Однолюбы. 7

А. Можаев
 
ОДНОЛЮБЫ
(роман)

Небольшой зал при ЖЭКе-домоуправлении в здании псевдо-ампирного стиля на Малой Молчановке был почти пуст и едва освещён. Актёр Лёва уже расхаживал по низенькой сцене в белой косоворотке и мягких сапожках, а его подруга-напарница Лариса обматывалась клетчатым нанковым платком, на глазах превращалась в старуху с печальным испитым лицом.

Оператор с режиссёром настраивали видеокамеру, проверяя уровень. Лукаво ухмыляясь, поглядывали на Сергея с дамой.
Он подходил представлять не особо охотно.
- Георгий, - тупо ткнув-кивнув подбородком, назвал себя оператор. По-тургеневски крупнолобый, вяловатый, был он сверстником Сергея. Как,впрочем, и второй друг.
- Ну, а это – режиссёр. С ним шутки плохи, изведёт. Профессия такая, - представил его уже сам Сергей. – Виктором называют.

Высокий крупный мужчина со слабым светло-карим волосом, круглой, будто у доброго кота, головой и упрямо сжатыми губами, оказался не по виду галантен. Свободно сгибаясь в пояснице, приложился к дамской ручке и оценивающе-деловито, по-киношному, окинул Марину взглядом.
Она не смутилась. Высоко вздёрнув подбородок, посмотрела надменно, выжидательно. Но слов не было. К удовольствию Сергея, все от празднословия воздержались – момент не способствовал.

Тогда он усадил Марину во второй ряд, успев шепнуть: «В актрисы сгодишься. Целую сценку сымпровизировали», - а сам поднялся к нервно расхаживающему Лёве уточнить порядок чтения.
Тот, плечистый, почти квадратный, приятнее всех приветствовал изысканную незнакомку – артистично-лёгким поясным поклоном с прижатой к сердцу ладонью. И стало ясно: читать при ней Лёве будет гораздо задорней.

Сергей спустился к Марине. Оператор с режиссёром вышли на исходные, подсветили и действие началось. Лёва начал с отрывков из «Невского проспекта» Гоголя, перешёл к Чехову, затем – к Бунину. Набрав мощи, завершал отрывком из лермонтовской «Песни про купца Калашникова». И всё это – под своеобразный заунывно-голосовой аккомпанемент Ларисы, подпёршейся в углу сцены ладошкой за столом с тусклой керосиновой лампой. И такой, казалось, пустяк очень точно уводил зрителя во времена минувшие.

Лёва читал неплохо: выразительно, бархатным низким тембром. Но как актёр-одиночка, сбивался порой на надрыв, вскрикивал, излишне жестикулировал. Сергей отмечал в блокноте и эти срывы, и ровные куски, где выступала бесспорно сильная сторона чтеца: переживая, он в меру перевоплощался в персонажей, менял интонацию, разворачивал скромную мизансценировку. Сценическое действо оживало, соединялось с художественным словом при ненавязчивых выразительных средствах. И являлся настоящий театр одного актёра, театр полноценный, изначальный: со своим настроем, атмосферой, верной подачей характеров, - искренний и без позёрства. И театр этот давно бы состоялся на наших сценах, если бы Лёва нарочито не подбирал в репертуар предосудительную по тому времени русскую задиристость, как у того же Лермонтова. А ему бы «стелить мягче», да найти «спонсора»… Но он был артистом гордым и достаточно пережившим, чтобы подстраиваться под вкусы, смягчать или забавлять. Он до конца наполовину прожитой жизни спешил осуществить своё, и сам выбрал себе «планиду»: не искать для кармана, быть верным классике. И потому довольствовался площадками в уголках ветеранов, и как вершина – в школах. Для заявки в профессиональных заведениях требовали видеоролик и взнос, в чём друзья пытались помочь.

Нетипичная, словом, была эта парочка, Лёва с Ларисой – «новая богема» смутного времени. На улицах выглядели едва не бомжами, а на сцене преображались, полно играя на богатстве чувств, почти забытых современниками.
- Глядите! Глядите! У неё лицо иконописное! Вы разве не видите?! – любил частенько восклицать Лёва, указывая на подругу по сцене. И некоторые, действительно, начинали видеть.

Наконец, их отсняли. Довольный артист выдвинул на середину сцены стол, открыл портфель. Следом, на столешнице замерцала горлышком бутылка водки. Появились стопки, бутерброды в пластмассовой тарелке.
Лариса устало размотала платок, пригладила пальцами волосы и укоряюще покачала головой:
- Лева, не стоило бы самому выпивать. Он такой возбудимый, - поведала Марине, всё это время выглядевшей бесстрастно, а на самом деле сосредоточенной в своём личном. – На все мыканья наши столько сил нервных уходит, а пробиться не можем. Вот и переберёт рюмочку. Завод психический начинается. Носится по комнате, жизнь свою клянёт, декламирует как трагик со сцены. А после весь разбитый. Так внешне ни за что не догадаешься, что душа больная. С самим-то говорить бесполезно, - и хоть голос у Ларисы звучал плачуще, поддержки женской в Марине она не вызвала – та не терпела подобных откровенностей с посторонними.

Тогда Лариса просто повернулась к Лёве. Но и тот будто не слышал - возбуждённо потирая ладони, прохаживался мягкой поставленной походкой по сцене. Вдруг соскочил к Марине с гитарой в руках:
- Я не останавливаю, - скосил глаза в сторону Ларисы. – Сильно переживает за меня. Видите, у меня ямка на виске? После спектакля вечером задержался выпить – поклонник заходил из богатеньких. Так же вот – гитара была. У меня подборка составлена есенинская. В другой раз приходите обязательно… Ну, выпили, попели. Он мне с плеча своего куртку дорогую скинул. А вышли с Ларисой за угол, вдруг – ба-бах мне в висок чем-то стальным! Двое! И бежать! Ну, я гнаться уже, сами понимаете, не мог. В реанимации очухался. Вот с того случая завожусь часто на всю житуху нашу. Сколько я театральных площадок обошёл, сколько просил: дайте разок выступить? Убедитесь – привлечёт моё «Русское слово». Думаете, откликнулись? Один даже «патриот» – целый культурный центр имеет во владении! – так мне ответил: «нищим не подаю». А ведь везде на митингах выступает, газету монархическую завёл. И сам к искусству как бы прямое отношение имеет. Должен бы понять. Не-ет! Новая жизнь пришла! А я этой новой жизни, может, сильней других ждал. Своё создать мечтал, а меня за то милицией травили. Ведь я драмтеатр свой бросил ради этой идеи студийности. Ради свободы выбора слова без интриг и искательства! Часто в парке на лавках ночевал. Я из Подмосковья сам, у отца прописан. А отец меня из дому выгнал – тоже решил, что тунеядствую. А в холода мы с Ларисой по подвалам ютились. Раз чуть не затопило кипятком. Да-а!.. Но она меня не бросает. А ей вдвойне тяжелей. Оттого часто жалуется. Ведь она не просто женщина, она мой ангел-хранитель. Мне без неё никак. Ну, да вы уже поняли, - во всё время густо-карие глаза его оставались грустные-грустные. – Но надеюсь, трудности всё же пройдут, и мы с вами по-другому свидимся, - и Лёва, довольный состоявшимся взаимопониманием, вдруг взголосил. – Так дайте же мне в конце концов приложиться к руке прекрасной дамы моего друга! И пусть она до поры остаётся для меня «Незнакомкой»!

Марина впервые улыбнулась: и на такой его манёвр в поддержку подруги, и от истинного поклонения красоте. От этого последнего она отвыкла. Теперь красивых женщин ценят иначе: наряду с предметами из «косной материи» они служат устроению приятной обстановки и удовольствий.

Лёва меж тем вновь вскочил на сцену, прошёлся, перебирая струны отменно настроенной оркестровой гитары. По зальчику покатился ласкающий ухо гул.
- Друзья мои! Пусть нас мало. Оттого, только теплей. Я счастлив, что вы пришли помочь. Уверен - помощь ваша не пропадёт. Она уже даёт плод. Прошу всех отведать этого напитка с обещающим названием «Привет»!

Выпили по рюмке. Лёва завёл своим бархатным баритоном «Я по белому снегу бреду…». И в зале стало ещё душевней. Все, кроме Марины и Сергея, устроились у стола. Он же потянул её за запястье к выступающей из стены шкафом старинной печи-голландке. Провёл пальцами по белому крупному кафелю в намеченных жёлтых трещинах.
- Знаешь, что за место? – всмотрелся, нагоняя загадочности.
Но та увела взгляд, вновь безучастно повела плечом.
- Да что ты? Я предупреждал – скучно будет, - приуныл он.
- Нет, мне понравилось. Просто, я больше своё вспоминаю… О чём хотел сказать?
- Дом чудом не сломали из-за ЖЭКа. Присмотрись: карниз лепной, розетка, две печи. Штукатурки наслоение толстое!.. Здесь в самое невесёлое время Есенин свои стихи читал. А теперь вот Лёва поёт.
Она огляделась недоверчиво:
- Нам бы в школе на литературе обязательно сказали. Школа-то - недалеко.
- Вряд ли. В твоих заведениях привилегированных о таких людях не очень вспоминали. Там нравится, когда стихи по книжным правилам складывают, гладко и приятно. А его – душу рвут. Их ценят, кто любил. Послушай, не о нас поёт?

«Далёкие, милые были.
Тот образ во мне не угас.
Мы все в те годы любили,
Но мало любили нас».

- Вечная неполнота любви. Трагический миф бытия, - Сергей горько усмехнулся. - Прижмись, Марина, тесней к этому кафелю. Когда-то он был горяч. Есенин именно отсюда любил читать. Не то завернёшь ради памяти, а зданьице перелицовано, продано, и на месте печей клерки быстро-быстро банкоматами какие-то бумажки тасуют. Вот и всё.

Они ушли раньше других и теперь широкой дугой прогуливались по округе. И удивительно: едва вышли – посыпал тонкий, хрупкий первый снег. Такой долгожданный! Даже она отметила необычность минуты:
- Чудеса! Ведь только пел «Я по первому снегу бреду»! Невольно поверишь – Есенин тут был. Милые улочки! Куда ты, Серёжа, привёл?! Даже не предупредил… Нет, правильно сделал. Иначе так бы не почувствовала. Гляди: фонарей мало, окошки неяркие. И белый, уже белый путь. Только одни наши следы. Вон, впереди Новый Арбат сверкает-громыхает, а в этом мире будто никого уже нет. Странно… Будто вчера мы с папой, мамой, бабушкой в комнатушке недалеко жили. Тесно! Её сундук, половичком укрытый, у двери стоял. Она перину стелила и на проходе спала. Понимаешь, почему мать за квартиру так в работе рвалась? А мне в коммуналке той все казались навек неразделимыми. Почему все всегда куда-то разъезжаются?.. А вон - ещё домик. Там Лермонтов жил. И опять же, Лёва читал.
- Он любил тут и здорово мучился. И никто рядом не понимал. А из этого поэт рос. «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»!
- Да, сильно обижали, раз Лермонтовым стал, - неожиданно заключила Марина.
Сергей удивился и про себя оценил. А она продолжала удивлять: - И совсем рядом – домик с Есениным. А между ними прогулка в наше прошлое. Как всё близко! Не зря мы с тобой когда-то стихи читали. Тебе не кажется: мы сквозь время пропутешествовали?
- Ещё в пути. Но я предпочёл бы совсем выступить, - теперь настала пора оригинальничать Сергею. – Моя «идея фикс», - пояснил улыбнувшись. – Банально объяснять, что видимое уходит. Поколения сменяются, города теряют облик. А после по крупицам пробуют восстановить. Что - действительность? Что – домысел? Но если историю не через одни мозги протаскивать – через сердце, рождается странное созвучие. Пережитое не исчезает. Чувства остаются. Места всё впитывают своей скрытой памятью, способны возбудить ту силу любви, потерянности, озарения. И помимо сознания влияют на людей. Особенно – в детстве. И в это культурно-историческое поле можно войти. Но - отбросив суету, чтобы убегающее время перестало мучить. И тогда оно распахивается. Если не ограничиваться «прогулками» по истории, захотеть войти в мир всевремённости, где ясны мотивы поступков, последствия ошибок, в тот мир души с громадным нравственным опытом, вдобавок к поведанному верой, искусством, как бы мы обогатились! Земля – матрица, где о каждом всё записано. Тогда утвердилась бы общая нематериальная цель, отделяющая должное от негодного. Мы преодолели бы разрушительную силу времени – забвение. И победит высший взгляд на человека, на неповторимость каждого, как заповедано Христом. И эта бережность сотрёт безобразия. А все предпосылки имеем. Об этом часто русские мыслители писали. Но их яростью встречали. Ещё бы! Прогрессу мешают, эгоизму как движущей силе истории!
- Ты никогда не добьёшься успеха, – Марина слушала внимательно, а ответила отчего-то с раздражённо. – Мечтать сегодня позволено состоятельным. Прочим приказано выживать. Те будут против тебя, этим – просто не до тебя. Впрочем, ты один живешь. Можешь себя баловать. Да ты и раньше так себя вёл. Но подумай хоть разок о других? Как девяноста процентам быть, кто запутан в бытовых проблемах? Как семьи содержать, детей растить? На что? Эти проблемы на времени завязаны, под себя грести вынуждают. Как прожить иначе? На ту же историю твою погляди? Цепь жестокостей! Что двигает людьми? Идеал? Или интерес? Его прогрессом назвали. Мы с тобой тоже им пользуемся. Но удобства достигнуты многими жестокостями. Признай честно! Согласись! Вон, когда-то у нас хотели интерес частный отменить. Что, жизнь по идеалам получили? Или сегодняшние последствия? Это я позже поняла. Брось, Серёга. Человека не переделать. Вокруг страстей вечно будут тусоваться склонные типы. Ещё недавно хотела верить: сам прогресс разовьёт человека, победит недостатки. А люди, наоборот, более жестокими стали. Тут скорей задумаешься, как приспособиться, чтоб самому не озвереть? Да, мечты прекрасны. Опасно их переоценить - погубят. Впрочем, без них – пусто. Да, мне тоже многого по душе не хватает. Могу же понять, что ребёнка неправильно рощу, в другом нехороша. Значит, не всё для меня потеряно? Но пойми ты! Дай прежде освободиться от мелочных решений житейских проблем. Они время и силы съедают! Как иначе собой заняться? Хорошо, муж пока «плоды прогресса» подкидывает. Пользуюсь... Может, когда-нибудь изменю в себе что-то. И признаюсь тебе: при старом строе я стала бы хуже. Да, я по жизни – обычная, хочу покоя, самостоятельности. Но внутреннего освобождения пока нет.
- Тебя путают известные вещи, - Сергей слушал набычившись. – В литературе давно описано. Особенно – в западной. Герои-одиночки, обычные люди. Тоскуют в несвободе среды. Их жалеешь. И вдруг открывается: свобода нужна для амбиций. А достигну, тогда человечество облагодетельствую. Но зло в добро не переделывается. Достигнут, и следом – крах личности, злодейство. А не достигнут – бешеный бунт против всех. Истерика на грани кровопускания. Мне недодали! Мы вечно переоцениваем узко личное или безлико-социальное. А как в этом гармонию найти? Древние греки не желавших или не способных жить общим интересом называли идиотами. В этом – корень термина. Мы все бываем идиотами. Идиотичны и оттого жестоки наши истерики. Да, человек – создание общественное, но несовершенное. Ты, кстати, в своих претензиях ко мне во многом права. Нет, без работы каждого над своей совестью в любых условиях к лучшему не сдвинуться. Вот и ходим по кругу через эти жестокости. Но и о примерах высоких подвигов не забывай! Всё светлое в истории с такой работой связано, когда люди лица к небу вспоминали поднять. Пойми, Марина. Я не мечтаю, а говорю о возможном лучшем. Ты – об имеющемся. Но и то, и другое равно существуют в возможности. От направления воли зависит. Пока к эгоизму наклонена, характер общества - потребительский. «Монетаризм»! Иллюзия материальной свободы у немногих. А душа в химерах: реклама, мода, престиж. Сама обожглась! Да, мы в последние десятилетия СССР вырождались в мелкобуржуазность. Всё материальное важней души. А в этом плоском пространстве «трех шестёрок» тоскуют. Строят индустрию развлечений вместо искусства, индустрию разрозненных поверхностных знаний. Сплошь клиповость, масскульт! «Хлеба и зрелищ» Древнего Рима! Когда к высотам стремиться? Биологически выживаем. Сами себе условия поставили. Где ты найдешь свободу души при гонке капиталов? Круговорот денег не должен давать сбоев. Иначе – крах этой цивилизации. Отсюда – языческий страх перед стихией. И индустрия, эусплуатация страха! Сживание с насилием как орудием права, психопатологией, демонизмом. Возврат сознания к языческому рабству пантеизма, фетишизма. Это во многом искусственно раздувают. «Чистоган» нуждается в этом для подчинения воли масс. И просто жизнь человека ничего уже не значит. Над миром вновь довлеет рок! Печально, что наша христианская недавно цивилизация повторяет путь древней. Вместо собора личностей – толпа с антихристовым «монетарным» суперменом! Но выход-то есть! Для каждого! Рядом! А двинуться - воли нет. Работа над собой тяжела. Авось, пронесёт, удобства сохраним. Нет, не сохраним, если себя не стесним. Такой вот выбор… А ну, оглянись! Смотри, как следы наши близки, характером походки друг друга напоминают. Шли союзные в чём-то люди. А теперь выйдем на проспект. Видишь – множество пересекающих, затаптывающих одна другую стрелок. Пустяк, а наглядно. Два принципа сосуществуют. Выбирай. Но в выборе всегда чем-то жертвуешь.
- Выразительно, но туманно, - мотнула она головой, и волна прошлась по волосам. – Подозреваю: тебе не с кем по душам говорить. А я понимаю с трудом. Лучше, дал бы своё почитать.
- Дам, конечно. Будет время – почитаешь.
- Я сейчас хочу. Как раз, время есть.
Сергей от неожиданности оробел: она к нему на ночь собралась?! А та поняла и расхохоталась:
- Не ожидала! Ну, признайся: ты сразу испугался, когда я появилась?

Дома у него в тот вечер до чтения не дошло – довершали прежний разговор.
- Неужели, мать волноваться не станет, что пропала? А как ты раньше боялась! Как она, кстати?
- Плоховато, вроде тебя. Тоже нынешнее не принимает. Сидит на пенсии одиночкой в Салтыковке своей. Все труды, говорит, наши разрушили. Что им до красоты, мощи замысла, точности исполнения? Мозги распродают, чтоб уже в зародыше новых открытий, технологий не намечалось! И это конвергенция, партнёрство, конкуренция?! Это предательство, деиндустриализация!.. А отец сначала по митингам бегал. Карьеризм в науке хотел искоренить. А сыпаться начало – стих. Мать с ним после этого разговаривать перестала. Так, говорит, остался «эмэнэсом»! Словно чужие теперь, представляешь! А мне обоих жаль. Как перевернулось! Сейчас особенно ощутила, когда в детстве с тобой побыла. Думала: ушло навсегда. Но нет – во мне. Те же чувства неповторимые. Да, в этом с тобой согласна. Каждый неповторим. Вон, Лёва твой ухабами и шишками жив. А я, я тоскую. Ты угадал – подумывать начала: скоро уйду, и весь мой мир уйдёт. К чему тогда всё?
- К бессмертию. Душа бессмертна – тело временно. В урочный час рассыплется, но потом восстанет очищенное, прекрасное. И снова встретится с дорогой душой. Наш Бог – Любовь. Каждый в Ней сотворён. А Она не терпит повторений. Это и есть чистая идея. Мы только учимся жить ради будущего.
- Блажен, кто верует… Да, я взрослела с тобой, в чём-то менялась. Но я вижу, как верующий в прекрасное одинок, и как довольны, обеспечены те, кого ты в материалисты записал. Разве справедливо, что самые довольные – «унифицированные» люди? Они вас задавят. Все эти удовольствия любой ценой – известный наркотик. Искусство, вера? Нет - «пир во время чумы». Это в натуре людской. Трудно верить, когда на глазах такое правит. А я живу в этом, пытаюсь увёртываться и тоже боюсь одиночества, - Марина, оказалось, всё трезво оценивает, а перед Сергеем бравировала из личных целей. Но цели стали меняться и отношения сделались доверительней.
- Ох, Мариночка... Человек верой не распоряжается. Господь Сам верой зажигает сердца. От Него она исходит, к Нему возвращается. Любовь должна пройти испытания. А затоскует человек, отвратиться от безобразия – Господь его встретит. Мы обречены пройти через одиночество, до страдания оставленности дойти. Тогда опытом узнаешь драгоценность каждого, наполнишься состраданием. Но надо ещё суметь удержаться в нём. Вот вопрос.
- Скажи, Серёжа? Неужели для этого нужно по жизни оставаться заброшенным? Погляди: не о ком тебе заботиться, и о тебе – некому. Стирать, готовить самому приходится. А тебе – лень. Наверняка, полуголодный ходишь. Никто лаской не согреет. А мне обидно. Не зря же я тебя любила. А в это время другие.., - она вдруг резко отмахнулась. – Дамы любят предприимчивых! – жёстко усмехнулась, охватилась руками. – А хочешь знать, как я себя «унифицировала»? – высказала вдруг хрипловато. – Кофе хочу.
Сергей всмотрелся – её слегка знобило...

Вместе с кофе он принёс пару таблеток:
- Выпей, не кривись. Мне после перегруза помогает.
Марина посмотрела с отвращением, но проглотила. А потом долго, стараясь не плеснуть, отхлёбывала на софе свой кофе.
- Лучше бы водки… Кой чёрт я в этот сон свой за тобой увязалась! Давно забыть нужно! Это только сон!

Она допила. Он отставил чашку, вложил её пальцы в свою ладонь. Марина не отняла: так спокойней оказалось. Но голос звучал зло, а порой – цинично:
- Кой чёрт к тебе опять полезла! Ведь, предчувствовала… Думаешь, та же «девочка твоя» перед тобой? – и она вновь по-своему, нарочито-дробно, засмеялась. – Ты-то - всё тот. А мне оттого больней, - злость на миг сменилась открытой режущей тоской. – Хочешь знать? Я во всём виновата! Всегда знала… Как сказала: «унификации» хотелось? Привяжется словечко!.. Да, а счастливой по-настоящему не была: только с тобой вначале и в детстве у себя, - и она прервалась, собираясь с мыслями, закуривая свою королевскую марку. – Да что там – счастливой? Просто довольной, наверное, не была... Сядь ближе. Дай голову на плече твоём подержать. Устала. Ты не бойся. Обними… А помнишь: «Не отрекаются, любя»? Помнишь, потом столько разорвать не могли?

Она вспоминала сейчас об их втором, таком больном, полубезумном романе, что разыгрался после того прощального вечера и растянулся на многие месяцы. Даже спустя годы он казался им бредом, который нужно забыть. И вот Марина рискует коснуться и этого, когда их близость выродилась в самоистязание и открылась отличная от всего прежнего сладость. Она была последней, на краю, вязала намертво. Все их мысли дневные, все чувства стремились к вечеру, когда они тайком обязательно свидятся. Или он прибежит к ней, или она извернётся побывать у него. И тогда они окажутся в постели, единственно соединяющей теперь из всего былого многообразия. И отпустит, наконец, угнетённая совесть. Сознание воровства, вины упразднятся уверенностью в правоте. Мало ли, как в жизни сбиваются, но власти любви не отменить! В те мгновенья им легче было умереть, чем насильно разлучиться, захвати их кто-нибудь, имеющий с ними любые обязательства. И потому каждая такая встреча под постоянной угрозой раскрытия переживалась как последняя. Не было уже ни объяснений, ни жалоб или претензий. Каждый принимал другого, как есть. Полное молчаливое единство! И вглядывание: жадное, всегда последнее вглядывание. Ведь их прерывистая связь обречена оборваться, но образ любимого остаться в сердце навсегда.

- Ты во мне такое чувство раскрыл! Я умирала, - Марина на удивление спокойно вспоминала сейчас о том времени. То ли таблетки действовали, то ли новая с ним соединённость и смирение с прошлым? Да и он с её головкой на плече слушал тоже спокойней, без той острой ломки совести.
- Всё во мне сплелось: вина, страсть, месть тебе. Не развязать! Всё с тобой теряла и била постелью, чтоб никогда не забыл! А с ним - ох, мерзко тогда было! Он – на дежурство, а я выть в своей комнате! А потом – к тебе. И ходить бы не надо, и звать не надо, но ты завораживал сумасшедшим постоянством. Другой давно бы «послал». А ты терпел, мальчик миленький. А потом увидала: ты уже на грани болезни. Или уже болезнь? Вон, до сих пор боишься - опять затяну. И мне жизнь – не в жизнь. Тени, сплошные тени! И где-то высоко-высоко – свет… Помнишь, русалочкой меня называл? Всё, говорил, уныриваешь, но без нашего берега не сможешь. А теперь смотрю: мы, правда, в чём-то глубоко близкие.Ведь, мы это сразу угадали, со знакомства. Правда?.. А потом – началось, - и она тесно-тесно прижалась головкой, чтобы глаз её не увидел. – Ох, Серёжечка! Сколько я после тебя дури наворотила! Ничего ты не знаешь. После тех «ночей египетских» тошнота измучила. Порвать – порвала, а забыть не могу. Загуляла я, Серёга, круто! Как ни глушила себя! Подруга у меня была, барменша в кабачке одном. Это она рвать настаивала и развела. Я выпью, иду к телефону тебе звонить, а она отключает. Сяду где-нибудь в подсобке и реву, реву. Только злость растёт. А она моему доложит. Он приедет на «Волге» комитетской, соберёт меня, а я его – матом при всех! Он набычится, молчит. А я уже всех обложу. Может, думаю, кто по роже ему даст?.. Выведет он меня, доставит, но терпит. Без разборок. Я же - последняя надежда. Ему так ребёнка хотелось! А я не открывала, что у меня проблемы. Говорю: пожить хочу. А ты терпи, раз согласился на меня такую. Знал – человека люблю. Да, тяжело, запутано. Но зачем ещё лезть мутить, если порядочный? Вычислил, гад опытный, по мне видел – в коленках слаба. А он вечно рядом: утешитель, возможность отключки… Я, и правда, на себя рукой махнула. Всё равно, казалось, как, с кем? Прикупили дуру молодую. Или сама прикупилась? Ах, не всё ли равно! Что мы всё словами играем?! Ошибки не замажешь. И гадости – тоже… Жила как попало. Может, говорю ему, ты меня и любишь, но я теперь запиваю и гуляю, с кем хочу. А ты жди, пока муть уляжется и твоя очередь придёт. Сам выбрал! И расхохочусь в лицо. Мне-то что? – думаю. Я труп ходячий. Главное потеряла. Пусть физически добьют. А он слушает – лицо не дрогнет… Ну вот. Брошу ему в лицо, а он сгребёт на руки, носит: «Моя киска устала, папика обидеть хочет, нарочно обманывает». Ох, и тошно! И стала хлеще гулять. Гнусно, зато жар зальёшь. А изгадишься – прошлое отрезано. Знаешь, у нас в стране с прошлым так же поступают. Это я вдруг подумала… Ну, вот. А он знал о моих вывертах досконально и опять за старое взялся: встанет на колени, винится. Просит научить, как вести себя, чтобы полюбиться. А сам про себя трясётся: аморалка бы семейная не засветилась! Тогда у них за этим следили, а я при гостях что угодно ляпнуть могла. И вот он просит, просит, пока не «достанет». Ладно, говорю, волоки коньяк свой. Ну, он знал, что это значит. Мигом стакан накатает, я выпью, сломаюсь, чтоб ничего не помнить. И тогда я его… Вот так, Сережечка, - она отстранилась, взглянула испытующе. – Женщины далеко не прекрасны, как тебе до сих пор кажется.

А Сергей на последних словах подумал: «Правильно догадался. Вот уж кто действительно одинок», - и поднялся. - Нет. Я во мнениях скоро не меняюсь. Не ты виновата. Я от своей вины тоже не бегаю. Помучили друг друга. А человек всегда прекрасен, когда к себе честен… Ты не против - я лампаду засвечу? Чем впотьмах-то сидеть…
И он затеплил от свечного огарка фитиль. Мягко высветились лики с икон.