Дойти до Берлина и не умереть

Отец мой не дошел до Берлина совсем немного. Для него война закончилась в Польше. И он жалел об этом всю жизнь. Ему очень хотелось плюнуть на рейхстаг «за всех тех, кого пришлось хоронить по дороге». А еще он мечтал дожить до пятидесятилетия Победы. Не дожил. Папа умер осенью 1994-го, когда до юбилейных празднований оставалось всего полгода.

И полковником он не стал. Хотя очень хотел. И ему, между прочим, дважды предлагали. Но оба раза с условием: либо переехать с семьей в военный городок, расположенный в глуши, где стоял ракетный дивизион; либо отправиться в «командировку» во Въетнам – в качестве «военного специалиста». Но всякий раз на его пути вставала величественная мамина фигура (мама, в отличие от моего худенького отца выглядела весьма внушительно). «Чтобы девочки ездили в школу за пятнадцать километров? Только через мой труп!» - говорила она. Что же касается Въетнама, то тут она предлагала роль трупа отцу: «Не хочу быть вдовой!» После этих слов отец начинал дурачиться: «А полковницей тебе быть не хочется? Представляешь, как я буду выглядеть в папахе? Съезжу на полгода в джунгли – и сразу стану полковником!» - «Ты и без джунглей похож на обезъяну!» - «Но я привезу тебе оттуда кучу бананов! Они там растут на каждом дереве». «Хотим бананов!» - радостно вопили мы с сестрой. Но мама была непреклонна. В общем-то она, конечно, была непрочь стать полковницей. Но только без условий. Мама считала, что папа, который прошел всю войну - сражался за Харьков и Керчь, участвовал в битве на Курской дуге, был контужен и отдал армии в общей сложности 28 лет, вполне заслужил полковничье звание и так.

Говорят, в честь 55-летия со дня Победы всем ветеранам войны присваивались очередные воинские звания. Если бы мой отец прожил еще пять лет, он получил бы полковничью папаху… Только он об этом уже не узнает. Как не узнает и мама, умершая на шестнадцать лет раньше отца.

***

…9 мая мои родители всегда отмечают с одной семейной парой. Дмитрий Пантелеймонович, в отличие от моего непутевого отца, настоящий полковник и ходит в папахе. Он некрасивый, с маленькими глазками и рыхлым носом-картошкой, а кроме того, на полторы головы ниже своей красавицы жены. Таисия Ивановна родом из Иваново - города, знаменитого ткачихами. У нее еще есть три сестры – и все, как на подбор, красавицы. И все из Иваново. Наверное, это какое-то особенное место, где водятся красивые люди. Мама говорит, что во время войны Таисия Ивановна была медсестрой и работала в госпитале при полке, которым командовал Дмитрий Пантелеймонович. В одном тяжелом бою он был ранен, она вытащила его из-под пуль, а потом выходила в госпитале. Так что когда война закончилась, полковник не поехал к своей старой семье, а женился на Таисии Ивановне.

Когда полковник с женой приходят к нам в гости, мама всегда печет торт «Наполеон», а меня в разгар веселья усаживают за пианино. Программа всякий раз одна и та же: «Полонез» Огинского. «В музыкальной школе простые гаммы не может одолеть, а тут взяла и сама разучила полонезогинского, засранка!» - с гордостью говорит папа, а мама добавляет: «Если наша Танечка чего захочет – она дырку в стене пальцем проковыряет, а своего добъется! Но если не хочет – не упросишь. Ослиное упрямство!». Потом «Танечку» заставляют играть военные песни, даже если Светка (подружка из соседнего подъезда) уже нетерпеливо топчется в прихожей в ожидании, когда тапера, то есть меня выпустят на улицу. Особенно часто приходится исполнять две, из фильма «Тишина» - «про ракету» и «махнем не глядя, как на фронте говорят».

«Светилась, падая, ракета, как догоревшая звезда-а. Кто хоть однажды видел это-о, тот не забудет никогда», - при повторе последних слов куплета к отцу обычно присоединяется полковник, но у него, в отличие от моего музыкального папы, слуха нет, и он только портит песню. Между прочим, мой отец, не зная ни одной ноты (а что вы хотите от мальчика, выросшего в белорусской деревне?), сходу подбирает любую мелодию и наигрывает ее двумя руками, довольно точно бумкая по клавишам, хотя и наугад. А еще он очень любит вспоминать, как во время войны наткнулся на уцелевшее пианино в одном полуразрушенном доме и тут же начал на нем играть, собрав вокруг себя выживших после боя за город солдат и местных жителей, которые ему потом долго хлопали и даже плакали от счастья. Когда я подросла, то увидела старый фильм, в котором был этот эпизод, и поняла, что отец все придумал. Очевидно, мой папа, представляя себя на месте героя фильма, со временем настолько в это поверил, что потом ему стало казаться, что так оно и было.

***

После смерти мамы душевные застолья в честь дня Победы прекратились. Теперь уже некому было печь торт «Наполеон», и полковник с женой заходили к отцу все реже и реже. А потом случилось страшное. Каждое воскресенье Дмитрий Пантелеймонович и Таисия Ивановна ездили за город на свою небольшую дачу – кататься на лыжах. Вот и в тот раз, сойдя с электрички, привычно переходили железнодорожное полотно с лыжами за спиной и не заметили приближения товарняка. Первым под колесами оказался Дмитрий Пантелеймонович: у него уже не было ног, но он еще кричал. Таисия Ивановна бросилась спасать мужа, как она однажды сделала это на фронте, но ей снесло голову подножкой следующего вагона. Станция была глуховатая. На истекающие кровью тела наткнулся пожилой стрелочник, совершающий обход: он уложил их на дрезину и повез к своей будке. Поскольку при погибших не было никаких документов, стрелочник не знал, что с ними делать и решил подождать – вдруг кто-нибудь из близких спохватится и начнет искать.

Вечером, когда Дмитрий Пантелеймонович и Таисия Ивановна не приехали с электричкой, на которой они обычно возвращались домой, младший сын, живший в ту пору еще с родителями, забеспокоился и стал звонить на вокзал. Ему ответили, что электричка прибыла по расписанию. Тогда он позвонил старшему брату, жившему отдельно, со своей семьей, и, прождав еще час, они решили ехать на дачу. Уже в сумерках (зимой темнеет рано) братья добрались до места и увидели, что на снегу, окружающем участок, нет никаких следов – родители там не появлялись. Одолеваемые нехорошим предчувствием, они побежали на станцию, и там узнали, что утром «товарняк зарезал двух пенсионеров», и их еще пока не забрали.

…Отец, вернувшись с похорон, сокрушенно повторяет: «Это же надо, как их изуродовало, просто не узнать…». А у меня появляется стойкое ощущение, что со смертью Таисии Ивановны и Дмитрия Пантелеймоновича из моего детства стирается какой-то очень важный кусок, которому я прежде почему-то не придавала значения.

Пожалуй, я и сегодня бы многое отдала за один вечер из прошлого, только бы услышать этот нестройный хор полузабытых голосов и снова почувствовать отцовскую руку на своем плече.

***

Ночью мне снится отец. На нем парадный китель со всеми орденами, который он надевал обычно в день Победы. Когда я жила в России, у меня было два любимых праздника – Новый Год и День Победы. В новый год в доме появлялась елка и пахло мандаринами, а в День Победы мы с отцом отправлялись гулять на набережную – смотреть салют.

…Уцепившись за рукав отцовского кителя, я жмурюсь от удовольствия, когда ему отдают честь военные, которых мы встречаем по пути. У многих, как и у моего отца, вся грудь в орденах и медалях. И все они еще такие красивые и совсем не старые. Но самый красивый среди них - мой отец. И пройдет еще очень много лет до того дня, когда мне придется согнать с переднего места в трамвае молодого наглого парня, чтобы усадить на него ветерана войны, моего отца.

Утро начинается с бестолковых хлопот. Мы собираемся слетать в конце недели в Будапешт, но с самого начала что-то не клеится. Вдруг выясняется, что самолет вылетает туда слишком поздно, а в Израиль возвращается слишком рано, и чистого времени на прогулку по Будапешту остается совсем немного, к тому же гостиница расположена черт знает где. В довершение ко всему Интернет, с помощью которого пытаемся отправить агенту требуемый документ, вдруг начинает барахлить, а факс дает сбои. Когда же документ, наконец, прибывает по назначению, оказывается, что мест на самолет до Будапешта уже нет. Расстроившись (дорожная сумка уже собрана!), ныряем в Интернет еще раз (а вдруг?), и натыкаемся на сообщение о рейсе до Берлина. Причем, на самых выгодных условиях. И на сей раз все идет как по маслу: факс доходит в ту же секунду, места бронируются, самолет прибывает в Берлин вовремя, погода вопреки прогнозу (обещали сильные дожди) чудесная, а гостиница расположена в самом центре города – до рейхстага рукой подать! Вот туда-то мы и отправимся первым делом!

***

Егоров и Кантария, водрузившие флаг над развалинами рейхстага, вряд ли опознали бы это место. Купол, правда, на месте, но он стеклянный. Да и само здание внутри совершенно полое – за исключением ажурных конструкций из отполированного металла. Поднявшись на самый верх, мы выводим пальцем на перилах невидимую строчку из имен наших близких, не дошедших до Берлина. Может быть, мой отец улыбнется, глядя на это, у себя на небесах? Ведь теперь на рейхстаге есть и его имя.

На другой день отправляемся в Ванзее, в то самое место, где решался «еврейский вопрос». Минуя живописное озеро, поворачиваем на узкую улицу, устремляясь вслед за цепочкой людей, тянущейся в том же направлении, и утыкаемся в конец очереди, выглядывающий из ворот усадьбы. Все здесь, за исключением нас, говорят исключительно по-немецки. И туристов с камерами среди них не видно. Я прихожу к заключению, что, очевидно, музей достаточно посещаемый, и для немцев это место так же значимо, как и для нас, живущих в Израиле. Но тут мой взгляд натыкается на объявление, висящее на стене. Оказывается, мы ошиблись и попали на художественную выставку – вилла Ванзее расположена чуть дальше. Мы добираемся до места в полном одиночестве и упираемся в запертые ворота. Обнаруживаем кнопку звонка, нажимаем, нам открывают. В залах музея, кроме нас, еще два-три человека. Позже прибывает автобус со школьниками. В комнате, где проходило ублюдское – не побоюсь этого слова – совещание, и стены которой увешаны портретами его участников во главе с повешенным в Израиле Эйхманом, мы разворачиваем израильский флаг. Вряд ли кто-то из участников совещания в Ванзее мог представить тогда, шестьдесят лет назад, что у евреев, которых они планировали истребить до последнего колена, появится свое государство. Жаль, что они об этом уже не узнают.

Где-то там, на втором этаже, расположены библиотека и архив, среди многочисленных материалов которого хранится и моя статья о еврейском докторе Рудштейне, которого уже нет на свете, и который всю свою долгую жизнь собирал «свидетельства разложения вонючего фашистского трупа» - так он называл эскпонаты своей коллекции.

Однажды доктор Рудштейн побывал в Бертхесгадене и был разочарован: Бергхоф - дом Гитлера, точнее то, что от него осталось, приезжим почему-то не показывали. Он начал расспрашивать местных жителей, разыскал это место, подходы к которому были завалены сушняком и ветками и подобрал на нем обломки каменной кладки. Вернувшись в Израиль, доктор Рудштейн говорил, вынимая из пластиковой коробочки невыразительные серые камешки и показывая их мне: "Я жив, и живы мои дети и внуки, а эта гадина сдохла пятьдесят лет назад, и дом ее давно разрушен, и вот оно – тому подтверждение».

Помню, что я спросила тогда доктора, зачем он собирает вещи, которые причиняют ему боль? А он ответил: «Понимаете, это для меня не может быть бесстрастным предметом истории. Ведь мы были одними из немногих евреев, которым в августе 1941-го удалось эвакуироваться из Риги, прорвавшись через заслоны НКВД. А те, что не смогли, или не успели, нашили на грудь желтую звезду Давида и пошли в гетто, где умерли медленной и мучительной смертью. Поэтому я не знаю, чего во мне больше – страха перед этим непонятным чужим желанием убить тебя и искоренить твой род, или чувства мести? А может быть, причина в комплексе, которого у меня – представителя полноценной и здоровой нации – быть не должно? Но когда я держу в руках эти свидетельства, я испытываю одновременно отвращение, страх и желание доказать, что я жив, и живы мои дети и внуки, а те, кто так хотел моей гибели и гибели моего рода, давно сдохли».

***

На другой день мы едем в Потсдам – полюбоваться на здание, где проходила знаменитая Потсдамская конференция. Место это довольно посещаемое, повсюду народ – в самом музее, во внутренних двориках, на многочисленных тропинках, пересекающих территорию усадьбы. Где-то здесь, в кустах, таился шестьдесят лет назад один из ведущих операторов советской официальной хроники Абрам Хавчин, поджидая Сталина. Вот как он рассказывал мне в середине 1990-х об этом событии: «Мы никак не могли поймать момент, чтобы снять Сталина без свиты. Сергей Аполлинарьевич Герасимов, в ту пору замминистра кинематографии и руководитель нашей съемочной группы, дал мне задание подстеречь Сталина. Я выбрал место в кустах напротив двери его резиденции и стал выжидать. Прошло около часа, прежде чем появился Сталин. Он вышел с генералом Власиком, подошел к лавровому деревцу, оторвал листик, растер в руках, понюхал и говорит своему спутнику: «Слушай, а у немцев лавр хороший…». И тут я начал заводить аппарат со страшным треском. Сталин вздрогнул и пошел прямо на меня: «Что вы здесь делаете?» Я ему: «У нас такая ситуация, товарищ Сталин, что мы никак не можем снять вас одного. Мне дали задание подстеречь вас и снять во что бы то ни стало». – «И долго вы здесь сидите?» - «Больше часа». – «Ну что ж, задание надо выполнять. Тем более, что вы больше часа сидите в кустах. Снимайте».

Еще Хавчин рассказывал мне, что Сталин не очень любил позировать и никогда не снимался дважды с одним и тем же политическим деятелем, наносившим ему визит в Кремль. Однажды, когда перепуганное до смерти начальство велело оператору снимать совершенно статичное совещание, Сталин не выдержал и раздраженно бросил Хавчину: «Даже при моей абсолютной безграмотности в вашем деле я знаю, что кино – это искусство запечатлевать движение, а мы здесь сидим, как остолопы. Мало того, что нас фотограф мучает, так еще и вы здесь ручку крутите!».

Знаменитый фотограф войны Евгений Халдей, с которым мне довелось встретиться в Тель-Авиве в 1990-х, так же говорил о том, что Сталин, чьи фотографии пестрели на каждой газетной странице, позировать страшно не любил, и все его крупные портреты были фальшивыми и делались с одного, только китель менялся.

Халдей, как и Хавчин, снимал участников Потсдамской конференции и отмечал, что Сталин всегда появлялся позже Черчилля и Трумэна, и те всякий раз при его появлении вскакивали как школьники.

***

Гуляя у Брандербургских ворот и по Александерплац, не раз вспоминаю Евгения Халдея. Фотографа давно нет на свете, но его снимки из полуразрушенного Берлина вошли в историю, стали хрестоматийными: знамя Победы над рейхстагом, регулировщица на Александерплац весной 1945-го, Потсдамская конференция, Нюрнбергский процесс. Любопытно, что спустя годы после окончания войны Евгений Халдей разыскал ту самую регулировщицу со своего снимка – девушка, чье фото обошло весь мир, к тому времени уже стала бабушкой и жила в Воронеже. Ее звали Мария Шальнева. А тот, кто вошел в историю благодаря Евгению Халдею в момент, когда расписывался на рейхстаге, отыскался в начале 1970-х в деревне Горностаевка. Владимир Шептун в то время был директором тамошней сельской школы.

Евгений Халдей рассказывал мне так же и о том, как он «организовывал» снимок у Бранденбургских ворот в мае 1945-го: «За год до Победы, в 1944-м, я подобрал в освобожденном Севастополе маленькое немецкое фото: на фоне Бранденбургских ворот ликующая толпа встречает победителей, возвращающихся из покоренной Франции. Целый год я протаскал этот снимок в своем блокноте. А когда дошел до Бранденбургских ворот, решил сделать свой снимок. Созвали мы с Евгением Долматовским солдат, подогнали танк – все тогда снимались охотно. Я говорю Жене: «Читай стихи». И он начал читать только что сочиненные строчки: «Идут гвардейцы по Берлину и вспоминают Сталинград…».

Халдей, побывавший в Берлине в 1990-х, был поражен происшедшими здесь переменами: восстановленный рейхстаг, превращенный в туристическую аттракцию, заново отстроенные дома на Александерплац… Впрочем, кое-что из развалин немцы все же оставили в Берлине нетронутым в память о той страшной войне – например, здание вокзала, мимо которого мы проходим ежедневно, следуя из своей гостиницы в центр - к Брандербургским воротам. Вернее, то, что от него осталось… Всего одна стена.