Глава 1. Детство

Глава 1. Детство
 " 25 ноября 1846 года
 Когда-то время для меня проходило незаметно, и было жаль каждого ушедшего дня. Часами я могла прогуливаться по саду, вдыхая терпкий аромат, исходивший от розовых кустов, нежный - от цветущей яблони и жасмина.
 Сразу за садом, за оградой, шли луга, далее - лес. Мне нравилось бродить по лесу, собирать еловые ветки и устраивать «фейерверк» из шишек, нравилось открывать для себя новые, незнакомые места. Возвращаясь из леса, я часто набирала букет из полевых цветов. Мне было весело; иногда я прихватывала с собой нескольких дочерей служанок, и мы играли в волан, в прятки, на ходу придумывая новые правила и развлечения. Иногда мы помогали горничной собирать хворост для растопки замковых каминов, после чего, по возвращении домой, бывали награждены горячими, только из печи, пирожками.
 В ту пору я была веселым, шаловливым ребенком; каждое мгновение имело для меня особый смысл и заключало в себе тайну. Однако именно это обстоятельство заставляло меня большую часть времени проводить на кухне в обществе слуг, копоти и немытой посуды, поскольку ничто так не выводило из себя моих родителей, как детский смех или шумливая беготня.
 Моё общение было ограничено рамками нескольких подруг из числа дочерей прислуги. Среди них мне особенно близка по духу была дочь нашего садовника - белокурая Элизабет, или Лиззи, как я её обычно называла. Лиззи была моложе меня на год, но разницы в возрасте я не ощущала. Мы вместе шалили, вместе читали книжки, вместе бегали за хворостом, вместе мечтали о будущем, полном прекрасных вещей. Мы даже учились вместе.
Родители мои не находили ничего возмутительного в подобной дружбе, вернее, им постоянно не хватало для меня времени. Они часто находились в разъездах, их практически невозможно было застать дома. Сами родители давали балы редко, предпочитая гостить у своих друзей или путешествовать. Они побывали в Северной Америке, посетили Ирландию, Шотландию, Уэльс и страны Пиренея, оставляя меня прозябать одну в огромном доме на попечении гувернанток.
По словам мисс Гринпул, моей первой гувернантки, появившейся в доме после увольнения моей любимой нянюшки, так жили многие семьи, однако несчастье других детей со схожей с моей судьбой, не прибавляло радости. Я навсегда запомню эти тоскливые дни, полные ожидания приезда моих родителей, а по их приезде - столь же тоскливые дни, полные забвения или полузабвения, поскольку мама иногда вспоминала обо мне и звала к себе, открывая объятия. Однако хуже не было для меня подобной ласки. Со всей наивностью моего невеликого возраста я тянула руки к матери, а она, поцеловав и обняв меня мимоходом, забывала о моём существовании, в голове её был предстоящий бал у Грейнсфилдов или Макферсонов, а если бал давали родители, то - хлопоты по размещению гостей. И мне всегда было горько оттого, что я знала: после того, как меня приласкают, точно дворового щенка, меня опять отправят в свою комнату.
Для моих родителей меня словно не существовало вовсе. Поделиться радостью или рассказать о своих детских бедах я всегда шла к своей единственной верной подруге Элизабет. Думаю, что если бы не было в моей жизни Лиззи, я была бы совсем одинока.
Как я уже упоминала выше, сразу после увольнения нянюшки, моим воспитанием стала заниматься мисс Гринпул - женщина добрая, но не утончённая, наделённая к тому же недостатком, мало способствующим приобретению мною знаний: это было давнее пристрастие миссис Гринпул к портеру. Весьма странная симпатия, корнями уходящая в её молодость, когда ей довелось испытать несчастную любовь к лакею своей хозяйки. Это была печальная история, и миссис Гринпул плакала каждый раз, когда её рассказывала; плакала и я, мне было жаль, что прекрасной мечте двух молодых людей не суждено было сбыться.
Поскольку родителей своих я видела очень редко, и они не интересовались ни моей учёбой, ни моей жизнью, а их комнаты находились в левом крыле замка, вход в которое был для меня нежелателен, они в самую последнюю очередь узнали о провинности мисс Гринпул. Узнав от прислуги о преступных наклонностях моей воспитательницы, они тут же прогнали её прочь, не выплатив жалованья и не удостоив внимания её просьбы и мои слёзы. Таким образом, с моим дальнейшим воспитанием было покончено.
Нет, конечно же, были и другие преподаватели, но одним не доставало душевной чуткости, другим педагогичности, третьи просто не выдерживали характера моей матери, которая почему-то вдруг заинтересовалась тем, как и кто воспитывает её дочь, но всем этим господам было невдомёк, что их воспитаннице одиноко в этом красивом, богатом, полном прислуги и гостей, доме.
Часто, после невесёлого ужина, я спускалась в холл. Мне нравилось оживление, царившее в доме: служанки, смеясь и весело болтая о своём, спешили на кухню с пустыми подносами; горничные, протеревшие к этому часу все каминные полки и сменившие постельное бельё в жилых помещениях, торопились в людскую, где обычно ужинали; холёные борзые важно расхаживали по холлу и путались под ногами, напрашиваясь на оплеуху, которой, впрочем, благодаря природной хитрости и приобретённой изворотливости, им удавалось избегать - вся эта суета вдыхала в меня жизнь и вселяла какие-то смутные, неясные надежды в моё сердце. Я и сама не знала, что это были за надежды. Иногда, когда в замке останавливались родственники или знакомые моих родителей, и из гостиной доносились их весёлые голоса и чудесная, как мне казалось, музыка, я, забившись под лестницу, чтоб быть незаметной, вслушивалась в это праздничное многоголосие, и моё воображение, минуя толстые стены замка, дорисовывало то, чего я не могла видеть.
Самым радостным, самым желанным и горячо ожидаемым днём был для меня день моего рождения. Помню, как, начиная с самого утра моё испуганное трепещущее сердечко замирало в ожидании чудесных перемен, которые лишь этот сказочный праздник мог принести с собою. В этот день жизнь моя волшебным образом преображалась: с утра я была окружена заботой и вниманием, и это наполняло моё существо желанием жить хотя бы ради подобных мгновений; мне дарили подарки - всего лишь недорогие безделушки, ибо все мои друзья были бедны, однако когда они по-очереди подходили ко мне и, поздравляя, протягивали свои дары, в глазах моих стояли слёзы. Я смотрела на просветлённые лица своих друзей и мысленно прощалась с ними, понимая, что вскоре дороги наши разойдутся, и каждый из нас пойдёт по своему пути, предначертанному ему свыше: мои верные друзья пополнят ряды прислуги, а я буду вынуждена выйти замуж за нелюбимого, но с высоким положением в обществе, мужчину. В необходимости этой не было для меня ничего удивительного, но и ничего отрадного для себя я в ней также не находила.
На протяжении тринадцати лет я жила в замке на правах нежеланной гостьи. Я никогда и ни в чём не испытывала нужды, но ни самые красивые наряды, ни самые дорогие игрушки не могли заменить родительской любви и внимания. Имея всё самое лучшее, я в то же время была обделена тем, в чём не отказывают даже дворовому псу. Так случилось, что моё рождение не пробудило в сердцах родителей ответного чувства.
Долгих тринадцать лет я жила ожиданием каких-либо перемен, питая себя призрачными иллюзиями. Со временем все мои надежды угасли, так и не разгоревшись. Раньше каждый новый день я встречала с тревогой, но моя тревога была сродни надежде; теперь, когда ждать было нечего, я уже не надеялась.
Однако, как и всё на этом свете, время моего заточения подошло к концу. Очевидно, родители мои, устав от светских развлечений, решили, наконец, обратить своё внимание на странное существо, в течение долгих лет жившее рядом с ними и, предчувствуя наличие у дочери массы неприятных черт, подлежащих исправлению, думали извлечь из процесса перевоспитания много удовольствия. И вот, в день, когда мне должно было исполниться четырнадцать лет, передо мной распахнулись двери "изумрудной гостиной". Я никогда раньше не бывала в этой комнате, но несмотря на это она не показалась мне чем-то большим, нежели обыкновенной комнатой. В её обстановке не было ничего необычного, таинственного и тем более загадочного. Она лишь оправдывала название, которое носила. Все предметы, находящиеся в гостиной, за исключением камина, имели зелёный цвет, с тем только различием, что оттоманки и кресла были немного светлее по тону, нежели шторы.
Однако все эти детали мало волновали моё воображение - взгляды мои притягивал круглый торт со свечами, ожидавший меня в гостиной. Этот шедевр кулинарного искусства, средоточие бисквита, крема и патоки, был для меня дороже всего золота мира. Но должна отметить при этом, с грустью отметить, что надежды мои оправдались лишь наполовину: вопреки всему, что произошло в тот памятный день, истинная правда заключалась в том, что моё существование было замечено, но не более того.
Ещё во времена, когда мои перемещения по замку носили ограниченный характер, а скудные развлечения занимали меньшую часть моего свободного времени, я открыла для себя новый, и в отличие от других, постоянный источник радости - книги. День, когда я насторожённо переступила порог замковой библиотеки - обиталища пыльных томов с выцветшими буквами на переплётах, стал точкой отсчёта новой, более интересной жизни - жизни, в которой пересекались мечты и реальность.
Я прочла несколько трагедий Шекспира, сопереживая то отверженному всеми Гамлету, то безнадёжно любящей Джульетте; случайно обнаружив томик немецких сказок среди прочих книг, я углубилась в чтение старинных преданий, главными персонажами которых были злобные карлики, охранявшие подземные сокровища и сказочные феи, обладавшие могуществом совершать чудеса. Я изучила несколько книг по астрономии, в основном это были утопические теории, и более поздние издания полностью опровергали написанное ранее. Чтобы не запутаться окончательно, я решила сменить научные романы на готические, благо большая часть нашей библиотеки состояла из книг подобного свойства, и вскоре я погрузилась в иные миры - миры, полные ужасающих подробностей и мистики.
И теперь по вечерам, когда лунный свет проникал в комнаты меж неплотно сомкнутых штор, воскрешая к жизни мир причудливых образов и видений, среди самых обычных вещей мне являлись мрачные призраки - несомненный плод моего воображения. В комоде, среди белья и шкатулок, мне чудились останки замученных грешников, а в сумерках по замку бродили чудовищные по величине конечности, окутанные смертельной дымкой: то это была нога, бледная и холодная, точно айсберг, то - голова с расширенными зрачками и нечеловеческим взором.
Дни напролёт я напряжённо всматривалась в черты лица одной из статуй, находящихся в парке, ожидая увидеть следы крови на её алебастрово-бледном челе. Во время вечерних прогулок, когда солнце, встречаясь с луной, уступало ей свой царственный трон, когда тени, отбрасываемые стволами деревьев, бывали таинственно искривлены, я воображала себя Эмилией, томящейся во владениях злодея Монтони.
Прошло около трёх лет. В жизни нашей семьи произошли некоторые перемены, связанные с приездом моей кузины из Норфолка, Винсенты. До её приезда я жила почти затворницей, изредка выезжая на балы, жизнь вела скучную, избегала людских скоплений и всякого рода празднеств. Дни проходили за вышиванием, бесцельным хождением по комнате, горячими слезами в подушку, отчего наутро лицо становилось распухшим и отталкивающим, да за грёзами о несбыточном. Я избегала зеркал, так как мне казалось, что они знали и понимали меня лучше, чем я сама.
Винсента обладала тремя наиболее важными, с моей точки зрения, достоинствами: она была умна, мила и хороша собою. Говоря об её уме, я провожу грань между начитанностью, которую подчас отождествляют с ним, но которая совершенно ему не тождественна, и умением выстраивать логические цепочки, иначе говоря - мыслить. Человек, обладающий природным умом, обогащённым знаниями, в моих глазах достоин уважения, не в пример тем людям, чьи голословные рассуждения основаны на обрывочных фразах, случайно услышанных или вычитанных.
Что же касается остальных достоинств Винсенты, то, вероятнее всего, их число было гораздо более великим, поэтому я лишь для краткости ограничила их двумя наиболее очевидными.
Винсента была любезна, предусмотрительна, всегда исключительно вежлива в повседневном общении со мной и моими близкими. Не знаю, была ли эта черта врождённой или же воспитывалась в ней годами терпеливых наставлений, знаю лишь, что то ненавязчивое участие, которое принимала Винсента в жизни моей семьи и в моей жизни, пришлось как нельзя более кстати. К моменту её появления в нашем доме, книги уже не могли полностью занять моих мыслей, мне необходимо было поговорить с кем-то, кто понял бы меня или попытался понять, я испытывала потребность в собеседнице - умной, образованной, деликатной, с которой мне интересно было бы общаться. Моя добрая Лиззи была далеко от меня. Проработав около шести лет горничной в нашем доме, она отважилась на смелый шаг и уехала в Манчестер, чтобы начать новую жизнь. Быть может, характеру Винсенты и не доставало некоторой прозорливости и душевной мягкости, свойственных Лиззи, но мне нравилось беседовать с ней, а требовать наличия у Винсенты всех существующих добродетелей я не могла, поскольку сама никогда не являлась эталоном.
Мой милый дневник, я знаю, что ты простишь мне мою слабость, а твои тонкие страницы великодушно укроют мой стыд; не знаю лишь, простила бы меня Винсента, узнай она о том, что за моим добрым обхождением скрывается мучительная зависть к её внешности, ибо в душе моей, помимо сестринских чувств всегда оставалось место для чувств иных, уходящих своими корнями глубоко в детство - во время, когда я впервые узнала о том, что некрасива. Помню, как кто-то из родственников, гостивших в нашем доме, сказал моей матери об этом. Не думаю, что в его словах следует искать следы какого-то злого умысла, скорее всего роковые слова были сказаны вскользь, как бы между прочим, но необдуманной репликой своей этот человек ранил меня сильнее, чем можно было того ожидать.
Не у каждого художника найдётся столько нежнейших оттенков розы и перламутра, могущих запечатлеть красоту Винсенты, а кузина моя была поистине прекрасна: тёмные пряди шелковистых волос, обрамляющие матовое лицо; чёрные миндалевидные глаза, сияющие и бездонные, точно ночной небосвод. Винсента была так же высока, как и я, её можно было назвать худой, хотя прелестная фигура и дивный стан нуждались в более изысканных сравнениях.
Очень скоро мы стали подругами. Винсента без какого-либо стеснения делилась со мной подробностями своих триумфов на многочисленных балах, и с некоторой долей шутливости и юмором рассказывала о своих поклонниках. Внешне спокойная, в душе я жадно внимала её рассказам, запечатлевая в своём сердце мельчайшие детали столь разнообразной, весёлой и недоступной мне жизни. Не стоит, однако, думать, будто я никогда не имела возможности показать себя - нет, но теперь, с высоты своего печального опыта в этой области, я могу утверждать, что все мои попытки понравиться были заранее обречены на провал.
Выезжать в свет я начала, будучи пятнадцатилетней. Уже в те годы я понимала, что ни один из ныне здравствующих эскулапов не в состоянии сотворить из меня красавицы, но верила, что наступит день, когда и я обрету счастье, буду любима и выйду замуж. Человек, которому не так давно исполнилось пятнадцать лет, не склонен всерьёз думать о своих недостатках слишком долго. Этому возрасту присуща ветреность в поступках и мыслях, и в свои пятнадцать лет я лелеяла надежды, как и все девушки моего возраста. Я читала и перечитывала чувствительные романы, написанные такими известными авторами, как Д. Остин и француз Санд, мечтала о любви и заглядывалась на молодых людей. Я посещала балы и вечеринки, восторгалась вечерними нарядами, сходила с ума от музыки и блеска драгоценностей. Я кокетничала изо всех сил и изо всех сил старалась нравиться. Я наряжалась в сумасбродного покроя платья, принадлежавшие ещё моей бабушке и отправлялась покорять. Я была безумна в то время. Жизнь начала приобретать для меня более зримые очертания. Неудачи не могли заставить меня задуматься над моим поведением; я равнодушно относилась к собственной некрасивости.
Однако постепенно мой энтузиазм начал покидать меня: мужчины оставались холодны к моим чарам. И я, наконец, смирилась и избавила их от своего общества. Родители сочли мой отказ вести светскую жизнь за очередную причуду, но настаивать на возобновлении выездов не стали. Вероятно, они вконец отчаялись познакомиться с будущим зятем на одном из танцевальных вечеров и теперь рассчитывали заманить его в наш дом размерами приданого.
Винсента, в своём чистосердечном стремлении разделить со мной прошлое и настоящее, неоднократно пыталась вызвать меня на откровенность, однако в ответ на её расспросы я предпочитала молчать, в душе умоляя её извинить меня за это молчание. Даже самой себе я боялась признаться в том, что мой дебют в роли светской красавицы не состоялся, и вряд ли когда-либо состоится.
В конце-концов, Винсента оставила свои попытки разговорить меня, и наши беседы постепенно свелись к следующему: Винсента говорила, я слушала и иногда, в перерывах её повествования, вставляла несколько фраз, отражавших моё отношение к её словам. Всё остальное время я или слушала, или думала о чём-то своём, или любовалась на рассказчицу.
В красоте Винсенты Вилляверде не было ничего отталкивающего, ничего подчёркнуто-южного, никаких резких штрихов, ничего вызывающего. Её красота была тихой, словно тихий осенний день и одновременно яркой и завораживающей. Возможно, в подобной, если можно так выразиться, нетипичности, было виновно её происхождение, поскольку мать Винсенты была сестрой моего отца и, следовательно, англичанкой, а отец кузины всю свою жизнь прожил в предместье Мадрида, лишь недавно семья переехала в Норфолк. Таким образом, горячая кровь уроженцев юга была несколько остужена холодом сурового английского севера. "Её милая улыбка", - думала я, глядя на Винсенту: "свела с ума не одного мужчину". При этой мысли я грустно улыбалась, но то была особенная грусть - грусть, смешанная с радостью за подругу.
…Время шло, оставляя позади себя горстку воспоминаний и бесконечное однообразие будней. Дни текли за нескончаемыми разговорами, чаепитиями и утренними прогулками верхом до соседнего имения и обратно.
Винсента любила ездить верхом, у неё была грациозная посадка и опыт общения с лошадьми, причём, гораздо более норовистыми, нежели у нас в поместье. Мне, с детства приученной к седлу, не оставалось ничего другого, как, замирая от ужаса и восхищения, наблюдать её дерзкий полёт на одной из самых необузданных кобыл из конюшни моего отца. Боже, как хороша была Винсента в своей изумрудной амазонке, тёмные волосы то обвивали её бледное, взволнованное лицо, то рассыпались чёрным шёлком по плечам. В тот момент я ничего так страстно не желала, как быть хотя бы жалким её подобием, её тенью, только бы не быть самой собою.
Винсента приехала осенью, в самом начале сентября, и целый месяц мы могли наслаждаться верховыми прогулками по нашему имению, а также путешествиями в экипаже до ближайшего городка. Однако уже в октябре вместо изучения ближайших окрестностей мы были вынуждены изучать убранство внутренних покоев замка, так как погода окончательно испортилась, зарядили дожди, а небо затянулось тучами. И если среди череды сумрачных дней вдруг выдавался солнечный денёк, и тёплый воздух разогревал землю и подсушивал лужи - к вечеру непременно налетал ливень и рушил все надежды, возлагаемые на утро следующего дня. Испытав несколько подобных разочарований, мы переключились на иные развлечения: посетили оранжерею, где полюбовались на экзотические растения и восхитились красотою белых роз - предмета особой гордости моих родителей. Затем в ход пошли альбомы гравюр, которые пролистывались по несколько раз и изучались до мельчайших деталей, а однажды, когда наше воображение истощилось и мы уже не знали чем ещё заняться, взгляды наши привлекла кипа нот, лежавшая на этажерке. Радости нашей не было предела.
 Сама я играю неважно, но люблю слушать, как играют другие. Мне приятно чувствовать, как звуки, вырываясь из-под молоточков рояля, рождают мелодию, которая затем трогает потаённые струны моего сердца, заставляя трепетать от восторга всё моё существо.
Винсента всё делала с присущими ей изяществом и непосредственностью, и играла она тоже прекрасно, и её тонкие пальчики воспроизводили произведения Баха, Моцарта и Бетховена с мастерством, достойным восхищения. Её игра открывала слушателям мир прекрасных и величественных звуков и дарила самое сильное в природе наслаждение - радость от прикосновения к вечному.
Мир устроен таким образом, что одни люди в момент рождения наделяются разнообразными талантами, и всё им даётся легко и без потерь, другие же вынуждены своим собственным трудом пробивать себе дорогу - этот не вполне справедливый баланс существовал ещё в стародавние времена, и с тех пор он не претерпел видимых изменений".
Этими словами Мариам завершила свои записи, и, бегло просмотрев написанное, положила дневник в один из ящичков секретера. Всё ещё находясь под впечатлением от своих воспоминаний, она медленно, чисто механическим движением подняла крышку секретера и повернула ключ в замке. Так же машинально она опустила ключ в карман своего домашнего платья, поправила причёску; затем, взглянув на себя в настенное зеркало, висевшее над секретером, тяжело вздохнула. "Ещё один совершенно пустой и бесцельно прожитый день. Один из многих, таких же бесполезных и бездеятельных. Ах, сколько же их ещё впереди!" - Мариам встала и прошлась по комнате, затем подошла к окну.
Сгущались сумерки. На горизонте белело солнце в тяжёлой рамке из свинцовых туч, небо вокруг имело мрачный, серый цвет. Однако Мариам волновали не блёклые краски осеннего заката - взгляд её был прикован к сиротливо стоявшему раскидистому дубу. Ещё совсем недавно он был полон сил и весело потряхивал листвой, радуясь и солнцу, и дождю, и беспокойному ветру. Теперь его ветви были голы, ствол почернел, а верхушку облюбовали скворцы для своих ежевечерних сборищ. Среди побуревших лугов, на сотни миль простиравшихся вокруг, его одинокий силуэт выглядел немного устрашающе в этот поздний час. Неяркая звезда, слабо мерцая на тёмном полотне осеннего неба, согревала старого вояку своим дружеским участием.
Казалось, Мариам пытается увидеть что-то новое в очертаниях старого дуба, но ничто не изменилось с прошлого вечера: его ветви были по-прежнему голы, ствол чёрен и коряв, а бледная звезда всё так же сияла в ночи.
Где-то глубоко в недрах дома зазвонил колокол: наступило время ужина. Мариам не хотела заставлять остальных ждать себя. Она задула свечи, оставив одну для того, чтобы в комнате не было слишком темно, и, в последний раз взглянув в окно и ничего не увидев во тьме, вышла.
Узкий, тёмный коридор был пуст. Немногочисленные свечи в настенных канделябрах не только не освещали путь, но придавали галерее мрачный и таинственный вид. Мариам торопливо прошла по коридору, спустилась по дубовой лестнице и, миновав холл, вошла в столовую.