Глава 6. Признание

Глава 6. Признание.
 Тоскует птица о любви своей,
 Одна в лесу седом.
 Крадётся холод меж ветвей,
 Ручей затянут льдом.
 В полях живой травинки не найдёшь,
 Обнажены леса.
 И тишину колеблет только дрожь
 От мельничного колеса.
 
 Шелли.
 …Рисую бледную звезду,
 Изгиб ввысь воспарившей птицы,
 И отблеск пламенной зарницы,
 И дождь, неровный на ветру…
 "28 января, 1847 год
Удивительно, но в середине января начало припекать солнце, и не далее, как на прошлой неделе зима подарила нам чудесный уикенд. Снег стаял, оголив прошлогоднюю траву; пожухлая и влажная, она копила в себе соки, чтобы с первыми лучами мартовского солнца явить взгляду яркий изумруд молодых побегов.
Две долгие недели, минувшие со времени нашей поездки в Л*, были полны обсуждений перспектив моего союза с Эдмундом Локвудом. Все в доме, начиная от прислуги и заканчивая Винсентой, судачили об этом, рисуя друг перед другом и передо мной заманчивые картины моего дальнейшего существования.
Пытаясь укрыться от постоянных напоминаний о неприятном для меня предмете, я уединялась в тиши классной комнаты. Мне всегда нравилась эта строгая комната, с облицованными дубовыми панелями стенами, широким письменным столом, большими окнами и старым глобусом на позолоченной подставке. В короткие, бессолнечные дни я садилась поближе к окну и перечитывала Байрона, Шенье, Китса, грустила над Шелли.
Из окон комнаты открывался волшебный вид на парк. Дом стоял на небольшом возвышении, и с высоты верхних этажей казалось, будто парк расстилался у его подножия. Иногда, прежде чем перевернуть очередную страницу книги, я поднимала глаза и смотрела в окно, наблюдая за тем, как серебрился иней на деревьях и голубые холмы, покрытые тенью, теряли свой снеговой наряд. Вечерами я усаживалась в широкой нише окна и следила за звёздами.
В тёплые, погожие дни я предпочитала иное убежище - просторную залу в левом крыле замка, которая всегда пустовала. Сначала я облюбовала её для своих детских игр, затем - для вечерних грёз о таинственном принце. Единственным украшением залы служил огромный камин в полстены величиной, в котором когда-то жарко полыхали сучья и который теперь был пуст и запылён, с решёткой, почерневшей от долгих лет бездействия. Накинув тёплую шаль, я приходила в эту мрачную келью с узкими витражными окнами, лишавшими её света, и боролась с кипевшими в моём сердце чувствами или нарушала тишину чтением полюбившихся строчек.
Однако, как и следовало того ожидать, моя вынужденная изоляция очень скоро начала меня тяготить. Лишившись общества, я порвала единственную нить, соединявшую меня с окружающим миром, реальным миром, миром, в котором мне предстояло жить. Искусство возвышает душу, заставляет трудиться ум и пробуждает чувства, однако оно никогда не заменит нам тепла человеческого участия, так же, как пыльные манускрипты никогда не заменят живого общения. Тяготясь необходимостью вести задушевные беседы с Винсентой, я тем не менее нуждалась в этих беседах, ибо они давали мне силы надеяться, а надежда давала силы жить.
Наконец я, отрешившись от грёз и забвения, предалась более прозаичным занятиям, и первым шагом на пути к "выздоровлению", явилась наша с Винсентой Partie de Plaisir, предпринятая нами в начале недели.
Среди всех моих увлечений мне особенно хотелось бы выделить мою страсть к рисованию. Из всех сортов грязи мне милы были лишь пятна краски на руках и одежде: всех цветов и оттенков, они подстёгивали моё вдохновение и торопили фантазию, а их названия звучали для меня музыкой. Конечно, я не могла похвалиться искусностью мастера или удивить техникой исполнения, однако кое-что мне всё же удавалось, и один из моих последних пейзажей ныне украшал мою комнату.
В последние дни меня вновь какой-то неодолимой силой потянуло к холсту, поэтому во время наших прогулок с Винсентой я не теряла времени даром, и, натянув холст на подрамник и водрузив мольберт на плечо, шагала прочь из дома с твёрдым намерением не возвращаться обратно без зимнего этюда. Однако день сменялся новым днём, со времени первого мазка минуло около трёх дней, а пейзаж всё не желал мне подчиняться.
На морозе краски быстро замерзали, руки стыли на ветру, а на холсте возникали причудливые формы, которые даже издали и со всем ко мне уважением трудно было назвать замком. Перед домом красовались корявые изгибы старого дуба, и от его силуэта веяло таким унынием и печалью, что у меня едва не опускались руки при виде моего творения. Изо дня в день я методично замазывала то неправдоподобно длинную ветвь, то покосившуюся башенку, пока однажды Винсента, устав наблюдать моё отчаяние, не сказала, что я нуждаюсь в услугах опытного наставника.
Пока я рисовала, Винсента развлекала себя самостоятельно, бегая по заснеженным тропинкам наперегонки с Артушем, моим любимым спаниелем, и издали я слышала весёлый лай собаки и задорные выкрики красавицы-кузины.
Длинные уши Артуша колыхались на ветру, когда он метался по снеговой пустыне, временами исчезая в снегу, если на пути попадался глубокий сугроб. Домой он возвращался грязным, с облепленными глиной ушами и мокрой, сбившейся в сосульки шерстью, счастливый тем, что был полезен своим обожаемым хозяйкам: одной - как важнейшая составляющая её пейзажа, другой - как развлечение.
В те редкие часы, когда я не рисовала, я следила за дорогой. Чаще всего это было скучное времяпровождение, поскольку зимой дорога была пустынной, однако осенью по ней спешили многочисленные экипажи, ибо это была единственная дорога, соединявшая окрестные имения с Л* и столицей.
И вот вчера мне, наконец, повезло и я услышала лёгкий шум, доносившийся из ближайшего леска. Я встала и всмотрелась в туманную даль. Шум становился всё отчётливее, и вскоре из леса показалась карета, запряжённая парой гнедых. Испытав одновременно испуг и любопытство, я благоразумно отступила назад и спряталась за мохнатой елью, рассчитывая на то, что в сгущающихся сумерках, за достаточно массивным деревом и на безопасном расстоянии меня не будет видно, сама же я всё буду видеть прекрасно.
Карета всё приближалась и, спустя несколько мгновений, я смогла рассмотреть герб Хелстоунов на одной из её дверец. Заинтригованная увиденным, я, позабыв про осторожность, вышла из своего укрытия, не переставая задавать себе один и тот же вопрос: кто в такую пору может спешить к леди Эмилии? К маскараду, который состоится в первое воскресенье февраля, гости начнут съезжаться не ранее второй половины следующей недели, к тому же все приглашённые прибудут в собственных экипажах; тётя Мэри с дочерьми слишком тяжела на подъём для того, чтобы предпринимать столь дальние прогулки.
Интерес мой возрастал, и с каждым мгновением мне всё больше хотелось увидеть лица седоков, тем более, что я вспомнила, что во время нашего визита к Локвудам, миссис Локвуд упоминала о неком мистере Хилвуде, художнике, вызванном леди Хелстоун из столицы дабы запечатлеть образ её единственной дочери Дианы.
Прежде, чем скрыться из виду, карета должна была обогнуть небольшой лесной массив, и я, не раздумывая долго, решительно кинулась наперерез ей прямо через лес, благо он наполовину состоял из елей и кустов можжевельника, скрывавших меня от глаз путников.
Запыхавшаяся, вся в снегу, с раскрасневшимся от встречного ветра лицом, я достигла просёлочной дороги одновременно с каретой. Карета пронеслась мимо, осыпав меня снежинками, но сквозь стекло и сгущающуюся мглу, я всё же успела разглядеть бледное мужское лицо.
Всю дорогу к дому я корила себя за то, что проявила слабость, поддавшись коварному любопытству, однако дело было сделано, мои усилия были вознаграждены сторицей, ничто меня более не беспокоило, а назавтра меня ожидал привычный набор развлечений: беседы с Винсентой и долгие прогулки по заснеженным полянам парка.
…Не знаю, к радости или к огорчению, но моим прогнозам не суждено было сбыться. Природа опять спутала все карты; утром с востока ветер приволок огромную серую снежную тучу, и она осыпала землю мельчайшей белоснежной пылью. Высота сугробов превысила две трети фута, и о наших ежедневных моционах вновь следовало забыть на неопределённое время.
После сытного обеда я, скрывшись от любопытных глаз и опеки, сидела в маленькой гостиной, которая располагалась в том же крыле здания, что и моя комната, лениво пролистывая Шекспира. Подле моих ног лежал, мирно посапывая, Артуш - годовалый спаниель серебристого, в чёрное яблоко, окраса.
День тускло догорал, а вечер обещал быть скучным как обычно. Я уже, было, настроилась на то, что буду коротать этот вечер, сидя в одиночестве в обществе любимой собаки, когда мой покой был вероломно нарушен, и нарушила его Винсента, присевшая в кресло по-соседству и начавшая разговор о погоде. С погоды разговор плавно переметнулся на известные нам личности и, разумеется, речь зашла о мистере Эдмунде Локвуде:
- Если верить той миниатюре, что показывала нам миссис Локвуд, её сын в детстве был очень милым ребёнком, и есть все основания надеяться, что с тех пор он не сильно подурнел. Светлые волосы и глаза, а если сюда прибавить изысканные манеры и туго набитый кошелёк - получится неплохой портрет, достойный будущего мужа.
- Насколько я могу судить о манерах мистера Эдмунда Локвуда, они далеко не блестящи, во всяком случае, не были таковыми, когда я имела удовольствие быть ему представленной, - и я рассказала Винсенте историю своего знакомства с Эдмундом.
Едва мой рассказ подошёл к концу, как гостиная огласилась раскатами смеха Винсенты, от которых проснулся мой бедный Артуш и, сладко потянувшись, потрусил прочь из гостиной. Спустя некоторое время, в течение которого Винсента боролась со своими эмоциями, он вернулся в комнату, волоча по полу метёлку для вытирания пыли, которую, очевидно, стащил у служанки, делавшей уборку нижних помещений. Приблизившись к креслу Винсенты, он положил метёлку возле её ног, ожидая одобрения и приглашая к игре. Однако пёс пришёл не по адресу, ибо в тот момент Винсента была очень далека от желания поиграть, её взволновала вероятность нашего скорого союза с Эдмундом и ей хотелось обсудить детали. Поэтому, выпроводив пса за порог и бросив ему вслед злополучную метёлку, она вернулась на своё место, собираясь продолжить беседу, начатую до ужина.
- Мариам, какая же ты счастливая, ты скоро выйдешь замуж за самого завидного жениха в округе. Только подумай: свой дом, независимость от родителей, регулярные выезды в свет в обществе блестящего мужа…И чего только ты одна сидишь кислая, когда вокруг тебя все рады и счастливы за тебя!
Пытаясь избежать трудного для меня разговора, я опередила намерения Винсенты разговорить меня и попросила кузину поведать мне о годах, проведённых в пансионе во Франции. В течение какого-то времени Винсента колебалась, однако, решив, что впереди нас ожидает немало свободных часов и что поговорить об Эдмунде мы всегда успеем, благосклонно согласилась удовлетворить мою просьбу, начав свой рассказ следующими словами:
- Владелицу пансиона, в котором я воспитывалась, звали мадам Анаис Жанти. Это была сухая и прижимистая женщина, имеющая, к тому же, склонность к мизантропии, и пансионерки никогда не видели от неё ничего хорошего. За всё то время, что я провела в стенах пансиона, я ни разу не слышала от неё ни единого ласкового слова. Тем не менее, пансион мадам Жанти считался одним из лучших в столице и славился своими строгими порядками. От нас, своих воспитанниц, мадам Анаис требовала неукоснительного соблюдения всех неписаных законов заведения: нам запрещалось выходить за пределы границ пансиона, посещения нас близкими были строго ограничены и сведены к минимуму, за исключением каникулярных июля и августа, и Рождества, когда нам дозволялось покидать стены пансиона; строгий режим предписывал отходить ко сну не позже десяти вечера. Завтракали мы обычно в половине девятого, затем следовали уроки. Занятия, как правило, длились по шести часов кряду, после каждых двух часов следовал короткий перерыв, во время которого мы успевали наскоро выпить стакан пустого чая. После занятий полагался обед, а ужинали мы в семь часов вечера. Следующие часы были отданы нам в личное пользование и предназначались для прогулок по небольшому парку, окружавшему пансион по периметру. Но это летом, когда солнце долго не заходило за линию горизонта, а осенней порой и зимними вечерами мы грустили, сидя в тесной гостиной и развлекая друг друга рассказами о своей жизни вне пансиона.
Затем Винсента рассказала мне несколько занятных историй, случившихся за те два года, что она провела в пансионе. После чего последовала пауза, которая меня удивила. Я взглянула на Винсенту, ожидая продолжения рассказа. Казалось, она раздумывала, следует ли ей остановиться или же продолжать своё повествование. До того, как рассказ был прерван, Винсента описывала мне красоты Венеции, в которой побывала по настоятельной просьбе её тётушки, Иоланды Вилляверде, сестры Рикардо Вилляверде, отца Винсенты.
Прежде чем Винсента продолжила свой рассказ, она взяла с меня слово не разглашать её тайны, что и было ей обещано. И она возобновила повествование.
Во время путешествия по Италии, затеянного тётушкой Винсенты, с моей кузиной произошло нечто такое, чего она по прошествии полутора лет так и не смогла забыть.
Однажды, спросив дозволения у тёти, она в сопровождении служанки и подруги, дочери богатого судовладельца, отправилась к каналу, дабы издали полюбоваться красотой базилики Святого Марка и пококетничать с гондольерами. Однако гондольеров поблизости не оказалось, вместо них на берегу, с кистью и палитрой в руках стоял молодой мужчина весьма приятной наружности. Тёмный плащ развевался на ветру, образуя романтические складки, а широкополая шляпа на манер мексиканского сомбреро делала и без того привлекательное лицо ещё более привлекательным и мужественным. Так состоялось знакомство богатой наследницы из Андалусии и знатного молодого человека с берегов Луары, имени которого Винсента не желала раскрывать. Единственное, что смогла я узнать о нём - это то, что её возлюбленный был очень богат и экстравагантен и носил титул маркиза, живопись же была страстью всей его жизни. С момента первой встречи они несколько раз тайно виделись, в этом им помогала подруга Винсенты, которую моя кузина сделала своей наперсницей и которая впоследствии их и разлучила.
Тем временем в доме судовладельца намечался бал, на который помимо Винсенты был приглашён и маркиз. На балу маркиз танцевал только с Винсентой, не уступая её другим танцорам, и вместе они смотрелись прекрасно, вызывая зависть и восхищение у всех присутствующих, в том числе и у подруги.
На следующий день после бала, маркиз пригласил Винсенту к себе в дом, и был при этом столь экстравагантен, что забыл рассказать ей о том, что живёт один. Подруга предпочла остаться в скверике возле дома и любоваться фонтанами и чудесными цветами, кузина же, позабыв об осторожности, вошла в дом маркиза.
Винсента с таким восхищением описывала внутреннее убранство дома, что и я прониклась этой атмосферой невиданной роскоши, и живо представила себе покои дворца, опираясь лишь на свою фантазию и описания Винсенты. Я видела, как сияли мраморные плиты в богато декорированной танцевальной зале, а расписной потолок опирался на монументальные колонны, увенчанные затейливой лепниной. Мне представлялись богато орнаментированные этрусские вазы и полотна итальянских живописцев, достойные украшать лучшие дворцы мира, а перед глазами вставал холл, увешанный старинными гравюрами на рыцарские и библейские сюжеты; от каменных полов веяло прохладой. В пылу я позабыла о самом главном, а именно - Винсента осталась один на один с молодым маркизом в большом пустом доме. И ещё меня очень поразило то, что во время своего рассказа Винсента ни разу не упрекнула маркиза за его молчаливость.
- Когда я вышла из дома, а вышла я тотчас после того, как поняла, что в доме кроме нас нет ни души, моя подруга встретила меня как ни в чём не бывало, живо интересовалась подробностями нашей встречи с маркизом, а вечером следующего дня по простоте душевной поведала одной из своих знакомых нашу с ним историю. Та, в свою очередь, поведала следующей. Менее чем через неделю слух достиг ушей моей тётушки. Меня заперли на ключ, точно узницу, моими объяснениями пренебрегли, а когда, спустя три недели мне сообщили, что маркиз сочетался браком с англичанкой, и я пришла к его дому, все двери были заколочены.
При последних словах в душе моей проснулось сострадание к беде Винсенты, и не
отдавая себе отчёта в том, что делаю, я прочла вслух одно из самых печальных стихотворений Шелли:
 Разобьётся лампада,
 Не затеплится луч.
 Гаснут радуг аркады
 В ясных проблесках туч.
 Поломавшейся лютни
 Кратковременен шум.
 Верность слову минутней
 Наших клятв наобум…
Читая последние строки, я увидела в глазах Винсенты слёзы и, поддавшись внезапному порыву, сжала её руку. В этот момент я вдруг ощутила огромное облегчение оттого, что у меня есть сестра - человек, которому можно довериться при необходимости. И вдруг Винсента заговорила о богатствах маркиза, о вилле близ Неаполя, об особняке в Малаге и виноградниках в Лотарингии, а также о потерянной возможности обрести материальное благополучие. И это после того, что между ними было. Такая любовь! Какая досадная оплошность!
После этих слов сострадание моё уже готово было уснуть, убаюканное отповедью Винсенты, однако задержалось ненадолго, ожидая её дальнейших поступков. Боюсь, мне уже не было жаль ни этого господина, растоптавшего любовь юной девушки, ни Винсенту, в пылу обиды отрёкшуюся от своей любви. Но к чести сестры скажу, что маркиз затронул её душу гораздо более глубоко, нежели она хотела в этом признаться, если рана обманутого сердца кровоточила до сих пор.
Я, как смогла, утешила Винсенту, но делала это с тяжестью в сердце, поскольку не испытывала прежнего сочувствия к её страданиям, ибо не признавала существования любви за деньги. Расчёт в любой форме был мне противен, а неискренность в отношениях - отвратительна. И тот факт, что Винсента, пусть и оскорблённая в своих лучших чувствах, сокрушалась о потерянных материальных благах и положении в обществе, неумолимо наполнял мою душу ледяным равнодушием, с каждым мгновением всё более меня тревожившим.
Поэтому я почувствовала огромное облегчение, когда, наконец, смогла удалиться в свою комнату. Здесь мне не нужно было притворяться, не нужно было тяготиться своим неумением разделить чужую печаль. Здесь меня ждали знакомые вещи, мой старый письменный стол, в глубине ящиков которого обитали мои тайные мысли, здесь, наконец, меня ожидало письмо, которое мне хотелось поскорее распечатать, ибо оно было от моей доброй Лиззи - это была первая весточка от подруги со времени её отъезда из Лондона. Нынче днём отец вручил мне долгожданное письмо, пришедшее накануне, но по рассеянности забытое им среди прочих бумаг, и все часы, начиная с того момента, я предвкушала, как наступит блаженный час, когда я останусь одна и смогу его прочесть.
Прощай, мой любимый дневник, мы расстаёмся с тобой ненадолго, чтобы очень скоро встретиться вновь и сказать друг другу "Здравствуй".