спутница

Спутница


Заполнив жарочный лист до отказа бледнотелыми рыбками, птичками, звёздочками и полумесяцами, Ирина поставила его в духовку и засекла время...
Она вовсе не перестала быть женщиной-загадкой, в чём ее настойчиво упрекают. Она стала женщиной-человеком. А просто женщина - человеку всего лишь друг. Зависимый. Капризный. Раненый. Пускающийся на уловки и ухищрения.
Ирина потеряла потребность нравиться, ей этого не надо. Она получила больше - потребность любить всех. И теперь нужно ли красить губы, если они не обветрели?.. Одежду и обувь можно носить аккуратно, до победного конца, выбирая каждую новую вещь в никогда не умирающем стиле скромности... На шейпинги она не ходит, спорта не любит, врачам не доверяет, внешностью занимается посредством душа и расчёски... словом, живет остаточным великолепием собственного здоровья, не заглядывая в тревожное завтра, - кому такое может понравиться, уж слишком свободы много, общество не потерпит...
Но главный раздражитель бесчисленных подруг ещё и в другом: при постоянно пол­ном доме - всё время какие-то люди едят, моются, беседуют, ночуют - постоянно сохраняющееся одиночество хозяйки этого дома, внутреннее блаженное одиночество, которое буквально озаряется с появлением каждого нового человека. Его неназойливо расспросят, пригреют, приручат, после чего он либо вливается в размеренное вращение вокруг Ирины, либо уйдет за пределы её притяжения в одну из соседних галактик, где подыщет подходящее для себя маленькое солнышко уюта... Ведь Ирина тоже, оказывается, ищет: вдруг появится душа, способная озарить взамен, и не спокойствием отражённого одиночества, а каким-то другим, с не­ясными пока очертаниями общением... Но бывает ли так, чтоб два солнца в одной сис­теме?.. Или же она, как медведь, свою берлогу ни с кем не поделит?..
Судьба к ней так щедра, что уже вероломна: несмотря на непритязательность внешнего вида, Ирине обычно предоставлялся самый богатый выбор. И ничего на­стоящего. Ни разу. И всё-таки, хотя личный опыт не позволяет ей надеяться на исполнение сокровенных желаний, Ирина желает и ждёт. А все знакомые объединились в желании ей помочь, изобретают способ переменить саму Ирину, начиная от двойного подбородка и облупленной мебели и до, собственно, образа мышления и многочисленных милых привычек. Особенно всех удручает характер - на редкость покладистый; при всей своей склонности, да нет, какая может быть склонность, при всей своей неутолённой любви к одиночеству, Ирина никогда ещё не пыталась отстаивать право на него. В её жизнь поминутно вламываются, теребя душу проблемами, которые она и решать-то никому не помогает, все равно вламываются, и она впускает, радушно сияя, в теплое излучение, впустит - и выпустит умиротворенными, совершенно как будто бы об этом не беспокоясь. Все окружающие жить без Ирининого дома не могут, однако же пилят сук, на котором сидят, потому что вытерпеть существование чьей-то безмятежности не могут тоже, не в человечьей это, видимо, натуре... Сама Ира понимает, что внешними изменениями можно привлечь только зрителей, а зрители Ире не нужны, равнодушна Ира к театру, если он не на подмостках. С неё доводы подруг - как с гуся вода, для возникновения комплексов организм Ирины уже слишком стар, ей «все рав­но, что скажут зрители», как талантливо сочинила когда-то о себе одна из почти по­селившихся здесь подруг - поэтесса, которую зрительское мнение, вопреки стихам, весьма и весьма волнует.
Может быть, человеческих отношений вообще не существует, и самая насыщенная общением жизнь всё равно течет в обособленном пространстве?.. Так и живём: с иллюзиями относительно доступности миров рядом находящихся и ещё более необоснованной иллюзией открытости мира собственного для других и для себя даже, пока не дорастём до понимания настоящего положения вещей (а никогда не дорастем ведь!), когда человек становится осознанно несчастен, одинок и спокоен. Он не стал бы обогащать мир личных эмоций, складируя новые ощущения, он выбросил бы оттуда мелкую ­ветошь, ставшую ни к чему...
Ирина вздохнула и достала печенье из духовки: нужно подкрепить пищей азарт пре­ферансистов, засевших в большой комнате еще с пятницы.
Вот так всегда бывает: нафилософствуешь одно, а реальность преподносит другое, и чужие интересы удовлетворяются всегда в ущерб собственным.
Дачные грядки напрасно ожидали Иру.
А также Стас.
И собака.
Очень хочется измениться, чтобы хоть от чего-нибудь ненужного отказаться.

- Не обрадуетесь, если вас послушаюсь... - ворчит Ирина, но ее ворчания не замечают.
На диване, за двумя широкими спинами заснула над недочитанным сонетом хрупкая, экспансивная поэтесса. Трое играющих - закадычный приятель поэтессы и одноклассница со своим новым другом - не могут реагировать даже на запах песочного печенья, ничего им уже, кроме карт, не нужно...
Чтобы привлечь внимание постояльцев, Ира убрала шторы на окне и распахнула обе рамы. Застоявшийся табачный дым хлынул наружу и растворился в рассветно озябшей зелени июньских тополей. Расчет оказался верным: все дружно бросили карты и потянулись за глотком свежего воздуха.
- Вот и понедельник, - сказала им Ира, улыбаясь, как всегда, мягко, - вот и конец моей городской жизни. Отпуск! Извините, но мне пора.


2
Сквозь туман через речку доносится земляничный запах, запах необъятного вольного простора. Нейтрально пахнет и в то же время притягательно, ню­хать бы да нюхать... Не то, что плотно клубя­щийся дым из трубы соседской бани, заво­лакивающий по субботам все окрестности...
Сегодня вроде не суббота. А вдруг суббо­та?! Если бы...
Невозможно просчитаться при непрерыв­ном тягостном ожидании. Суббота была не­давно, через день, и совсем ни к чему сегод­ня мчаться прямо по грядкам к калитке, что­бы спозаранку начать высматривать любимо­го человека, который так и не появился два дня назад. А Ира, уезжая, обещала, что по­явится...
Ещё и коров не выгоняли. Скоро начнет­ся: стук, свист, лай, матерщина... Лучше уже не спать, а то забредёт вдруг кто, кусаться придётся... Да никто не забредёт, все здесь обо мне знают. Деревня. Собачьего имени
толком выговорить не могут. Красотку с шалавой путают. Как не презирать?..
Красотка! Ира говорит: шейка лебединая, выражение лица надменное... Зато гибкая спина, длинные сильные руки и ноги (Ира так и говорит: «Давай ручку причешем, те­перь другую, а теперь ножки...»), а волосы шёлковые, волнистые, репьи бы повыдирать только. Снова появился блеск в глазах, но не восторженный, детский уже, а отмеченный мрачной уверенностью в себе. Раньше было не так. Стыдно признаваться в трусости, но куда от правды денешься...
Первые люди чистоту блюли, купали бед­ного щенка по субботам в ванне (ненавист­ными были субботы — вот удивительно!), шампунь у них - взбесишься от аромата, а потом феном чесали, гудящим так противно, что не хочешь, а подвываешь... Да разве мож­но собаку каждую неделю мыть?! Пошли болячки по телу, люди подумали, что лишай, и выгнали... Об этом лучше не вспоминать. Хорошо, хоть не лишай. Так и подохла бы где-нибудь под забором, но встретился Стас, вылечил, нашел жилище, хозяйку и заставил полюбить веселые, ласковые субботы. Два дня у Иры - настоящий праздник, что здесь, что в городе: не по улицам и паркам, так по березовым холмам, с беготнёй, с играми, с гостинцами... Жаль, что здесь мы только ле­том. Почему бы нам навек сюда не пересе­литься?.. Хотя в городе Стас почти всегда у Иры, а здесь - только по субботам... Понять и усвоить своё место в его жизни вообще трудно. Больше всех на свете Стас любит свою вонючую «Ласточку», а за что? Она что, живее всех, что ли? Видно, не собачьего ума это дело...
Стас для всех придумывает заграничные клички, только «Ласточка» - исключение. Ирину он обзывает лестно - «Голливуд» (Ирина уверена, что он издевается, но позво­ляет), соседку тетю Шуру, которая приносит остатки закисшего позавчерашнего супа (кто бы его ел), – «Пасторалью», а свою измучен­ную, недоверчиво рычащую находку наиме­новал всех красивее: «My beautiful fellow-girl», - моя прекрасная спутница, значит. Что там запоминать? У друга детства кликуха в шесть раз длинней, порода, значит, хорошая... А голливудская Ирина переиначила: назвала «Бьюти» - красотка, уж лучше бы Найдой, что-то оскорбительное есть в этом созвучии, даже деревенские расслышали... Ну, да не­важно всё это, как пасторальная тетя Шура выражается: «Зови хоть горшком, только в печку не ставь»...
Стас говорит мягко и много, но только снаружи, даже когда раздражен или рассер­жен - нутра не чувствуется. А вот Ирина слова употребляет только по необходимости, зато уж мыслей у нее! Вся как на ладо­ни. Однажды Стас долго не приезжал. Она молчала, а если бы лаяла - почище моего получилось бы, так и слышится: бабник бессовестный, пьяный лентяй, транжира... Той же тёте Шуре на подобное можно один раз красиво ответить - и навсегда, а Ире - нельзя, потому что этот мысленный лай от тоски у неё, ах, как это понятно!.. На меня тоже, бывает, сердится. В основном, за сле­ды на её грядках. Конечно, вот у тети Шуры грядки высокие, сразу видно, где ходить, а где посажено, а у Иры - сплошь равнина, сама траву от капусты не отличает, на всех грядках её следы, можно предъявить. Но не нужно. Лучше перетерпеть, промолчать, переморгать, так она скорее об упрёках по­жалеет, за ухом почешет, угостит... А если без зова к ручке подойти с поцелуем, Ира обязательно откликнется... Но сначала каж­дый раз на секунду замрёт или, гораздо хуже, вздрогнет... Может, врет, не любит? Может, брезгует... Или… Боится?! Да нет, смешно. В городе на прогулке за каждым найденным кусочком в самое горло лезть не боится, а тут так, на ровном месте... Ирина задумывается, вот в чём дело, и обо всех забывает. Любить-то она умеет. Ровно, буд­нично, но даже сильнее, чем любимейший Стас со всей его лаской... И сердцу не при­кажешь. Ни её, ни его, ни моему... У-у-у! Все меня бросили...
Вой перешел во внезапный радостный визг: напрямик по узенькой тропке пробирается к дому нагруженная сумками Ирина. Собака грациозно перелетает через забор, несется с холма вниз и бросается ей навстре­чу: «Милая, милая, наконец ты приехала!..»
Ира всё понимает, отчасти разделяя соба­чью радость, но настолько бурная реакция ей, безусловно, в тягость, потому что она тут же пытается отвлечь назойливую псину припря­танным в сумке сахарным печеньем. Вкус­но, конечно...
- Бьюти, а Стас уехал уже?
- У-у-у! Все меня бросили!
- Что?! И не приезжал?! Бедненькая ты моя, как же ты выжила тут одна, целых че­тыре дня без еды... - у Иры просыпается рас­каяние, она пытается пожалеть, приголубить собаку...
Но поезд уже ушел. Мы тоже гордые, аф­ганских кровей, как никак. Спокойно поищем остатки сахарного печенья в траве, а потом так же спокойно...
Где там! Быстро, быстро поцелуемся, по­радуемся, попрыгаем! И не пойдем по тропинке, где вдвоём тесно, мы важно прошествуем посреди ухабистого проселка, зава­ленного разным мусором, не пригодившим­ся в хозяйстве, золой и шлаком, что выгреба­ют из печей и выбрасывают почему-то на дорогу, пойдем прямо навстречу стаду, вяло бредущему к очередному земляничному па­стбищу.
3
Стас давно чувствовал по­требность расслабиться, глотнуть хоть ка­пельку неизвестного, привнести в завтраш­ний день что-нибудь по-настоящему завтраш­нее... «А день сегодняшний вчерашней, чем был вчера...» - несколько дней подряд мур­лыкал он строку из стихотворения суматош­ной Ирининой подружки и злился: «Вот при­вязалась...»
Видимо, волшебной оказалась строка. Словно наколдовал.
Окончив трудовую неделю, неся по пути в гараж мысль о надоевшей деревне, Стас встретил бывшего пациента, который оку­нул Стаса в хмельной поток благодарности. Они зашли в кафе, где свершили возлияние на старую рану (Стас ему желудок опериро­вал) еще более старым коньяком, после чего Стас и решил поведать доброму человеку свои невесёлые мысли. Пациент оказался докой по части отдыха. Он вызвонил никем не занятую на выходные, симпатичную, не­пьющую и умеющую водить машину (весе­литься, тем не менее, тоже умеющую) под­ругу, а у подруги нашлась ещё подруга, и вся эта компания быстро покинула город по северной дороге. Будучи довольно ловким по дамской части мужчиной, такому виртуоз­ному мастерству Стас откровенно позави­довал.
Умная белая «Ласточка» бежала по незна­комому асфальту удивлённо: почему за рулем не Стас? Её и Стаса сегодня ждут в противо­положной стороне, от года к югу. Там, навер­ное, выходят к калитке, осматривая волнис­тую окрестность с холма, на котором распо­ложилось неожиданно свалившееся от даль­них родственников поместье - крестьянское гнездо. Никто из более близких жить там не захотел, и после смерти хозяина развалива­ющиеся строения на пятнадцати сотках за­пущенного огорода прямые наследники ре­шили просто продать. Причём не слишком радовались, что покупателем отчего дома оказался Стас - продешевили, чужому бы обошлось подороже.
Когда-то в детстве Стас там однажды го­стил. Воспоминания до сих пор не стёрлись. Вернувшись уже не хилым цветком мосто­вой, а загорелым, как чугунок, крепышом, сын заявил родителям:
- Врачом не буду! Буду пастухом, коров и телят пасти. Целое лето не работать, а зимой вообще отдыхать - красота!
- А что там платят? - нашлась бабуля.
- Кормят во всех домах по очереди! - гор­до произнёс Стасик, - ещё и денег дают це­лую кучу, правда! Сам видел - одними руб­лями! А пасти коров не трудно. Главное, би­чом щёлкать, чтобы они в посевы не шли. Я уже пробовал.
- Что пробовал - пасти?! - не поверил отец.
- Да нет, пока что только бичом щёлкать...
Родители в тот момент мудро скрыли не­согласие со Стасиковым выбором, а когда мальчик подрос и его детское намерение за­былось, и не одно только пастушье - было еще несколько не менее романтичных, памят­ливая бабуля до самой своей смерти подтру­нивала над ним:
- Тоже мне, придумал - врача какого-то... Почему скот пасти не захотел? Я бы тебе под­сказала, как увеличить доход. По дороге от­даивал бы понемногу молока от каждой ко­ровы и продавал дачникам... И зимой хоро­шо: сиди себе на печи да песни пой... - тут она не выдерживала серьёзного тона и начи­нала хохотать так оглушительно, что фрукты со дна хрустального кувшина с компотом интенсивно плавали вверх и вниз.
Ох, бабушкин компот! Казалось, с нею он исчез навеки. Стас, взрослый мужчина, едва не заплакал, когда ощутил во рту почти за­бытый вкус... Так он открыл первое досто­инство Иры, а постепенно еще много родно­го помимо компота и вообще еды, просто с компота все началось.
Дача - тоже благодаря ей. Даже тех не­больших денег, которых запросили дальние родственники, у него не нашлось, а Ира ока­залась богатеньким Буратино, помогла ку­пить. Вернее, сама купила. И ездит туда чаще всего сама. Стас решил, что отдача такого долга ни к чему. Ира - человек щепетильный, и, хотя они довольно давно живут почти вме­сте, никому и в голову не приходит уничто­жить это последнее «почти». Деньги, во вся­ком случае, у каждого свои, а Стас уже не хочет никакой дачной собственности, это его когда-то бес попутал - стадное чувство... Пока назревает необходимость поездки, он мысленно посылает куда подальше безнит­ратное питание для обитателей дома Ирины, а вслух продолжает уговоры о продаже дома. Уж если никто не позарится, то не обустро­ить ли там музей под открытым небом, по­скольку любое строение этих владений, включая баню и сарай, свободно может претендовать на звание памятника древнего зод­чества и охрану государства. Так он шутит. У Ирины для ответа никогда не хватает чув­ства юмора, тон этот ее возмущает.
- Жаль, - например, отвечает она, - жаль, что государству сейчас не до зодчества. А за свой счёт мы и так помаленьку хозяйнича­ем...
Шутками Ирину не достать. А уговари­вать всерьёз - тем менее успеха. И слушать не хочет.
Необходимость поездки у Стаса всегда долго зреет. Созрев, он начинает собирать­ся, забывая то одно, то другое, потом, вые­хав в самое «пиковое» время, задыхается в дорожных пробках, испускает стоны, пуская слабую на передок «Ласточку» иноходью по стиральной доске тракта, - а растущая бен­зиновая дороговизна! - право, он готов на всё, только бы забыть туда дорогу навеки...
Иринин энтузиазм достал Стаса по-на­стоящему. Ведь можно было бы сделать дачу местом отдыха, а не пахоты: с лужайками, с клумбой какой-нибудь в крайнем случае, привезти бадминтон, теннис, книги, гамак повесить... Ведь и было договорено пона­чалу именно так. Куда там! Грядки метр за метром оттесняли буйную целину, выкорче­вывались заросли кленовой поросли, оди­чавшей малины, рядами ложились под но­жом стебли крапивы, полыни, лебеды, ре­пейника, все в руку толщиной и выше Ириного роста... Пасторальные соседи подари­ли ей серп, чтоб хребтину гнуть более про­изводительно, и огородные джунгли раста­яли на глазах. Однако до полной победы так далеко, что сердце щемит от тоски и уста­лости (Стас глядеть - и то устал на это). Все хорошо растет у Иры, но лучше всего - сор­няки. Хочешь - не хочешь, а оставлять её без помощи иногда просто совестно, и Стас идёт на предательство своих драгоценных принципов... Жалко, что земля пропадает, видите ли. А отдача за все страдания неве­роятно мала. Выращенная с таким трудом картошка-моркошка ничуть не компенсиру­ет даже чисто материальных затрат, а физи­ческие и моральные вообще не идут в счет. Разбирать или латать несуразные развалю­хи нет никакой возможности - времени, де­нег, а, главное, желания, и эти занятия це­ликом противоречат его профессиональным устремлениям...
- Ира, - говорит Стас с каждым днём все более настойчиво вздыхающей подруге, - Ира, я - хирург, я даже не психиатр...
И она, прекрасно услышав цитату из юмо­рески и не отреагировав, безропотно согла­шается:
- Конечно, я понимаю, тебе нельзя.
Упаси Бог от мысли, что после картофель­ной страды увеличивается вероятность опе­рационных неудач. Боязнь начать бояться... Но если таковая мысль начала существова­ние, существует и таковая опасность... При­чем тут боязнь. Надо перестать верить ста­тистике, прежде чем хвататься за лопату...
- Да, - ответила ему Ира неделю назад, ког­да в очередной раз нашла коса на камень, - ты можешь мне вообще не помогать, сама справлюсь. Хотя мне тоже для работы мозоли нежелательны...
- Кто ж тебя заставляет?! - с новой си­лой начал было Стас, но у Иры потемнело лицо.
«Никак понять друг друга не можем!» - расстроился Стас, но наводку мостов решил оставить на следующий приезд - соскучит­ся, легче будет. Да, видно, не судьба. Целых двое суток тщетно и женщина, и собака бу­дут торчать у калитки, провожая глазами все белые автомобили среди разноцветного оживления на шоссе. Ни один из них с дороги не свернёт, вздымая на причудливых ухабах мягкую, как мука, пыль.
Неделя была трудной. Летом больных, ко­нечно, поменьше, но они зато настоящие... Неделя была такой трудной, что в предстоя­щий отдых уже не верилось...
Девчонки, безусловно, прехорошенькие. Ухоженные, весёлые, податливые самочки... Которая тут ничья?
Не по себе Стасу. Ни коньяк, ни компа­ния не помогают отрешиться от буден.
«А день сегодняшний вчерашней, чем был вче­ра... - промурлыкал Стас, пошевеливая дрова в костре, и сплюнул туда же: - Вот привя­залась...»
Изрядно навеселившись, закупанные в тёплом озере русалочки и пациент заверну­лись в непослушную палатку и уснули, а Стас решил остаться, но выражению одной из де­виц, «топить костер», там и заснул незамет­но. Разбудил компанию хохот пациента, ко­торый долго искал приготовленные с вечера удочки, чтобы не пропустить утренний клёв, но все-таки его пропустил, так как Стас в темноте и хмельной задумчивости «стопил» снасти вместе с хворостом - оплав­ленные крючки и грузила были найдены па­циентом в костре, когда он закапывал в золу картофелины.
День начался с неудержимого хохота, чем же закончится?..
Хорошо, что деньги есть. Было бы здоровье - спасибо доктору! - а остальное мы за деньги купим... И пациент удалился с рыже­кудрой русалочкой к виднеющимся в нескольких километрах рыбакам, чтобы узнать, много ли рыбы те поймали и не поделятся ли. Взрывы хохота стихли вдалеке, и Стас поймал улыбающийся взгляд блондинки: так вот, значит, которая тут ничья...
Они посмотрели друг на друга и захохо­тали.
4
Как-то вечером, передавая через забор литровую банку парного молока, тетя Шура сообщила Ирине, что по увалам сильно цветёт клубника, ее племяш Колян приметил.
- Вот бы поехать... - размечталась Ирина о том вьюжном времени, когда сегодняшний зной вспомнится как благодать с открытой по случаю особо редких и желанных гостей баночкой душистых ягод.
- Чего ж не съездить, - ответила ей тетя Шура, - ежели у племяша кажинный день машина под задницей.
Племяш её, надо сказать, работал редко, от случая к случаю, много времени проводя по тюрьмам. Может, одумался, повзрослел к сорока годам... Если всё ещё на машине.
Пару лет назад Ира уже была в подобной поездке - стыда потом не обралась.
В тот день тетя Шура постучала к Ирине рано утром:
- Поехали за ягодой?
- За какой? - едва проснувшаяся Ирина открыла все по очереди двери, укрощая раз­веселившуюся Бьюти. - А ты-то чему раду­ешься, всё равно останешься дом сторожить.
- Какая попадет, - ответила тетя Шура, - бери ведро.
- А может, лучше туесок?
- Да твой туесок с гулькин хрен, - не со­гласилась тетя Шура, - вон корзину бери.
- Эта корзина для грибов... - попыталась возразить Ира.
Соседка ничего не слышала: её интересовала остальная кухонная утварь.
- Так едемте, я готова.
- Ишь ты, веник кучерявый, уж подмелась, - удивилась сама вечно снующая, как метла, женщина. - А эти фефёлы, поди, и не встали ишо. Я им нарочно до стада стук­нула.
«Три фефёлы» — соседки Ирины слева, приезжие пенсионерки, настолько горожан­ки, что и спустя десять лет безвыездной жиз­ни в деревне зовут их по-прежнему дачни­цами.
Жизнь здесь куда дешевле городской, и вот потому трое самых одиноких из девяти разбросанных по стране сестёр, хлебнув ни­щеты заслуженного отдыха, списались, до­говорились и купили в складчину небольшой домик, где посреди единственной комнаты громоздится величественная русская печь с камельком, причем русской печью они пользоваться так и не научились, им и камель­ка вполне хватает, да и дрова больно доро­ги... Они не умеют ни огородничать, ни уп­равляться со скотиной, кроме кошек, никого не завели, а в огороде у них хорошо растут картошка и чеснок, которые достаточно не­прихотливы.
Впрочем, из местных жителей садоводы получаются довольно редко, на Ирининой улице таких «Мичуриных» двое. Они выращивают кое-что помимо огурцов и помидоров и пожизненно страдают от сосед­ской зависти. У этих двоих Ирина иногда по­лучает дельный совет и участие. Но есть и другие (и много!) - уже в июне просят у той же Ирины зеленого лучку на закуску...
«Фефёлы», конечно, не без странностей, но спиртного не употребляют, материться не научились, стало быть, поездка Иру не пуга­ла. Все влезли в кузов, сели на скамеечки, устроив тару под ногами (тетя Шура заста­вила-таки Ирину к огромной корзине прихва­тить еще и ведро), поёжились под струями утренней свежести, насыщенной туманной влагой, и поехали, дорогой по одному спол­зая на жесткое дно кузова под защиту бор­тов, потому что утренняя свежесть даже при нешибком движении автомобиля превраща­ется в пронизывающий до костей ветер.
На широком, насколько хватает зрения, поле над белыми головками ромашек и жел­тыми - донника поднялись длинными вол­нами ряды кустов смородины, малины, а может быть и каких-нибудь других ягод - об­следовать было недосуг. Ира сразу же выб­рала малину, дачницы потянулись за ней, а к тёте Шуре подошел вынырнувший из кустов парень, окинувший всех любопытным взгля­дом. Впрочем, это дачниц - любопытным, а Ирину... нет, Ирину он оглядел пристально. Она уже отвыкла от такого рода внимания:
парень, сообщая что-то тете Шуре, беспрес­танно на Ирину оглядывался. Ира его сооб­щение расслышала, но не придала расслы­шанному значения, наверное, взаймы просил. А ей не надо чужих финансовых проблем, если высокие кусты малиновы от облепив­ших ветки ягод, которые шепчут Ирине свои настойчивые, слышимые только нутром сло­ва: «Мы созрели только для тебя, клади нас в ведро и неси домой, не то мы упадем на зем­лю и умрём, не выполнив своего предназна­чения!» Однако оказалось, что парень не страдал с похмелья, денег на похмеление не просил, а как раз сообщал цены на эти вели­колепные ягодки. Об этом тётя Шура, разу­меется, не сказала ничего, пока у Иры не на- полнилось ведро малиной, а двухведёрная корзина более, чем наполовину - смороди­ной. Ира пришла в ужас. Денег с собой не взяла, до дома километров семь - что де­лать?..
- Собирай доверху, - успокоила ее тётя Шура, - не боись, убежим.
- Как убежим?! С ведром и корзиной?! Вы что?! Стыдно же! Мы же воруем!!!
Тетя Шура только хихикала.
- Арестуют! - заплакала, наконец, Ира.
- Не будь дурой, ягоды собирай. Кому ты нужна, за тобой бегать... - ласково матюгнулась на нее тётя Шура.
Но собирать ягоды Ира не могла уже ни физически, ни морально. Высыпать?.. Грех еще больший. Договориться, что деньги по­том принесем?.. Так если Ира помешает во­ровать тете Шуре, Иру эта соседушка живь­ём съест.
Через час ушлая тётка позвала всех яко­бы перекусить, а потом Ира почти по-плас­тунски ползла за ней меж кустами с корзи­ной и ведром наперевес, перепрыгивала рвы трехметровой глубины, бежала - язык на плече, как у Бьюти - сквозь высокую траву поля, затем по лесу, наконец, по дороге, по­стоянно оглядываясь на непонятливо отста­ющих пожилых дачниц, и, увидев километ­ра через два (ей показалось - через сто) зна­комый грузовик с дремавшим Коляном в ка­бине, поняла: убежали.
На следующий день тетя Шура заполошно верещала, что их машину засекли, что Коляну придется платить во многократном размере, если она немедленно не внесёт в совхозную кассу деньги за собранные ягоды. Ира охотно, даже с облегчением, выложила всю сумму сполна, дачницы - тоже, но тетя Шура продолжала верещать, и все соучаст­ницы преступления скинулись, чтобы опла­тить и её добычу. У Иры до сих пор пылают щёки по уши при одном воспоминании об этом приключении, а шея и грудь густо по­крываются малиновыми пятнами. Стыдно... Значит, воровство - не мой образ жизни, при­шла к выводу Ирина, смеясь и несколько даже сожалея: совсем, видно, никчёмная... Ее соседка через огород, местная учи­тельница русского языка и литературы, рас­сказывает вечерами у колонки различные истории о людях - главной достопримеча­тельности родимого села. Создается впечат­ление, что Иринины здешние знакомые су­димы поголовно. Мало кто по пьяному делу, большинство же - за воровство. Если испра­вить в этих рассказах различные «ляпы», вроде: «Я ему говорю: стери с доски» или «Еслиф у тебе нечего поисть», тогда ею мог­ла быть создана эпопея почище былинных, но слишком много «ляпов», все исправишь, так от рассказа ничего и не останется... Од­нажды Стас, насильно заставляя в очеред­ной раз обидевшуюся Ирину улыбнуться, спросил учительницу, как пишется слово «кочан». Та долго раздумывала, пробуя про­жевать это звучание, словно проверяя его на хрупкость, и заявила, что можно написать и так, и так: хоть «кочан», хоть «качан». Стас удовлетворен не был - Ира не улыбнулась. Что же тут смешного? Дети растут поганка­ми. Отсюда и вся остальная уголовная хроника. Такая жизнь, такие учителя... Впро­чем, и такая уехала бы в город и пристрои­лась бы там где-нибудь, если бы не вышла замуж за бывшего ученика, вернувшегося из тюрьмы. Она здесь своя, такая же, как все. А чужих везде недолюбливают. Хотя к Ири­не и дачницам отношение, можно сказать, особое: и тетя Шура, и Колян матерятся при них относительно мало, а учительница лишь иногда вставит словцо-другое на отнюдь не профессиональном жаргоне. Других дачни­ков не стесняются, их и здесь разоряют, гра­бят и жгут...
Да, неплохо было бы съездить на грузо­вике по ягоды, но... Безопаснее всё-таки дож­даться Стаса и поискать вожделенные увалы с помощью привередливой «Ласточки»...
Только и это уже было. Не таков позор, но совсем не таков и успех.
Дорогу спросили у Коляна, тот с готовно­стью объяснил, просто и непонятно: едешь прямо, потом насыпь слева оставляй, первый свёрток пропусти, на втором свёртке свертай налево, проедешь поле, увидишь увал. Ехали прямо по насыпи, оставить кото­рую слева не представилось возможности, пока не приехали в соседнюю деревню. Спросили там. Получили примерно такие же координаты и новый ориентир - маяк. На вопрос, как этот маяк посреди поля выг­лядит, ответом был недоуменный взгляд: что, дура, что ли, маяк как маяк. Ну, что ж делать. Вернулись. Пропустили первый сверток. А второй налево не «свертал». По­спорили, считать ли его свёртком, и поеха­ли направо. Проехали поле, потом другое, и конца полям не было... Да, и «Ласточка» - плохая добытчица.
Конечно, хорошо было бы поехать по яго­ды в кузове большого грузовика, чтобы гла­за радовало приволье, открывающееся на все четыре стороны: вот ароматные поля цвету­щей гречихи, за ними - шелестящие поля скромно зреющего овса, поля гороха, подсол­нечника, кукурузы и необозримые, еще зе­лёные, но уже полные строгого достоинства, взрослеющие на глазах поля стройных коло­сьев хлеба. Боже милостивый, как много у нас полей! И какие они огромные! Отчего же мы всё стонем и стонем?..
А оттого, что в пользу бедных - только разговоры.
Намедни, когда, ожидая воды из колонки, соседки вели неспешную беседу о погоде и видах на урожай, вдруг прибежала младшая «фефёла», возбуждённая услышанной по ра­дио новостью: опять в Таджикистане наших ребят убивают.
-Сталина на них нет... - сокрушалась тетя Шура.
- Почему? - изумилась Ира.
- Ишь, нарисовались, как из... на лыжах, - она выговорила фразу, ничуть не споткнув­шись. - Видят, что власть шаромыжная. Ста­лин бы терпеть не стал, он врезал бы этому грёбаному Афгану - мокрого места не оста­лось бы, чтоб ногой растереть. Меченый-то скока лет воевал, людей смешил, дурачок.
- При чем тут Горбачев? - возмутилась Ира. - Он эту войну не начинал, он ей конец положил.
- Еслиф ему - да такой бы конец, тогда Райке и политика ни к чему, энтим-то кон­цом и удовлетворилась бы, - засмеялась учи­тельница.
- Короче, - окончательно рассвирепела Ира, - что мы будем делать со всем этим?
- С чем? - в свою очередь изумились со­седи. - С Горбачём?
- С Таджикистаном.
- Как что? - растерялась «фефёла», когда на неё, как носительницу новостей, все воп­росительно оглянулись. - Что же мы можем сделать?
- Думайте, думайте, - решительно жала Ирина, - что вы можете посоветовать прави­тельству.
- Убрать войска к такой матери! - загоре­лась тетя Шура. - Какого хрена мы там за­были?
- А ведь там много русских живёт, - воз­разила учительница, - вон у Бычихи с Со­ветской улицы... что, не знаешь? Дак как не знать, знаешь: забор синим крашен, в пали­саднике тополь здоровущий растет... ну, вот, а то - не зна-а-аю... Дак у нее дочка за таджиком, у дочки детей орава, не то - семеро, не то - двенадцать, и все - русские, по-таджицки - ни бум-бум, весь поселок такой. Мусульманы придут - всех перережут, а чо Бычиха-то делать будет? Все одно - внуки, да хорошенькие все, как картиночки.
- Пущай переезжают к нам навоз ме­сить, - встрял остановившийся напиться похмельного вида прохожий.
- А дом, а сад, а ковры, а денег - куры не клюют? Куда от этого сорвесся? - не согла­силась учительница.
- Ну и ... с ними тогда, - напившись хо­лодной воды до икоты, прохожий матюгнулся и ушёл.
- Какое у вас всё-таки отношеньице друг к другу... - огорчилась Ира, но продолжи­ла обсуждение: - Не у всех тамошних рус­ских достанет средств, чтобы запросто пе­реехать на пустое место. А пока они там, русская армия должна защищать русских, не так ли?
- Тогда воевать нужно по правде, чтоб не рыпались. Ежли американа убьют за ихней границей, ихний Рейган потерпит? Кровью умоет!
Объяснять, что в ихней Америке ихнего Рейгана черёд давно прошел, Ира хотела, но не могла, потому что тётя Шура была права в главном. Действительно, до чего трудно бы­вает сохранить достоинство! Человека. Кол­лектива. Страны. Какими чудовищными узла­ми переплелись гуманизм с беспринципнос­тью, нерешительность и бездействие с непоп­равимыми ошибками в нашей общественной жизни... И в каждой личной жизни происхо­дит то же самое, только масштаб помельче... Интересно, почему Стас так долго не приез­жает? Неужели обиделся? Или занят?..
- Вот что. Давайте придумывать выход. Всё обмозгуем и напишем письмо.
- В редакцию? - спросила учительница,
- Нет, лучше прямо президенту.
- Кому?! - опешила тетя Шура. - На кой оно ему надо?
-А вы что предлагаете? - съехидничала Ира. - Поболтать у колонки: ах, бедные мальчики, ах, гады в правительстве - и всё?
«Фефела» откровенно сомневалась в пользе любых действий со своей стороны, учительница в затею тоже не верила, но про­верить ошибки в совместном сочинении не отказывалась, а тётя Шура, наматерившись всласть, сказала, что уж она-то им так отпи­шет, что навеки её запомнят.
После вечерней дойки соседки собра­лись у Иры и, нахваливая оладьи, похожие на бисквит, попытались политически на­строится. Получалось не очень: сложивши­еся конкретные жизненные обстоятельства почему-то непредсказуемо меняли окраску политических убеждений, и, в конце концов, тетя Шура убежала за сметаной, а, вернув­шись, заявила, что ничего уже не понимает и что пусть выдумывают письма те, кого этому учили.
Сметана помогла уничтожить оладьевые остатки быстро и весело, проблемы бы так, оставшиеся неизменными...
Беседа вовсе не угасла, просто намерение писать потерялось. Новая, близкая и понят­ная всем тема завладела заговорщицами: как бы хорошо поехать на грузовике по ягоды, чтобы сварить потом варенье - лучшее в мире... И правда, что может сравниться с аро­матом клубники, собранной на холмах сибир­ской саванны? Апельсин?.. Ананас?.. Пер­сик?.. Куда им! На этот раз обязательно дол­жно получиться, Колян обещал...
Так посреди бесхитростных деревенских событий проходили дни: душа принимала покаяние и успокоение, лёгкие - насыщен­ный чистотой воздух, желудок - парное мо­локо с деревенским хлебом, огородные гряд­ки - привычные глазу очертания, а клубни­ка на увалах зрела.
5

Хотя в последнее время Стас много купался и загорал, лицо его выгляде­ло побледневшим и осунувшимся, только в зрачках посверкивали лихорадочные фейер­верки. Похоже, чересчур затянулся этот праз­дник. Совсем юная, длинноволосая русалочка проглотила Стаса целиком, выплюнув все его обязательства.
Вместе с чувством отрыва от всего окру­жающего мира Стас чувствовал, что имен­но теперь, в непрекращающейся душевной эйфории, научился всерьёз сострадать лю­дям: видел жену, сидящую у постели опе­рированного мужа, и знал, ощущая комок в горле, что эти двое навсегда лишены само­го прекрасного общения на свете; видел ста­руху, бывшую певицу из оперетты, худую, но обстоятельствами не согбенную, которой еще предстоит лечь под его нож, после чего она вряд ли позабавит близких романтичес­кими воспоминаниями; и особенно сокру­шался Стас потому, что эта эмоционально одарённая бедняга единственно способна по достоинству оценить его теперешнее состо­яние... Но дать старухе спокойно умереть без ножа и послеоперационных мучений не по­зволяет ему гуманная до жестокости про­фессиональная этика. Ранее Стас не знал подобных метаний, он делал свое дело точно и холодно. Его руки называют и легки­ми, и золотыми - чего еще?.. Он испытыва­ет уверенность и сейчас: ему все равно, как отразятся происшедшие с ним метаморфо­зы на качестве труда. Он знает точно: никак не отразятся. Он - умеет. Он - мастер. Он стал бесстрашен. Но уязвим. Уязвим в са­мом сердце.
Очаровала его русалочка. И не длиной во­лос соломенного цвета, не выразительностью карих глаз, не чрезвычайно пропорциональ­ной фигурой... Всё при ней, всё на уровне мировых стандартов, но это - внешнее, для него не самое важное. Интересно то, что и внутреннего мира этой девушки Стас до сих пор не узнал - некогда с пустяками, какой там внутренний мир - любить её, любить скорее! Вот чем очаровала его обыкновенная руса­лочка, вот чем...
Нет, не совесть о покинутой Ире застав­ляет его худеть, он так хорошо о себе и не думает. Об Ире он вообще забыл. Причина куда естественнее: просто он почти ничего не ест - не может, не хочет. В пищу его новая возлюбленная не вкладывает души, навер­ное, не остаётся резервов от более серьёзных вложений. К тому же, сказать, что кухня у нее не стерильна, значит - ничего не сказать. Кухня на грани антисанитарии, рассадник для эпидемий. Из открытой банки с квасом вылавливаются налетевшие насекомые, и напиток предлагается жаждущим гостям... И они его пьют! Впрочем, немудрено... Руса­лочка обязанности хозяйки выполняет легко и мило: не хочешь — не ешь… И все хотят...
Когда все четверо вернулись с рыбалки, на ужин была предложена яичница. Как она приготовлялась, Стас, к счастью, не видел. Видел, как несла русалочка сковороду по изгибам кухни в комнату. Ему хватило. Уз­кая ковровая дорожка в коридор была купле­на, видимо, с запасом, ее подвернули, и слой ковра в нескольких местах получился тол­стым, как ступенька. Об такую ступеньку она и споткнулась, опрокинув сковороду. Содер­жимое размазалось по стене и паркету. Во­ровато подмигнув Стасу, озорница быстрень­ко собрала яичницу обратно и, по-прежнему веселой походкой летя по оставшимся изги­бам, донесла сковороду к столу.
«Микробы тоже нужны организму», - вздохнул Стас, но есть не стал: - «Не в еде сча­стье».
«Дурачок! - закричали бы хором все Иринины знакомые, обожающие мультфильмовские афоризмы, - А в чём?!»
Уж теперь Стас смог бы объяснить - в чём.
Близость этой девушки — обоюдно при­носимый дар, ритуальное священнодей­ствие, когда двое людей в центре послуш­ного окружения предметов, тоже служащих действу, познают невероятные истины, про­никают в неведомые выси и глубины, зады­хаются от непередаваемо мощного ощуще­ния счастья... Впрочем, тут талант нужен. Ира бы так смогла? А вот Ире это слабо. Она все то же самое может, но совсем не так, всегда оставляет занозу в мысли, что ты как мужик состоялся, что невероятные истины она давно уже знает и потеряла к ним инте­рес, а неведомые выси и глубины ею не раз покорены, и Стас к этому не имеет никако­го отношения...
Какова зато Ирина на кухне! Когда, на­пример, сочиняет тесто, сияет так вдохно­венно, что к её ногам хочется приносить стихи и молитвы... Стасу осталось сжечь только эти воспоминания. Он уже столько лет поклоняется не тому божеству! Конче­но! Лишнее - отрежем! Нарыв прорвался, освободив мысль от занозы. Стас - мужик что надо! Он не просто потерял аппетит, еда окончательно перестала для него что-либо значить, он забыл даже вкус бабушкиного компота, который повторить умеет одна лишь Ира, и отпала нужда в повторе. Стас не отличит сейчас его вкус от любого дру­гого. Но сегодняшнее божество ни потерять, ни забыть, ни покинуть нельзя! Аппетит к этому делу, пока он жив, неуязвим! Тем бо­лее, назад дороги нет: сегодня прилетела из отпуска будущая тёща.
Тёща ещё молода, не было бы у нее доче­ри - подстать Стасу, красивая и кокетливая, что пока ей идёт. Она поначалу растерялась от полученного известия, то дочь свою по­рицала за поспешность, то просто не прекра­щала пустые «ахи» и «охи», и все это дли­лось так долго, что Стас устал. Наверное, он ей не понравился. Или наоборот. Потому что, неожиданно, собрав волю в кулак, теща про­вела сосредоточенное деловое обследование: возраст, образование, жилищное и матери­альное положения, социальная и нацио­нальная принадлежности... И завершила пер­вую встречу очень чопорно, наверное, про­кручивая в уме сходства и различия двух се­мей по всем этим параметрам. Зачем Стас упомянул про дачу - сам не понимает. Теща быстро сообразила её выгоду и вознамери­лась на днях нанести визит деревне. Но ре­гистрация брака назначена уже на сентябрь, поэтому предсвадебные хлопоты с первого дня засосали деловую женщину напрочь, а Стас тем временем нашел в себе силы ото­рваться от возлюбленной и приехал предуп­редить Ирину.
Вот что интересно: всезнающая Бьюти обрадовалась ему больше, чем ничего не подозревающая, похорошевшая, посвежевшая на молоке и овощах Ирина. Женская интуи­ция. Нутром чует. Или обижается?.. Подума­ешь, не приезжал три недели, - и не такое раньше бывало - радовалась же. Стас, пре­красно помня, что она оплатила полную сто­имость дачи сама, и понимая, что это вовсе не главное, выдавил из себя сначала первую половину новостей.
- Женишься? Ну, что ж - поздравляю, - сказала Ира, продолжая буднично чистить молодой картофель. - Надеюсь, ты не забу­дешь, где находится мой дом. Навещай!
- Как же я могу? - удивился Стас. - Ты что, не поняла? Я сказал тебе, что женюсь.
- Ну, с женой приходи.
- Да перестань ты скоблить! Ты в своем уме?! Нет, я, правда, не знал, насколько ты бесстыдна!
- Я?! - переспросила Ирина. - Это я бес­стыдна?! - и всплеснула руками: - Разве я женюсь?.. И что такого я сказала? Что тако­го совсем бесстыдного? Приходи, да и всё. Без комплексов.
Стас, машинально лаская собаку, приза­думался. Одурманивающий запах цветущих флоксов, влетающий из палисадника, не спо­собствовал продолжению прежних мыслей. Вдруг захотелось расслабиться, закрыть гла­за и воспринять прошедшие недели, как на­сыщенный сладкой усталостью сон...
Но дела требовали решения.
- Ты что же, сможешь общаться с моей женой? И со мной? Как с посторонним, да?..
- А почему бы и нет?
- Значит, я напрасно боялся. Слышишь, собака, нас никогда и не собирались любить. Мы для неё - вроде остальных приживалов из маленькой комнаты. Она ведь не всегда знает даже, кто у неё там переночевал.
- Зачем ты хочешь поссориться? Тебе так легче? Ну, давай, ссорься тогда. А лучше ска­жи, что мы будем делать с этой дачей.
«Ага», - вздрогнул Стас и сосредоточился в поиске нужных слов.
Тут Бьюти фыркнула и ушла от него под стол, над которым всё колдует Ирина. Бьюти приняла решение. Голливуд - хозяйка мудрая и честная, нельзя таких бросать и обма­нывать. Она добрая, а новая невеста люби­мого человека - нет, это собаки замечатель­но чуют по запаху. Все предыдущие и то луч­ше пахли... Заплакать бы, да не можется, а если порычать - пройдет?.. Собака залаяла.
Ира наклонилась к ней, успокоила, угостила маленькой морковкой, а затем понимающе улыбнулась Стасу:
- Подозрительно молчишь. Стало быть, дача тебе самому нужна?
- Да.
- Я могу хотя бы урожай собрать? - Ири­на вдруг ойкнула, порезав палец, и, подняв руку над головой, чтобы остановить кровь, впервые взглянула Стасу прямо в глаза.
Стас смущенно засуетился:
- Конечно, как тебе не стыдно. Я сказал, что дача у меня в аренде. - Стас обрадованно выпалил это и немедленно прикусил язык, а потом, помявшись, добавил: - День­ги я тебе постепенно отдам. Сколько? Я не помню.
- Всего шесть твоих зарплат, - она то ли смеялась, то ли плакала, качая опущенной головой. - Но можешь отдать пять.
- Нет уж, в связи с инфляцией отдам семь. Недвижимость дорожает... Вот объясни мне, почему у тебя всегда есть деньги, если твои зарплаты меньше моих?
- Без лишних трат.
- А траты на твоих объедал - не лишние?
Она подумала и покачала уже высоко под­нятой головой:
- Не знаю, может быть... Зачем ты сейчас об этом? Я им даю не так уж много матери­ального, вот энергию - тут ты прав - они по­едают всю. С другой стороны, куда бы я её дела, если бы не они?..
- Мне! Мне одному! Как ты не поняла ещё?
Ирина пожала плечами:
- Тебе всегда доставалось то, что ты хо­тел, в любых количествах. Кроме того, чего у меня нет... Я пригласила тебя посещать мой дом только потому, что ты явно болен. Не заблуждайся, что мне безразлично присут­ствие твоей жены. Но гораздо больше я хочу тебя, бедолагу, вылечить, чем не хочу ее ви­деть... Вот и всё.
- Ну-ну, - скептически ухмыльнулся Стас, - народный целитель...
- Посмотри, вон зеркало висит. Дошел до ручки. Если не вылечу, так накормлю хоть.
Ира задела самое больное, и Стас взбе­сился:
- Ты трудоголик, Ира, но не обольщайся, трудоголик в самом худшем, социалистичес­ком, что ли, смысле, когда не важен резуль­тат, а важен только сам процесс... И ещё, Ира, ты довольно редкой и столь же неприятной формы эмансипе, помешанная на домашно­сти. Никто тебе не нужен, как человек, а нуж­ны только потребители твоего уюта...
Бьюти время от времени взлаивала, тре­вожно бросалась к дверям, но и она не смог­ла прервать эту долгую, взвинченную бесе­ду. На собаку просто не обращали внима­ния - не до нее теперь...
А потом Ирина собрала на стол удиви­тельно несвойственную её высокому кули­нарному мастерству пищу: картошка пересолена, масло прогоркло, малосольные огурчи­ки тоже горчат, молоко - прямо полынь, са­лат вообще несъедобен...
К обеду подоспели два незнакомца, кото­рые, так и не представившись Стасу, на его глазах умяли всё это с неимоверным аппети­том. Ира тоже ела, не морщась.
«Значит, дело во мне, - догадался Стас. - Печень, наверное».
Незнакомцы странным образом оказались в курсе дел Стаса. Подслушивали под окном, то-то Бьюти из себя выходила.
- Хочешь выгнать ее отсюдова? - спро­сил один, когда все вышли покурить на за­валинке, оставив Ирину мыть посуду, - Сам сюда не переезжай - сожгем. И шмару свою не привози, поймаем... - он популярно объяснил, что с ней тут сделают, и заржал, издеваясь.
Другой только мрачно кивнул и сплюнул.
Покурив, гости укатили на мотоцикле. Бьюти сочла, что им можно и нужно было возражать, но Стас не решился сам и ей не дал. Потом пожалел. Собравшись в обратный путь, он обнаружил у «Ласточки», смирно сто­ящей у забора на виду всей улицы, отсутствие «дворников», наружных зеркал и правого пе­реднего колеса. Никто из соседей, конечно же, ничего не видел. Доставая запаску, Стае по-деревенски изощренно выругался.
Быстро уехал. С Бьюти даже забыл попро­щаться.



6


Аборигены, перепугавшие Стаса, Ирину перепугали чуть больше неде­ли назад. Купив в местной пекарне две теп­лые буханки, она уже упаковывала их в сумку, когда сквозь ропот пожилой очереди про­бился, щутя и балагуря, Колян. Он тоже ку­пил хлеба и почему-то очень Ирине обрадо­вался, даже предложил подвезти до дому. Ирина поблагодарила и согласилась. По пути к машине они вспоминали давнюю ягодную эпопею, полную посветлевшего со временем юмора, и смеялись. В кабине ворчащего грузовика уже сидел один пассажир: темноволосый смуглый мужчина, покрытый татуировками по всей обна­жённой поверхности рук, плеч, груди и спи­ны. Ира привыкла не бояться внешних осо­бенностей деревенского населения, но тут глаза её словно прикипели к зловещим узо­рам и надписям, она едва сдерживала иску­шение заглянуть под майку - что же нарисо­вано там, если здесь - такое...
- Не надо меня читать, - усмехнулся пас­сажир.
- Извините, - смутилась Ира.
- Ну ладно, можешь, - разрешил он.
- Спасибо, - еще больше смутилась Ира, - это, правда, так живописно... - и от смущения продолжила ягодные воспоминания: - Знае­те, Коля, хоть мы и заплатили деньги, а все равно так стыдно, что я иногда ночами про­сыпаюсь.
Грузовик Коляна удивленно громыхнул на ухабе.
- Как заплатили? Кому? Я ж в саду потом уладил...
- Да вот... - Ирина решилась не продол­жать, мало ли зачем нужна была тёте Шуре эта мелочь, тем более, давно это было и уже почти неправда.
Но Колян догадался:
- Тётке отдали? Вот пройда! - он сдер­жал дальнейшие определения в адрес про­ворства тетушки. - Ладно, разберемся...
- Коля, пожалуйста, не надо разбирать­ся! - испугалась Ира. - Ягоды на базаре на­много дороже стоят. В любом случае, я ва­шей тетушке чрезвычайно благодарна за все...
Теперь темноволосый пассажир принял­ся рассматривать Ирину в упор, а ей оста­лось только поёживаться под его взглядом.
Вечером к Ирине нагрянули гости: татуи­рованный был снова пассажиром, на сей раз у довольно симпатичного мотоциклиста. Ког­да из коляски мотоцикла появилось желтое эмалированное ведро, перевязанное поверху майкой татуированного пассажира, Ира сим­патичного парня вспомнила и задохнулась от стыда. Ведро было полнехонько малиной, ещё не переспевшей, но уже не зелёной, - в самый раз на варенье... Потом гости водрузили на кухонный стол целый сырой порося­чий окорок и большой бидон с брагой. Ира была так растеряна, что не сразу кинулась за кошельком. Парень из сада только рассмеял­ся, отказываясь...
Мужчины постепенно выпили всю брагу, закусывая жареными кабачками и омлетом. Оказалось, что кабачки они едят впервые в жизни. От татуированного Ира услышала са­мый, пожалуй, крупный комплимент, когда бы то ни было посвящавшийся ее стряпне:
- Два раза кончил, пока ел. Это у тебя где такое растёт, покажи.
Ира охотно показала им свои владения. В большом квадрате, окаймлённом под­солнухами, доцветали белые и сиреневые букетики на мощных кустах картофеля.
- Зачем врассыпную садила? - спросил парень из сада, - «Берлинку» пораньше вы­копать желательно.
Зато от остального огорода гости пришли в восторг:
- Это что?
- Шпинат.
- А это?
- Патиссоны.
Помидоров у Иры немного, но всевозмож­ных сортов (признак любителя, смеётся она): от огромных гибких плетей «Де Барао» до развесистой мелочёвки почти ягодного раз­мера, так прекрасно украшающей банки с любимыми маринадами. У сарая, закрывая его уродливую стену, вьются несколько ви­ноградных лоз, еще не плодоносивших, Ира через год ожидает первого урожая, зато чуть-чуть вишни будет уже в этом году; смороди­на красная, белая, черная; крыжовник, круп­ный и мохнатый, отодвигает от взгляда ли­ственную зелень веток; садовая земляника каждый день отдает плотные, с детский ку­лачок величиной, веерообразные плоды... И еще много-много всего у Иры, много-много...
- Теперь мне не нужно воровать в вашем саду, правда? - засмеялась она не без гордо­го вызова. - Вот и малины у меня теперь ра­стёт много.
- Выходи-ка ты замуж за меня, - вдруг сказал слегка охмелевший татуированный пассажир, - в духах купаться будешь.
Ирину сильно покоробила такая романти­ческая перспектива: мало того, что весь муж татуированный, так ещё и ванны спиртовые предлагаются... Но она тактично ответила:
- Нельзя делать подобные предложения, совсем ничего не зная о человеке. Может, я замужем.
- Да кто ж тебя не знает? - фыркнул па­рень из сада. - Ездил сюда один козлик на белых «Жигулях»... Да видел я вас вдвоём - это срам один, а не мужик. Прыгает перед тобой, прыгает, а у тебя и глаза-то в другую сторону...
Ира обомлела. И это все о Стасе, который слывет в городе мужчиной без ущерба: вы­сокий, стройный, гибкий шатен, отличаю­щийся порядочностью в делах и обаянием в общении! Она горячо не согласилась, пыта­ясь убедить беспардонных визитёров в нали­чии достоинств у её друга Стаса. Они только понимающе хмыкали.
- Ну, не хочешь за него, выходи за меня.
Убедила, называется.
- Извините, не могу. У меня Стас есть. Но на кабачки - милости прошу, заходите, как соскучитесь.
- ... ... ... (он хотел сказать одно слово - «зачем») мне твои кабачки? - взорвался темноволосый и поспокойнее добавил: - Здесь не принято ходить к бабам просто так. Мы вдвоем сегодня, чтоб узнать: или он, или я.
- Скорее никто! - возмутилась Ира. - Я вам не баба. Я человек!
- Ты - женщина, - поправил ее парень из сада, - тебя нужно защищать, чтоб никто не обидел.
- Пусть женщина, - согласилась хоть в од­ном Ира, - но очень взрослая, самостоятель­ная женщина, я не умею выходить замуж так часто, как это принято у вас в деревне. Мне одной спокойнее. Ишь, как здесь женщин за­щищают: ни одна без побоев не обходится. За что вас терпят, почему принимают, как могут прощать?.. За что, за какие коврижки?.. А меня не интересует никакая корысть, я нор­мально зарабатываю.
- Что?.. Корысть?.. - прервал её тираду непонятливый темноволосый.
- Ну, выгода, - объяснил парень из сада.
- А-а-а, честная давалка...
- Перестань, не поймёт, - вступился за Ирину парень из сада, - она так и живет на самом деле, не как все, тут все сходится.
- Ладно, извини, если что не так, - под­нялся татуированный, - благодарствую за хлеб-соль. - Он надел майку и проникновен­но добавил: - Когда мясо кончится, найди меня. Спроси у Коляна. Я на комбинате ра­ботаю, всегда можно достать хоть колбасы, хоть мяса, хоть печенки...
- Хорошо, спасибо, непременно... - реши­ла не обижать уходящего гостя Ира, хотя ей хоро­шо было известно, каким путём на мясоком­бинате всё это «можно достать».
- Клубника поспела на увалах, - уже у ка­литки вдруг тихонько сказал ей парень из сада, и эти слова прозвучали, как пароль.

…Солнечной каруселью закружились дни.
Цветущие поляны были так удивительны, что Ирина даже сойти с мотоцикла старалась так, чтобы ничего не помять. Слова испарялись куда-то, и она мычала отрешённо и очарован­но короткие, ничего не значащие междометия.
- Тебе эта поляна нравится? - обводя ши­роким жестом трепещущие до горизонта ро­машки, спрашивал парень из сада. - Я тебе её дарю.
Ире нечем было отблагодарить поистине королевскую щедрость, разве что поцеловать смеющиеся над её восторгом глаза...
Тем они и занимались целую неделю...
А после визита Стаса Иру несколько дней никто не навещал, и она до конца выплака­лась, обняв подвывающую Бьюти. Потом приехал парень из сада — молчаливый, угрю­мый и сильно пьяный.
- Ты ведь не останешься у меня, я пра­вильно понял? - спросил он хмуро.
- Правильно, - вздохнула Ира.
- Почему?
- У меня в городе работа, квартира, дру­зья... Я там привыкла.
 - И здесь привыкнешь.
- Нет, никогда. Странные здесь нравы. И почему-то все матерятся.
- Я тоже матерюсь.
- Переезжай ко мне - отвыкнешь.
- А у меня здесь - работа, дом и дру­зья. Что же нам делать?
- Давай я буду приезжать к тебе летом?
- Мне жена и зимой нужна. Мать не пой­мет. И я хочу с тобой по-честному. Не поду­май, что я отступился. Я буду тебя уговари­вать.
- А я - тебя.
Они уговаривали друг друга весь август. И не уговорили. Их намерения постепенно высыхали, как клубничники на выкошенных увалах.
Пришел день, когда Ира попрощалась с соседями, перецеловала всех «дачниц», тетю Шуру, учительницу литературы, и Колян по­мог ей увезти в город нажитые здесь вещи: посуду, постель, картошку-моркошку и про­чие плоды будущих воспоминаний. Дачни­цы прослезились, провожая её, а тетя Шура, не выдержав приступа горести, вынесла Ире, уже сидящей в кабине грузовика, трёхлитро­вую банку свежих сливок. Ира заплакала, обняв старую матершинницу, а Бьюти поце­ловала коричневые, морщинистые, поражен­ные полиартритом руки соседки.
Ну, с Богом. Поехали...
«Итак, Голливуд, моя прекрасная спутни­ца, теперь мы остаёмся вдвоём. Я буду радо­ваться только тебе, бредущей на восьмой этаж после работы, и прощу, когда ты отве­тишь на мою радость обычным: «Как дела?» И прощу твой бесцветный голос, целый день напрягавший связки: «Умница моя, потерпи ещё десять минут, до твоей площадки дале­ко, а я так устала...», я тебе все прощу и при­несу сама нужные для прогулки вещи: пово­док, намордник и слегка погрызанные мной твои прогулочные сапожки на «рыбьем» меху...»
Ирина словно услышала предназначен­ную ей безмолвную речь собаки.
«Моя прекрасная спутница...» - ласково прошептала она в шелковистое тёмное ухо.

Той же осенью Стас довольно дорого про­дал усадьбу и вернул долг Ирине сполна - в количестве семи своих месячных зарплат, ещё хватило попутешествовать с молодой женой на обновлённой «Ласточке».
Когда Стас снова появился в квартире Иры, за плотными зелёными шторами буше­вала февральская метель, а «пулю» рисовать только приготовились.
— О! - восхитилась экспансивная поэтес­са, полулежащая, как всегда, за спинами иг­роков и поедающая клубничное варенье пря­мо из вазочки, - Не прошло и полгода...
Стас сел на своё обычное место и отхлеб­нул из тут же появившегося стакана глоток вишневого компота. Новый друг Ириной одноклассницы сдал карты.
- Спасовал, - сказал Стас, поглядев в свои.







.