Архангел в штопоре

Архангел в штопоре
 или
Дерни за веревочку
I
***
Черти бывают двух родов - разжалованные ангелы и выслужившиеся люди. О первых не будем, поскольку сии важные персоны не играют в нашем повествовании почти никакой роли, а ко вторым, в числе многих прочих, принадлежали Кройцхагель и Сандьё.
Оба они к моменту начала нашей истории успели изрядно – до седьмого круга – продвинуться по службе: Сандьё, капрал из 9-го кирасирского, расстрелянный на месте за мародерство на поле Аустерлица, заведовал оружейным складом; Кройцхагель, фельдфебель из 14-го пехотного, в чей окоп под Верденом снаряд угодил как раз в ту минуту, когда бравый вояка готовился тайком от товарищей сожрать банку краденых консервов, полновластно царил на складе продуктовом.
В ночь с 31 декабря 1983 на 1 января 1984 года по земному исчислению оба приятеля сидели у Сандьё в уютной теплой каморке за колченогим столом и на совершенно законном основании предавались грехам пьянства и чревоугодия.
Ночь давно перевалила за полночь. Последняя пара угольков в маленькой железной печке сонно помигивала красными глазенками. Стол, заваленный обглоданными костями от окороков, рыбьими хребтами и куриными остовами, походил не то на поле древней кровавой сечи, не то на легендарное кладбище слонов. Посреди этого поля, как некий обелиск, воздвигнутый в честь Вакха, торчала последняя бутылка «Асти Мондоро». Четвертый ящик шнапса, который друзья, чтобы далеко не тянуться, поставили на скамью между собой, был на исходе, а третий бочонок коньяка наполовину пуст. Пол был усыпан фруктовыми огрызками, бутылочными осколками и прочим мусором.
Разговор, начался, как всегда, с войны, вина и женщин (тут обоим дружкам было, что вспомнить и чем похвастаться); от парада, когда кирасир имел честь вблизи лицезреть Бонапарта («Ну вот прямо как тебя, parole d’honneur, mon ami !»), плавно перешли на только что пронесшуюся, аки буря в пустыне, ревизию Снизу («Все вверх дном попереворачивали, никакого Ordnung, Kreuz-Hagel Donnerwetter noh ein mal !”), с ревизии, естественно, на начальство, а также на пакости, каковые начальство так хорошо умеет подстраивать бедным, ни в чем не повинным чертям, - которые и в Ад-то попали ни за что ни про что, потому что под руку попались! В то время как другие – праведники так называемые…
- Ec-сou-te-moi, mon cher Круа.. аз-зель, - заплетающимся языком лопотал чернявый, горбоносый, с колокольню ростом кирасир-гасконец, обнимая за плечи фельдфебеля из Нижней Саксонии - низенького, рыжего, толстого, с лицом как вареная картошка - и дыша ему в ухо перегаром, от которого мухи падали на лету. – Я шт-только их… этих… швинтош… то ешть, швятош… нави… навидался… Как пошмотреть – вешь… ну вешь, как ешть… у белом… comme le… cheval d’Henry Quatre … а как пошкребешь – un cochon… merde… mais… toi, mon cher – o, tu es toute autre chose! Ta sante ! – кирасир потянулся за «Мондоро», с третьего раза ухватил бутылку огромной мохнатой лапой за горлышко – так, будто хотел задушить, пустил пробку в потолок и наполнил бокалы, чуть ли не всю драгоценную влагу выплеснув на стол и на свой парадный мундир с начищенными в честь праздника медными пуговицами.
- Ja, ja, und deine Gesundheit, mein liber Зантьё, - подхватил Кройцхагель, щедрой рукой доливая в игристое шнапса.
Выпили. Вспомнили, что забыли чокнуться – налили еще. Опрокинули. Несколько минут сидели, обнявшись, с выражением глубокой и блаженной задумчивости на красных физиономиях. Затем Кройцхагель, поморгав и помотав рогатой башкой в дырявой кайзеровской каске, чтобы хоть ненадолго разогнать плававший у него перед глазами туман, начал:
- А сфятые фсё-таки есть, mein liber Freund . Кофорю тепе, есть такие, которых ни-по-чем и ни-ка-ко-му греху не виучишь! Ни-ка-ко-му. Э-то как с рекрутами…
- Ти это… к шем-му? – Сандьё, уже наполовину заснувший, приоткрыл один глаз.
- Та к тому, што не фсякий, кто сахочет, мошет стать крешником, - с расстановкой выговорил фельдфебель. – К этому тоше нато талант иметь!
- Вздор говоришь! – в пьяном кирасире проснулся дух противоречия. – Je tu dis, m-m-on cher: люшший pu-tains… sont les… nonnes! Croyez-moi, messieurs ! – у капрала начало двоиться в глазах. – А самий люшший грешник полючалься… из самий люшший праведник! – неожиданно сам для себя изрек Сандьё, наставительно подняв палец, после чего чуть не свалил на пол оставшийся шнапс. Кройцхагель, едва успевший спасти «боезапас», подумал, что такой чепухи «лягушатник» еще не порол ни разу.
Фельдфебель был хоть и недостаточно пьян, чтобы потерять способность рассуждать, но не настолько трезв, чтобы держать язык за зубами, - и посему высказался в том духе, что герру капралу явно пора schlaffen . Что и говорить, весьма разумное и своевременное замечание.
Однако Сандьё был не в том состоянии, чтобы спокойно внять голосу разума и порядка. Оскорбленный до глубины души тем, что его только что не в открытую назвали вруном и полоумным пьяницей – и кто, закадычный друг Кройцхагель! – кирасир, собрав последние силы, выпрямился, угрожающе склонил рога и грохнул по столу пудовым кулаком так, что стеллажи с патронами зашатались.
-Alors ! – зарычал капрал. – Так ти нье вериль? Да я тебе любого l’ange затащу сюда comme un veau sur la corde !
-Са што? Он ше прафетник! – вытаращил глаза Кройцхагель.
- За праведность! – в порыве пьяного вдохновения выдал капрал.
Фельдфебель поморгал, покачал головой, кое-как водрузил на место упавшую челюсть и, уставившись на кирасира, как столетняя игуменья на фото из журнала «Плейгерл», с трудом выговорил: «Са прафетность? В Ат? Das ist unmoglich! ”
- Impossible?! – взревел Сандьё, опрокидывая стол. – Пари!
- Was ? – фельдфебель даже протрезвел от изумления.
- Je tu предлагаль пари, - повторил капрал, грозно поводя рогами. Кройцхагель с ужасом заметил, что язык у приятеля перестал заплетаться – а это в данном случае означало переход в измененное состояние сознания, в каковом состоянии Сандьё обычно лез в драку из-за любого пустяка. – Спорим, что у меня за смехотворный срок лет, скажем, в двадцать, любой ангелочек натворит такого, что в у нас в приемном покое все в обморок попадают! Ангел его подери, да хоть… Да, архангел с ними, хоть иудин грех с прелюбодеянием! Запросто, как мяу сказать! А я его, красавца, у Старикана выпрошу, сюда приволоку и будем у меня сидеть, а его к тебе за шнапсом гонять! Тебе когда-нибудь бегал за шнапсом настоящий праведник?
- N-n-n-nein … - отвечал изрядно перетрусивший Кройцхагель, прикидывая, куда нырять, если этот бешеный француз вздумает поставить ему фонарь под глазом.
- А будет бегать! Не веришь? – кирасир зловеще прищурился и сжал кулак.
- Ферю, ферю, Зантьё! – поспешил ответить Кройцхагель. – Конешно, ти мошешь… Ти фсё мошешь… Фсё… Но… (фельдфебель все-таки не смог удержаться) Как ше ти еко састафишь? Феть он ше – прафетник! Он ше не бутет…
- Будет! – осклабился Сандьё. – И святым себя при этом воображать будет! Ecoute-moi, - он поманил пальцем Кройцхагеля. – Они же, эти les gens… Ils sont les…poupees ... кукли… чтобы за нитки дергать… (Фельдфебель с облегчением подумал, что лягушатника снова развозит). Дер-ни за ве-рье-вошку – Рай и накройется! Ню што – парьи?
- Gut ! – согласился фельдфебель, снова устанавливая стол и распинывая под стеллажи кости и мусор. – А на што?
- На клюши от винни подваль – bien ?
- Sehr gut ! – кивнул Кройцхагель, ухмыляясь про себя и думая, что с тем же успехом Сандьё мог поспорить на ключи апостола Петра. – А с тепя - фот тот штюк! – И саксонец показал на длинный кирасирский палаш, с которым, если верить хорошеньким грешницам из тринадцатого котла, Сандьё и на ложе любви не расставался.
- Tres bien ! – очертя голову грохнул капрал и расплылся в дурацкой улыбке, представив себе Кройцхагеля, резво везущего по коридору гигантский палаш, как откормленный рыжий жеребчик – полковничью коляску. – Allons !
- Кута? – немец удивленно поднял мохнатые рыжие брови.
- В канцельярию! - гасконец схватил оставшуюся бутылку, лихо отбил горлышко и выхлестал шнапс в три глотка. - Вибьерешь себе какого хочешь правьедника… Хоть ангела! Oui, le beau petit ange! Il sera ton air… airplane pers-sonal… Avec deux ailes blanches! Et tu его брать и возить мне воздушни пошта коньяк!
С этими словами кирасир решительно направился к двери, волоча за собой даже не пытавшегося сопротивляться Кройцхагеля…
***
…Когда Сандьё очнулся, было пять часов вечера второго января. Это гасконцу сообщил верный Кройцхагель, который, по его словам, вот уже битых три часа с половиной ерзал на хромом стуле, ожидая пробуждения товарища. А кто еще, кроме старого Kamerade , мог поднести страждущему капралу вожделенный стаканчик шнапса, а заодно во всех деталях расписать бедняге его позавчерашние подвиги во славу Бахусову?
Онемевший от ужаса несчастный Сандьё, чьи смутные воспоминания обрывались на бокале виски «Джонни Уокер», выпитом за здоровье начальника канцелярии сэра Годдема, обхватив обеими руками трещавшую по швам голову, слушал, как Кройцхагель, с истинно немецкой любовью к подробностям, вещает о…
Да… Это было посильнее «Фауста» Гёте! Нет, ну то, что Сандьё расколотил рогами большое зеркало, узрев в нем образ врага, - это еще куда ни шло. Если сделать скидку на великий праздник, то можно было понять и погоню с палашом наголо и громогласным пением «Марсельезы» за «проклятыми пруссачишками», в роли которых выступали истошно визжавшие писари. Можно было простить и урок верховой езды, для проведения коего всем (в том числе и чопорному сэру Годдему!) были в добровольно-принудительном порядке выданы швабры, - если закрыть глаза на то, что кирасирские вопли: «Au trot!», «Au carrier! » и пр., и пр. нарушили покой самого Азазеля, начальника отдела нарушений седьмой заповеди, каковой начальник к тому времени уже час как расслаблялся на широченном мягком диване с хорошенькой маркитанткой.
Но – опрокинутый в пылу погони компьютер!! Но - отпечаток вымазанной в саже, жире и оружейной смазке лапищи на серебристо-сером парадном костюме сэра Годдема!!! Но – залитый рвотными массами годовой отчет!!!!
И, как венец всего, - доставка запеленатого в занавеску разбушевавшегося кирасира по месту работы и жительства – хорошо, хоть не в Лимбский вытрезвитель! - силами все того же сэра Годдема, его сотрудников и всех, кто оказался поблизости, в каковом мероприятии Кройцхагель принимал участие самое деятельное, а именно – шел рядом и ладонью зажимал приятелю рот, дабы тот своими богохульствами не вызвал сотрясения недр земных.
А, главное, пари! Идиотское, несусветное, пьяное пари! О котором теперь оповещены все – Шайзекюббель, Доннерветтер, Морблё, Сапристи, Порка-Мадонна из снабжения, усатый дон Каррахо из бухгалтерии, лысый пан Псякрэв из транспортного цеха, даже этот неотесанный Твоюмать из АХЧ, и молокососы-курьеры Факъю и Шит! Весь Ад, не исключая самого Люцифера!
Вот оно, на помятом пергаментном листке. Печатью скреплено и кровью подписано. Не превратит Сандье выбранного им самим праведника в грешника (иудин грех с прелюбодеянием, да еще и, желательно, противоестественным!) – быть ему разжалованным в люди (это уже добавление Люцифера, с подачи Азазеля и сэра Годдема). Да еще и палаша кирасирского не видать, как своих ушей.
-Ну-ка, дай сюда, - Сандьё потянулся за пергаментом. – Кого я там хоть выбрал?
- Кузнецов Михаил Николаевич, доцент, преподаватель высшей математики в политехе, – четко, по-военному прочел услужливый фельдфебель. - Челябинск, Россия. Жена, тёща, двое сыновей. Такой положительный, что дальше некуда… Потому что денег нет. А если бы и были, так он бы их пораздавал всем, кому не лень просить! Интеллигент - что поделаешь!
Сандьё уселся на замызганный пол, обхватив руками колени, задрал всклокоченную голову к грязному потолку и тихо завыл…
***
...А в это время сэр Годдем, уединившись в личном туалете под предлогом похмельной послепраздничной тошноты (сотрудники понимающе перемигнулись за его спиной), дрожа от нетерпения, вытащил из бачка старенькую армейскую рацию, аккуратно упакованную в полиэтилен, чтобы не промокла, выдвинул антенну, огляделся, прислушался и с горящими от вожделения глазами три раза выстукал заветный позывной...
... «Опять этот несносный агент 0666 со своими глупостями! - сморщила носик хорошенькая синеглазая ангелица, трепеща изящными крылышками, на которых сияли золотые шевроны с буквами ID , осененными крестом. - А уж пафоса-то сколько! Можно подумать, у Господнего престола ножки подломятся от того, что какой-то там пьяный солдафон заключил какое-то глупое пари на какого-то Kuznetzoff-а... И в конце, как обычно, это преглупейшее «Mary, I love you !» Право, я уже и не рада, что завербовала этого чёрта...» С этими словами Мэри скомкала с таким трудом расшифрованную радиограмму и сунула ее в ящик стола - авось, потом пригодится на папильотки!
II
***
В субботу ... надцатого января 1984 года в средней школе №94, в актовом зале проходила встреча выпускников. Мероприятие, надо сказать, было довольно скучным. Так думал и присутствовавший на нем выпускник 1967 года Михаил Николаевич Кузнецов. Пока на трибуне сменяли друг друга записные ораторы - все будто бы с одною и той же речью, длинной, нудной и правильной до зубной ломоты, - Михаил Николаевич смотрел в окно и считал ворон, рассевшихся на ветвях старого тополя. Одна толстая ветка чуть не упиралась в стекло. На конце этой ветки сидела, нахохлившись, здоровенная, черная, тощая ворона...
***
Надо ли говорить, что в вороньем облике на ветке восседал несчастный Сандьё? Бедняга капрал, продрогший, голодный и злой, как… ну, как выгнанный из пекла черт, обводил школьный двор взглядом полным тупой безнадежности. Да… Дорого ему обойдется пьяное хвастовство!
Капрал прищурился, пытаясь получше разглядеть «объект» через стекло, похоже, не мытое со времен Наполеона.
Круглое невыразительное лицо, неопределенного цвета волосы, рыжеватые усишки… бородка… очки… глаза не то серые, не то светло-голубые – ангела с два поймешь, сквозь оконную грязь… Спокойно-равнодушные. Покорно-бесстрастные. Никакие глаза. Даже самого банального раздражения нет, не говоря уже о страсти или азарте, – и это притом, что мозгов у ораторши не больше, чем вон у того пыльного кактуса, а от ее красноречия даже у гипсового Ленина заболит голова! Широкоплеч - но рыхловат и пузоват. Не боец – крыса канцелярская. «Нет, в Девятый Кирасирский таких не брали!
И этого… и это… подбивать сперва на прелюбысотворение, а потом еще и на иудин грех? Тьфу!»
Ворона презрительно каркнула, повернулась к окну хвостом и уронила на грязный снег увесистую черно-белую бомбочку.
«Ну, и за какую веревочку его, такого хорошего, прикажете дергать?.. Да, главное, было бы, к чему эту веревочку привязать! А так… - Сандьё хотел длинно и затейливо выругаться на кирасирский лад, но из глотки вырвалось только хриплое карканье. – Non, ca n’ira pas ! Вот уж точно - праведника я на свою голову накачал! Просто образец смирения, херувимы бы его драли!»
«Вот, спрашивается, - думал капрал, едва удерживаясь от искушения долбануть клювом в стекло, - зачем он притащился на этот шабаш? Хотелось ему сюда? Вряд ли. Просто объявление в газете пропечатали, а он увидал и сказал: «Надо пойти!» Потому как – надо. А, может, и не он сказал, а ему сказали, попросили компанию составить – вот он и пошел: «Просят ведь, как же можно отказать? Неудобно! Что друзья подумают? Что наша наставница скажет? Нельзя, ай-яй-яй!» Какое тут, ко всем апостолам, нарушение седьмой заповеди?! Тут сила нужна, страсть, кровь нужна в жилах, а не водичка минеральная! Интересно, ему хоть раз случалось задуматься о том, чего же хочется ему? Ему, Michel Kouznetzoff, а не мамаше, не учителке и не теще! Ну, уж нет, херувима с два! Сие есть гордыня, смертный грех. Не полагается! О людях, о людях думать надо!» - Сандьё мелкими шажками подобрался по ветке к самому окну и, саркастически покаркивая, принялся разглядывать собравшуюся в зале компанию.
Торжественная часть наконец-то завершилась, в зале быстро расставили столы. Явилась на свет заранее купленная вскладчину снедь, ну и, разумеется, то, без чего здравомыслящие люди не представляют себе приличного угощения. Зазвучала музыка, унылые сонные лица озарились улыбками, то и дело слышался смех, звенели рюмки… Никто уже не обращал внимания на крупную ворону, которая сидела на ветке, впившись ледяным - не птичьим, и даже не человечьим – взглядом в освещенное окно, и глаза у нее горели красным светом, как автомобильные поворотники...
…Ночь, как темная ледяная вода, медленно заливала город, и резкий северный ветер свивал в упругие, змеиные кольца распрямившиеся было извилины в кирасирском мозгу. Сандьё был зол. Дьявольски зол. И это была уже не прежняя истеричная, смешанная с отчаянием злоба на весь белый свет, какую испытывает дурак, по собственной глупости севший с размаху в лужу и не знающий, как из этой лужи выбраться, а холодная, спокойная, презрительная ярость мужчины и воина при виде оного дуралея. Теперь Сандьё снова был – Сандьё, гроза новобранцев и кумир маркитанток Девятого Кирасирского.
«Нет веревочки? Найти и привязать, сто тысяч херувимов нам в зад! Не к чему привязывать? Найти крючок, и прибить на два гвоздя! Нет крючка? Из-под земли достать! Не знаешь, куда прибивать, – а кого это волнует? Захочешь жить – расстараешься!!
Что может заставить этого рохлю преступить седьмую заповедь? Деньги? Нет, оне у нас интеллигентные, денежкам цены не знают. Любовь с первого взгляда? Нет, такой и на свою-то законную кобру лишний раз глянуть побаивается! Просто вынудить? Нет уж, ну его к ангелам, недотепе только мучеником заделаться не хватало!.. Жалость?.. Та-ак… Из жалости… из милосердия… из любви к ближнему… утешения ради…
Alors… Attend, mon vieux… oui… Bien… Tres bien, mon caporal ! Теперь только подыскать этому кролику крольчиху под пару… Так… - кирасир поочередно, медленно и внимательно обвел взглядом каждую из присутствовавших в зале дам. – Та-ак-с… Эта не годится – слишком красива, эта – с мужем пришла… У этой, похоже, и без него мужчин хватает – вон как стреляет глазками… Ну-ка, а вон та, в уголочке? М-да… Глазенки – пуговками, бюстик – дощечкой, ножки – как у цапли… Ручки… Ладно, это уже неважно, - главное, что кольца на пальчике не видать! И на «объект» мой, между прочим, она весьма выразительно поглядывает… То, что надо! Alors, travaillons, mon caporal! ”
Ворона, тяжело взмахнув крыльями, снялась с ветки, подлетела к окну, распласталась на стекле и – будто растаяла…
***
Всю свою сознательную жизнь Светлана Викторовна Бычкова была в глазах окружающих неудачницей. Она настолько свыклась и смирилась со своим положением, что о лучшей участи не смела и мечтать. А потому не удивительно, что в свои неполных тридцать пять она все еще была не замужем. Безнадежно не замужем, по единодушному мнению сослуживиц, соседок и собственной мамаши.
Виновата в этом была не столько ее неказистая внешность, которую язвительный чёрт весьма точно описал (нет такой уродины, которая, при надлежащем старании, не отыскала бы себе пару под стать), или ее весьма средние умственные способности (чтобы иметь детей, кому ума недоставало?), сколько отсутствие всякого желания кому-либо нравиться.
«Да и зачем? Всё равно ничего не выйдет. Во всяком случае - ничего хорошего. Ну что хорошего можно ожидать от этой жизни? От этих людей? И, особенно, от мужчин? У них же весь интерес - поматросить и бросить, да еще и полквартиры отсудить! Мама всегда это говорила!»
А мама Светланина, Надежда Григорьевна, была отнюдь не той особой, чьим мнением можно пренебречь без вреда для здоровья. Начать с того, что она была в школе завучем, а значит, Света до самого выпускного не только дома, но и в школе находилась «под колпаком». Кроме того, она больше всего опасалась, как бы дочь по глупости не «сбилась с пути», и тем не повредила репутации семейства. А посему - никаких походов («знаем мы, что в этих походах бывает!»), никаких танцев («с тобой танцевать - надо табуретки к ногам привязывать!»), никаких песен во дворе под гитару («твоим голосом только ворон пугать!»), никаких вечерних гуляний, и на школьные вечера - не иначе, как в отглаженной форме и белом фартуке! Далее, это была особа весьма решительного нрава (положение обязывало!), и если с чужими детьми она поневоле вынуждена была сдерживать свой темперамент, то с родной дочерью не считала нужным церемониться («ничего, потом сама спасибо скажет!»).
Отец Светы, капитан милиции, ни во что не вмешивался: тому, кто днюет и ночует на работе, не очень-то хочется тратить драгоценные свободные дни и вечера на споры с женой о воспитании дочери. Тем более, если знать, что последнее слово все равно останется за супругой - квартира записана на нее!
Потому ничего удивительного, что на протяжении всех десяти школьных лет Света была в классе инородным телом: рядом, но не вместе. Явных врагов у Светки-пипетки не было - связываться с «заучихиной дочкой» никто не хотел, да и не из-за чего было. Но и друзьями Светка не обзавелась: сближаться боялись, зная, что Света обязана докладывать матери обо всем, что делается и говорится в классе (Надежда Григорьевна именовала это «откровенностью»). Да Света и сама не сказать чтобы горела желанием с кем-нибудь подружиться: ну что за радость иметь подругу, когда нельзя сходить в кино без того, чтобы мать не позвонила и не узнала, когда заканчивается сеанс, а потом не выспросила в подробностях содержание фильма, якобы из любопытства; когда, пригласив подругу в гости, нельзя уединиться в комнате без того, чтобы мать не подслушивала под дверью и не входила каждые пять минут, глядя на вас, как прокурор на подсудимого!
Отличницей девочка никогда не была, как ни старалась: уж если обделила природа способностями, так не добавишь - в конце концов это даже Надежда Григорьевна поняла. На свою внешность Света еще в седьмом классе махнула рукой, раз и навсегда внушив себе, что:
«а) я все равно уродка,
б) мама все равно не разрешит, и
в) все это глупости!»
Она была очень тихой девочкой, эта Света Бычкова. Примерной девочкой. Послушной. Она тихо сидела за партой, усердно делала уроки, по часу в день тупо барабанила на фортепьяно заданную чепуху, безропотно шла в парикмахерскую и просила сделать себе, как всегда, «молодежную». А еще - зубрила биологию: мама решила, что Света должна непременно стать врачом.
И никому не было дела до того, что Светка мечтает отрастить косы, пойти в театральный кружок, купить мотоцикл, выучиться на дрессировщика и дружить с Мишкой Кузнецовым!..
А потом Света стала Светланой Викторовной.
Поступила в мединститут - мама нажала на все кнопки! Худо-бедно, на усидчивости, его закончила. Работала в районной поликлинике терапевтом на полторы ставки. Получала гроши. Унаследовав бабушкину квартиру, наконец-то стала жить отдельно от родителей. Но, разумеется, не могла запретить маме приходить в гости, когда ей вздумается, и учить дочь жизни.
Ходила Светлана Викторовна по-прежнему со стрижкой, ни о какой сцене не помышляла, ездить не умела даже на велосипеде, дрессировала только кошку (чтобы на стол не лазила), да и то - без особого успеха. И Мишка все реже и реже приходил к Светлане во сне.
А начальство, коллеги и даже пациентки то и дело замечали, что, мол, «надо хоть для себя родить», потому как «нельзя женщине без деток». И Надежде Григорьевне на старости лет вдруг стукнуло в голову, что неплохо бы внучат повоспитывать. И столь же усердно, как ранее следила за тем, как бы у дочери не «завелся мальчик», сия достойная особа принялась подыскивать той жениха. Но пока что, несмотря на все мамашины усилия, никто Светланиной добродетелью не прельщался...
***
…Веселье, музыка, танцы – а Светлана сидит за крайним столиком у окна, уныло ковыряет гнутой алюминиевой вилкой капустный салат, и никто на нее не обращает внимания. Всё – как всегда. Ну что ж, Светке не привыкать – она и на выпускном балу стенку подпирала. Не привыкать – а все равно обидно: живой ведь человек, женщина, как-никак, и любви ей хочется. Ну, вот для чего было рожать такую уродину? В зале полутемно. И за окном темно, холодно. Ветер. Пока до дому дойдешь - продрогнешь. Тополь– скрип-скрип веткой по стеклу. И в углу, под занавеской притаилось что-то черное, мохнатое - то ли тряпка, то ли кошка… Тоскливо Светке. И Мишка Кузнецов за весь вечер так на нее и не взглянул! Плакать хочется – а нельзя: люди кругом. Уйти, что ли? Нет, неудобно… Да и торта поесть хочется – не так часто Светлана может его себе позволить! Пойти в туалет, прореветься – и вернуться, дальше крест свой тащить, неизвестно для чего…
Светлана Викторовна поднялась, кое-как протиснулась между танцующими к двери, вышла… прошлепала босоножками без каблуков по коридору – на каблуках ходить так и не выучилась – тихонько поднялась на второй этаж, прошла в рекреацию. Темно, гулко… Не видно, но чувствуется, что все как прежде: обшарпанные стены, немытые с последнего субботника батареи… плафоны, известкой заляпанные … Запах… неистребимый школьный запах – наверное, тоска так пахнет. Двери в классы – одна, другая, третья… А третью, оказывается, забыли закрыть. Вот и хорошо. Можно тихонько войти, сесть на свою последнюю парту и тихо заплакать. Тихо. Темно. Никого. Никто ничего не увидит и не скажет. Только портреты со стенки пялятся. Да тень какая-то в углу под батареей шевелится – черная, мохнатая… Да нет, просто шторка колышется от сквозняка… Господи, ну что за жизнь… Что за жизнь окаянная?..
***
- Светка… Ну ты чего, Свет? Так сидели хорошо – и бац, разревелась…
- Миша! Ты?! – Светлана подняла голову. – Мишка… Зачем ты здесь?
- Да просто так… Захотелось вот побродить по родной школе, ностальгия замучила – а тут ты… Ну чего ты? Что стряслось? Валяй, выкладывай…
- Ничего, Миш, ничего… Посиди со мной. Если не торопишься.
- Да куда торопиться-то? – Михаил сел рядом и обнял Светлану за плечи, ей сразу стало тепло и уютно. – Можно подумать, там без меня плясать некому. Да я и плясать-то не умею…
- Я – тоже, - Светлана всхлипнула. – Помнишь, меня всё каланчой дразнили?
- Я не дразнил.
- Ну да… - она шмыгнула носом. – Ты у нас всегда правильный был, отличник… по математике… Не то, что я…
- И на фига тебе сейчас эта математика? – он придвинулся ближе, от него пахло капустой и дешевым одеколоном. – Светка… Ну, перестань, не плачь…
- Да я не плачу, Миш… - она опять всхлипнула и шмыгнула носом. Он пошарил в кармане и протянул ей платок. – Спасибо… Ты… Ты хороший… Хороший…
Что-то мягкое, пушистое потерлось о ее ногу. Кошка? Да нет, показалось, наверное, - откуда бы тут взяться кошке? Хорошо с Мишкой. Так хорошо… И в зал идти так не хочется… Войдем вместе – заметят. Смеяться будут. Перешептываться. Галька Пяткова, чего доброго, подкалывать начнет – она ведь не может без того, чтобы настроение не испортить! Мишка здесь… И не смеется… Добрый… И бог с ним – не ела я будто бы того торта…
- Мишка, а, Мишка! Давай уйдем! Проводи меня! Тут недалеко…
- А твой муж меня с лестницы не спустит?
- Господи, Мишка! Ну, о чем ты? Все испортил! – у нее снова комок подкатил к горлу, слезы потекли – она размазывала их по лицу мокрым скомканным платком. – Ты погляди на меня! Откуда у такой уродины муж возьмется?!!
- Ну… Светка… Светка… Ну прости, я не нарочно, - сконфуженно забормотал он. – Ну, пошли… Давай, провожу… Только слезы вытри…
Прижал к себе, гладит по голове, как маленькую девочку. Хороший. Уютный, мягкий, толстый плюшевый Мишка...
А о ноги их всё трется и трется что-то теплое, пушистое, искусительное… А взглянешь – никого нету. Чертовщина.
***
«Тьфу, - думал Михаил Николаевич, насилу удерживая равновесие на обледенелом асфальте, – проветриться вышел, называется! Дурак мягкотелый, жилетка напрокат!» В глубине души он был убежден, что Светлана просто, не рассчитав, хлебнула лишнего. А, впрочем, кто их поймет, женщин! Главное, что теперь, вместо того, чтобы сидеть в теплом светлом зале за накрытым столом, придется по темени и гололеду тащить до дому эту реву-корову, чучело гороховое, - да ведь она еще чего доброго и на чай позовет!
«Повисла на руке… Поскользнется – загремим вместе… А все-таки жалко Светку. Она ведь не виновата, что родилась такой серой мышкой… Ладно, позовет – так позовет. Посидим, поговорим… Что ж не поговорить? А то ведь не пойду – она опять разревется… Господи, да она уже сейчас чуть не ревет… А ну, как кто увидит? Что подумают? Но ведь не могу я, когда женщина плачет… Не могу». Михаил Николаевич тихонько вздохнул, мысленно ругая себя «паршивым интеллигентом», и покрепче ухватил под локоток Светлану, которая и так держалась за него, как голодная шавка – за чудом доставшуюся косточку.
«Tr-res bien! Ca i-r-r-a! » - каркнула, пролетев над его головой, здоровущая наглая ворона…
Когда они почти дошли, вернее, доползли, до подъезда, случилось то, чего всю дорогу опасался Кузнецов: Светлана споткнулась и неуклюже шлепнулась в сугроб, увлекая за собой спутника. Михаил Николаевич больно треснулся копчиком об лед и еще раз проклял себя за излишнюю доброту и воспитанность, которыми вечно пользуются все, кому только не лень, - начиная от собственной тещи и заканчивая нервной старой девой, с которой он, считай, двадцать лет не виделся и, Бог даст, еще двадцать лет не увидится. Но ведь не отшивать же было несчастную женщину…
-У… бл-лин горелый! Ой, извини, Света, вырвалось… Не ушиблась?
- Да ничего, Миш… Вытащи его, я его придавила, бедненького…
- Кого?! – («Этого еще не хватало… Вроде, не головой треснулась… Впрочем, кто сказал, что у таких мозги в голове?»)
- Вытаскивай, Миш, вот тут, под пальто! Я же чуть на него не села!
Михаил Николаевич кое-как поднялся и помог подняться Светлане. В сугробе никого не оказалось, как он и ожидал. Но откуда-то послышалось полузадушенное «мяу». Светлана ойкнула, пискнула умиленно что-то вроде: «Вот ты где!» и быстро принялась расстегивать пальто.
- Свет, ну зачем же на улице? Простудишься! Давай хоть в подъезд зайдем…
- Лучше тогда – ко мне. Я на третьем живу. Заодно и чаю попьем!
- Пошли, - кивнул Кузнецов, подавляя вздох и радуясь, что вокруг темно, и их никто не видит, а Света не видит его кислой физиономии. («Не было печали! Нет, ну столько по пути было сугробов – а она приземлилась в тот, где был кот!») Поднимаясь по лестнице, Михаил Николаевич из спортивного интереса попытался было вычислить в уме вероятность подобного события, но не успел: Света, смешно придерживая обеими руками пальто ниже поясницы – теперь, при свете тусклой лампочки, было видно, что под пальто и впрямь что-то шевелится – подбежала к своей двери. Руки у Светланы были заняты, так что искать в сумочке ключи и открывать дверь пришлось Михаилу Николаевичу.
Вошли в узкий – двоим не развернуться! – коридор.
Светлана сняла пальто, и Кузнецов увидел, что на подкладке, изо всех сил вцепившись в нее крохотными коготками, действительно висит котенок. Маленький – на вид месяца два, не больше. Черный. («Ах ты, мяука! Небось хотел нам дорогу перебежать и попался Светке под ноги»). Светлана еле отцепила находку от пальто, и, разумеется, тут же принялась ворковать и сюсюкать. Решила оставить котенка себе – «Миша, ну не выгонять же его, раз так получилось! И Дуське моей будет не скучно, пока я на работе! Поможешь мне его выкупать? А то я не удержу!» Михаил Николаевич, про себя чертыхнувшись, покорно кивнул: связываться с женщинами – себе дороже!
Новый Светланин питомец оказался котиком. Пушистым, без единого белого пятнышка, с зелеными плутоватыми глазками и, к радости Кузнецова, без видимых лишаев – «Наверное, домашний! Выбросили! Ну бывают же такие сволочи!»
Назвали котенка, естественно, Пушком, но Кузнецов про себя сразу же окрестил его Паршивцем. И было за что: очутившись в тазике с теплой водой, котенок сделал то, что делают в подобной ситуации все уважающие себя коты - и где только помещалось столько мява в этом растрепанном мохеровом клубке? А уж когтей и зубов у Паршивца, был, судя по всему, двойной комплект, причем явно рассчитанный не менее чем на тигра.
Кое-как, в четыре руки, котенка намочили и намылили, и Светлана, нежно воркуя, принялась его мыть - лапки потрем, спинку, пузико... хвостик пушистенький... - и поглядывала при этом не столько на котенка, сколько на Михаила, и глаза ее говорили: «Останься! Еще немного... Сделай милость!»
И Михаил остался. Намного дольше, чем ему хотелось бы. А как ему было не остаться, когда чертов котенок, улучив момент, вырвался из рук, в кровь расцарапав Михаилу запястье, выскочил из тазика, использовав выходные Михаиловы брюки и рубашку как трамплин, потом пулей вылетел из ванной, оставляя за собой мыльный мокрый след, и юркнул под кухонный буфет, откуда извлекать его пришлось, опять же, Михаилу. Заодно протерли пол под буфетом - впрочем, котенок уже успел собрать на себя всю пыль и щедро поделился ею с кузнецовской многострадальной рубашкой и шерстяной юбкой Светы. Наконец Паршивца отмыли, вытерли, замотали в полотенце и посадили на кровать, в угол, - вылизывайся, дуралей!
- Ой, Мишка! Ну, ты только не сердись! - Светлана умоляюще взглянула на свою школьную любовь. - Я сама не знаю, как он у меня вырвался!
- Да я не сержусь, - проворчал Михаил, - вот только как я домой появлюсь в таком виде?
- Ой, да ты сними, я сейчас постираю, на батарею повесим - быстро высохнет, я потом скоренько поглажу - и пойдешь! - затараторила Светлана. - Я тебе халат дам, посидим, чайку попьем... У меня рябина на коньяке есть...
...Сидели рядышком на кровати - Светлана в веселеньком летнем сарафанчике в цветочек, с пуговками сверху донизу, Михаил - в Светланином махровом халате, который был ему до пят, зато не сходился на животе и трещал на плечах при каждом движении. Пили рябину на коньяке. Михаиловы брюки сохли на батарее. На журнальном столике стояла вазочка с печеньем. Горела свеча - в железной кружке, за неимением подсвечника. Светлана, слегка охмелев, несла без умолку всякую чепуху - про школу, про выпускной, про свою мамашу, которая вечно ей шагу ступить не давала без назидания, а теперь вот хочет непременно завести внучка... И про то, что она, Светлана, Мишку любит... С самого первого класса влюблена... Вот только заговорить с ним так и не решилась - из-за мамаши...
Суетилась вокруг него, подушку под спину подложила, чтобы сидеть было удобнее. Забралась с ногами на кровать - мол, по полу дует. Гладила по плечу - робко, осторожно, будто боялась, что прогонит. В полумраке лицо ее казалось полупьяному Михаилу почти симпатичным. Он пару раз даже обнял ее и поцеловал в щечку, когда она готова была расплакаться. От нее пахло женским - теплым, беззащитным, истосковавшимся в ожидании. А законная супруга вот уже неделю как, ложась в постель, сразу же притворялась спящей, - то ли мигрень, то ли стирка, черт их поймет, эти женские дела... поди угадай, чем ты неделю назад перед ней проштрафился... А со Светкой было хорошо... Она ничего о себе не воображала.
Подползла сзади на коленках, обняла... Господи, какая же она несчастная... Одинокая, некрасивая... А, главное, ей достаточно того, чтобы ее любили, вернее, чтобы хоть раз уделили ей немного любви. Что ж, почему бы и не оказать ей такую милость?
-Светка... Светка-конфетка...
-Ой, Мишка... Мишка, да что ты?... Миш...
...Котенок, на которого ни с того ни с сего вдруг напало игривое настроение, пронесся галопом по кровати, пробежал через стол и спрятался под шкаф. Опрокинул недопитую чашку чая, задел кружку. Свеча упала в чайную лужицу и потухла. Комната погрузилась во тьму - только сквозь занавеску тускло просвечивали окна дома напротив. Светлана тихо вскрикнула, расставаясь с опостылевшей ей непорочностью...
...Михаил проснулся, когда кукушка на кухне прокуковала одиннадцать вечера. («Господи Боже, что же я, дурень пьяный, наделал?») Светлана еще спала, и счастливо улыбалась во сне. Котенок чинно восседал на гладильной доске, кошка Дуська сверкала на него из-под шкафа зелеными глазищами.
Конечно, с одной стороны, Светка сама напросилась... Вот только попробуй потом объяснить это дражайшей супруге и родной милиции!
Михаил огляделся – брюки были по-прежнему на батарее, рубашка – на спинке стула. Паршивец - («У, искуситель!») - принялся с серьезным видом точить коготки. («Время еще детское, Маша спросит, где был – скажу, что с ребятами пиво пили…»). Кузнецов торопливо оделся и почти выбежал из квартиры. («В случае чего – меня тут не было!»). Черный котенок проводил его презрительным взглядом, потом сел, потер лапки, улыбнулся во всю розовую пастишку и лихо подкрутил усы…
III
***
...Ангелица Мэри была счастлива - во-первых, было воскресенье; во-вторых, она сидела за лучшим столиком в самом модном кафе, где подавали самый вкусный нектар со взбитым облачком; и, главное, рядом с нею, на зависть сослуживицам, сидел сам начальник отдела архангел Михаил! Наконец-то! Значит, всё было не напрасно - хождения по магазинам, бесконечные примерки и долгие часы перед зеркалом! Она то и дело поправляла тщательно уложенные белокурые кудряшки, залакированные до твердокаменного состояния, оглядывала себя - не выбилось ли перышко из крыльев? - и самодовольно посматривала на соседей (и особенно на соседок) за столиками. Весь ее вид говорил: «Смотрите, какой у меня кавалер! Высокий, стройный, в нарядной нежно-голубой форме с золотыми эполетами, грудь в орденах... конечно, их не так много, как у Георгия, но всё-таки...»
Тут Мэри на минуту прекратила болтовню, чему архангел был весьма рад, и принялась пересчитывать, шепча про себя: «За спасение Исаака, за благовестие об Успении... за победу над...», запнулась, не решаясь даже мысленно выговорить имя Падшего, и, чтобы преодолеть неловкость, опять защебетала, устремив на Михаила полный обожания взгляд, - о погоде, о нарядах, о предстоящем празднике... И о глупейшей радиограмме - «Какое-то пари... Сделать из грешника праведника... или наоборот... Забыла! Ой, да она же у меня с собой... Да, вот она, полюбуйся! Боже, как он глуп, этот 0666! Занимать эфир такими пустяками! Дорогой, ты ведь вразумишь его, когда он выйдет на связь? Когда? Сегодня в десять вечера. Вразумишь, правда?» - и Мэри тихонько гладила руку архангела, вкрадчиво заглядывая ему в глаза.
Но Михаил уже не слушал ее. Он быстро пробежал глазами радиограмму - «Боже мой! Нет, это уже ни на что не похоже! Он просто до неприличия обнаглел, этот Сандьё! Нет, ну добро бы еще этого Кузнецова звали Андреем или там Георгием! Но чтобы моего подопечного какой-то там выходец из преисподней без моего позволенья и ведома «дергал за веревочку»!!» И подумать только, что эта дуреха Мэри чуть не пустила на папильотки такую новость! Притом – от самого ценного агента! Знала бы она, чего нам стоило заполучить этого keydevil ’а, с его Маммоновой алчностью и гордыней почище, чем у Люцифера! Спасибо еще, что сама его «вразумить» не вздумала! И она еще смеет спрашивать – «зачем я завербовала его?»! Впрочем, что с нее взять – блондинка, одно слово...
-Не беспокойся, малышка. Конечно же, я вразумлю этого Годдема. И не его одного!
***
… «О, Господи Боже милосердный! Воистину, когда Ты раздавал мозги, блондинки все до одной были на фитнесе!» – проворчал про себя Михаил, войдя в «Ignis Dei » и с отвращением взглянув в зеркало на свои посеревшие от копоти крылья, - ну и экология в этом Чистилище! Но ничего не поделаешь: более удобное место для встречи, чем трактир ровно на полпути, да еще возле самой Лестницы Иакова, трудно было найти. Приказав накрыть столик на двоих, он уселся и стал поджидать гостя Снизу.
Часы над барной стойкой пробили семь – и тут же в ушах архангела прошелестел знакомый голос, вкрадчивый и в то же время надменный:
- Божественная сегодня погода, isn't it ?
Потянуло табаком – архангел недовольно сморщил нос и, как всегда, через силу исполняя заведенный ритуал, сухо ответил: «Дьявольски прелестная!»
- Well, in that case I’m at your service, milord , - скрипнул стул, невидимая рука откупорила бренди, налила, подняла рюмку… Послышалось довольное причмокивание… И вот, когда рюмка опустела, соткалась из воздуха полупрозрачная, зыбкая фигура: смокинг, монокль, ботинки – как настоящие, даже атласные лацканы, кажется, поблескивают, как им и полагается, в тусклом свете запыленных ламп, и руки видны – сухие, костистые, с длинными пальцами, как нельзя лучше приспособленные, чтобы цепко хватать и молниеносно прятать; а вот лица не видно – туман вместо лица, только глаза сверкают – красные, как аварийные лампочки. И рожки аккуратненькие торчат.
- Good evening , сэр Годдем, - архангел протянул визави два пальца, которые тот почтительно пожал. – Вы, как всегда, пунктуальны. – Годдем кивнул в знак благодарности. - А теперь – к делу. Мэри доложила мне… (Поймав выжидающий взгляд Годдема, Михаил достал кошелек с тридцатью сребрениками. Нечистый довольно ухмыльнулся).
- Well, sir, you’re quite right – time is money . - Начальник адской канцелярии, не спрашивая разрешения, придвинул стул, и присунулся к архангельскому уху. – So, listen to me: this impossible Сэндью…
Для начала Годдем во всех мельчайших подробностях выложил шефу ID то, что Михаил уже знал: про устроенный Сандьё дебош, про заключенное пари и про вердикт Люцифера. Затем, получив еще тридцать сребреников, нечистый «вспомнил» точный адрес объекта пари. Третий кошелек (лимит затрат на оплату агентов был исчерпан, и архангелу пришлось выкладывать свои кровные) побудил Годдема «невзначай» проговориться о том, что Сандьё уже, так сказать, на боевых позициях. Но только после того, как Михаил передал ему привет от Мэри, которая якобы была в полном восхищении от Годдемовой внешности и манер («Да простит меня Господь, но это ложь во спасение!»), черт таинственным шепотом, ехидно посмеиваясь, сообщил, что, по вчерашнему донесению Сандьё, полдела уже сделано – прелюбодеяние совершилось!
Архангелу стоило большого труда сохранить невозмутимый вид. Он знаком показал Годдему, что аудиенция окончена, и тот растаял в воздухе – остался лишь еле видимый контур, который неслышно выплыл за дверь.
Выждав минуты две, Михаил встал и направился следом. Выйдя из кабачка, он по привычке быстро огляделся. Затем стал медленно, как подобает солидной сущности, подниматься по Лестнице, делая вид, что просто прогуливается. Дойдя до площадки, он остановился - якобы передохнуть - и, перегнувшись через перила, заглянул в пролет. Где-то далеко-далеко внизу стремительно удалялась от него черная точка. Архангел выудил из просторных складок форменного одеяния бинокль, навел резкость - Годдем, сидя верхом на щегольском бамбуковом стеке, с головокружительной, должно быть, скоростью пикировал, целясь в щелку приоткрытых Врат, над которыми Михаил не видел, но угадывал надпись: Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate .
«Ох, уж этот Годдем, - подумал Михаил. - Красиво идет! Исключительно красиво. Вот кто действительно «храбр, как сто чертей». Безрассудная, бесполезная, нелепая храбрость - род гордыни, каковая есть смертный грех. Но если он сорвется в штопор - я его пожалею». - И тут же, устыдившись своей крамольной мысли, добавил: «Разумеется, только из христианского милосердия!».
***
…- На твоем месте, Миша, я бы предпочло на это дело забить, - конфиденциальным тоном произнесло Начало, ведающее судьбами России, когда шеф ID, кипя от ярости, представил ему наглядные свидетельства того, что «неудобоназываемые господа Снизу» последнее время обнаглели вконец.
- То есть, как это – забить? – вскинулся Михаил, - охваченный праведным гневом, он даже на минуту забыл о субординации и почтительности.
- Да так, - сдерживая зевок, ответствовало Начало. – Обыкновенно. Молодой ты еще, Мишенька, не упрыгался. Послужи с мое, да поработай с мое на этой Святой Руси – вот тогда поймешь, что в этом бедламе лучше всего ни во что не вмешиваться. Ни нам… Ни «им», - Начало многозначительно ткнуло пальцем вниз. - Жители сей благословенной страны, как правило, сами преотличнейшим образом находят на свои задницы приключений. А потом опять же сами, безо всякой нашей помощи выбираются из таковых.
- Но ведь… Ведь он же – праведник! – горячился архангел. – А теперь он падет! Да что там – уже пал! Я же вам говорю: мой агент сообщил…
- Праведник, говоришь? – слегка приподняло мохнатые облачные брови Начало, ища в компьютере нужное досье. – А ну-ка… Да, точно – праведник. Постольку, поскольку… Зла никому не делал… А добро? Так… Добро – кое-какое сделал. Не потому, что добр, а потому что слаб и труслив. Ну, и много ли тебе чести такого от греха удерживать?
- Немного, - угрюмо согласился Михаил.
- То-то, что немного, - продолжало Начало, щурясь на 21-дюймовый экран, по которому уже запорхали, трепеща крылышками, весьма легкомысленно одетые ангелицы. - Того, кто грешником родился, не переделаешь – хоть лопни, хоть застрелись. Кто с рожденья свят, тот и сам за себя постоять сумеет. А такие, как этот… Ведь сказано в Откровении: «Теплого извергну из уст своих». Вот и извергни, и живи спокойно, и радуйся жизни. Идет жизнь своим чередом – и Бог бы с ней!
- Но… Это мой долг! Он носит мое имя – значит, пребывает под моей защитой!
- О, Господи, Боже мой милостивый! – Начало тяжело вздохнуло и возвело очи горе. – Да делай ты, Мишенька, что хочешь, и Боже тебя благослови. – И помолчав, добавило: «Если что хорошее выйдет - сверли в погонах дырочки. Но ежели в лужу сядешь – я об этом деле первый раз слышу. А насчет того, что сядешь – это наперёд ясно, и к гадалке не ходи. Я-то уж насмотрелось…»
- Разрешите идти?
- Да иди, иди… Делай, как знаешь – все равно ведь втихаря по-своему сделаешь, - Начало многозначительно подмигнуло. – Знаю я тебя, трудоголика анонимного… Иди. Да помни, что я тебе сказало – я Наверху за твои штучки отдуваться не намерено!
- Есть. – Архангел щелкнул каблуками, четко повернулся кругом и вышел из кабинета. А Начало, облегченно вздохнув и пробормотав что-то вроде «убрался, слава Всевышнему… тоже мне, Спаситель выискался, … А то нам в Раю больше заняться нечем…», достало из ящика стола жалобно попискивавшую белую мышку, усадило ее на коврик и принялось с наслаждением гонять по экрану гоблинов и чертей…
***
«Мрр-мрр-мурр… О, Mar-rr-rie, mon amour-r-r-r pourr-r-r-r toujourr-r-r-rs… » - мурлыкал, блаженно щурясь, пушистый черный котенок на залитом солнцем кухонном подоконнике. Смотрел в окно, поддевал лапкой бахрому занавески, и думал, что все-таки неплохо опять оказаться на земле. Особенно в обличье маленького пушистого существа, которое то и дело гладят, чешут за ухом и подкармливают то молочком, то рыбкой. («Ну хоть бы раз догадалась коньяку налить! Впрочем, где ей…»). Квартира теплая, диван мягкий, миска полная… Да и трехлетняя Дуська еще, знаете ли, очень даже ничего!.. Чего еще желать? Тем более, что дело пока – тьфу через правое плечо триста раз! – вроде бы, идет как надо.
Сандьё бросил покровительственный взгляд на хозяйку, возившуюся с тестом для воскресных пельменей – решилась-таки себя побаловать, невзирая на мамашины рассуждения о ценах на мясо и здоровой пище, не зря ей кое-кто всю ночь, не смыкая глаз, рецепты императорского повара намурлыкивал! Вот увидите, этот кое-кто еще сделает из маменькиной дочки нормального человека, которому не чуждо ничто человеческое! Тем паче, что есть ей теперь надобно за двоих! Мрр… «А если она, убоявшись мамашиного шипения… Non! Non!! Jamais! » - котенок невольно съежился, вообразив себе сию ужасную перспективу.
«Мурр-мурр… Голубь летит… Белый… Жирный… Эх, помню, настреляли мы как-то их, нанизали на шомпола – и на угли горячие… А тут маркитантка новая мимо, задом колыхает… Ммм… Заглядение! Вот голубки у меня и подгорели… Ах ты, чудо в перьях! Уселся на карниз, в окно заглядывает, будто дразнится – эх, жалко: не в том я сегодня естестве! А то бы – мелкой дробью его, да в сковородку под крышку, да с эстрагончиком, да с тимьянчиком, да винца туда белого…»
Голубь ворковал, вертелся, по-павлиньи растопыривал хвост. Тонкий кошачий слух уловил в его ворковании что-то весьма неприятно знакомое. Сандьё перестал мурлыкать и прислушался. Ну, так и есть – «Ave Mar-r-r-ia, grr-r-r-ratia plena… » Это кого же нелегкая притащила, Господства его дери? Голубь повернулся грудью к окну, расправил крылья – кирасир почти увидел, как ветерок раздувает белоснежные одежды, и как сверкает в руке небесного воителя пламенный меч. Здрасьте-мордасти! Давно не виделись… Котенок нарочито лениво поднялся, прошелся по подоконнику взад-вперед и сел, обвив себя хвостом и в упор уставившись на голубя.
-Слушай, дьявол, нечистый дух! Я заклинаю тебя и приказываю тебе… - начал Михаил формулу экзорцизма.
- А «здрасьте» где? – перебил его Сандьё. – В секретном сейфе закрыто?
- С чего бы мне вдруг желать тебе здравия? – голубь вспорхнул на форточку и поглядел на котенка сверху вниз. – Искуситель, погубитель, враг рода людского!
- Футы-нуты, ножки гнуты! Я, между прочим, не ел вот уже десять минут! – Котенок присел, весь подобравшись, прижав уши, хвост его заходил по подоконнику, как маятник, сметая на пол хлебные крошки. Голубь, повернулся к нему тылом, задрал хвост, - и чуть не поплатился за это парой перьев.
- Ах, вот ты как?
- Да уж как есть – по-благородному не умеем!
- Да ты, я вижу…
Но Сандьё уже и сам почувствовал, что зарвался – а зарываться не стоило!
- Да ладно тебе… Не топорщись… Я ведь не со зла… Нам так положено… Лучше скажи, чего надо? Может, и помогу…
- Повелеваю тебе, нечистый: отступись от раба Божия Михаила и оставь его в покое на веки вечные!
- Это какого же Михаила? Их тут много бегает!
- Не юродствуй, Сандьё. Нам всё ведомо. И про твое пари – тоже.
- Понятно, - котенок вспрыгнул на форточку и уселся рядом с голубем. – Канцелярская крыса нашуршала? У, морда британская лошадиная – Сюркуфа на него нет!.. А что мне будет, если я твоего Мишо оставлю в покое – тебе не доложили? – Котенок сощурился, прижал уши и тихо зашипел. Шерсть у него на загривке встала дыбом. Архангел, помня о своем птичьем естестве, невольно отодвинулся. «Не выйдет, - глухо прорычал Сандьё. – Ничего у тебя не выйдет!»
Потом, опять спохватившись, добавил уже более миролюбиво: «Слушай, лучше ты отступись! Хоть разик! Что тебе стоит? Вон у тебя их сколько - таких...»
- Не могу! - покачал головой архангел. - Для меня это дело принципа.
- А для меня - вопрос жизни и смерти. В самом прямом смысле.
- Он - праведник, - веско заметил Михаил. - А праведникам в Аду не место.
- Праведник! - Сандьё коротко и презрительно мяукнул. - Просто для грехов кишка тонка. Или не приперло еще ни разу как следует. Или за веревочку никто не дернул... А может, и дергали, да не за ту...
- А это не тебе решать, презренный! Реку тебе: отыди от места сего!
- Не дождешься, голубок! - прошипел котенок, спрыгнул с форточки и, повернувшись к архангелу хвостом, демонстративно принялся точить когти о подоконник. - Кирасиры не сдаются!
- И ты всерьез веришь, что этот человек способен...
- А чего ж мне не верить, когда я сам видел? Ох, и забавное было зрелище! - котенок сладострастно облизал усы.
- Он это сделал из милосердия, с самыми лучшими намерениями! - в гневе забыв о своем обличье, архангел едва не свалился вниз, и насилу в последний момент удержался на насесте, неуклюже захлопав крыльями.
- И ты всерьез в это веришь? - промурлыкал котенок, передразнивая Михаила.
- Верю!!! Ибо заповедал Господь... Я тебе покажу - веревочку! - взбешенный архангел расправил крылья и приготовился спикировать на голову Сандьё.
- Alors , - махнул лапкой котенок. - Вижу, мы на этой дорожке с тобой не разойдемся. Оба уперлись - не свернуть: ты - в святости по макушку, я - в дерьме по уши. Одно другого стоит. A bon chat bon... pigeon . Давай так: каждый будет делать свою работу. И дергать клиента за свою веревочку. А там - как кому повезет. Только - по-честному давай. Сам. Без подмоги.
Архангел сложил крылья. Задумался. Внимательно посмотрел Сандьё в глаза. Потом помотал головой, будто отгоняя сомнение, и тихо проворковал: «Идет. Но если у тебя не выйдет - вини себя».
-Значит, рандеву в Срок, у наших Врат.
-А вот это мы еще поглядим - у ваших или у наших!..
IV
***
…Слухом полнится не только земля. И нет ничего тайного, что бы в конце концов не стало явным. Не прошло и месяца с того дня, как Михаил и Сандьё заключили джентльменское соглашение, как об этом соглашении судачила вся Потусторонность – от шестикрылых серафимов у престола Господня до старшего помощника второго заместителя оператора шестьдесят шестого котла.
Как водится, Наверху и Внизу сперва поворчали, пошипели, потрясли молниями… Как всегда. Не без этого. Но в глубине души все, кто умирал от скуки, обреченный бесконечно лицезреть чужие муки или чужое блаженство, восхваляли Сандьё и Михаила. Благодаря им в уныло-серой толще Вечности вдруг появился маленький просвет. Нектар теперь был не вкусен, ворованный спирт не крепок, ежеутренний доклад не полон без последней сводки с театра военных действий. Чья веревочка окажется крепче?
Надо ли говорить, что хозяин «Ignis Dei» не терял даром времени!
***
Туман за окном сгустился. Плотный, белый, перил у Лестницы не разглядишь. Ага, начало прилетело. Входит. Толстое, представительное. Заволокло туманом весь трактир.
- Ну, как?
– Раба божия Светлана разрешилась от бремени… - шепчет трактирщик, придав лицу самое что ни есть благолепное выражение. – Дочка у нее… Альбиною нарекли!
– Значит, дитя осталось в живых?!! Восславим же Господа! Двадцать пять душ, три к одному – на Михаила!..
Потерло пухленькие облачные ручки, и растворилось в воздухе.
И тут же – хлоп-хлоп – черные кожистые крылья сложились, шурша, как мокрый зонтик, процокали по коридору копытца: «Ну, что новенького? Да ты что?! Внебрачный ребенок? Это у праведника? Ну, умора! Вот, держи: тридцать душ, четыре к одному – на Сандьё!»
И поехало, и пошло…
- Он раскаялся и предложил Светлане позаботиться о дочери! Десять душ на Михаила!
- А она его выгнала! И он теперь с горя, я чую… Двадцать – на Сандьё!
- Его замучила совесть, и он исповедался во всем супруге своей! Тридцать душ, три к одному – на архангела!
- А жена его, по мамашиному наущению, подала на развод! И детей себе забрала! Так что наш голубок теперь свободен грешить сколько ему хочется – что, пернатые, съели? Сорок пять на черта, ангел вас побери!
- А женушка его с мамашею и детками в Землю Обетованную укатила! На ПМЖ! И квартира ему осталась: греши - не хочу! Шестьдесят с половиной – на кирасира!
- Ставка – две шестьсот, да девять сотен кандидатские – не больно-то нагрешишь! Пятьдесят четыре, три к одному – на разведчика!
- Ага, будет он сидеть на этой ставке, жди да радуйся! Он квартиру продал, закупил книжонок с гороскопами, и пошел торговать. Скоро машину новую наторгует! Скушал? Сорок душ и новые вилы – на Сандьё!
- Много ты знаешь, лукавый! Не гороскопы, а откровения ангелов-хранителей! Ящик нектара – на Михаила!
- Ох ты, гляньте на них! Между прочим, дочка его незаконная на мамашу наплевала, бабку по матушке послала и дунула в столицу – моделью захотела стать! Вот тебе и «чти отца и матерь»… Пятьдесят - на Сандьё!
- Вот только агенство то модельное… ха-ха-ха… Ой, не могу! Агентство-то… того-с, господа мои крылатые… Бардачком оказалось! Сотню на Сандьё… А, что там, сто пятьдесят!
- Умолкни, нечистый! Ибо сказано: сын за отца не ответчик!
- Ха! А отец за дочку? Родил – так воспитывай! А он, праведный, про нее и думать забыл.
- Точно. Смертный грех! А мамаша с бабкой девчонку вусмерть заели – вот она и сбежала, и с пути сбилась!
- И будет он за это у нас, непременно будет!
- А это мы еще посмотрим! Сто – на архангела! Четыре к одному!
- Да не «посмотрим», а мы уже котлик приготовили!
- Ясен перец. А вы прикиньте: Альбина-то – в Москве, а папашка ее в Москву чуть не раз в неделю за товаром ездит.
- К ресторанам пристрастился… А в ресторанах-то - ммм… Улавливаете, господа? Триста – на Сандьё!
- И еще триста!
- Что?!! Девятьсот пятьдесят – на Михаила!!
- Он встретится с нею, Гавриил, обязательно встретится! Четыре котла – на кирасира!
- Да я тебя, Азазель…!!!
- А вот с потасовками, господа, милости прошу на Лестницу!..
V
***
... Тьма. Духота. Запах застарелой нищеты, неустроенности и прокисших надежд. Как ни старайся - общажный дух не вытравишь. Включился прожектор. Закрутился зеркальный шар - половина стекляшек давно осыпалась. Зайчики пустились вперегонки по стенам. Завыл хриплый магнитофон. Кассета заезжена до дыр. Дуэт Призрака и Кристины. Убойный хит. Вот уж точно - призрак оперы. Гран-Опера по дешевке, для невезучих и бедных, которым хочется показать, что не хуже других. Взяли три нижних этажа обшарпанной московской общаги-малосемейки в Банном переулке, повыкидали оттуда всякую лимиту и шушваль, более-менее навели чистоту - чтобы смотреть было не противно, у входа двух парней формата «семь-на-восемь» поставили, бабку-вахтершу произвели в «портье», бабку-уборщицу - в «клинеры», и повесили над входом аляповатую золоченую вывеску: «HOTEL». А в бывшем актовом зале «элитный ночной клуб» оборудовали. Со стриптизом.
На каждом столике - по лампе матового стекла. Тусклый свет превращает потертые плюшевые шторы в бархатные, застиранные скатерти – в белоснежные, а всяких мелких бандюков, расторговавшихся ларечников и базарных «джигитов» – в завсегдатаев «Максима». Но сейчас лампы погашены. В зале - хоть глаз выколи. Кусок с тарелки не подцепишь. Впрочем, клиентам сейчас не до еды: последний номер, гвоздь программы. «Эльвира – повелительница Тьмы».
Сцена выкрашена в черный цвет. И над этой чернотой будто парит, летит женщина - или ангел? - закутанная в белое. Кружится, будто ветер ее подхватил. И, кажется, ветер срывает с нее широкие белые, прозрачные одежды. Подхватил последний раз, взметнул и - сорвал совсем. Унес куда-то в темноту. И обернулся ангел - чертовкой. В черном кожаном корсете, такой же короткой и широкой юбке с разрезами до самого «не хочу»; на ногах - прозрачные туфельки с черными каблуками, на голове - ободок с рожками.
Вздох прошелестел по залу - будто свора псов одновременно течную суку учуяла. И - пошла чертовка выделывать штучки... Заход, крутка, арабеск... Шест вот-вот из пола выдернется! Расстегивает корсет - один крючок... два... три... Пируэт, лягушка, прогиб назад... Длинные ноги, высокая грудь, осиная талия... Эх, сейчас бы эту девочку - да в номер, на кровать... Но - нет. Не выйдет. Во всяком случае - задаром. Разве что вприглядку. Вьется-гнется вокруг шеста, не девочка – сгусток темного пламени. Глаз не оторвать – а вот руки лучше не протягивать. И видно, что не для денег танцует, а для себя. Нравится ей так. Улыбается, скалит зубы, чертовка. А в глазах – лед. Не даст. Нет, не даст. А и даст – так не любить тебя будет, а работать с тобой. Но все равно – хочется!
«Раз, два, три, четыре… раз, два, три, четыре… - считает про себя Альбина, - Так, еще… Теперь – фуэте… Батман... Еще немножко, давай… Ну, что вылупились, гады? Никогда голой девки не видали? Тянутся, как коты за колбасой… А я вас вот так! И так! И с разворотом! Так… А теперь – труселя долой, чтоб у них у всех, сволочей, штаны полопались!»
Нагишом танцует чертовочка. Ан – нет! Не нагишом, а в телесном трико. Крутится возле самых столиков – южане слюной исходят. Рванула одну молнию… вторую…рукава долой… штанины… Будто кожу сбросила.
Вот теперь – действительно, нагишом. Даже без единого волоска на теле. Белая-белая в темноте. Мраморная Венера. Пошла к краю сцены. Медленно-медленно.
«И какая повидла дешевая это выдумала – одежду раскидывать? Собирай ее потом по всей сцене… Да еще сцена пыльная… Бабке Вальке хоть кол на голове теши – нипочем не вытрет, из вредности не вытрет, ведьма столетняя… Господи, какие же все они сволочи – мужики! И первая сволочь – папахен мой драгоценный, что заделать меня заделал, а кормить потом – фигоньки! Ох, попадись он мне…»
Остановилась на краешке. Сверху вниз всех оглядела. И встала на «мостик», лицом к стенке, ноги расставив – видно, чтоб окончательно публику «добить». А все самцы уже и без того дымятся от вожделения. Любые деньги готовы заплатить – только бы хоть на часок заполучить «Эльвиру» в постельку…
Выпрямилась. Постояла в картинной позе. Выдернула заколку из волос – кудри каскадом чуть ли не до колен. Не краска. Не парик. Настоящая платиновая блондинка. С зелеными кошачьими глазищами.
А потом музыка смолкла, и свет погас. А когда лампы включили, «Эльвиры» на сцене уже не было.
«Вот так их и обламывать, долбаных сволочей!»
***
Альбина… Впрочем, Альбина она только по паспорту. Хозяин, Роберт Суренович, как ее увидел - сразу сказал: «Аля - это сабака. А ты будэш Эльвыра!» «Ну что ж, Эльвира - так Эльвира, - подумала Алька. - Хоть Жучкой зови - только кости в миску бросай». Так вот, Альбина, она же Эльвира, живет в той же общаге, на четвертом этаже – благодать, на работу далеко не ездить. Комнатка у нее малюсенькая - не повернуться. Зато - одноместная. А значит, Альбина здесь - сама себе госпожа. Никаких мамаши с бабкой, с их вечными страхами, как бы девчонка по дурной дорожке не пошла. Никаких соседей, училок и прочих, чья единственная цель в жизни - вынудить других жить «нормально». Никто «безотцовщиной» не облает. Никто не станет ныть, мол «я всем для тебя пожертвовала». Никто в сумку без спроса не залезет, чтобы проверить, нет ли там любовных записочек. Одна Алька. И никому до нее нет дела. А кому есть, с теми всегда можно договориться. Как-нибудь. Кому десятку сунуть, кого конфеткой угостить... а кого сперва обнять страстно, а потом со всей силы промеж ног коленкой приложить - как того горячего парня, который у туалетной двери Алькой овладеть вознамерился. Ну не знал человек, что у Альки не только в балетной студии подружки были!
Теперь вся общага знает: Алька не трахается. С кем попало - не трахается. Даже за деньги.
Нет, Алька не шалава. В отличие от некоторых. А что Суреныч ее попробовал - так это не трах, а право первой ночи. И Вадимыч-бухгалтер, Сашка-охранник и Петр Валентиныч из налоговой инспекции - это тоже не трах, а установление деловых отношений с нужными людьми. И получают эти люди ровно то, что им по чину положено - от сих до сих, и ни поцелуйчика более...
***
... «Да, хорошая девочка получилась! Загляденье! Знает девочка толк в этой жизни. Вот увидите, господа: не пройдет и десятка лет, как будет у нее всё, что потребно... А некий Михаил надолго запомнит этот вечер, не будь я капрал Девятого Кирасирского!»
Сандьё скосил глаза на сидевшего рядом Кузнецова. Михаил Николаевич то и дело подносил к губам кофейную чашечку, не замечая, что она давно пуста.
- Quelle belle ! – облизнувшись, промурлыкал Сандьё, наклонившись к уху компаньона. - Beaute du diable ! Вот бы ее…
- О, Господи, да что вы такое говорите, Морис Рудольфович! – Кузнецов чуть не уронил чашку. – Это же ребенок!
- Кобылка это чистокровная, а не жеребенок, - ответил его компаньон, и сам рассмеялся над собственной остротой. – Не желаете ли прокатиться, mon ami? Очень, говорят, для здоровья пользительно-с!
- Да что вы, как можно?!
- Да так и можно, Мишель, - усмехнулся в холеные усы «Морис Рудольфович». Старым, классическим способом. А нет – так в Камасутре что-нибудь найдем. Или боитесь, что она цену заломит?
Кузнецов поспешил кивнуть. «Ну, что ж, заломит - так заломит, - философским тоном произнес компаньон. - Во всяком случае, от спроса нас не убудет». И поманил пальцем официанта...
***
Михаил Николаевич каждый раз испытывал отчаянную неловкость, когда компаньон приглашал его в подобного рода заведения, - без чего, по его словам, преуспевающему бизнесмену никак нельзя было обойтись: «Воля ваша, mon ami, но если не хотите, чтобы вас сочли за импотента или, того хуже, за представителя, так скажем, модной ориентации…» И Кузнецов шел, преодолевая стеснительность и отвращение, и уговаривал себя: «Ну ладно, составим человеку компанию. Ведь я же ему стольким обязан!»
И в самом деле, одному Всевышнему ведомо, где и кем был бы сейчас Михаил Николаевич, не появись тогда, в девяносто восьмом, этот высокий смуглый черноусый господин с военной выправкой. Странноватый это был господин. По паспорту француз (впрочем, паспорта этого Кузнецов так никогда толком и не видел). По его словам, жил до последнего времени на Юге Франции, - а по-русски говорил без малейшего акцента. В компании деловых партнеров изображал «рубаху-парня», - лихо опрокидывал рюмки, рассказывал анекдоты, к месту употреблял выражение «в натуре» и неопределенный артикль «б…», но исподтишка поглядывал на всех сверху вниз, как вожатый на октябрят. Мог в течение часа рассуждать о литературе и искусстве - подчеркнуто правильным, можно сказать, книжным языком, щеголяя словоерсами, французскими и латинскими фразами, старинными, витиеватыми оборотами, будто взятыми откуда-нибудь из «Войны и мира», - и вдруг, не меняя ни тона, ни выражения лица, ввернуть такой перл казарменного юмора, что Кузнецова пот прошибал.
Иностранец - он был здесь своим везде, в любом кругу. Но никто, в том числе и Кузнецов, не смог бы сказать об этом французе ничего определенного.
Когда Михаил Николаевич однажды попробовал собрать воедино все, что рассказывали о его компаньоне, и сложить это с тем, что оный компаньон рассказывал ему, то оказалось, что сорокалетний Морис Рудольфович, правнук белогвардейского офицера и по совместительству отпрыск побочной ветви древнего французского рода, родившись и прожив всю сознательную жизнь в Перпиньяне, одновременно успел закончить Сорбонну, став магистром искусств, изучить в совершенстве типографское дело в Штатах, послужить в Иностранном легионе, заслужить в Афгане орден Красного знамени, отмотать срок за мокрое дело в воркутинском лагере и сходить пешком в Тибет, дабы получить Свиток Истины из рук Далай-ламы.
Местонахождение и функционирование издательства «Астарот», которым француз с Кузнецовым якобы владели на паях, было тайной за семью печатями даже для самого Михаила Николаевича. По указанному в выходных данных адресу с незапамятных времен помещался районный банно-прачечный комбинат, а перечисленные в ведомостях на зарплату имена и фамилии были давным-давно выбиты на памятниках Ваганьковского кладбища. Тем не менее, сие предприятие исправно выпускало в продажу все новые и новые разноцветные брошюрки, в которых рассказывалось, как без особых хлопот обзавестись связями на Небесах. И, главное, не менее исправно представляло в соответствующие инстанции все соответствующие бумаги.
Вдруг, без всякого предупреждения, француз исчезал на месяц и более. И неизменно появлялся именно тогда, когда Кузнецов уже готов был подписать какое-нибудь совершенно убийственное обязательство. Спасал. Будто слепого котенка двумя пальцами из помойного ведра вытаскивал. И твердил: «Мишель, mon ami, научитесь говорить «Нет» - и вам гораздо чаще будут говорить «Да»». Однако сам он не отказывал никогда и никому. Но, в конце концов, всегда будто само собой выходило именно так, как нужно было Морису Рудольфовичу. В последний момент на счету ниоткуда, из воздуха, появлялись требуемые суммы, оформлялись документы, подписывались у нужных людей нужные справки… Однако если «Астарот», стараниями Кузнецова, перечислял энную сумму на благотворительность, деньги эти неизменно испарялись потом черт знает куда – и месяца два спустя снова падали золотым дождем на счет загадочного издательства.
Но, как бы там ни было, а именно этот таинственный господин, с которым вылетевший с кафедры по сокращению штатов Кузнецов встретился на ярмарке вакансий, куда забрел, уже почти оставив всякую надежду (кому он был нужен, прекрасно разбиравшийся в интегралах, но ничегошеньки не понимавший в практической жизни доцент!)... Так вот, именно этот господин, можно сказать, спас Кузнецова от голодной смерти, поставил к лотку с книгами, а спустя некоторое время пригласил в компаньоны. Кузнецов обменял квартиру на меньшую с доплатой, вложил деньги в дело - и не пожалел. А когда наконец сообразил, что дело нечисто, было поздно. Кузнецов ахнул, схватился за голову, но... по зрелом размышлении предпочел сделать вид, что ничего не заметил, - «В конце концов, - думал отставной доцент, - моя подпись только на учредительных. Да и что тут такого может быть? Ведь не оружием торгуем - книгами! К тому же, Морис - вовсе не плохой человек, умный, энергичный... А что врет направо и налево - так ведь нельзя сейчас без этого... вот и Карнеги говорит... И потом, в любом случае - он ведь столько для меня сделал! Я ведь в жизни не видел таких денег! Даже неудобно перед соседями...»
Деньги у него теперь, действительно, были. Конечно, не так много, чтобы останавливаться в каком-нибудь «Метрополе», или встречать Новый год на Бали, но все-таки. Особенно если вспомнить девяносто восьмой…
И добрейший Михаил Николаевич продолжал жить в трехкомнатных апартаментах возле самого парка Гагарина, с лоджией, кушать колбаску и рыбку, по субботам баловать себя коньячком. И ездить в Москву на какие-то совещания и собрания, где роль его заключалась в сидении с умным видом за полированными столами и кивании головой в такт речам компаньона. И с пониманием относиться к невинным развлечениям господина Мориса Сендьена. А если уж никак было не отвертеться, то и разделять с ним таковые - из вежливости, только из вежливости! «В конце концов, он же француз, у них это национальная традиция...»
***
Но в этот раз что-то мешало Кузнецову уступить. Он просто не мог представить себе, что Эльвира – эта ожившая античная статуя, мраморная наяда – и вдруг с ним, с первым встречным, как самая заурядная… На казенной постели... Буднично, по-деловому, не любя… Нет, ну ладно бы – барышня с Тверской была… Или хотя бы одна из тех двух, что выступали перед ней, – те только для того природой и предназначены: обе выкрашены в «радикальные» цвета, размалеваны, как арбатские матрешки, - и, кажется, в глазах, как на вывеске обмена валюты, неоновым светом горит знак доллара.
«Но Эльвира... Элечка... И я - к ней... С моим-то дряблым пузом, с моей-то лысиной! Буду что-то мямлить, какие-то телячьи нежности, шлепать губами, бестолково суетиться, стаскивать носки... И она будет вздрагивать от отвращения, когда я стану ласкать ее божественное тело... - Михаила самого передернуло, до того ярко он представил себе эту картину. - И ведь пойду. Добьется своего чертов Морис. Кстати, о чем он там с этим кавказцем шепчется? Ну что у него за страсть меня к девкам тащить? Компания нужна непременно? Уговаривать станет. Как всегда. И я пойду. Не смогу отказать - он ведь столько для меня сделал! Смолоду не научился говорить «нет» - а теперь старую собаку новым штукам не выучишь... Такой уж есть, старый дуралей...
Вон, Светке тогда не смог отказать, все боялся, как бы она не расплакалась, - и что вышло? Ничего хорошего. Жену потерял. Сыновей, считай, тоже. Облегчить душу, видите ли, понадобилось, не смог молчать. Тоже мне - Лев Толстой... А когда Светка меня отшила - смолчал и утерся... А настоял бы на своем - был бы сейчас втихаря отцом взрослой дочери. Дочь... А я ведь даже не знаю, как ее зовут: Светка тогда не захотела сказать, а я не стал выспрашивать - не захотел лезть без спроса в их жизнь, интеллигент чертов! Где эта девочка теперь? Может, вот также выплясывает голышом? Да нет, если пошла в Светку - вряд ли, если в меня - тем более. Эльвира... Белокурая, тоненькая... А ведь, черт возьми, тоже - чья-то дочь!!»
-Мишель, allons , сейчас зал закроют! - Морис Рудольфович, подойдя, тронул компаньона за плечо. - Идемте, я заказал ужин, в номера принесут.
И, подмигнув, добавил шепотком: «А заодно - и насчет клубнички к ужину распорядился! Хозяин сперва просил две с половиной, но я до тысячи сбил. Если на двоих поделим - считайте, что Эльвиру нам просто подарили!»
- Но... Послушайте, Морис Рудольфович... Ведь это ребенок! Ведь ее же спасать отсюда надо, эту дуреху! - неожиданно твердым тоном произнес Кузнецов. Француз удивленно приподнял брови. Нахмурился. Прислушался. Мысленно выругался по-кавалерийски, уловив чутким ухом шорох мягких крыльев по оконному стеклу - «Тьфу, опять этот хер... увимов голубок, чтоб ему всю ночь под Рождество похмельем промучиться! Неймется ему! Ну да, ничего... Еще не Ватерлоо...»
-Ах, mon ami, вы сами - большой ребенок! - усмехнулся «мсье Морис». - Ну когда же вы наконец научитесь смотреть на вещи трезво? Это - профессионалка. Настоящая. Хорошо оплачиваемая. Которая сколачивает себе состояние, пока молодая. И которая после вашей душеспасительной речи в лучшем случае решит, что вам вздумалось взять ее на содержание, - и одному дьяволу ведомо, как на это посмотрит ее работодатель. А в худшем она поднимет вас на смех - и будет совершенно права. Но, в любом случае, Дон Кихот вы этакий, чтобы обратить сию заблудшую овечку на путь истинный, нужно, как минимум, остаться с ней наедине. А единственная возможность для этого - заплатить за ночь с нею! Я готов даже уступить вам всю ночь... чтобы доказать вам свое искреннее расположение... Идите к себе... Ждите... Она придет.
Михаил Николаевич молча кивнул и поплелся в свой номер, задыхаясь от злости. Больше всего его бесило то, что Морис прав, и что поделать с этим ничего невозможно.
***
Придя в номер, Кузнецов не раздеваясь бросился на постель. Лежал, уткнувшись лицом в подушку, и едва сдерживал слезы. Такого чувства бессилия он не испытывал с тех пор, как в четвертом классе кто-то - и он даже догадывался, кто - смастерил натриевую бомбочку, да переусердствовал; бросил ее в унитаз, и она взорвалась с оглушительным грохотом, и туалет потом три дня отмывали, и старичка-трудовика едва не хватил удар, и был страшный скандал, и во всем обвинили Мишу - всего только потому, что он якобы в роковой момент был в туалете... Он помнил, отлично помнил, как пытался убедить родителей, что ни к чему не причастен, - и как мать решительно заявила, что причастен, раз об этом сказали на родительском собрании: потому что учителя неправыми не бывают. И ничего нельзя было сделать. Как и сейчас. Морис прав. Морис всегда прав. И, возможно, действительно хочет добра... На свой лад... Но - что он, Михаил Кузнецов, будет делать, что говорить, когда откроется дверь, и войдет эта маленькая фея с зелеными глазами? Ледяными глазами. Полными презрения. Эльвира - повелительница Тьмы. Эля. Она войдет. Сядет за стол - может быть, закинет ногу на ногу. Возьмет мандарин. Или конфету. И он обнимет ее за плечи... Нет, не обнимет, нельзя так сразу... Хотя - почему нельзя? Ведь разве не за этим ее позвали? Так, значит, он подойдет и скажет ей... Знать бы еще, как начать... Впрочем, она в любом случае выслушает. Должна. Ей заплатили. А, может быть, и не придется ничего говорить? В глубине души Михаил Николаевич очень на это надеялся. И отчаянно презирал себя за это.
Ну вот, наконец-то. Протопали по ковровой дорожке каблучки. Скрипнула дверь. Михаил Николаевич приподнялся и сел на постели...
***
...Вошла Эльвира. Не вошла - ворвалась, в кое-как накинутом черном плаще с капюшоном. Сняла его, прицепила на вешалку аккуратно, - осталась в белом развевающемся одеянии, со сверкающей заколкой в высоко поднятых тяжелых волосах. Встала перед ним, вскинула голову. Оглядела быстро с ног до головы - будто ценник прилепила. И сумма на ценнике стояла весьма незначительная. Быстро, неуловимым движением рванула шнурок у шеи - хламида свалилась к ее ногам, обутым в давешние прозрачные туфельки. И оказалось, что под хламидой на Эльвире ничего нет. Даже телесного трико.
Михаил Николаевич залился краской, и было отпрянул, но, мысленно обругав себя «слюнтяем» и «интеллигентом», постарался сохранить самообладание, и даже смог хрипло выдавить: «Добрый вечер...»
«Какой там вечер, папик... Ночь на дворе», - отозвалась она с привычной наигранной развязностью, которая не могла скрыть усталости в ее голосе.
-Ну что же вы, садитесь... - неловко забормотал он, машинально похлопав ладонью по кровати - будто подзывал кошку.
Она подошла. Села. Не на кровать - на ковер пыльный, потертый. Ноги скрестила по-турецки, руки положила на колени, выпрямилась, запрокинула голову - на, мол, папик, любуйся, все без обмана, товар лицом! Он смотрел, как загипнотизированный, на ее подпудренное лицо, глаза, обведенные черной толстой чертой, губы в вишневой помаде - видимо, ее позвали к нему так быстро, что она не успела переменить макияж.
Ее грудь. Розовые, аккуратные соски. Подтянутый живот балерины. Белые бедра с тоненькими голубыми жилками. Руки - тонкие, с длинными пальцами. На ногтях вишневый лак с блестками. Чисто выбритое полураскрытое лоно. И - туфельки с пыльными подошвами и стоптанными набойками. Это у нее-то, у Царицы Ночи, или как там они ее зовут!
Он рассматривал ее. А она - его. Не отводя глаз, и не произнося ни слова. Ждала. И, казалось, заранее знала, что ничего путного не дождется. От нее пахло духами - терпкими, горькими.
Наконец подняла руки, потащила из волос усыпанного стразами тяжелого «крокодила» - неужели? Эти сияющие косы - на пыльный вытертый ковер, по которому кто только не топтался?
-Эля, что вы! Не надо...
-Чего - не надо? - она усмехнулась.
- Сидеть на полу... Тут пыльно, и сквозняк... И вообще... Не надо...
-Что - вообще не надо? А зачем тогда звал? - она нахмурилась.
- Да это не я звал... - путаясь в словах, принялся объяснять Михаил Николаевич, сам не зная, зачем... Она слушала, глядя на него со все большим недоумением.
Голубь долбил клювом в оконное стекло, царапал коготками по карнизу...
В соседнем номере «Морис», прильнувший ухом к стене, шепотом поминал всех святых.
Когда незадачливый коммерсант и спаситель заблудших овец закончил свою сбивчивую, бестолковую исповедь, Эльвира ненадолго задумалась. Потом снова внимательно, оценивающе оглядела Кузнецова, хмыкнула и протянула руку, ожидая, что он подаст ей свою, чтобы помочь подняться. Растерянный, он не сразу сообразил, чего от него хотят, тогда она досадливо махнула рукой, сбросила туфельки, быстро расстегнув пряжки на ремешках, и поднялась сама - по-балетному, изящно.
Села рядом, перекинув волосы со спины на грудь. Положила руку ему на плечо. Он обернулся - их глаза встретились.
-Эля... Эльвира... Я... Вы... Ну, словом... Я не знаю... - бормотал он, смущенно отводя взгляд.
-Слушай, папик, чего-то я не пойму... проблема-то в чем? Ты или твой... ну, неважно, кто - заплатил Суренычу, так?
Он кивнул.
-Так. Суреныч мне мою долю отстегнул. Все как полагается. Кровать есть, душ есть. Дверь запирается. Я - вот она, к твоим услугам. Так в чем же трабл?
-Эльвира... Я... просто не знаю... Не представляю, как... Вы - и я...
-Слушай, а ты вообще женат?
-Был. Развелся, - ответил он, угрюмо глядя в пол.
-А дети есть?
-Есть. Сыновей двое.
-И откуда они завелись по-твоему? Раз дети есть - значит, все ты знаешь, что надо, и все у нас будет хорошо! - проговорила она, будто успокаивая расплакавшегося ребенка. - Давай, раздевайся, ложись. И ничего не бойся - я все сделаю, вот увидишь, все будет тип-топ!
-Эльвира... Но ведь вы же... Вам же вовсе не хочется! Возьмите деньги... Просто так... я никому не скажу...
-Да ты за кого меня принимаешь, папик? - она снова соскользнула на ковер и снизу вверх взглянула ему в глаза. - Я тебе не динама какая-нибудь с Тверской. Задаром работать не буду, но и даром ничего не возьму. Хоть у Суреныча спроси - я всегда честно работаю! («Ох, уж эти мужики! Рожа на роже, и у всякой рожи - свои выпендрежи!»)
-Хорошо... Хорошо..., - сдался он. - Как хотите... Как хочешь...
-Ну, вот и славно, - профессиональным тоном промурлыкала она. - Давай расстегну...
...Легла рядом, прижалась, поцеловала в губы («Хоть слюней не распускает - и то хорошо...»)... Он обнял ее - гибкую, теплую... Желание овладевало им против его воли...

Голубь, от души нагадив на карниз, рванул вверх, как истребитель с вертикальным взлетом.
«Морис Рудольфович» довольно потер руки, и, чокнувшись со своим отражением в зеркале, залпом осушил рюмку французского коньяку.
***
-Алё... Милиция?.. Тут у нас, жначитшя, в номерах клиенты уж больно подожрительны! В двадцатом, да в двадцать первом... Я уж боюшя, как бы не ентот шамый... как яво... тероризьм! Шами - бог ведает, кто, один такой чернюшший, ушатый, как ешть шешен... Другой - не ражбери-поймешь, а тоже, видать, иж ентих... И дефка щас к ним пробежала - в черном ушя, вылитая шахидка, как у тялявизоре кажуть... ш шумкой... а што там у шумке - бог ее ведаеть... Може и бонба... Вы бы, шинки, проверили... А то мне ить бояжно, шинки...
Дежурный, прикрыв ладонью трубку, коротко выругался. Тьфу ты, блинский Вася, опять гексоген в сахарнице нашли, - достали уже эти старперши! Но звонок записан - не отвертишься.
-Да, разумеется, приедем. Говорите адрес. Банный переулок? А, знаю, отель! Сейчас будем, ждите!..
Сержант еле удержался, чтобы с силой не швырнуть трубку на рычаг. Мать ее растак, - посмотрели четвертьфинал, называется! Отель... Это, значит, у Суреныча в заведении? Как же, знаем... Ладно, лишний раз проверить не мешает... Заодно и на стриптизерку его новую поглядим...
***
Услышав короткие гудки, отельная уборщица Валентина Сергеевна, или, как ее звали за глаза хозяева, бабка Валька аккуратно положила трубку, довольная донельзя.
-Ну, что, Валь? - нетерпеливым шепотом спросила ее закадычная подруга, Мария Филипповна, она же - бабка Машка, исполнявшая обязанности портье.
-Приедуть, Маша! Шкажали - шшас приедуть! - прошамкала уборщица, и в глазах ее горели злорадные огоньки. - ужо будет ей, бешштыжей-то! А то - приходит щас Суреныч, и давай разоряться: почему, мол, на сцене не вымыто, Эльвирка, видишь ли, хламиду швою запылила! Понаехали тут, черномазые, развели проституток, штоб им всем....
***
...Оседлав лежавшего как бревно клиента, Алька механически приподнималась и опускалась, будто отрабатывая урок в тренажерном зале, глядя прямо перед собой в стену, чтобы не видеть клиентовых виноватых глаз. «Ну не хочешь - не надо, никто под пистолетом тебя в койку не тащит. Но что же - нельзя было при таком раскладе сразу к компаньону меня послать?» От стука в дверь тишина хрустнула, как весенний ледок под каблуками. Алька шепотом выругалась сквозь зубы: кого там еще принесло? Ни раньше, и ни позже! Впрочем, с самого начала было ясно, что с этим тюфяком фиг-два что получится, хоть ты из кожи вон. «Ну, да ладно - махнула она рукой, - авось, на его компаньоне гонорар отработаю! А чувачина, уж точно, к Роберту жаловаться не пойдет».
За дверью сгустилась напряженная тишина, готовая взорваться новым стуком - резким, властным: так стучат те, кому стучаться, по сути, вовсе не обязательно.
-О, Господи, кто там?!
-Да фиг их знает, сейчас пойду гляну... - она слезла с него, осторожно, на цыпочках, подошла к столу, нашарила выключатель у лампы. Комнату озарил тусклый зеленоватый свет. Освещенная им «повелительница Тьмы» - нагая, с растрепавшимися косами, с размазавшейся косметикой - походила не то на утопленницу, не то на ведьму.
-Откройте, милиция! - тонкая, будто картонная дверь зашаталась, будто в нее тараном ударили.
-Кабздец, облава... - обернувшись к Кузнецову, сквозь зубы прошипела она. Накинула белую хламиду. Быстро подобрала волосы. - Слышь, папик, ты одевайся по-шустрому, да открывай, а я спрячусь, а то у меня документы все наверху, в комнате... Тьфу, еперный театр! Да вставай же ты, что как неживой валяешься? Хочешь, чтоб менты дверь вынесли?
-Да-да... сейчас... - Кузнецов вскочил с кровати, кое-как натянул брюки, - трусы надеть забыл; Алька сгребла их в комок и кинула под кровать, бормоча шепотом что-то неразборчивое, но весьма для него нелестное.
В дверь ударили снова - тонкая фанера треснула.
-Минуточку! - проблеял Кузнецов, путаясь в рукавах рубашки. Алька на цыпочках метнулась к вешалке, сдернула плащ, и, завернувшись в него, ящерицей нырнула под кровать.
- Да вышибай дверь, Серега, - церемониться еще будем, мать их в душу!
Дверь слетела с петель. В проем, кое-как протиснувшись, протопали по упавшей двери два «шкафа с антресолями» - в камуфляжах, с дубинками наизготовку. Вспыхнул свет.
Глазам блюстителей порядка предстал полуодетый, невысокий, лысеющий, расплывшийся человечишка средних лет, застывший посреди комнаты в нелепой позе, на полусогнутых, растопырив руки - ну вот-вот закудахчет. Губы у человечишки дрожали, он бестолково моргал, видимо, еще не успев как следует проснуться, щурил близорукие бесцветные глазенки, похоже, начисто забыв, что держит очки за дужку (вот-вот уронит!), и на террориста походил не больше, чем горбатый «Запор» - на самоходное орудие. «Шкафы» оглядели комнату. Никого. Постель разобрана. На ней перед этим явно хорошо покувыркались. Этот шибздик и... И та самая шахидка! Которая, ясно как день, никакая не шахидка вовсе, а обыкновенная шлюшка.
Снаружи послышались грохот и матерная ругань - вышибли дверь соседнего номера. Кузнецов невольно втянул голову в плечи. Сержант, обернувшись, крикнул в коридор: «Ну? Что там, Володя?»
«Никого, чтоб их всех!», - отозвался его подчиненный, а другой добавил: «Да здесь, мать их так, никто не живет, ни постели, ни шмоток! Чёрт-те что!»
За окном громко и, как показалось сержанту, издевательски каркнула ворона.
Сержант сжал кулаки: «Та-ак. Всё с вами ясненько. Маразм крепчает - черт бы всех этих журналюг подрал, допоказывались, блин-нафиг! Кто-то, понимаете ли, бомбу в номере унюхал - хорошо, хоть не у себя в заднице! А кто-то, бляха-муха, вишь ли, в «хотелях» прохлаждается, стриптиз смотрит, так его, с доставкой на дом! А мы тут, так-перетак, бегай в ночь-полночь, как собаки за палкой! Не то, что стриптиз, а хоккей этот несчастный по ящику - и то досмотреть не дали, чтоб им всем повылазило!.. Ну что, шибздик, уставился? Давно пенделей не получал?»
-Кто такой? Документы! Регистрацию! - отрывисто и презрительно, точь-в-точь, как немцы в фильмах про войну, пролаял сержант.
- Сейчас... сейчас... - забормотал Кузнецов, у которого зуб на зуб не попадал от страха. О московских ментах ему много чего успели нарассказывать. Господи... Если они... Если Эля... - Сейчас... Сейчас...
Заклинившая молния на сумке никак не хотела поддаваться. В отчаянии Михаил Николаевич рванул ее изо всех сил. Еще. Никак. Сержант смотрел на него брезгливо, как на какого-то противного слизняка, которого прихлопнуть бы - да тапочек жалко.
-Ладно, хрен с тобой... - отмахнулся мент. - Лучше скажи: тут девка была? В черном платке такая, как чеченка? А то тут нашлись особо бздительные, отсигналили...
-Н-нет... - с трудом выдавил Михаил Николаевич, про себя отчаянно молясь, чтобы Эльвира не чихнула под кроватью. Только сейчас Кузнецов с ужасом заметил, что Эльвира в спешке забыла спрятать свои туфельки, и из-под свесившегося с кровати одеяла виден черный каблук. Сержант обернулся, очевидно, намереваясь отдать приказ о возвращении, и Кузнецов, воспользовавшись этим, быстро наклонился, чтобы закинуть туфельки подальше в угол, - но уронил очки. Стекло вылетело из оправы и разбилось. Мент оглянулся - Михаил Николаевич, поняв, что все пропало, стоял, весь напрягшись и сжимая каблук туфельки, будто рукоять меча. В глазах его горела ярость человека, которому нечего терять:
-Товарищ сержант, в конце концов, я имею право..!
-Право! - передразнил его сержант, перегибаясь пополам от хохота. - Штаны задом наперед надел - а туда же: права качать! Видали его!
-Вот-вот, я что и говорю! Распустили народ! – угодливо поддакнула низенькая, под блондинку крашенная толстушка лет сорока пяти, с риском для жизни пытаясь протиснуться между двумя небоскребами в погонах, чтобы разглядеть, что происходит в номере.
-Ну, цирк! Ой, не могу, блин! - подхватили стоявшие в дверях менты, загыгыкали, заржали - молодые, здоровенные! - упиваясь сознанием своего превосходства над этим шибздиком - превосходства грубой физической силы, против которой все моральные устои стоили дешевле фантиков. - Ну, оборзел мужик!
Но этот хохот, против ожидания, придал Кузнецову сил. Так или иначе - отступать было некуда: за ним, под кроватью, была Эльвира.
Алька, вжимаясь в стену, слушала, как клиент, от которого она никак не ожидала подобной смелости, кричит что-то малосвязное про права человека, неприкосновенность жилища и тому подобные прекрасные вещи, чаще всего не имеющие никакого практического значения.
- Да я вам в отцы гожусь, молодой человек! – голос Кузнецова сорвался на истерический бабий визг. Он пустил петуха, закашлялся и, уже не помня себя, замахнулся на самодовольно лыбившегося сержанта Эльвириной босоножкой.
- Так, мужик, а вот это уже не смешно!!
Михаил Николаевич и сам не понял, как оказался на кровати, закатанный, как кукла, в одеяло, с гудящей, как колокол, головой, с фонарем под глазом и с громилой-камуфляжником, сидящим у него на ногах, - менты свое дело знали!
- Ну вот, так-то лучше! А то с ним, как с порядочным, а он еще тут… - не считая нужным уточнять, что именно «тут», сержант мигнул остальным двоим, и они все вместе принялись обыскивать номер. Когда все, что только можно, было открыто, вывалено на пол или перевернуто вверх дном, сержант, встав на четвереньки, заглянул под кровать: «Ага! Попалась!»
Кузнецов, к вящему веселью ментов, забился, задергался, снова стал что-то кричать о правах и законах, пока один из рядовых не заткнул ему рот простыней.
-Эй, ты там! Террористка долбаная! Сама вылезешь, или мне койку перевернуть?!
Алька, извиваясь, выползла из-под кровати, отряхнулась, скинула плащ. Огляделась, старательно состроив удивленную физиономию.
-Где террористка, начальник?!
Сержант плотоядно ухмыльнулся: «А, вот кто тут у нас! Кто такая, почему не знаю?!»
-Оставьте ее в покое! - Кузнецову отчаянным усилием удалось выплюнуть простыню. Камуфляжники и толстушка-блондинка воззрились на него, предвкушая продолжение концерта. - Оставьте ее в покое: это... это моя дочь!!
(Голубь на слуховом окошке ликующе заворковал).
От дружного хохота четверых верзил закачались пластмассовые подвески на люстре.
- Ой, блин! Не могу! Щас лопну! Мужики, его же в «Аншлаг» надо - все Петросяны удушатся! Дочь! И много у тебя таких дочек на Тверской в ночную смену работает?
-Это произвол! Я буду жаловаться!
-Заткнулся бы ты, а? – оборвал Кузнецова шкафообразный Серега. - От греха, знаешь, подальше! А то заберем вместе с дочкой в отделение, на трое суток, - и иди потом жалуйся хоть в ООН!
-Слышь, папаня хренов, - спросил сержант, желая щегольнуть остроумием. - Ты хоть, как звать-то ее, спросил у дочки?
-Эльвира ее зовут, - ответил Кузнецов, уже гораздо тише: ему представился вонючий «обезьянник», бомжи, вши и полная беззащитность. («А если они…») Да, в конце концов, ну кто она ему – эта Эльвира? Тут бы свою шкуру как-нибудь уберечь!
(Черная ворона на крыше торжествующе каркнула и хлопнула крыльями, будто аплодируя. Голубь слетел с окошка и приготовился было пикировать, но вдруг, ни с того ни с сего, будто его на ниточке потащили, ракетой взмыл вверх и пропал в темной вышине).
-Да какая Эльвира! - встряла блондинистая толстушка. - Альбинка же это! Наша, общежитская! Алька-балетница, из четыреста второй, все знают. Тут, в ночном клубе работает.
Алька бросила на толстушку благодарный взгляд – окупились-таки ежевечерние сладкие «здрась-Вер-Палны», конфеты на Новый год и цветочки на Восьмое марта!
- Ах, вот как? – сержант наконец-то соизволил обратить на толстушку внимание. – А вы, кстати, сами-то кто будете, гражданочка?
- Манакова я, товарищ сержант, Вера Павловна, комендант общежития. А она – Альбина, Бычкова Альбина, из Челябинска, и регистрация есть у нее, и все, что надо…
(«Не может быть… Просто однофамилица…» - прошептал про себя Михаил Николаевич)
- Да я уж чую, что у нее все, как надо… - осклабился сержант, протягивая руку к Алькиной филейной части. – Слышь, Эльвира… А ты в Челябинске своем где жила? Не на Северке? А то у меня дружок один там...
- Нет, командир. На ЧЕ-Ме-Зе, возле автопарка.
(«Нет-нет… Так не бывает… Просто совпадение…»)
«Там еще школа рядом, - продолжала Алька, - у меня бабка там заучихой работает. Занудная – жуть!»
(«Нет, не может такого быть! Просто потому, что – не может!!»)
- Та-ак… - протянул сержант, не убирая руки с Алькиного зада. – Балерина, значит… А сюда тебя за каким принесло? Спящую красавицу разучивала? Для Большого театра?
- Ну что вы к ней пристали, ребята! – закудахтала комендантша. - Ну обычное дело, клиент приватный танец заказал…
- Ладно, девушка, одевайся, поехали к нам. Там разберемся, кто ты у нас – Алька-балетница, или Манька-облигация. А ты, тетка, - сержант обернулся к комендантше, - беги, звони Суренычу: пускай везет ее документы… ну и еще, что надо… он мужик умный, сообразит!
Менты многозначительно переглянулись. Один показал другому четыре пальца, тот в ответ – пятерню. Сержант, заметив это, рассмеялся, и сказал, что пять звездочек – это хорошо, но лично он предпочитает «Смирнова».
***
…И они ушли. И увели Эльвиру с собой – полуодетую, в накинутом кое-как плаще и в незастегнутых босоножках и в белом ангельском одеянии. И пересмеивались, и предвкушали, как в ожидании Суреныча будут заказывать ей приватные танцы. Мент Серега, желая схохмить напоследок, сгреб с тумбочки ключ от номера и показал его менту Володе – тому самому, что все это время просидел у Кузнецова на ногах (Михаил Николаевич чувствовал себя так, будто по нему весь день ездили самосвалы). Мент Володя прыснул со смеху и, выдернув из-под головы Кузнецова подушку, хлопнул ею Михаила Николаевича по лицу. Кузнецов чуть не задохнулся от пыли и унижения.
Хлопнула дверь. Издевательски скрипнув, повернулся ключ в замке.
***
«Нет, как они смели! Да вот так и смели. Их было больше. Они были сильнее. А ты – провинциал, интеллигент, ходячая нелепица, у которой штаны задом наперед надеты. Себя-то защитить не смог, не то что женщину. Ну да, ты пытался… Только по физии схлопотал, да людей насмешил. Заговорила валаамская ослица! Твердили тебе: учись говорить «нет»! Вот сказал бы «нет» Морису – и сейчас спал бы себе тихо-мирно, и никаких тебе ментов, и никаких Эльвир…
Эльвира… Нет, Альбина… Бычкова, из Челябинска, с ЧМЗ, автобусный парк, школа, бабушка завуч… Все сходится. Это она. И нечего делать вид, что это не так. Это твоя дочь. Твоя и Светланина. Светка тебя прогнала тогда… А кто знает, сама она так решила, или ее мамаша? А саму Альбину кто-нибудь спросил, хочет ли она расти без папы? Отшили тебя – а ты и ушел, обрадовался. А вот теперь ты с ней… Как с последней… Да еще и ментам отдал на растерзание! Шикнули на тебя – а ты и лапки кверху… Ну нельзя же… Нет!!»
Кузнецов, всхлипывая от стыда и отвращения к себе, принялся барахтаться, как черепаха, перевернутая на спину, силясь освободиться от подушки и покрывала. Ему не хватало воздуха, а сердце будто сдавили чьи-то холодные костлявые пальцы.
Наконец ему удалось высвободить руки. Он отбросил подушку, попытался встать, но свалился с кровати на пол, больно стукнувшись локтем. Боль в груди не отпускала, перед глазами все плыло. Он со страхом подумал, что так и умрет здесь, на пыльном коврике, наполовину замотанный в казенное покрывало, как кукла, – вот смеху-то будет, когда его найдет горничная! Позвать на помощь... Кого? Морис должен быть у себя. Они говорили, что там никого - почему? Куда он мог... А, может, уже пришел? Ведь он же всегда появлялся именно тогда, когда был нужен... Но почему же сегодня? Были бы мы вдвоем - может, и отстояли бы ее!
Кузнецов попытался позвать компаньона - но не услышал своего голоса.
Из последних сил он приподнялся, пополз к двери - и тут почувствовал, что тело стекает с него, как грязная вода в сливное отверстие. «Эльвира!... То есть, Альбина...»
VI
***
Стало темно, тихо и необыкновенно просторно.
Кузнецов висел в пустоте. Ни звука, ни света, ни опоры под ногами. И никого вокруг.
Он попробовал пошевелить рукой - и рука тут же проявилась из тьмы, как изображение на фотобумаге. Обрадовавшись, он принялся дергаться, выделывая какие-то несусветные па - стали видны другая рука, ноги, туловище - всё бледно-голубоватое, прозрачное, будто набрали лунного света в воздушный шарик. Он подумал, что, будь у него зеркало, могла бы проявиться и голова. Но откуда взяться зеркалу, когда нет даже пола под ногами?
«Куда я попал - в космос? Да нет, я же умер. У меня был инсульт... Или сердечный приступ? Впрочем, теперь все равно... Но почему я один? Ведь люди все время умира...»
И тут Михаил Николаевич почувствовал на себе чей-то пристальный, насмешливый взгляд.
Он обернулся - на него из темноты смотрела пара больших красных глаз с темно-бордовыми, как затухающие угли, зрачками. Кузнецов невольно отшатнулся, смешно замолотив руками в пустоте. Но бежать было некуда. Глаза приблизились. Чуть ниже их осклабилась, загорелась тем же алым светом пасть, набитая белоснежными острыми зубами, облизнулась темным раздвоенным языком. Как неоновая реклама на крыше, красным контуром обозначился горбатый нос, потом - лихо закрученные усы, брови, скулы, каска с лошадиным хвостом, будто с картинки в школьном учебнике истории. Сквозь каску торчали рога - прямые, длинные, острые. Михаил Николаевич поморгал, протер глаза - но страшное видение по-прежнему висело перед ним в черном Ничто и довольно скалило зубы. Это был самый настоящий чёрт. Но вместе с тем, это, несомненно, был не кто иной, как Морис Сендьен, кузнецовский компаньон! «Морис! Да, конечно же, он всегда появляется, когда нужно. Когда ему нужно!».
Черт рассматривал Кузнецова, как рассматривают инфузорию в микроскоп. Теперь нечистый «проявился» весь - от начищенного блестящего шишака на каске до ботфорт с большими шпорами. Кузнецов ясно, до мельчайших подробностей, мог рассмотреть исцарапанную кирасу, лосины, белую кожаную портупею, каждую ниточку в красной бахроме эполет. В руке бывший совладелец «Астарота» держал стеклянный графин с пробкой, явно позаимствованный из номера «Хотеля».
-М-м-м-м... Морис Рудольфович? Мсье Сендьен? Вы?? - прошептал Кузнецов.
-К ангелам Мориса, дорогуша! Просто Сандьё. А лучше – mon caporal. Vas-y ! – черт выдернул пробку, и Михаил Николаевич почувствовал, как становится маленьким-маленьким, как сувенирная куколка. В следующее мгновение его затянуло в горлышко графина, будто бумажку в пылесос. Огромная когтистая лапа в драной замызганной замшевой перчатке ловко заткнула графин пробкой – Михаил Николаевич оказался в плену. Он яростно забарабанил по стеклу крохотными кулачонками – но только насмешил донельзя довольного черта. Тогда Кузнецов сел на дно графина и тихо заплакал. «Что, красавчик? Солоно приходится? – усмехнулся черт, поднося графин к самому носу. – Ничего, я тоже поначалу сдрейфил. Потом привык. И ты привыкнешь.
-Значит, я попаду в Ад? – дрожащим голосом спросил Кузнецов, невольно отворачиваясь от горящей перед ним пасти.
-А куда ж еще! Тебе еще повезло – можно сказать, персональный самолет подали, а то ведь есть недотепы – болтаются во Тьме по двести лет, дорогу найти не могут, пока дотащатся – и имя свое забудут, и звание, и грехи, разбирайся потом с ними… А так – прямо ко мне под крылышко… - при этих словах за спиной у Сандьё развернулись огромные перепончатые крылья, и были они еще чернее окружавшей их Тьмы. Сандьё расстегнул ремень, продел его через ручку графина и снова застегнул:
-Ну вот, полетишь теперь, как император…
-А это… далеко? – отважился спросить Михаил Николаевич.
-У черта на рогах! – расхохотался Сандьё. – Впрочем, если на крыльях желания…
И они полетели… к черту на рога. Михаил Николаевич не мог бы сказать, сколько они летели, быстро ли… ощущения полета не было, потому что здесь не существовало ни времени, ни пространства. Тем не менее, черные крылья равномерно поднимались и опускались, и так же равномерно покачивался на поясе дьявола огромный грозный палаш.
Постепенно Кузнецов несколько освоился со своим новым положением. И тогда снова вгрызлась раскаленным сверлом в голову последняя мысль: «Моя дочь! Альбина! Ее увели...»
«Сандьё!» - позвал он, и тут же испугался, что тот услышит.
- Чего тебе? – отозвался черт, к удивлению Кузнецова, самым обычным, не оглушительным, голосом.
Ободренный этим, Кузнецов решился произнести имя Альбины.
«Эльвира? – рассмеялся нечистый. – О ней не беспокойся: выберется. Лучше давай о тебе поговорим…»
- Да что теперь обо мне… - угрюмо произнес Михаил Николаевич.
- Alors! Voila un beau conte! – хохотнул враг рода человеческого. – И что, даже не хочешь знать, что тебе предстоит?
- Знаю, - спокойно и печально отвечал Кузнецов. - Котлы с кипящей смолой, вилы, костры... Или сейчас придумали что-то более совершенное?
- Придумали. Только ты не бойся. Тебя в смолу не окунут - уж об этом я позабочусь! Ты - моя добыча. Будешь у меня на посылках. Tu sera mon planton personnel... comment dit-on en russe ... a, личный вестовой. Croixselle et moi , мы будем сидеть у меня и пить, а ты будешь нам бегать за коньяком! - мысль о коньяке заставила Сандьё смачно облизнуться. - Ou, oui, tu sera au garde-a-vous et tu parleras: mon caporal, votre cognac est arrive !
- Простите... Сандьё... мон капораль... - неуверенно начал Михаил Николаевич. - Но... чем я заслужил такую честь?
- Mort de tous les anges ! - расхохотался рогатый кирасир. - Сразу видно интеллигентного человека! Ну почему бы тебе просто не обрадоваться, что ты избежал огня Геенны? Нет ведь, непременно нужно задаться вопросом, а заслужил ли ты это счастье, и чем заслужил! Да с такими, как ты, Мишо, не надо никаких огней - сами на собственной нравственности зажаритесь, с преотменным успехом! Ничем ты, mon cher, особо не выслужился. Просто мы с Круазелем однажды по пьяни заключили ма-аленькое такое пари...
***
...- Так, значит, - тихо проговорил потрясенный Михаил Николаевич, - вы с этим... с этим небожителем... просто играли мной? Вы превратили меня в марионетку? А я думал...!
-Подумаешь, трагедия! - издевательски рассмеялся Сандьё. При этом он, чтобы увидеть, какое впечатление произведут его слова на добычу, несусветным образом изогнулся в пустоте, не прекращая, однако, махать крыльями. - Да ты и без нас был марионеткой, еще скажи - не так!
Кузнецов покачал головой - но как-то не совсем уверенно, и это не ускользнуло от глаз нечистого.
«Ты припомни лучше, - тем же ехидным тоном продолжал кирасир, - когда ты в последний раз собственной головой думал и сам решал, что тебе говорить и делать! Давно это было, правда? Если вообще было... Сперва мамашу-папашу слушался, потом учительницу, потом - начальство, жену, тещу... Да кого угодно! Обо всех думал, кроме себя самого! Что люди скажут, да что соседи подумают, да заслужил ли я, да невежливо, да жалко, да неудобно... Все тебе господа, один ты на побегушках! Ну и как тебя, смиренника такого, было не дергать за веревочки?»
- Веревочки... - Кузнецов поглядел на свои руки и ноги, будто ожидал увидеть привязанные к ним бечевки. - Выходит, я... - Он сгорбился, закрыл руками лицо, плечи его вздрагивали.
«Ну, ну, будешь мне тут сырость разводить, - черт сделал движение, будто хотел покровительственно похлопать пленника по плечу. - Ничего. Зато ты, вроде как, и не умирал вовсе!
Кузнецов удивленно посмотрел на него.
«Ну да, - со смехом объяснил Сандьё, - раз ты своей головой не думал - значит, считай, что и не жил, а раз так - то и умереть не можешь! А раз не умер - какой может быть котел? Est-ce que c’est clair ?»
-Значит, меня, можно сказать, никогда и не было?!
-Не было, не было! - насмешливо-успокоительным тоном подтвердил капрал. И командирским голосом добавил: «А теперь - заткнись. Подлетаем! Можешь полюбоваться: Ось Мира! Ближе подлетим - увидишь Ареопаг, наши Врата и кончик Лестницы Иакова!».
***
Кузнецов взглянул вперед - вдали брезжил свет. Он разгорался, приближался, слепил глаза, как солнечные блики на воде в ясный день. Только солнечного тепла и ласки в этом свете не было.
Наконец взгляду Кузнецова предстала огромная полая, ажурная колонна, сплетенная из толстенных золотых сияющих нитей. Колонна держалась в пустоте безо всяких видимых растяжек или опор, вершина ее терялась в невообразимой вышине, а толщина была такова, что внутри свободно помещался… театр – не театр, стадион – не стадион… Больше всего это напоминало Кузнецову Колизей из картинки в школьном учебнике. И на каждой ступени этого Колизея чуть ли не на головах друг у друга сидели черти – десятки, сотни, легионы чертей! Маленьких, долговязых, тощих, жирных, с хвостами собачьими, свиными, бычьими, с рогами развесистыми, бараньими, прямыми… Но все они при этом прыгали от радости, хохотали, визжали, вопили и высовывали языки.
А посреди арены зияла огромная черная дыра, из которой по краям выбивались ярко-оранжевые языки пламени. «Как конфорка на плите, - подумал Кузнецов. – И меня на ней сейчас поджарят… Или нет? Поджарят. За Альбину – поджарят непременно, что бы Сандье ни говорил».
Чтобы не видеть страшного провала и тысяч облизывающихся на него оскаленных пастей, Михаил Николаевич поднял глаза – высоко-высоко над «Колизеем» в пронизанной золотистым светом пустоте парила, уходя ввысь, грандиозная винтовая лестница, казалось, выкованная из звездных лучей.
Завидев приближающегося Сандьё, черти взвыли так, что у Кузнецова уши заложило. Два плюгавеньких чертенка взмыли вверх и, ухватившись цепкими обезьяньими хвостами за золотую сетку, потянули ее в стороны, изо всех сил трепеща хилыми крылышками – нити раздвинулись. Сандьё медленно и торжественно, как аэростат, вплыл в столб света и, мерно взмахивая крыльями, направился через арену к ложе, где в гордом одиночестве восседал особенно страхолюдного вида нечистый, в роскошной золото-алой мантии, с вызолоченными бычьими рогами – не иначе, сам Люцифер. Кузнецов сжался в комок на дне графина.
Но когда кирасир уже готовился опуститься на алый, будто кровью пропитанный, песок арены перед ложей черного владыки, дьяволы все, как один, вдруг взвыли и задрали морды вверх: что-то большое, сияющее, белое, стремительно падало в пролет Лестницы...
***
В кабинете у апостола Петра шло нуднейшее совещание. Архангел Михаил сидел, как на раскаленных углях. Подумать только: его выдернули сюда по спецсвязи в самый ответственный момент, когда объект уже раскаивался, и ему, Михаилу, оставалось только взять его под ручку и препроводить в кущи райские! И для чего выдернули – чтобы в очередной раз прочитать лекцию о новых правилах отделения овец от козлищ, и это притом, что вся новизна заключается в перемене местами пунктов 2.3.д и 4.5.а! Воистину, избави нас Боже от друзей, а с врагами мы как-нибудь сами справимся! «Так, - думал архангел, отрывая и комкая один за другим листки блокнота и с великим трудом удерживаясь от искушения запустить бумажным шариком в ключаря райских врат. - Одно из двух: либо старикан окончательно впал в маразм, либо… Либо его угораздило поставить на Сандьё больше, чем на меня. Рано или поздно я до этого докопаюсь. Вот только душе раба Божия Михаила легче от этого не станет!»
Минуты текли, как густой сироп с ложки. Седенький апостол все бубнил и бубнил что-то монотонное - тихо, себе под нос, уткнувшись в бумаги, - ни слова не разберешь. И сколько еще продлится это удовольствие, ведомо было одному Господу, - да разве у Него спросишь!
«И ведь наверняка все присутствующие знают, что, возможно именно сейчас этот хвостатый архинаглец... Знают, все втихаря в «Ignis Dei» бегали... И ставки делали... На тех, и на этих. И Уриил, и Рафаил, и Гавриил... Думали - я не вижу. И теперь молчат. Ну хоть бы одна душа попросила совещание перенести! Ну что вы, а как же послушание и смирение? Тьфу!» - Михаил едва удержался, чтобы не осквернить уста крепким словцом из лексикона «господ Снизу» Он сосредоточенным взглядом профессионала осмотрел апостольский кабинет, прикидывая, нельзя ли как-нибудь незаметно отсюда выбраться. Нет. Незаметно - не выйдет. В любом случае придется отодвигать стул, пробираться к двери, а дверь скрипит...
«О, Господи! Да что я, в конце концов! Да пусть себе смотрят! Я делаю то, что должен делать. Ибо нет воли Отца нашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих!». Михаил, не обращая внимания на удивленные взгляды и шушуканье, решительно встал и направился к выходу.
- Что, грешника своего спасать наладился? - окликнуло его российское Начало. - Так чего ж ты раньше-то думал?
-Опоздал, - с деланным сожалением вздохнул Уриил, давно метивший на Михаилово место. - Твой Кузнецов уже давно в котле кипит!
-Да... пока по Лестнице добежишь... Уж лучше сиди теперь, - покачал головой Рафаил, славившийся своим здравомыслием.
Михаил сделал вид, что не слышит. Однако при последних словах у него похолодело внутри. Лестница Иакова! Он совсем упустил ее длину из виду. Пусть даже от Врат, не с самой выси, но все равно - не успеть! Ему живо представилось, как он, хватая ртом воздух и держась рукой за бок, бессильно повисает на перилах, и смотрит, свесившись в пролет, как «господа Снизу»... Стоп! А если - не по ступенькам, а по перилам? Нет, нет, не успеешь, да к тому же рогатые увидят снизу твои протертые до дыр штаны! И как потом смотреть в глаза агентам? Агенты... Годдем... А ведь в принципе можно обойтись и вовсе без Лестницы!
Михаил несся по коридору, не обращая внимания на шушуканье и шелест десятков пар крыльев позади, - в Небесах новости разносятся со скоростью света.
Вот и Лестница. Михаил тщательно, пригладив каждое перышко, сложил крылья. Вынул меч. Перелез через перила, неуклюже подбирая белые одежды. Постоял немного, собираясь с духом. Поднял руку с мечом, будто полководец, готовящийся дать сигнал к бою. И, прежде чем любопытные поняли, что он задумал, стремглав бросился вниз головой в пролет...
***
Мир перевернулся. Кровь заухала молотами в висках. Ветер ударил в лицо, вынуждая зажмуриться. Только бы не выронить меч! Внизу, далеко-далеко – слишком далеко, черт возьми! – угадывалась разверстая, пылающая пасть - Врата Ада. Михаил стремительно – нет, недостаточно стремительно! – приближался к ним. Чтобы успеть, просто падать недостаточно – нужно лететь. Он осторожно попробовал приоткрыть крылья… взмахнул раз, другой… Так, это уже лучше! Только бы не зацепиться за ступени… Нет, ну какой дурак эту лестницу строил – тесно, как верблюду в игольном ухе! Впрочем, никто ведь и не рассчитывал на архангельские полеты вниз головой…
«Так… Вроде бы, полет нормальный, по габаритам вписываюсь, хоть и впритык… Еще, еще, быстрее!» Забыв осторожность, Михаил мощно взмахивал крыльями, к восторгу собравшихся на всех уровнях Лестницы любопытных. Он уже смутно различал в сиянии золотой сетки Ареопаг, полный ликующих чертей.
Кто-то хлопнул коридорной дверью, или… Впрочем, это для Михаила не имело никакого значения. Главное, что сквозняком его чуть-чуть сдвинуло влево – и этого «чуть-чуть» оказалось достаточно, чтобы маховые перья левого крыла угодили между частыми витыми балясинами перил. И - зацепились. Ощутив боль, он дернулся, затрепетал крыльями. Почувствовал, что вырвался. Но в тот же миг перед глазами у него все завертелось, сливаясь в бело-золотой сверкающий смерч. Михаил попытался затормозить – бесполезно. Что ж, он хотел скорости – и он ее получил. «В штопор сорвался!» - испуганно крикнула далеко вверху какая-то ангелица – может быть, Мэри? «Я, хоть и архангел, - неожиданно спокойно подумал он, - но все-таки не Иисус. И даже не Годдем…»
Михаилу представилось, как он, не сумев вовремя раскинуть крылья, падает в разверстые, жадные врата. Архангел почти наяву ощутил тошнотворную вонь паленых перьев. Пасть ближе… Ближе... Еще мгновение…
И тут навстречу ему снизу метнулась черная тень... Удар... Все померкло...
***
...Архангел ощутил себя лежащим на чем-то теплом и движущемся. Он попробовал пошевелиться - вроде бы, цел. Почувствовал рукоять в кулаке - слава Всевышнему, не выронил! Приоткрыл глаза. Увидел золотое переплетение Оси, чертей с раскрытыми от удивления пастями, подавшегося вперед Люцифера... И услышал усталый голос, раздавшийся откуда-то из-под его, Михаила, правой ноги:
-Ты хоть крылья растопырил бы, что ли, чучело в перьях! А то у меня ведь спина не казенная, чтоб твое превосходительство ездило! Да ножик убери - чуть хвост мне не отхватил!
-Сандьё! Ты!? Спасибо...
-De rien , Мишель, - выдавил черт, тяжело дыша.
-Но - как? - не мог понять Михаил. - Ведь ты мог...
-Que ? - тихо спросил Сандьё, и Михаил кожей, даже сквозь кирасу ощутил гнев, вскипающий в дьявольской груди. - На рога тебя вздеть? Во-первый, такой удар ни одна шея не выдержит, а во-вторых... Я - хоть и мародер, но не подлец!
Ошарашенный Михаил не знал, что и ответить, просто лежал, собираясь с силами, на широкой, крепкой спине кирасира, пока тот снова с ехидцей не напомнил ему, что неплохо бы растопырить крылышки, если они, конечно, целы. Михаил, тихо извинившись, повиновался. Оглядел крылья - похоже, целы, если не считать маховых перьев на левом, которые так и остались торчать в перилах Лестницы. Попробовал взмахнуть - получилось. Сандье, не забывая строить хитрые рожи товарищам на скамьях Ареопага, легонько подтолкнул архангела задом, помогая взлететь.
Оба зависли стоймя, помавая крыльями, друг напротив друга, над верхними скамьями Ареопага, - Михаил инстинктивно старался держаться подальше от жуткой пылающей дыры. Теперь архангел мог разглядеть на поясе черта заткнутый пробкой графин, в котором что-то слабо мерцало и шевелилось.
Сандье левой рукой взялся за горлышко графина, показывая, что ни за какие блага не расстанется с ним. Потом кивком указал архангелу на Лестницу, ступени которой готовы были рухнуть под тяжестью любопытных небожителей, - мол, лети, голубок, больше тебе тут делать нечего!
В Ареопаге и на Лестнице все затаили дыхание.
-Сандьё, он - мой! Я его не отдам! - тихо, но твердо произнес Михаил.
-Уже отдал! - оскалился кирасир. - Он спал с собственной дочерью. Я выиграл пари. Я принес его сюда. Все это видели!
-Видели! Видели! - хором взревели черти. Громче всех вопил Кройцхагель, потрясая связкой ключей.
-Простится ему прегрешение сие, ибо не ведал он, что творит! - повысив голос, парировал Михаил, и толпа на Лестнице разразилась восторженными криками.
-Драться хочешь? - хищно прищуриваясь, спросил Сандье, и еще крепче сжал хрупкое стеклянное горлышко.
-Братан, да мы его сейчас всей кодлой... - вскочив, начал было Твоюмать, выуживая из кармана замызганных камуфляжных штанов здоровенный гаечный ключ и скидывая телогрейку. Остальные тоже повскакали. Ареопаг вмиг ощетинился пиками, крючьями, вилами... Встал и взялся за раззолоченную рукоять вороненого меча даже сам Люцифер. На Лестнице возмущенно загомонили: что он себе позволяет, этот Падший!
-Merci, messieurs, - покачал головой кирасир, - mais c’est ma bataille !
Длинный кирасирский палаш медленно и торжественно выполз из ножен. Сандьё церемонно отсалютовал противнику, и в два взмаха крыльев перенесся на другую сторону арены, через Врата, готовясь ринуться на Михаила.
Тот пожал плечами. Кивнул болельщикам на Лестнице. Встал в позицию.
«Господи! Ну как я буду с ним биться - насмерть биться! - когда он буквально только что спас мне жизнь?!!»
«Тьфу, Господства... И ведь не подерешься особенно - с этой бутылью на пузе... а куда ее еще деть? Отдать Круазелю подержать? Ну нет... Такой визг поднимется! Нечестно... А ведь можно бы и отдать. Ангел бы с ним, со штатской крысой... Хороший ведь малый этот Мишель, хоть и из Верхних... Ну нет! Херувима с два: тут дело принципа!»
«Если победит Михаил - я попаду в Рай. Впрочем, это еще неизвестно... Как решат... Опять будут решать за меня... Как всегда... А если победит Сандьё? Ну - нет. Так не бывает... а если бывает? Тогда - быть у него на побегушках, бегать за коньяком, слушать пьяную похвальбу... И так всю Вечность! А меня кто-нибудь спросил, хочу ли я этого?
Решит случай. Но не я. А почему не я? Потому что меня нет. И никогда не было. Так сказал Сандьё. Но почему я должен соглашаться с ним? Да с кем бы то ни было!
Я не хочу. Не хочу. Ни в Ад, ни на седьмое небо!
Хочу жить.
Хочу найти и спасти Альбину.
Хочу быть свободным.
Хочу БЫТЬ.»
***
Бойцы ринулись навстречу друг другу, палаш и меч скрестились, высекая искры.
И - началось! Над ареной крутился черно-белый вихрь, на песок падали то белые перья, то красные ниточки от эполет. Со свистом рассекали воздух клинки, закладывались самые невероятные виражи, восхищенно матерились нечистые, ахали ангелицы.
Правда, до сих пор ни один страшный удар, против ожидания публики, так и не достиг цели. Однако на Лестнице это объясняли тем, что Михаил еще не оправился от падения, а черти думали, что их товарищ просто играет с пернатым, как кошка с мышкой.
И ни один из соперников не замечал, что их заточенная в графине добыча вместо того, чтобы сидеть смирненько, изо всех сил пытается вытолкнуть пробку - медленно, упорно, миллиметр за миллиметром...
И вот наконец, когда Сандье в очередной раз, взвившись чуть ли не к самой Лестнице, спикировал на Михаила, пробка вылетела и шмякнулась на арену, зарывшись в песок. Кузнецов был свободен! Не веря своему счастью, он выскользнул из графина и, изо всех сил работая руками и ногами, устремился к золотой сети.
Михаил, чудом увернувшись от грозных рогов, отлетел в сторону - и тут... заметил!
Он окликнул Сандье и жестом предложил ему посмотреть на графин. Черт посмотрел - и выругался так, что особо чувствительные ангелицы на Лестнице попадали в обморок, а черти обмерли от восхищения.
- Ну что ты завис, пернатый?! Ищи его, паршивца! Далеко не уйдет - крылышки не те!
Оба принялись лихорадочно озираться, высматривая крохотный полупрозрачный сгусток энергии - душу раба Божия Михаила.
-Вот он! - внезапно заорал кирасир. - У самой сетки! Держи, удерет ведь, каналья этакая!
Михаил Николаевич кожей почувствовал ветер, поднятый двумя парами огромных крыльев, и понял, что погиб, если не успеет протиснуться сквозь сверкающую сеть. Он отчаянно замолотил руками и ногами по воздуху. Еще, еще... Он должен успеть! Он ХОЧЕТ вернуться на Землю - пусть даже и в виде призрака! Он НЕ ХОЧЕТ быть марионеткой, никогда и ничьей! Эта мысль придала ему сил.
Сеть приближалась - медленно, как медленно! «Я ХОЧУ оказаться снаружи!» - подумал он, - и вдруг почувствовал, как сеть притягивает его к себе, будто мощный магнит.
Он пулей просвистел между сияющими нитями.
В следующее мгновение за его спиной раздался оглушительный грохот, кругом потемнело. Но он не стал оборачиваться - какая ему была разница, что там творится? Он был свободен, и он возвращался домой, чтобы жить отныне по собственной воле, личностью, а не марионеткою.
«Как там говорил Сандьё? «Если на крыльях желания...» Ну что ж, я ХОЧУ оказаться на Земле!!» Михаил Николаевич выкрикнул это во весь голос, - плевать ему было, что кто-то его услышит! - и почувствовал, как за спиной у него разворачиваются огромные, мощные крылья, больше, чем у Михаила, сильнее, чем у нечистого! Он рассмеялся счастливым, беззаботным смехом, и понесся вперед - быстрее, быстрее... Вскоре впереди забрезжил родной, человеческий свет.
***
Ось Мира сотряслась сверху донизу, свет ее на мгновение погас, погрузив арену во тьму, и адское пламя полыхнуло, чуть не подпалив крылатым зевакам перья, и зашаталась Лестница, когда Сандье и Михаил на полной скорости сшиблись лбами, врезавшись в золотую сеть.
Черти, визжа, прыснули кто куда со скамей, расчищая дорогу - и бойцы, все еще не отпуская друг друга, теряя перья и ломая крылья, кувырком покатились вниз. Спасибо, нашелся в этой кутерьме кто-то, кто сообразил закрыть огнедышащее жерло. Черно-белый ком шлепнулся на арену. Тут, наконец-то, питание в Оси восстановилось. Зажегся свет.
Они лежали голова к голове: Сандьё - возле самых Врат, вниз лицом, как-то неловко подвернув под себя крыло, Михаил - ближе к скамьям, на спине, раскинув руки. Под правым глазом архангела сиял здоровенный лиловый фонарь. Над ареной повисла напряженная тишина.
Первым зашевелился Сандьё. Приподнялся, с трудом выпростал крыло - оно висело, как тряпка. Выругался сквозь стиснутые зубы. Сел и принялся осторожно растирать ушибленное колено. Потом подполз к архангелу, все еще неподвижному, потрогал за плечо: «Эй, блондин, как ты?» Тот очнулся, застонал. Потом с трудом сел. Огляделся. Ощупал себя: «Да, вроде бы, ничего. А ты как?»
-Ничего, - усмехнулся кирасир. - Не впервой. Вот, помню, было дело в Египте...
-Скажи, - прервал его архангел, - так он... улетел?
-Улетел, - кивнул Сандьё.
-Значит... Ничья?
-Ничья.
Сандьё помолчал, а потом вдруг решительно протянул руку архангелу. Тот сперва отпрянул от неожиданности, но все же пожал изящной белой рукой здоровенную черную лапу...
VII
***
...Ночь выдалась ветреная. Усталая Алька, отработав номер, сидела у себя в комнате, смотрела в окно и думала, что тот «папик» был, все-таки, получше прочих... Даже дочерью назвал, чтобы отстоять от ментов. Вот бы настоящий ее папка был таким же хорошим! Ветер бил в стекло, завывал в ветвях тополя, и в этом завывании Альке вдруг послышалось, что кто-то зовет ее по имени!
«Аля! Аля! Я здесь! Я твой папа!»
«Показалось», - зевнув, подумала Алька и бухнулась в кровать...

Конец