Поезда в никуда

Поезда в никуда
 Повесть

Сашка выбивался из сил, но уступать не хотел, да и как уступать, если подножка вагона рядом – только протяни руку. Догоняя поезд, он спотыкался, и слёзы обиды размывали силуэт вагона, но мальчик тянулся изо всех сил, словно в уходящем поезде оставалась вся его жизнь.
- Э-э-эй, куда ты, малец?! – крикнул ему пожилой солдат, высунувшись из тамбура по пояс.
- Дяденька! Мне с вами. Куда вы – и мне туда.
- Мы? Мы в никуда. Слышишь?! А тебе жить да жить. – Лицо солдата потемнело и, махнув мальчишке, он захлопнул дверь уходящего на войну поезда.
… «Вни-ку-да, в ни-ку-да, в ни-ку-да», - отчётливо услышал Александр Иванович и вздрогнул, догадавшись, что это рифмуется в его сознании со стуком колёс какая-то до конца ещё не продуманная мысль. «В ни-ку-да, в ни-ку да, В ни-ку-да».
- Что за чушь? – подумал он и посмотрел в окно: в ночных облаках тоненькой светло-синей коркой нырял месяц, среди раскинувшегося луга блестел слиток озера.
- К чему бы тот поезд из детства? – Ах, да, - поймал он нить утерянной мысли, - думал – уеду с тем поездом на свою первую станцию жизни, где встретит отец. Не взяли.
За окном мелькнули станционные огни. Поезд плавно затормозил и остановился.
- А этот, не тот ли твой поезд из детства, а, Тихомиров. Он тоже везёт тебя в никуда.
Он видел с верхней полки, как шумно рассаживались вошедшие пассажиры, спорили о каких-то своих делах, шутили, смеялись, словно они вошли в светлый лес, наполнивший их радостью и энергией добра. И нет им дела к тем, которые вот так же, как Тихомиров забрались на верхние полки и спят, либо погружены в свои житейские думы.
- Лен, а декан подмигивал. А, Лен. Я видела. – Хихикнул в темноте девичий голос.
- Ну и что, - с чувством превосходства отозвался второй, мягкий и распевный голос. – Уж не завидуешь ли, Галчонок?
- Завидует, - отозвался ещё один голос. И тут же все разом засмеялись. Потом неожиданно умолкли и тот же, третий голос опять пробудил тишину купе: - Он подмигивал, девочки, издеваючись над нами. Мол, век техники, кибернетики, а вы в литераторы подались. Не модно это…
- Да что он смыслит?! – запротестовала Лена. Русский язык и русская литература – вечны!
- Это ж надо!
- Чудеса! – подруги дружно засмеялись…
- Мне бы их годы, - с тёплой завистью подумал Александр Иванович. – А собственно говоря, разве у тебя годы – всего тридцать пять.
Он прислушался к нарастающему стуку колёс. «Не много, не много, не много», - выстукивали те. За окном замелькали массивные фермы железнодорожного моста. И мысль Тихомирова перекинулась на те мосты, которые соединяют ни два берега реки, а человечьи судьбы. Сегодня он понял, что рушится главный мост его жизни и восстановлению не подлежит. Когда случилась беда? Той ли ночью, когда усталый, голодный и небритый вернулся он из командировки, и вместо того, чтобы приласкать жену, заглянуть в её глубокие карие лаза и спросить: как ты здесь? Поди, соскучилась? он бросил ей коротко «привет» и не разуваясь повалился на диван. Утром, приняв ванну, он стукал на старенькой машинке очередной репортаж в номер и, когда вошла к нему жена поделиться своими мыслями, своей болью и радостью, всё же не виделись неделю, Тихомиров не внял миру своей половинки, а мягко отстранил, мол, не досуг, срочный материал в номер…


- Господи! – Тихомиров повернулся на другой бок, чтобы не слышать радостную жизнь в нижней части купе. – Кто ж виноват? Такая у тебя профессия.
Каждое село, город, фабрика, завод; каждая станция, где доводилось бывать Тихомирову по долгу службы, не только давали что-то ему, но и забирали частицу его сердца.
«Как там, наладилась ли жизнь у Никитиных? – вспоминал Тихомиров о своём давно прошедшем очерке и звонил, выясняя это. И если что-то не получалось для выхода из тупикового состояния, то сердце его наполнялось болью, путались мысли, не давая приступить к новой работе. Тихомиров бросал всё и возвращался к старой теме, чтобы довести её до логического конца. Все удачи и неудачи людей, окружающих его он воспринимал как личную победу, либо как личное поражение. Он мечтал, чтобы везде всё было хорошо и спокойно, как у него в семье. И вдруг, словно всёпожирающий смерч, покатилась через его сердце раскрытая им тайна – его сын, вовсе не его сын.

 -2-
- Бурея! – произнёс девичий голос.
- Как Бурея?! – Александр Иванович схватил пиджак и мигом слетел вниз. За окном начинал брезжить рассвет, в небе погасло много звёзд. Тихомиров пытался рассмотреть за окном знакомые места.
- Что-то не похоже на Бурею, - выразил он сомнение.
- Нет, это я сказала, что мне через Бурею в Райчихиниск добираться, - улыбнулась девушка, поправляя шатром спадавшие в лунном свете волосы. – Вы, что проехали свою станцию? - озабоченно спросила она и, не дождавшись ответа, продолжала ворковать. Я однажды проезжала. Мы вместе проезжали. Ты, Лена, помнишь это?
- Потом возвращались по шпалам, - вспомнила Лена и предложила Тихомирову, – садитесь вот здесь. Мне сейчас выходить.
Александр Иванович присел на освободившееся место и долго сидел молча. Подружки продолжали ворковать, вспоминая экзамены, горячий есок Амура, настороженную тишину на той стороне реки с огромным плакатом Маэ- Цзе- Дуна у самой воды. Говорили о душных аудиториях пединститута, где когда-то учился Тихомиров, о том, что на курсе мало мальчишек и что, конечно, из-за этого будет скучновато, и ещё они говорили о каких-то своих девчоночьих тайнах, где робко, ещё невидимые, а едва только ощущаемые проскальзывали первые лучики изначальной любви.
- Вам нравятся поезда? – вдруг услышал Тихомиров и вздрогнул, обнаружив, что сидят они уже только вдвоём: он и девушка с волосами шатром спадавшими далеко за её плечами. Попутчицы её сошли. Когда это произошло, Александр Иванович не заметил, погружённый мыслями в свои семейные неурядицы, к которым, возможно причастны поезда, в которых проходит большая часть его жизни.
«В поездах ли дело», - хотел ответить он на вопрос, но не ответил, а только безразлично пожал плечами.
- А мне нравятся, - с искренней откровенностью сказала попутчица. – в каждой поездке ждёшь чего-то необыкновенного. Здесь люди встречаются, знакомятся, иногда становятся близкими друг- другу… - она помолчала и с оттенком грусти закончила: - А доехали до своей станции и всё… разминулись, как в море корабли.
- Но ведь корабли, - подхватил разговор Аалексанрд Иванович, - извините, вас Галей зовут?
- Галей, - она усмехнулась и поспешила объяснить свою усмешку. – Папа звал меня Галчонком. «У тебя, - говорит, - глаза, что смоль и сама смуглая, что та галка, прыгающая на полях. Я перебила вас. Извините, что вы говорили о кораблях?
- Корабли расходятся, но потом обязательно встретятся у причала.
- У людей так не получается. Иногда и после разлуки людям тесно и неуютно.
- Значит, кто-то пристал не к своему причалу, или другими словами: сошёл не на своей станции.
- Люди не корабли, у них, всё сложней.
- Конечно, - согласился Тихомиров и подумал, что зачастую случайные причалы и станции человек принимает за единственные в его жизни. Потом присмотрелся хорошо, а это совсем не то. К сожалению не всегда вовремя человек может в этом разобраться.
Разговор о кораблях как бы катапультировал Александра Ивановича на двадцать пять лет назад

 


 -3 -

Пахло мазутом, рыбой, солёным ветром. Словно муравьи, вползали в бухту Золотой рог буксирные катера, натружено тарахтя Они тащили потрёпанный в штормах пароход.
- Сань, думаешь, хлеб везут? – на худом и бледном лице друга тень ожидания и страха. –А вдруг не хлеб?
- Хлеб, уверенно кивает Сашка поднимая воротник латанного перелатанного пиджака.
Может, не хлеб.
- Хлеб, Володя. Обязательно хлеб.
Пароход долго буксируют к пирсу, ещё дольше стоит эта громадина, словно онемевшая.
- Санька, пошли домой. Не будет выгрузки.
- Подождём, а, - отзывается Володькин друг, - ещё немного.
И вот громадина портового крана вздрогнула и, скрипя, поползла вдоль обшарпанного борта парохода. Наконец чёрный крюк башенного крана нырнул в трюм. Хлеб привезли или не хлеб? Только эти мысли донимали сейчас двенадцатилетних мальчишек. Отсюда слышно было, как стропальщики брякали крюками, цепляя поддон, и вот высоко над палубой в лучах обеденного солнца завис куб кулей, припылённых белой мукой .
- Они! – радостно засветились Вовкины глаза.
Мальчики стремглав бегут к железнодорожной насыпи, где давно ждут груз рыжие вагоны. И едва в них начинается погрузка мешков с парохода, мальчики тянут грузчикам свои портфели:
- Насыпьте, дяденька!
- Нам немножко, дяденька!
Грузчики с мрачными лицами проносили мешки молча. Если попадался порванный, снимали его с плеч и торопливо наполняли шершавым зерном мальчишечьи ранцы.
- Мама потолчёт зерно, - благодарно лепетал Сашка, - лепёшек настряпает. Я принесу вам, дяденька. Лепёшек принесу. Горяченьких
- Хорошо, пострелята. А сейчас бегите домой.
Мальчишки довольные приобретённым убегали.
Сашка любил прижаться к тёплой печке, жевать горячие лепёшки и слушать голос матери.
- Ты, сынок, не бегай к морю, - увещевала она его. – Море стылым стало. Промёрзнешь там и сляжешь. Что отцу напишу. Нельзя огорчать отца – воюет.
- Нет, море ласковое, - горячо возражал мальчик. – И отец так говорил. «Подрастёшь,- говорил он мне, - возьму с собой в море».
- Ишь, пострел, запомнил отцовы слова.
- Мама, можно грузчикам лепёшек отнести? Я обещал.
- Обещал – снеси.
Снова вползает в бухту пароход. И снова бежит Сашка к порыжевшим от солнца вагонам, сердце мальчика радостно колотиться в груди. Мол, вот я какой. Обещал и принёс.
 - Дяденька, возьмите! – Сашка тянется к высокому пульману. – Дяденька! Тёплые ещё.
Лепёшки пахнут соевым маслом, горелыми дровами и пряным запахом материнских рук.

- Господи! Ведь не забыл. Ну, залезай сюда, малец.
Грузчик сбрасывает с головы шлемом накинутый мешок, стелет его на ящик.
- Садись-ка сюда, малец.
Сашка протягивает завёрнутые в тряпицу тёплые лепёшки.
- Спасибо матери скажи, от нас, докеров, - грузчик берёт лепёшки, делится с товарищами. – Батьке твоему вот таких бы горячих. Батька, наверное, ещё с фронта не вернулся.
-Батька с немчурой отвоевал, -Сашкины глаза сияют. – сейчас япошку бъёт.
- Вон оно как, - грузчик почесал бороду.
- Ага. И япошек разколошматит… Дяденька, а в море мальчишек берут? Отец обещал. Вот на такой, - мальчик кивнул в сторону бухты, где пыхтели катера, буксируя с рейда очередной пароход.
- На такой возьмут, - бородач погладил Сашку по вихрастому чубу. – капитаном будешь.
Протяжный и нудный, издалека нарастающий вой пригасил добрый взгляд грузчика, в глазах мелькнула тревога.
- Неужто япошка? – кивнул он в сторону сопок из-за которых вынырнул тёмный силуэт самолёта. Тут же зататакали зенитки, в небе лопались белые пузырьки разрывов.
- Он – японец, - сказал напарник бородача высокий, худой старик с измождённым лицом. – Из смертников, видать.
Сашка спрятался за широкие штанины бородача и боязливо следил за белыми пузырьками разрывов всё ближе и ближе подкрадывающихся к летевшему самолёту.
- Не бойся, малец, - обнял мальчика бородач. – мы ему покажем Цусиму.
И тут действительно: самолёт вздрогнул и, оставляя за собой чёрный хвост дыма, стремительно пошёл к земле. Все затаили дыхание.
- Вот гад, из смертников, - бородач расстегнул китель, хотя, несмотря на август, было по-осеннему прохладно.
Самолёт дымящейся стрелой пролетел над мачтой и рухнул в воду почти рядом с пароходом.
Грузчики качали головой и облегчённо вздыхали. Бородач пошарил в кармане и достал кусочек припыленного сахара.
- Держи, пострел. И сигай домой. Вишь, чё творится?- Докер дал мальчику лёгкого шлепка. – Ступай, ступай. И матери спасибо скажи. Дорожи матерью. Она тебе верная опора.
Сашка пошёл, конечно же, ни домой. Он пролез под вагоном и метнулся к пирсу, где причаливал пароход. Матрос сбросил на берег конец и его крепили сейчас к кнехтам. И когда по тапу спускались моряки, Сашка тронул за рукав пиджака одного из них:
- Дяденька, страшно было?
- Страшно. А вот с тобой – нет.
  - И мне страшно.
- Тебе, почему?
- За вас, дяденька… и за папу. Воюет он с япошкой.
- Ничего, парень. Одного врага одолели и этого победим. Ты только верь. Отец твой всё сможет. Ты ему напиши, что видел врага и что было тебе совсем не страшно.

 Моряк сел на кнехт, чем-то напоминающий огромный гриб, и усадил рядом мальчика. Прохладный ветер проникал за воротник Сашкиной куртки. Пахло горелым, мазутом и рыбой. Резко вскрикивали чайки.
- Звать тебя как? – моряк приобнял мальчишку.
- Сашка, - ответил тот.
- Александром, значит. Хорошее имя были такие воины: Александр Македонский, Александр Невский, Александр Суворов, в войне с фрицами проявил героизм и отдал свою жизнь за победу Александр Матросов. – Моряк замолчал и через небольшую паузу сам же нарушил своё молчание. А меня Николаем зовут. Николаем Александровичем. На фронте погиб мой отец. Героем погиб. – Он вздохнул, глядя туда, где ушёл под воду сбитый японский самолёт. Лицо его, ещё минуту назад светлое и доброе стало задумчивым и печальным. Он достал из кармана пиджака перочинный ножичек, протянул его мальчику:
- Держи, Александр – на память.
- Что вы, дяденька?! Мама заругается.
- А ты скажи ей, что это подарок.
Николай Александрович
 На минуту задумался и, погладив мальчика по голове, с тенью грусти в голосе сказал: - тебе отдаю, как свою мечту дождаться отца. Мне не довелось, пусть у тебя эта мечта исполниться. Отца-то помнишь?
- А как же, помню. Он мне валенки подшивал, – мальчик улыбнулся.
- Ну, вот и хорошо. – Николай Александрович одёрнул на мальчике воротничок латанной-перелатанной курточки, смахнул шелуху зерна. – Голодно жить-то?
- Сейчас всем голодно, - голос мальчика прозвучал виновато, словно он был виноват в этом.
- Это верно. Но ты не тужи. Не тужи, брат. Придут сытные времена. И сытные, и счастливые. На-ка, держи.
Сашка ощутил сунутые в его руки хлебные карточки.
- Что вы, дяденька! Что матери скажу!? Ой, и спросит где взял!
- Да ты не пугайся, честный хлеб, моряцким трудом заработанный. Так и матери скажи – честный хлеб. Ну, беги к матери и, смотри, карточки не потеряй.
Он уходил вдоль пирса – большой, сутуловатый, чем-то напоминавший Сашке отца. Ветер вспархивал в полах кителя и, глядя ему в след, Сашка чувствовал, как томительная грусть заполняет всё его существо. Это была ещё неосознанная маленьким сердцем грусть благодарности.
Как никогда торопился он в тот день домой, сжимая в кармане брюк шершавые хлебные карточки.
- Мам, моряк карточки дал. Во – сколько! На хлеб, мама! - выпалил Сашка с порога. – И перочинный ножик, - продолжал он щебетать, раздеваясь. – Велел письмо отцу написать и ждать его.
Мать, казалось, не слышала сына. Она сидела за столом, покачивалась и стонала. Перед ней на столешнице словно оторванное крыло птицы серела похоронка.
- Нет у нас папки, - молвила мать, увидев испугано-растерянный взгляд мальчика, обхватила его коротко остриженную голову и зашлась в слезах ещё пуще.
А потом и Сашка, выскочил во двор, поросший паслёном и полынью, метнулся вдоль жёлтого бугра бомбоубежища к гравийной дороге, возле которой тянулась бледно-синяя лента забора. Здесь он отыскал лаз (или просто надорванную незаметно доску), сквозь которую не однажды нырял он вместе с ребятами своего двора в сказочный мир природы. Где-то за густыми кустарниками, шумела вода, наполнявшая последнее – третье искусственное озеро, порхали над головой чёрные махаоны, нет-нет да и мелькал в ветвях яблоньки полосатый бурундук, а мальчик лежал, отстранённый глубокой печалью и болью от лесного великолепия и всхлипывал:
- Папка, пап! Почему ты погиб? Почему?!

Когда был жив отец, мальчик часто бывал в этом удивительном мире: большой участок леса был огорожен частично каменным, частично деревянным забором. На определённом расстоянии стояли вышки, на которые через каждые два часа поднималась смена охраны. Эта большая лесная территория, сохранённая ещё с начала гражданской войны называлась «Минный городок». Вход посторонним сюда был строго запрещён.
- Это другим запрет, а нам нет, - отвечал отец на любознательный вопрос сына. – Нам можно.
- Почему нам можно?
- Потому что я здесь работаю.
- Кем?
 - Подрастёшь – узнаешь. – Отец улыбался, ложась в высокие травы и закрывая глаза под белесыми бровями. – Когда-нибудь мечтательно говорил он всё так же с закрытыми глазами, - всё это будет для людей. Хороший выйдет здесь парк.
Сашка слушал отца и не понимал. Как это может быть, чтобы в лесу, где стоит треск соек и сорок, где туда-сюда шныряют бурундуки, где густо завис в воздухе запах кышмыша и дикого лука мог возникнуть городской парк.
- Когда-нибудь придём сюда, - продолжал мечтать отец, - я буду старенький, с палочкой. Мы посидим с тобой на лавочке, вспомним минувшее. Вспомним, а сын? – отец открывал глаза, привлекал к себе мальчика и щекотал его рыжей щетиной своей щеки.
- Папка, я не верю… ты живой – папка!
Он тосковал по отцу отчаянно сильно. И однажды случилось чудо. Мальчик сидел в классе и на обрывках газеты (тетрадей почти не было, писали на том, что мог каждый найти самостоятельно) решал задачку. На минутку оторвав взор от написанного , он увидел родное лицо. В старой полинявшей шинели и шапкой ушанкой в руке, отец заглядывал в класс. Окинув примолкших ребят быстрым взглядом, солдат прикрыл дверь. Послышались его удаляющиеся шаги.
- Здесь я! Здесь! – Сашка подскочил за партой. – Отец! – мальчик бросился к дверям.
- Тихомиров! – откуда-то издалёка едва различимо прозвучал голос учительницы. Но что ему этот вдруг ставший незнакомым голос учительницы, когда приехал отец и он ищет Сашку.
В конце коридора мелькнула шинель.
- Папка! – бросился за ускользающей шинелью маленький Тихомиров . – Папка-а! – бегал он по этажам и выскочил на улицу. – Папка, пап – где ты?!
И вдруг увидел: в полинявшей шинели шёл через двор невысокий солдат. То, прижимаясь к нему, то забегая вперёд и заглядывая в лицо, семенила рядом с ним щупленькая девочка и щебетала, щебетала, и вся её маленькая фигурка, как казалось Сашке должна была вот-вот взлететь от счастья. Они уходили всё дальше и дальше. И был то не Сашкин отец.
- Па, папа, - послышалось через многие годы в его квартире. Тихомиров оглянулся к детской кроватке и увидел там сына, впервые сказавшего такое знакомое для Александра Ивановича слово и так давно не слышимое им. Ребёнок тянул к нему ручонки и губки его беспрерывно открывались в этом коротком, но очень волнующем Тихомирова:
 

 Продолжение следует