Тадеуш улыбался. На улице значительно похолодало, дул ветер. Небо затянуто тучами, правда, дождь так и не начался.

Я закончил подметать. И, как по волшебству, подошел Тадеуш. Скорее всего, он наблюдал за мной.

- Ты принимаешь мое предложение? - спросил он.

Я сказал, что с удовольствием.

- Сегодня вечером. Начало в пять часов, - сказал Тадеуш.

- Смотри, в приглашении написано - «Награждать достойных людей нашего города». Знаешь, что это значит? - Тадеуш протянул мне синюю книжечку - приглашение.

Я замотал головой, как бычок.

- Это значит, что в зале соберется толпа недостойных, - Тадеуш улыбнулся, - Очередная пляска лжи для быдла, сечешь?

- Ты, Саш, только не обижайся, - продолжал Тадеуш, - Но ты остался в двадцатилетнем возрасте. Ты еще принимаешь мир, но уже стоит диктовать свои правила. Наверное, ты - пережиток. Этот мир не для тебя.

Он говорит, говорит, говорит. Он меня убеждает, спорит со мной и, черт возьми!, во многом он прав. И, если честно, он меня запутал. С той первой встречи, когда я сидел в баре, а за окнами катались на роликах подростки, прошло почти полгода. Эти полгода я плохо помню. Скорее всего потому, что я начал задумываться. Или потому, что моя жизнь перестала интересовать меня?

Что бы то ни было, но я смог убить зверя за деньги. И не могу слышать вой щенка, которому наступили на хвост. И не могу без жалости смотреть на плоские куски плоти зверюшек, раздавленных автомобилем.

Награждение достойных людей города прошло.

- Ты понял? - Тадеуш схватил меня за грудки и начал трясти, - Ты понял, за что наградили девятнадцать из двадцати? А!? - он кричал мне, - Ты хоть что-нибудь понял!?

- Я ничего не понял, - сказал он чуть позже, - Из двадцати претендентов я согласен наградить только ту пожилую врачиху. Остальные - недостойны.

- Скажи мне, - спрашивал Тадеуш, - А почему не наградили тебя? Или твою жену? Или твою мать, в конце концов? Они недостойны. Так?

- Нет, - ответил я, - Это все лажа. Это награждение - ложь.

Я выругался.

Настроение у меня поганое. Я ненавижу весь мир.



19 октября 2004 г.

Мы меняем водянистые пельмени на новое блюдо. "Картофель-пюре с котлетой и зеленью". Все равно, что назвать ребенка "Идиотом Васильевичем". Нет, скорее "Василием Идиотовичем". Но мы жрем "Картофель-пюре с котлетой и зеленью" и говорим.

- Слушай, - Тадеуш жует и я замечаю, что в уголке губ торчит перышко зеленого лука. Оно двигается - вверх-вниз - в такт движения челюстей моего друга, - Завтра я подарю тебе винтовку. Пока не знаю, какая она будет, но я тебе ее подарю.

Я спрашиваю, зачем?

Он отвечает, что пришло время игры.

- Пора начинать, - сказал Тадеуш.

Я принялся за котлету. Она разваливается на зубах. Вкус - как у жутко пересоленной ватно-марлевой повязки. Мне так кажется.

- Ты ответь, - говорит Тадеуш, - Почему люди, признавая войны, заботятся об инвалидах? Об убогих, лишенных ног, рук, разума?

Я говорю, что не понимаю.

- Нам нужен только естественный отбор, - Тадеуш черпает ложку жидкого пюре, - Врубился? Мы воюем, а для войны нужны люди закаленные, с отличным иммунитетом, с превосходным чувством опасности. Если тебя подстрелили, если тебе отвернуло гранатой руку, то зачем ты нужен, как продолжатель рода? Твой инстинкт самосохранения подвел тебя! Твой мозг не подал сигнал опасности! Твое тело не сработало! Конец, братишка, гены испорчены. И если ты не умудрился завести ребенка до своего рокового взрыва, то тебе нужно запретить делать это после.

- Парень, - говорю я, - Ты сам на растяжке подорван. Ты сам без легкого.

- Я ничего и не пытаюсь. Я не прошу у государства. Я не делаю детей. Я просто полощусь в этой жизни, как тряпка.

- Мы не об этом, - тарахтит мой друг, - Всех, у кого чуть-чуть нарушен генный код, кого подвел иммунитет, кому просто не удалось родиться каким положено, всех их надо наказывать. Например, кастрировать, - Тадеуш усмехается, - Я не согласен со стариной Дарвином в части возникновения жизни на земле, но я склоняю голову перед его теорией естественного отбора.

Ах, вот оно что, думаю я, заглатываю, как удав, последние ватно-марлевые куски пищи.

- Человечеству сейчас нужны только бойцы. Бойцы в жизни, бойцы в войне, бойцы в работе. Хлюпики и упыри не продержатся. Прогресс касается не только техники, прогресс касается и его тоже, - Тадеуш стучит себя в грудь, в сердце.

- Я подарю тебе винтовку и мы сыграем, братец, - продолжает мой друг, - Правила просты - три часа по вечерам первых понедельников месяца, с семи до десяти вечера, - на лице огромного Тадеуша появилась какая-то жалостливая улыбка, он повторяет, - С семи до десяти вечера, а?

Я киваю, совершенно не вникая в смысл слов. Я верю Тадеушу. Он говорит правильно. Он делает правильно. Почему я должен не соглашаться?

- Мы будем стрелять друг в друга. В Северном районе. Ну, где новые застройки.

Я замираю и спрашиваю:

- Что?

Тадеуш расхохотался. Бармен весело глянул на нас.

- Мы будем стрелять друг в друга, - повторяет Тадеуш и становится серьезным, - Кто останется, тот до конца дней своих будет знать, что жизнь его - не случайный подарок матери, не хаос, который вмешался в движение сперматозоидов отца. Если останешься ты, - прибавляет Тэд, - То твоя жизнь станет чище и светлей. И ты не будешь, как долбоеб, прожигать минуты, секунды, убирая за ублюдками сор. Ты бросишь дворника. Ты станешь больше. Потому что твоя жизнь приобретет цену.

Я не знаю, что ответить. Зато Тэд знает, что сказать:

- Больной СПИДом. У него существует четкий распорядок дня. Ровно в семь тридцать, например, он должен принять лекарство из синего пузырька. Обязательно поесть петрушки и лука. Потом выйти на улицу. Ровно в десять - лекарство из красного пузырька, легкий завтрак. В десять вечера он обязан быть в постели.

- И знаешь, - рассказывает Тадеуш, - Если он нарушит свой распорядок, то следующее утро станет утром ломки. Откажет, к примеру, желудок. Или почка. Левая.

- Я не шучу, - уверяет огромный Тэд, - Так оно и есть. Или почти так. Жизнь ВИЧ-инфицированного непроста сама по себе. Добавь к этому обязательства глотать колеса, пить разные настойки и никаких баб, водки, никакого променада по ночному городу. И добавь к этому списку еще одно - практически все люди, прознав про твой СПИД, от тебя отворачиваются. А ты, Сашок, не обремененный вынужденным распорядком жизни, делаешь, что хочешь и не ценишь этого. Бог прав, когда посылает нам страдания - мы обязаны страдать.

Несколько секунд он молчит, а я задумываюсь.

- Ты даришь своему мальчишке подарок. Неожиданно. Допустим, в пятницу. Или четверг. Неважно, лишь бы просто так, порыв отцовской души. Что ты ждешь? А? "Спасибо" - по меньшей мере. Еще тебе хочется, чтобы сын обнял тебя и шепнул на ушко, что любит тебя. Я не прав?

- Прав, Тэд, прав. Но играть я не буду.

- Прав Бог, а не я... Бог наказывает нас, потому что мы не благодарим и не любим его за подарки, которые он преподносит ежедневно. Например - подарок в красненькой коробочке, на которой написано "Возможность дышать самостоятельно". Или коробочка с "Возможностью радостно смеяться". Мы к этому привыкли. И нам все равно. А представь, как трудно смеяться, когда у тебя парализованы мышцы лица?

- Я не настаиваю, - говорит Тэд, - Если надумаешь, то скажешь. А завтра я подарю тебе винтовку. Неделю на пристрелку и в понедельник, - Тэд смотри на часы, что-то считает в уме, - В понедельник первого ноября мы начнем. Ровно в семь вечера в Северном районе. Если ты не придешь, я убью тебя за работой. Дождусь, когда ты соберешь мусор в кучку и станешь перекурить, - Тэд улыбается, - Конечно, только в том случае, если ты согласишься на игру и не примешь в ней участия. И, запомни, наша территория - это крыши. Мы должны стать над миром.

Странно, но меня совершенно не пугают угрозы Тэда. Этот человек ничего не делает зря, ничего не говорит зря... и никогда зря не потратит время на другого человека.

Я чувствую себя обреченным. Вместе с этим в моей душе распускается цветок любви к жизни и ненависти ко "всем им". Ко всем остальным. Что-то в этом мире потекло, как крыша.

"Мы должны стать над миром". В этом я с тобой согласен, Тэд, - произношу я мысленно, соскребаю кусочком хлеба кашицу из картошки и ем.



21 октября 2004 г.

Я проснулся рано. Еще темно. Слышно, как шумит ветер, путаясь в голых ветвях тополя.

Я люблю подметать осенние листья. Каждое движение метлы будоражит оттенки пламени. От идеально-желтого до красного. Листва прощается с жизнью и отдаёт последнее, что может отдать - красоту. Позже каждый лист станет жухлым, пыльно-серым. Тогда можно сказать - конец. Ничего не осталось, ничего не возьмешь.

Я смотрю наверх, едва различаю побелку потолка и мне становится обидно. Даже кленовый лист может порадовать своей красотой в смерти. Даже сухое, мертвое дерево значительно красивей стареющего тела некогда красивой девушки. Даже алая обшивка гроба не может развеселить мертвое человеческое тело.

"Животные не стареют, а умирают. Это совершенство" - сказал как-то Тэд. Я вполне согласен. Если ты стар, то тебя едят. Или ты умираешь с голода и тебя едят чуть позже.

Домашние животные - это йо-йо современного человека. Старуха сидит, вспоминает старика, а на коленях у нее жирный и толстый кот. Кот вроде мурлычет, но думает не о хозяйке и не о хлебе насущном. Кот давится от скуки от того, что слишком стар для весенних безумств. Кота снедает злость на себя, потому как он не в силах разжевать крепкий кус мяса. Кот плачет, но скрывает это за благодатным урчанием, заставляет старуху думать, будто она сделала для него благо, открыла Рай.

Бабушка! Отнеси кота ветеринару, усыпи его, не мучай живое!

Да пойми же ты, наконец, что животные не собираются и никогда не станут нарушать естественный порядок! Они не доживают до старости! А если уж происходит такой конфуз, то животное мучается! Оно не может делать то, для чего предназначено! Ловить мышей, сосредотачиваться в охоте за птахами... Старое животное - инвалид. Тоже самое, что лишить человека всех чувств. Растение. Цветочек. Камушек. Пыль. Ничто. Тьма.

Под шкафом в продолговатом чехле лежит вчерашний подарок Тэда. Я не знаю, сколько это стоит, где он это взял, что с ней делали до того, как она попала к нему в руки. Но она мне нравится. И я назвал ее Олесей. Мне нравится такое имя.

Олеся - метровый мини-Драгунов, детище румынского военпрома. Четыре килограмма стали, резины и пластика. Хорошая винтовка на базе "калашникова". Тэд без пафоса передал ее мне и сказал: "Истинный драгунов, правда, лучше. Но другого я не нашел. Бери, дружище".

Это все об Олесе.

Люди придумали спички, холодильники, телевизоры и диваны. Они научились строить дома, провели паутины канализаций и электросети. Люди сделали сотовую связь доступной. Но внутри человека ничего не изменилось. Страсть к войне, насилию, крови, крикам. Мы не изменяем своим инстинктам. Зато изменяем все вокруг, абсолютно не осознавая, что жить в гармонии с самим собой в негармоничном, измененном мире, - нельзя. Рано или поздно природа взбунтуется. Появится новый вирус. Или хищник. Или, что наиболее вероятней, в погоне за новыми источниками энергии мы разнесем планету в прах. И никто уже не задумается, насколько высока скорость света, если солнцу всего нужно восемь минут.

Я посмотрел на жену. Еще год назад я думал, что люблю ее. Теперь я прозрел. Любовь - это кратковременное. Нельзя любить застывшие характеры. Поэтому любят детей - они меняются, как версия "Мона Лизы" Тэда. Можно вечно смотреть на огонь, но не на камень.

Первые признаки рассвета позволили мне увидеть женщину - Господи, подумал я в тот момент, она превратилась в механизм. С того момента, как выработала свой распорядок дня "сон - завтрак - работа - ужин - сон". В выходные она позволяет себе посмотреть телевизор. К книгам она не прикасается. Говорит, что пустая трата времени. И что книги - самый тупой способ передачи информации. Если можно смотреть - зачем читать? Она больна болезнью в миллионы раз худшей, чем СПИД. ВИЧ-инфицированный может выбирать, она же сделала вечный выбор и менять ничего не станет.

В общем, так.

Вдруг у меня рождается мысль - встать с постели, расчехлить Олесю и пристрелить эту женщину. Я вздрогнул. Вдруг эта мысль овладеет мной? Захватит контроль над разумом? И заставит стрельнуть?

Тут же я понимаю, что такого не случится. Какой бы пустой не была лежащее рядом живое тело, она - мать моих детей. Все.

В спальне, где спят дети, скрипнула кровать. Робкие, тихие шаги. Дверь открывается, и я различаю голову Андрея.

Я шепчу:

- Что, Андрюш?

- Я в туалет, - шепчет мальчик, - Пап, а что ты так рано?

- Я сейчас пойду работать.

- Можно я с тобой?

Дети могут различать настроение родителей по голосу. По жестам. По мимике. По поведению. Но главным остается и останется навсегда такой закон - детское сердце чувствует сердца взрослых. Будем добрей!

- Да, - шепчу я, поднимаюсь. Андрей уходит.

Ночью, видимо, ударил несильный морозец. Небольшой прохладный ветер ссыпал листву на землю, я сгребаю их в кучи и любуюсь красками. Андрей бегает недалеко. Он загребает листья и резко подбрасывает их вверх. Стоит, листва падает на него и это выглядит, как какая-то сказка. Ребенок совершенно счастлив.

Немногие люди идут на работу, оглядываются на нас. Я забросил метлу. Андрей бросает листья в меня, звонко хохочет. Я бросаю листья в него и улыбаюсь. Это похоже на медитацию, когда кроме тебя ничего не остается. Нет проблем, нет города, нет работы, есть только я, ребенок и листва. Если бы я стал композитором, то падающий лист стал музыкой.

Потом мы завтракаем, и Андрюха с Леночкой бегут в школу.



25 октября 2004 года

Мы пьем апельсиновый сок с печеньем. Еще рядом стоит желе - красно-белая масса с приятным ароматом. Быть может, в нашем баре хоть желе сделают вкусным?

- Я согласен, - говорю я.

Тэд улыбается и я вспоминаю своего деда, который улыбался точно также, глядя на меня. Добрый взгляд, морщинки в наружных уголках глаз, брови ровные. И - улыбка.

- Тэд, ты похож на моего деда, - усмехаюсь я.

Он кивает:

- Быть может.

И молчим.

Тадеуш Дзешук прав - я не чувствую себя сорокалетним. Потому что люблю детей? Люблю читать? Романтик? Неважно, в общем.

Тэд говорит:

- Начинаем в понедельник. Четвертого декабря. Тебе на пристрелку целый месяц. Патроны с меня.

- Северный район - весь наш. Дам совет, - он пьет сок.

- Не ешь перед выходом. Пусть голод сделает из тебя хищника. Не жалей меня. Убей, если будет возможность. Иначе я убью тебя, уж поверь, братишка, - он смеется.

Красное желе с белой сметанной прослойкой - дерьмо.



Минус 00 час 47 минут

Сегодня чертовски холодно!

Завтра нужно ждать снег, если предсказания синоптиков, наконец, окажутся верными. Но сейчас - это не завтра, и меня серьезно беспокоит северный ветер. Он продувает мою осеннюю куртку и шевелит волосы. Ветер принес запах жареных пирожков. У кого-то сегодня хороший ужин. Я люблю пирожки - с рисом, яйцом и луком, поджаристые, в меру соленые. И, обязательно, - с молоком.

Минут пять назад я мог убить его. Он выглянул из-за своего укрытия и слишком долго, около пяти секунд, осматривал соседние крыши в бинокль. Я в это время разглядывал его в прицел Олеси. Он ничуть не изменился - остался таким же, каким и при первой встрече - огромным, интересным и злым.



Минус 0 часов 36 минут

Если пуля проносится недалеко от головы, то ты слышишь звук маленького и злобного насекомого, которое умеет летать с невероятной скоростью. Проходит одна - две секунды и ты начинаешь понимать, что это маленькое злобное насекомое на скорости около тысячи метров в секунду с удовольствием бы глянуло, что у тебя в голове. Кусок металла в десяток граммов весом безразлично пролетит сквозь черепную коробку, ковырнет мозг и полетит дальше, будто ничего и не произошло. Разве что его скорость немного уменьшится.

Я сижу за воздухоотводом - прямоугольной каменной кладкой, каких навалом на крыше любой высотки. Пуля свистит, и только после нескольких секунд я слышу хлопок выстрела. Он едва различим в шуме вечернего города.

Внизу - шоссе; шеренги машин с включенными фарами катят в неизвестность. Толпы людей на тротуарах напоминают кукол, марширующих на дьявольском параде. Куклы входят в двери магазинов, выходят оттуда, присоединяются к остальным и продолжают механическое движение к своей цели. Рекламы магазинов, неоновые вывески, чей-то противный свист, куклы на остановках, - все это мерзко. Чуть выше этой мерзости светятся окна квартир, они задернуты шторами и нельзя увидеть, что происходит внутри. Еще выше - крыши. Их разглядеть невозможно. То, что на крышах - тайна. Такая же тайна, как тайна квартир с завешенными окнами.

А выше всего - небо. Светятся звезды. Они, быть может, давно погасли, а мы видим свет, который опоздал на несколько миллионов лет. Свет мертвой звезды как воспоминание о давно умершем человеке, который успел стать героем, писателем или музыкантом. Или кем-то еще.

Я вспоминаю его слова. Я согласен с ними. Все, что когда-либо начинается, обязано когда-либо закончиться. Жизнь неизбежно кончится смертью. Страх смерти - это страх процесса умирания. Если смерть безболезненна - она не страшна. Странно, не правда ли? На смертном одре бояться боли? Или, другой вопрос, - а есть ли смысл бояться чего-то, если оно все равно закончится? Превратится в безвозвратный фрагмент жизни?

Как почувствовать смерть и остаться живым? Наверное, нелегко.



Минус 0 часов 0 минут 2 секунды, 21 февраля 2005 г., 20:10.

- Ах, дерьмо!

Мне показалось, что я услышал именно эти слова. Или мне кажется, что Тэд произнес бы именно эти слова.

Он мертв. Я тоже мертв. Я словно убил самого себя. И выиграл игру с большими ставками.

В половине десятого я уже дома. Олеся осталась на крыше, втиснутая в один из воздухоотводов. Я вытер ее водкой, бутылку с которой носил в кармане. Меня могут найти, но это уже неважно. Вообще - ничего не важно.

Я сажусь ужинать с семьей, жена чирикает о своей работе, дети с грустными лицами хлебают суп. Я же сижу, черпаю ложку за ложкой и не поднимаю на них глаза.



Весна 2005

В милиция меня допрашивали. Да, сказал я, я знаю Тадеуша Дзешука. Да, обедал много раз в пельменной. И больше ничего. Я не знаю его адреса, я не знаю ничего о нем. Ничего кроме того, что он губит последнее легкое работой в типографии.

- А вы знаете, - спрашивает усталый следователь, - Что ни в какой типографии он не работал. Он - наемный убийца.

- Нет, - говорю я, - Этого я не знал.

Меня вызывают на допросы еще несколько раз, потом отпускают. Они не докажут.
Нет мотивов.



1 февраля 2006 года.

Я поднимаюсь на крышу. При свете зажигалки нахожу отметину от пули в кирпичной кладке. Эта выщерблина - часть Тадеуша Дзешука.

Я не знаю, где его могила, поэтому оставляю цветы здесь.

Пью водку из горла. Вспоминаю водяные пельмени, роллеров, улыбку Тэда, своего деда и сам не замечаю, как по щекам катятся струйки слез...

Все, что когда-либо начинается, обязано когда-либо закончиться.