Глава 4. Снег

Глава 4. Снег.
 "12 декабря 1846 года
 Прошёл декабрь, миновали праздники. Ветка омелы увяла, осыпалась хвоя с рождественской ёлки, и одна им судьба теперь - быть брошенными в лесу и служить мимолётным напоминанием о прошедших днях случайному путнику.
Зима в этом году выдалась необычайно холодная и снежная. Она сковала льдом окрестные водоёмы, одела в жемчуг леса, посеребрила холмы и испещрила окна гостиной затейливыми узорами. Морозная погода сочеталась с почти полным отсутствием ветра: целый день деревья стояли недвижные, лишь лёгкая зыбь касалась верхушек старых елей, и только к вечеру ветер усиливался и задувал во все щели, скрипя черепицей и рассохшимися створками.
Если краски осени навевают на меня печаль, то зима обычно оставляет меня равнодушной, и бескрайние снежные пустыни, приходящие на смену цветущим лугам, не трогают воображения. Однако в этом году всё было иначе: прогулки при бледной декабрьской луне по заснеженным тропкам сада и предчувствие праздника таили в себе некое волшебство, и я жила, точно во сне, ожидая чего-то, что переменило бы всю мою жизнь.
Надежды мои были отчасти обоснованными, ибо накануне Рождества нас посетила проездом сестра моей матери, миссис Уилкс. Приехала она не одна, а вместе со своими дочерьми. Старшая, Джиневра, мне сразу не понравилась, поскольку всем: и характером, и нравом, и внешним видом она оправдывала имя, которое носила - была столь же резкой, чёрствой и ограниченной. Бекки же, наоборот, сразу завоевала мои симпатии. На вид ей было лет десять, но она не была шумлива как её сверстницы, не говорила глупостей и не смеялась по любому незначительному поводу. Она была спокойным, в меру весёлым и любознательным ребёнком. Из слов девочки я поняла, что она очень любила чтение и предавалась любимому занятию всякий раз, когда выдавалась свободная минутка. Её суждения, ещё по-детски наивные, тем не менее, содержали в себе разумное зерно, и подчас я изумлялась той находчивости и прозорливости, с которыми Бекки отвечала на мои вопросы или подвергала анализу прочитанное. Бернс, Байрон и даже Мильтон раскрывали ей свои души, и она могла прочесть в них такие истины, о существовании которых я даже не подозревала. И всё же, больше остальных книг ей нравились издания сказок братьев Гримм. Детство, с его сказками и волшебством, ещё не покинуло её душу, и когда ночью, потревоженная шелестом ветра за окном, Бекки не могла уснуть, она просила меня почитать ей её любимые сказки, и под впечатлением от прочитанного я на короткое время вновь становилась маленькой девочкой, верящей в чудеса.
Приезд родственников внёс долгожданное оживление в нашу жизнь и обозначил новые темы для наших с Винсентой бесед. Однако не он явился источником моего воодушевления - причиной моего хорошего настроения стала новость, которую по приезде сообщила нам миссис Уилкс. Эта новость явилась ответом на все мои сомнения и надежды и зажгла моё сердце восторгом ожидания: в доме нашей общей знакомой, леди Хелстоун, намечался карнавал, на который были приглашены и мы с Винсентой.
Обычно карнавалы начинали проводить с осени, а карнавальная пора разгоралась к январю и сходила на нет к средним числам февраля. Каждый карнавал сопровождался маскарадом и фейерверками. Сама я ни разу не принимала участия в подобных празднествах, однако, слухи об их грандиозности и великолепии доходили и до меня.
В нашей округе было две-три семьи, которые раз в год могли позволить себе роскошь принять и разместить у себя в доме сотню-другую гостей со всего Йорка и из соседних графств. К числу этих, безусловно, отважных людей, можно было смело отнести и леди Хелстоун, вдову виконта, оставившего жене немалое состояние и прекрасный дом с обширными владениями, и тем самым подарившего ей возможность устраивать шумные праздники, разговоры о размахе которых ходили далеко за пределами Йоркшира.
Несмотря на то, что подобное поведение можно было расценить как проявление легкомыслия и даже как неуважение к памяти мужа, никто не порицал леди Хелстоун за то, что она делала, ибо всем было известно, что то была крайняя мера, имеющая своей целью устроить судьбу взрослой дочери, засидевшейся в девушках по причине известных обстоятельств, связанных со смертью отца, для которой подобные праздники были последней надеждой найти достойного мужа и обрести счастье.
Когда-то леди Хелстоун была близкой подругой моей матери. Девочками они воспитывались в одном пансионе; окончив пансион, почти одновременно вышли замуж и волею судеб поселились сравнительно недалеко друг от друга и стали дружить домами. Однако после смерти мужа, леди Хелстоун несколько отдалилась от матери - оттого, очевидно, что та напоминала ей о счастливых днях, навсегда для неё утерянных, и, наоборот, сблизилась с Мэри, сестрой матери, с которой познакомилась в Бате, где обе поправляли здоровье. В Бате же меж ними возникли приятельские отношения, которые всё более крепли и сплачивали их самих и их семьи, и хотя миссис Уилкс с дочерьми жила в Суссексе, а леди Хелстоун - в восточном Йорке, это не мешало им раз в три месяца ездить друг к другу в гости, а на лето отправляться к источникам в Харроу-гейт или Клифтон.
Вот и теперь тётя Мэри намеревалась погостить и встретить Рождество у своей подруги, и, пробыв у нас пару дней и, вручив приглашения, поспешила на восток, в поместье Хелстоунов. Перед отъездом она пообещала недели через две вернуться с тем, чтобы вместе с нами отправиться в Л* за необходимыми покупками.
Однако две недели миновали, затем, вслед за ними отправилась и третья, а миссис Уилкс всё не ехала, да и немудрено: огромные сугробы и сильный ветер остановили бы любое движение. Перед лицом разгулявшейся стихии были одинаково равны и тяжеловесный почтовый дилижанс, и лёгкая карета миссис Уилкс.
Целыми днями мы с Винсентой с тоскою глядели в окно, наблюдая за тем, как снегопад заметает обледенелые тропинки сада, и мечтали о том, чтобы снег стаял и дороги очистились. Но погода не менялась, дороги были всё так же занесены снегом, и о поездке в Л* за костюмами к предстоящему празднику не приходилось и мечтать. Мы были пленниками непогоды, и наши передвижения были ограничены покоями замка и внутренним двориком.
Несмотря на то, что мне, как и Винсенте, было скучно, я всё же смогла приспособиться к положению узницы, поскольку тишина и уединение, гостившие в замке, были для меня не внове. Конечно, поначалу и я пала духом и погрузилась в утопические грёзы о прекрасном избавлении, но затем привыкла и даже полюбила своё вынужденное затворничество, ибо оно давало мне возможность подумать на досуге о том, что ждёт меня впереди. Иными словами, голова моя была занята мыслями о предстоящем маскараде.
Постепенно я начала сожалеть о том, что не заняла себя чтением или вышивкой, потому что едва я представляла себе ярко освещённую залу, нарядных дам и мужчин в домино и масках, как меня охватывало неясное беспокойство. Я возлагала на предстоящий праздник слишком большие надежды, с ним были связаны все мои помыслы, и мне так не хотелось разочаровываться!
Винсента не разделяла этих страхов: о существовании моих она не догадывалась, а своих собственных у неё не было.
События, лишившие нас покоя накануне Рождества, канули в прошлое. Неурядицы разрешились неожиданно легко, словом, всё устроилось как нельзя лучше. Отец мой, ознакомившись с содержанием письма, посоветовал Винсенте не отчаиваться раньше времени и предложил ей свой кров до тех пор, пока ей самой не наскучит жизнь в деревне. Вскоре после этого пришло ещё одно письмо из Норфолка, в котором мы, к радости своей, обнаружили отрадное известие об устранении всех финансовых проблем. Благодаря бурной деятельности, которую развил отец Винсенты, кризис был преодолён.
Итак, Винсента осталась. Все опасения рассеялись; неожиданные трудности, подвергшие испытаниям наше беззаботное счастье, отступили; душевное равновесие Винсенты постепенно восстановилось. Мрачные события были для неё в прошлом, в то время как её будущее рисовалось вполне безоблачным. Глядя на Винсенту, трудно было поверить, что ещё совсем недавно она столь остро нуждалась в участии. Приступ слабости, которому я была свидетельницей, прошёл, уступив место состоянию нетерпеливого ожидания.
Дни нашего пребывания в замке проходили за нескончаемыми разговорами о предстоящем маскараде, обсуждением деталей наших будущих костюмов и воспоминаниями о счастливых событиях в нашей жизни. Мы поговорили о мужчинах и выяснили, что в чём-то наши представления о спутнике жизни совпадают, открыли друг другу свои заветные мечты, неотделимо связанные с ожидающимся торжеством, обсудили наряды и характеры моих кузин, и, сравнив их нравы, удивились той большой разнице, которая меж ними была. Надо сказать, что суждения наши не были вполне бесстрастными, ибо за время короткого визита родственниц Винсента довольно коротко сошлась с красавицей Джиневрой, так же как и я сдружилась с юной Бекки.
 У Джиневры с Винсентой в числе прочих, общим был интерес ко всякого рода балам и торжественным приёмам. Часами они могли беседовать о вещах, абсолютно меня не занимающих, но бесконечно привлекательных для них: то они предавались воспоминаниям, и с восторгом и гордостью живописали свои прошлые победы над сердцами их поклонников, то принимались грезить о будущих завоеваниях, заключая меж собой пари на предмет количества поверженных их неземным очарованием незнакомцев, причём каждая была уверена в собственном могуществе и не оставляла другой ни единого шанса. Объектами для увлекательных бесед поэтому становились все мало-мальски достойные молодые люди, проживающие в радиусе пятидесяти миль от поместья Хелстоунов, возможность появления которых на балу и маскараде была чрезвычайно высока.
Обе брюнетки, они и внешне были чем-то похожи друг на друга: высокие, статные, темноглазые и смуглолицые, обе они были весьма своенравные, самоуверенные, однако резкость и заносчивость, присущие характеру Джиневры, у Винсенты были смягчены её природным нравом, и католическим воспитанием, которое дали ей её родители.
Если кузины, за неимением лучшего, могли жить своими воспоминаниями, то нас с Бекки ожидали иные, более суровые и тернистые дороги. Да, бедная Бекки была умна не по годам, но совсем лишена привлекательности. Как жаль, что природа уготовала ей судьбу, подобную моей, ибо все знания мира не в состоянии заменить человеку счастья быть любимым. Возможно, именно из-за схожести наших судеб маленькая Бекки за тот недолгий срок, что я её знала, стала так дорога моему сердцу. И, быть может, именно в нашем расставании крылась истинная причина моей грусти, ибо в тяжёлые периоды своей жизни наиболее остро ощущаешь потребность в родственной душе, даже если это душа ребёнка.
Живя различными интересами, мы с Винсентой сходились лишь в том, что нам обеим было скучно. За три недели томительного ожидания все сколько-нибудь значимые темы были нами перебраны, и всё чаще и чаще мне приходилось слышать из уст Винсенты сетования на судьбу, сводившиеся к тому, что у неё не было больше сил оставаться в замке, что замок мрачен, покои его напоминают клетки, а сама она как узница здесь, окна такие узкие, что в них не проникла бы и тень старого призрака, обитай он здесь; к тому же в некоторых комнатах окна зарешечены, и частые переплёты не дают пути солнечным лучам, и зимой даже в ясный полдень в комнатах темно.
Моя привязанность к дому, в котором я выросла, и уважение к его истории не позволяли мне дать понять кузине как мне дороги его стены и объяснить, что дом не виноват в том, что его обитателям чужды любовь и дружеское тепло. Глядя на потемневшие ламбри в дубовой гостиной, на которых почти стёрлась резьба, или на старинные картины в галерее и холле, большую часть которых составляли портреты моих далёких предков, я вдруг впервые в жизни ощутила гордость от сознания того, что я принадлежу этому дому и сопричастна к его истории, и поняла, что всю свою жизнь я безотчётно любила и этот дом, и окружавший его сад, и эту землю, взрастившую на своих просторах не одно поколение Рембруков.
Признаться Винсенте в том, что моё сердце навеки связано с замком, с лужайкой возле дома и даже с оградой из чугунных брусьев и резной калиткой, ведущей в парк, означало для меня в какой-то мере предать свою любовь, превратить её в нечто несерьёзное и даже постыдное. Поэтому я переводила разговор на другую тему и заговаривала о доме леди Хелстоун. К моей большой радости, Винсента мгновенно загоралась от одного упоминания имени нашей знакомой. Ей было интересно всё, в той или иной степени связанное с предстоящим маскарадом и, поддавшись её настойчивым просьбам рассказать поподробнее о величии парковых ассамблей и изяществе внутренних покоев особняка, я часами живописала подробности моих нечастых посещений родового гнезда Хелстоунов.
Невзирая на то, что со времени моей последней поездки в имение Хелстоунов прошло более шести лет, я до мельчайших деталей помнила каждый свой день, проведённый в их доме. За всю свою жизнь я не бывала нигде далее Л*, и, хотя родители мои и изъездили половину земного шара, для меня пределом мечтаний и единственной отрадой всегда оставались посещения дома тёти Мэри.
Особняк Хелстоунов, выдержанный в изысканном и величественном стиле, был выстроен из белого камня, что шло вразрез с архитектурными традициями, принятыми в Йоркшире. Парадное крыльцо по бокам украшали две мраморные колонны, поддерживающие изящный выступ в стене, используемый хозяевами как балкон. По периметру балкон был обнесён кованой решёткой с позолоченными птицами на прихотливом узоре. Широко поставленные оконные проёмы с фигурными переплётами придавали фасадам строгий и торжественный вид, а зелень, свешивающаяся с поручней террасы и яркий плющ, увивший стены от земли до окон нижнего этажа, вносили в этот образ немного романтики.
К правому крылу дома прилегала оранжерея с множеством редких растений, вывезенных сэром Арчибальдом Хелстоуном из Индии и Южной Америки, а со стороны левого крыла располагались служебные постройки и конюшни. Чуть в отдалении от дома, под сенью дубов, находилась небольшая часовенка; иногда я заходила туда и долго стояла перед старинными образами.
Со стороны террасы, через лужайку, лежал парк. Огромный и богато декорированный, он сохранился в том виде, в котором его задумал садовый архитектор ещё в прошлом веке. Парк изобиловал многочисленными каскадами, фонтанами и скульптурными ансамблями, выполненными из самых дорогих, самых изысканных материалов: десятки драконов, отлитых из бронзы и металла, извергали фейерверки струй из ощеренных ртов; нежные русалки, высеченные из белого мрамора, купались в фонтанах в окружении диковинных рыбок.
Сообразно замыслу садового архитектора парк должен был сохранять привлекательный вид на протяжении всего года. Достигалось это за счёт подбора растений, имеющих различные периоды вегетации; разновременность цветения обеспечивала его непрерывность. Начитавшись книг по садоводству, теперь я могу выражаться почти профессиональным языком.
Итак, в апреле зацветала шпалерная вишня, в мае и июне цвели боярышник и жимолость, акация, яблочный шиповник и розы. В июле сад был напоён благоуханием цветущей липы. В августе раскрывались георгины, и их цвет сливался с цветом опавшей листвы, разбросанной по парку. В хмурые дни поздней осени взгляд согревали жёлтые гентазалии.
Возможно, и в зимнем саду была своя тихая прелесть, однако для меня по-настоящему красив он бывал только поздней весной и ранней осенью. В середине мая распускались пионы- белые, палевые, цвета утренней зари, в июне их сменяли люпины, которые своей рдяной окраской собирали всех окрестных мотыльков и бабочек. Ближе к сентябрю раскрывали колокольца своих соцветий стройные гладиолусы, подле них застенчивые рябины звонко потряхивали браслетами из рыжего янтаря. Возле многочисленных небольших водоёмов были разбросаны островки горного ландшафта- каменистые горки, поросшие флоксом, горечавкой и водосбором. Именно здесь ранней весной зацветали нежные примулы, провозвестницы солнечных дней.
Через всю территорию парка пролегал глубокий овраг, по дну которого нёс свои неторопливые воды ручей. Склоны оврага поросли гигантским лопухом и папоротником, а на его дне высился, колыхаясь на ветру, тростник.
Помню, как в свой последний приезд, кажется, это было в середине октября, я бродила по извилистым тропинкам парка, ведущим в никуда, поддевала остриём туфли клейкие листья и наслаждалась прохладой, исходившей от ледяной воды мутного ручья. Я добредала до горбатого дощатого мостика, переброшенного через овраг, и с его высоты наблюдала, как сверкают позолоченные статуи богов на фоне янтарных аллей парка. Солнце ещё ласкало своими лучами укутанную листвою землю, а западный ветер уже нёс на своих крыльях серые тучи, грозившие вскоре застлать собою всё небо и пролиться холодным осенним дождём. В такие мгновения на память невольно приходят строки из Шелли:
Если тихий свет небес
 Озаряет дол и лес
И выходит юный день,
 Как непуганый олень, -
Ты смеёшься оттого,
 Что в пути их ждёт засада
Из дождя, грозы и града.

…Винсента не разделяла моих восторгов по поводу ландшафтного разнообразия прилегающих местностей. Нельзя сказать, что величие видов и красота окрестных пейзажей её не трогали. В хорошую погоду и при хорошем расположении духа она способна была оценить многое из того, что волновало моё воображение. Однако, в слякоть и грязь она, подобно всем, кого я знала, заботилась лишь о чистоте своих туфель и платья, в то время как меня будоражила сила проливного дождя и мощь отчаянного ветра. Я любила наблюдать, как тёплые воздушные массы, отделяясь от земли, поднимались к небу, а ближайшие холмы терялись в синеватой дымке.
Во время моего рассказа Винсента несколько раз перебивала меня, прося уточнить, сколько этюдов Констебля висит в гостиной леди Хелстоун, есть ли среди прочих картин морские виды Тёрнера, про которого она слышала, что он хорошо рисует. Также её заинтересовала коллекция морских раковин - предмета особой гордости покойного сэра Хелстоуна. Игнорируя описания парковых ассамблей, она заставила меня несколько раз перечислить предметы обстановки центральных комнат особняка, что я и сделала не без некоторого удовольствия, поскольку сама обожала всё, что было скрыто за стенами особняка. Некоторые вещи покоряли меня своей красотой и изяществом, однако, природа в её естестве и грации, казалась мне единственным совершенным творением Небес.
Я не осуждала Винсенту за её невнимание к моим природоописаниям, поскольку, будь я на её месте, я, вероятно, вела бы себя точно так же. Однако именно потому, что мне вряд ли когда-либо выпадет возможность побывать на месте моей кузины, мне оставалось лишь восторгаться закатным солнцем, игрой теней, отбрасываемых исполинскими соснами в смежном с парком лесу и мечтать о романтической привязанности в тени садовых деревьев после захода солнца.
В один из дней, когда даже обсуждение предстоящего праздника перестало нас развлекать, я рассказала Винсенте об обнаруженных мною развалинах старого замка. На её вполне резонный вопрос, не приснился ли мне этот замок, я ответила, что иногда мне кажется, что то был всего лишь сон, и замок - плод моей детской фантазии, однако бывают моменты, когда он кажется мне вполне реальным и существующим на самом деле. Винсента поинтересовалась, не повторяла ли я когда-либо маршрут столь памятной мне прогулки и, получив отрицательный ответ, пообещала, что когда сойдёт снег, мы непременно навестим это вместилище призраков.
Винсента вновь выглядела весёлой. Мои описания дома Хелстоунов разожгли её любопытство, а рассказ о старом замке придал решимости отправиться на поиск новых ощущений. Однако я всё чаще замечала, как время от времени её воодушевление гасло, точно воспоминания тушили её счастье. Её природная весёлость и жизнерадостность наталкивались на нечто такое, что лишало её спокойствия. Не были ли эти перемены отголоском недавнего происшествия? Так или иначе, но я не решалась напомнить Винсенте о прошлом, не желая выглядеть нескромной или что ещё хуже - навязчивой в её глазах. Участие любезно лишь тогда, когда оно приходится кстати.
Приезд тёти Мэри прервал цепочку моих размышлений. Суета и многоголосие, царившие в доме, мешали мне сосредоточиться, и я решила позабыть на время про свои догадки, отдавшись на волю текущим происшествиям и хлопотам, связанным с нашим отъездом."