Последний

Щурясь на размытый облаками солнечный диск, медленно скатывающийся к краю горизонта, Семеныч трубно прочистил нос, при помощи старой, неизвестно как попавшей в глубокий брючный карман, тряпки, и извлек из помятой, украшенной иллюстрацией из географического атласа, пачки, очередную, ненавистную папиросу. Да, он ненавидел папиросы, но, тем не менее, вынужден был их курить. Вспыхнула спичка, и крепкий, неописуемо противный, дым, мутно-зеленого цвета, лишь по необъяснимой случайности не занесенный в список боевых отравляющих веществ, устремился вниз, на свидание к болезненным, старческим легким.
 - Кхе-кхе…. Ух, яд! – Зло выплюнул Семеныч, и мрачно уставился на тлеющую папиросу. – Что б тебя черти взяли!
Где-то, вдали послышался треск вертолетного двигателя, и через секунду черная, похожая на гигантскую стрекозу, туша, пронеслась над головой старика, пригибая к земле редкую траву и, в очередной раз, пугая Ваську, мирно дремавшего до этого на ступенях крыльца. Толстый, словно вещмешок мародера, котяра, заслышав низвергающийся с небес грохот, вскочил на лапы, высоко взметнув перископ хвоста, зашипел, пародируя страшного змея, и скрылся в неизвестном направлении, оставив после себя лишь затихающее мяу.
Семеныч поморщился и изрыгнул мерзкое слово. Он вообще не любил животных, а уж котов в особенности, за их неуемную склонность к грабежу и мерзкую манеру драть когтями все, что подвернется под лапы: будь то новая мебель, свежая газета, или старая, но от того не менее ценная, рука хозяина.
Летающая машина сделала несколько кругов над домом, и зависла прямо над Семенычем, не настолько низко, чтобы сбить его с ног силой ветра, но вполне достаточно, для превращения старомодной кепки, украшающей плешивую голову старика, в неопознанный летающий аппарат. Головной убор сорвался с макушки, и, выражая неизмеримое презрение закону гравитации, умчался далеко прочь, к самому концу огорода, где и был пленен свежевыкрашенной деревянной изгородью, застряв между двух, ярко-синих дощечек.
Семеныч задрал голову, и, злобно прищурив подслеповатые глаза, уставился на вертолет. В остекленной кабине, тем временем открылась широкая, боковая дверь, и из нее, нацелив на старика объектив видеокамеры, опасно высунулся оператор, а следом за ним корреспондент очередного, из, ставших ныне бесчисленными, телевизионного канала. Корреспондент что-то увлеченно орал в висящий на ухе портативный микрофон, периодически давая оператору указания и тыча в Семеныча пальцем. Семеныч оскалился, и сделал оператору ручкой.
Но тут идиллия прервалась. Рядом с пузатой тушей гражданского вертолета, казалось из ниоткуда, материализовался ощетинившийся бесчисленным оружием военный хищник, элегантный, стройный, дьявольски грозный. Из вновь прибывшего, высунулась голова в шлемофоне и принялась неизящно внушать репортеру, убраться по хорошему. Те вняли, и обе машины вскоре скрылись за горизонтом.
 - Сволочи! – в сердцах бросил Семеныч, ни к кому конкретно это ругательство не применяя, после чего медленно поплелся к дому, с величайшим трудом переставляя старые, больные ноги. Да что там ноги, ноги это ладно! Откажут, и пускай их…. А вот сердце, сердце в последнее время выкидывало странные, малоприятные кульбиты, повадившись пропускать удары и больно, до темноты в глазах, колоть в грудную клетку, словно желая пробиться наружу, и покинуть, как экипаж погибающее судно, старый, доживающий последние свои дни организм. Да, сердце беспокоило его гораздо больше. Сердце – это не ноги, откажет и хана!
Ступеньки крыльца мерзко заскрипели под его ногами. Семеныч распахнул приоткрытую дверь и тут же, на следующем своем шаге, налетел на кота, поставив пятку на его выдающийся, пушистый сверх меры, хвост. Васька истерично заорал, и тяпнул хозяина за ногу, прокусив тапок и погрузив острые, молодые клыки, в старую, дряблую плоть,
 - Аааа…! – заорал Семеныч, и, изловчившись, одарил кота добротным пинком в зад. Васька отлетел в сторону и, обиженно воя, скрылся в недрах жилища.
«Сколько ведь раз просил убрать от меня эту скотину!» подумал Семеныч, неуклюже приплясывая на одной, не успевшей пострадать, ноге. «Так ведь нет! Животных, я, видите ли, люблю! Все, мол, уплочено…. А вот возьму, да и придушу хвостатого гада! Будут знать…»
Когда боль немного улеглась, Семеныч похромал в зал, и, плюхнувшись на жесткий, советских времен диван, включил, посредством пульта, колоссальных размеров телевизор, подарок толи китайских пионеров, толи японских пенсионеров. Он не помнил точно, память с каждым днем сдавала все больше.
Гигантский экран вспыхнул тысячами цветов, комната, обустроенная в стили «ретро», наполнилась тысячами звуков. «Окно в мир» глядело на Семеныча, Семеныч уставился в окно.
Он попал на концерт. Концерт…. Семеныч, что с ним в последнее время случалось редко, охотно погрузился в вязкие, затягивающие в прошлое, воспоминания, которые подсунули ему….
Когда же это…. Шестьдесят…. Шестьдесят какой? Второй? Третий? Какая разница! Главное, что в уши льются не чудовищные, пронзительные, звуки, электронная мешанина, бред пьяного программиста, а мелодичное, берущее за сердце, пение гармони, живое и настоящее. Главное – настоящее! А в этом, насквозь фальшивом мире, настоящего осталось слишком мало, поэтому по карману оно не многим.
…Молодежь пляшет на утоптанной площадке, визжат девки, старики сидят в сторонке и подначивают, хлопая в ладоши. Отдельно сидит дядя Гриша, одноногий герой с одинокой медалькой на груди…. Что же у него было?
Цепочка воспоминаний оборвалась. Семеныч поморщился, и принялся зло щелкать пультом, перескакивая с канала на канал, и безуспешно пытаясь вспомнить название дядигришиной награды. Что-нибудь «За мужество», а может «За отвагу»? Или «За смелость»? Интересно, а давали награды за смелость?
Внезапно его рука, уже чисто механически переключающая каналы, замерла, будто окаменев. Семеныч, прищурившись, всмотрелся в телеэкран. Ну да, точно: та же комната, и человек тот же! То есть он….
 - Круглые сутки крутят что ли? – удивился Семеныч, и выключил телевизор, после чего откинулся на катастрофически неудобную спинку дивана, и прикрыл глаза.
Он сильно устал за последние месяцы. Аккурат с тех самых пор, как отдал Богу душу Прокофьев, он остался единственным. Последним героем той, давно уже минувшей, хорошенько забытой, и перевранной на новый лад, войны, которую, во всем мире, называют общей – Второй Мировой, а у нас, эгоистически своей, персональной – Великой Отечественной. Впрочем, началось – то все гораздо раньше, когда оставалось их больше дюжины…. Бесконечная суета, бесчисленные делегации, участие в малопонятных мероприятиях, митингах, шествиях. Встречи с высокопоставленными людьми, непрерывные съемки и интервью. Народная любовь, льющаяся чрез край.
Впрочем, все солдаты той войны, были мертвы давно и безвозвратно. Те же, кого в прессе нарекли звучным определением «Бессмертное отделение», имели к войне самое, что ни на есть, отдаленной отношение. Семеныч, например, имел счастье родиться в январе сорок пятого, и, тем самым, автоматически принял участие в боевых действиях, самолично загадив несколько трофейных, немецких простыней, и имея в качестве игрушки погон эсэсовца.
Прокофьев же, которого несколько месяцев назад хватил удар, да так конкретно, что подоспевшей реанимации оставалось лишь констатировать смерть, и вовсе явился на этот свет чуть ли не в мае, числах, этак, в пятнадцатых. Он был скверным, сварливым стариканом: шумным, глупым и мерзким. А когда их переселили сюда, в тщательно охраняемый загородный домик, Семеныч обнаружил у «сослуживца – фронтовика» еще одну неприятную особенность. Герой Сталинградской Битвы (под этим брендом выступал Прокофьев), оказалось, страдал жутким недержанием и постоянно источал неописуемо тошнотворный аромат намоченных штанов.
Мало того, за неделю до смерти он повредился умом, в связи с чем произошел довольно неприятный инцидент, когда старики, обрядившись в увешенные орденами, за непонятные заслуги, мундиры, напутствовали добрым словом выпускников какого – то военного училища, юных лоботрясов, общим числом подл сотню. И вот, прямо перед строем свежеиспеченных защитников родины, бравый ветеран, вместо пламенной речи, в духе «да я, в сорок третьем…», развернулся к курсантам спиной, спустил штаны, и продемонстрировал, всем интересующимся, собственный зад. Курсанты до того обалдели от увиденного, что, совершенно растерявшись, дружно гаркнули троекратное «Ура!».
 Показав зад, Прокофьев, по-прежнему со спущенными брюками, попытался удариться в бегство, причем, делал это, с несвойственной людям столь почтенного возраста, ловкостью. Однако герой был пойман, и водворен в больничную палату, а Семеныч, лишившись такого соседа, смог, наконец-то, спокойно, а, главное, глубоко вздохнуть.
Когда Прокофьев отмучился, к Семенычу приставили дополнительную группу врачей, а так же, на всякий случай, усилили охрану, включив в ее число боевой вертолет и взвод десантников. Ветеран частенько видел их голубые береты, маячившие за забором, поскольку вечно недокормленные бойцы повадились лакомиться посаженной им, в конце огорода, малиной. Подумав, Семеныч установил жуткого вида пугало, обрядив его в форму офицера, но это не подействовало. Малина продолжала исчезать в бездонных солдатских желудках.
 Но самое паскудное произошло совсем недавно. Дабы приподнять боевой дух населения, в свете грядущих, непопулярных реформ, было решено запустить некое реалити-шоу, в котором главную, и единственную, роль играл Семеныч. В итоге его дом наводнили видеокамерами, и круглые сутки транслировали полученное изображение по специально выделенному каналу. Реалити-шоу «Ветеран», по оценкам специалистов, проводивших опрос, уже давно побило все рекорды, а прибыль с сопутствующих товаров – Футболок, с изображением встающего в атаку Семеныча, пластиковых солдатиков в виде Семеныча, а особенно, компьютерной игры «Месть Семеныча», которой успешно предшествовали «Семеныч» и «Семеныч против Гитлера» в десятки раз превысила годовой бюджет Папуа Новой Гвинеи. И это только за месяц!
 К тому же, всеобщая волна патриотизма, накрывшая, словно вал цунами, всю великую и могучую страну, намыла для государства небывалое количество желающих стать профессиональными солдатами, и героически пасть, хоть отчасти сравнявшись славой с легендарным героем. У работников военкоматов, которые много лет до этого с трудом умудрялись наскрести жалкие крохи, теперь разбегались глаза. Пушечное мясо стали отбирать тщательнее, безжалостно отбраковывая геев, калек, малолеток и переодетых девок, которые, почему-то, рвались в войска рьянее сильного пола. Очевидно потому, что весь, более-менее дееспособный, сильный пол, уже перекочевал туда, а все, что осталось, не выдерживало никакой критики.
 Боевой дух народа был велик! Повсюду стали появляться всевозможные героико-патриотические организации, кружки наследников дела партизанского, и прочие общества любителей родины. Ежедневно устраивались митинги, на которых мордастые личности гневным голосом призывали заклеймить негодяев, позволяющих себе оспаривать беспрецедентное мужество и беспримерный подвиг, совершенный нашей страной в годы Великой Отечественной Войны.
 Доходило, впрочем, до крайностей. Некое общество, толи внуков, толи правнуков Сталинграда, предложило, на рассмотрение правительства, проект установки, на Мамаевом кургане, аккурат рядышком со скульптурой «Родина Мать» скульптуру «Родина Отец», или, если угодно, «Родина Бать», позировать для коей надлежало величайшему герою всех времен, и, чего уж там мелочиться, народов – Семенычу. Что самое интересное, в Думе этот проект действительно рассматривался, и, вроде бы, даже был одобрен. Говорят, на возведение постамента, точнее, для насыпки второго кургана было выделено десять миллионов, но после того, как постановление попалось на глаза президенту, и он, нагрянув в Думу, совершил с депутатами несколько упражнений из сборника Кама Сутра, проект скоропостижно свернули, а отправленные уже деньги чудесным образом испарились по пути из Москвы в Волгоград.
 Семеныч услышал звук открываемой двери, и распахнул глаза, уже собираясь подхватить с пола тапок, и запустить его в шкодливого Ваську. Но это, увы, был не кот.
Появилась медсестра Марина. Пышногрудая, пышнозадая, с застывшей на лице улыбкой, она продефилировала по комнате, лихо виляя бедрами, и громко цокая острыми каблучками по сверкающему паркету. Семеныч глядел на все это действо с непередаваемой тоской.
 - Ну, как у нас сегодня дела? – ласково спросила Марина, ставя на низенький столик, хромированный поднос с полным, десятикубовым шприцем. При этом коротенький, медицинский халатик, опасно пошел вверх, и сотни тысяч зрителей, преимущественно мужского пола, застыли у своих экранов, затаив дыхание. Ну, может быть в этот раз? Нет, увы, о, злодейка- судьба!
 Семеныч издал один, исполненный тоски вздох. Явление медсестры, ежедневно увеличивающее зрительскую аудиторию, примерно на тридцать пять и два процента, трогало его еще меньше, чем несанкционированное появление вертолета с репортерами.
 - Что-то вы грустный сегодня, - продолжала щебетать Марина, завладев старческой рукой. – Случилось что нибудь?
Игла безболезненно вошла в вену, впрыскивая в умирающий организм коктейль из транквилизаторов, наркотиков и целой кучи укрепляющих медикаментов. О лечении речь не шла. Старость, не смотря на последние достижения науки, по-прежнему неуклонно вела к смерти, а вовсе не к вечной молодости.
 - Кот укусил, - пожаловался Семеныч, а после, подумав, добавил. – Скотина!
 - Ну что вы, - умилилась медсестра. – Как же так можно – скотина? Вы же так его любите!
Да, - выдавил из себя ветеран, чувствуя как в теле, после инъекции, возникает ставшая уже привычной, легкость. – Люблю.
Марина еще немного поболтала о хорошей погоде, о пользе свежего воздуха, и о предстоящем завтра визите делегации кубинских школьников, по случаю очередной, хаотично зародившейся, важной даты. Семеныч загрустил. Детей он любил не больше чем своего, а точнее служебного, кота.
Медсестра удалилась, крутанув на прощание пышным задом. Семеныч остался один, м чтобы не придаваться мрачным мыслям, вновь включил телевизор. Там транслировалась очередная галиматень, многосерийная и нудная. Семеныч скривился, выключил телевизор и, ощущая острое нежелание жить, направился к маленькой дверце в углу комнаты, которая, официально, для многочисленных поклонников шоу, именовалась туалетом. Но на самом деле фальшивый гальюн скрывал в себе….
 Семеныч захлопнул за собой дверь, и нажал кнопку на панели управления. Лифт загудел, и плавно пошел вниз. В подвал.
В подвале, под домом героя, находился центр управления проектом «Ветеран». Несколько десятков компьютеров обрабатывали полученное с камер изображение, редактировали его, и переправляли на расположенную, в нескольких километрах, спутниковую антенну, а уж она, в сою очередь, забрасывала виртуального Семеныча в космос.
Помимо этого в низу имелись помещения для отдыха охраны, склады со всем необходимым, и самое главное – первоклассная реанимация, с экспериментальным, еще не пущенным в серийное производство оборудованием. К машинам полагались лучшие врачи, все честь по чести.
 Шаркая тапками по бетонному полу, впопыхах, так и не застеленному линолеумом, Семеныч прошел к кабинету начальника объекта. Из кабинета неслись потоки ругательств.
 - Ты что, сукин сын, - орал во все горло майор Кольцов, время, от времени обрушивая могучий кулак на, ни в чем не повинную столешницу, – слов русских не понимаешь?
 - Да я, это…. – обладатель молодого, неуверенного голоса совершил фатальную ошибку, ибо посмел перечить вышестоящему начальству.
 - Молчать! – взревел Кольцов, едва не выпрыгивая из форменных брюк. – Почему пропустил вертолет, я тебя спрашиваю? Ведь был же приказ!
- Да я….
 - Молчать! А если бы это террористы были? Ты об этом подумал?
Тут молодой, наконец, собрался с силами, и нашел чем уесть разбушевавшееся начальство.
 - Так ведь нету больше террористов, товарищ майор, всех перебили. Вон, сам президент вчера по телевидению объявил. Так и сказал, поймали, мол, последнего, и утопили по месту поимки.
В этот момент в кабинет начальника проник Семеныч, чем и спас молодого лейтенанта, судя по форме – пилота того самого вертолета, от съедения заживо. Обнаружив в своей резиденции главного подопечного, Кольцов сменил гнев на милость, и отпустил пилота, кинув, впрочем, ему на прощание, многообещающий, сулящий неприятности по службе, взгляд.
 - Садись, - сказал он Семенычу, кивком указывая на стул. – Что, заскучал?
 - Надоело все, - заныл герой, - сил моих нет! Да еще эти папиросы, дерьмовые! Меня от них скоро рвать начнет. И прямо на всю страну. Это еще похлещи будет, чем жопу курсантам показать!
 - На, кури! – Кольцов швырнул на стол пеструю пачку. Семеныч жадно схватил сигарету, и спешно закурив, блаженно заурчал.
 - вот не пойму, на кой хрен понадобилось этот бред выдумывать, с папиросами? Я ж всю жизнь сигареты курил! Дрянные, конечно, но сигареты! С этой отравой не сравнишь.
 - У, понятно, - усмехнулся майор. – Наш герой в тоске и печали.
Семеныч затушил докуренную сигарету, и тут же схватил вторую. Кольцов сурово на него посмотрел, и на всякий случай сгреб пачку в выдвинутый ящик стола.
 - Слышь, - проблеял Семеныч, увлажняя глаза. – Не мучай! Ну, одну всего?
 - Чего тебе? – не понял Кольцов.
 - Ну, - замялся Семеныч, потупив взор, - эту, самую….
 - Нет! Вопрос закрыт! Никакой водки не будет! Ты чего же это хочешь, геройская твоя морда, какой пример подать молодежи? Помни, ты всю жизнь был трезвенником, ну а папиросы…так у нас в стране разве что лошади не курят. Хе-хе.
 - Одну? – молил Семеныч. – И все! Я не могу больше, мне хреново.
 - Тебе хреново? – окрысился Кольцов. – Э нет брат, тебе не хреново! Ты просто зажрался, и принялся с жиру беситься. Ты, хрен старый, живешь тут, как сыр в масле, да еще и недовольство выражать смеешь. А ну оторвал жопу от стула и пошел работать! - после чего добавил менее строго. – Ведь ты пойми, тем, что снаружи, им же ой как плохо! А ты у нас…. Ай, да чего там говорить. Лежал бы сейчас в каком нибудь клоповнике, голодный, холодный, и гнил бы заживо. Или сдох бы уже давно. Инфарктик свой последний помнишь? Думаешь, в обычной районке тебя бы с того света вытащили? Да тут с наших семь потов сошло, пока они твой мотор заново запустили!
Семенычу стало гадко и противно. Ощущения эти посещали его в последнее время все чаще, а вместе с ними проскакивали и вовсе странные мыслишки, среди которых особенно выделялась одна – а может и правда лучше сдохнуть? Сколько же можно?
- Если не нальешь, - прошептал ветеран страшным голосом, - я вам такой рейтинг устрою! Будет вам и голая жопа, и кое-что похуже!
Кольцов побагровел.
 - Ты что же, сука, шантажировать меня удумал? – прошипел он ползучим гадом. – Да я тебя….
И запнулся. Семеныч, заметивший эту заминку, самодовольно оскалился.
 - Ладно, черт с тобой, - бросил майор, вызывая из коридора одного из караульных. – Сходи, принеси из мед-Блока пятьдесят грамм спирта, только смотри, разбавь его. Исполняй! А ты, герой, смотри! Если выкинешь какую нибудь гадость… ух!
 - Все путем будет! – заверил его Семеныч.
Через несколько минут появился гонец. Он торжественно внес в кабинет, наполненный ровно до середины, граненый стакан, и установил его на стол, рядом с трясущимся от счастья ветераном.
 - Пей! – приказал Кольцов.
 - Ваше здоровье, господа военные, - промямлил Семеныч, крепко сжимая руками добытое сокровище. Медленно, с наслаждением, смакуя обжигающую жидкость, он проглотил разбавленный спирт, чувствуя уже порядком забытое алкогольное наслаждение, вернул стакан рядовому, и вдруг….
Неестественно громкий, оглушающий удар сердца, а после, еще более оглушающая тишина.
Раз, два, три, четыре, пять….
С тяжелым грохотом старческое тело низверглось со стула, на бетонный пол. Отчетливо послышался глухой, короткий удар – это голова человека вошла в соприкосновение с более твердым веществом. Шесть…. Эта цифра ярче солнца вспыхнула перед глазами Семеныча, а после не стало уже совсем ничего.
 - Врача! – дико заорал Кольцов рядовому, и бросился к распростертому на бетоне телу. Прослушанный в незапамятные времена, курс первой медицинской помощи, не забытый, оказывается, а просто отложенный в сторону, за ненадобностью, наконец, пригодился. Майор с остервенением массажировал грудную клетку, давя с такой силой, что трещали старческие ребра, вдувал воздух в мертвое тело, через широко открытый, пахнущий поглощенным, на дорожку, спиртом рот….
Семеныч не желал оживать.
Бригада врачей принесла в кабинет носилки и суматоху. Маринка, узрев своего пациента на полу, пискнула нечто неразборчивое, и медленно стекла по стене. Ее ошалевшие глаза предвещали скорую и шумную истерику.
Остальные сохраняли хладнокровие, конечно, за исключением самого Кольцова, который, был, не столько расстроен, сколько испуган. И испуг этот носил чисто эгоистический характер, касаясь предстоящего расследования, по чьей вине народный герой налакался спиртом, а потом суд, приговор, и долгий срок. Если, вообще, к стенке не поставят….
 - Быстрее! – орал Майор.
Санитары резво забросили тело на носилки, и рысью поволокли в сторону мед Блока. Бегущий рядом реаниматор выкрикивал нечто, недоступное для понимания простых смертных. Из реанимации ему вторили той же абракадаброй.
Перекинутое на хирургический стол тело, тут же увили десятки трубочек, бесчисленные датчики присосались к дряблой, старческой коже. Хищно зашипел иньектор. Доктор, вооруженный двумя плошками электрошока, громко и четко крикнул – разряд! Остальные отпрянули, тело Семеныча, под действием тока выгнулось дугой.
 - Ничего! – завопил второй врач, дико тараща глаза за толстыми линзами очков.
 - Разряд! – вновь закричал реаниматолог.
Тело сотряслось. Мониторы выдали скачек кривой, а после ту же, смертельно прямую, линию.
 - Разряд!

Сначала был просто свет, правда, не ясно какой, тот, или, все еще, этот. Только бы не этот, обреченно подумал Семеныч, стараясь сфокусировать зрение. Постепенно яркое пятно преобразовалось в висящую над головой лампу. Раздался до боли знакомый голос.
 - Что, очухался?! – радостно произнес Кольцов, заглядывая герою в глаза. – Ну, ты и выдал номер! Меня самого чуть карачун не накрыл.
Видя ненавистную рожу, и понимая, что все начинается снова, Семеныч закрыл глаза и заплакал. Кольцов расценил это по-своему.
 - Поплачь, поплачь, это полезно. Не каждый же день помираешь. А вот засыпать ты не думай. Там, за дверью, делегация кубинских детишек, с цветами, и сейчас я их запущу. Ну, еще сделаем пару фоток для прессы «Герой и дети» и все такое. Готов?
И тогда Семенычу, в первый раз за всю его долгую, девяносто трех летнюю жизнь, больше всего на свете захотелось умереть.
 - Запускай! – крикнул Кольцов.
С криком и шумом в палату ворвались ненавистные герою дети.