Чёрт с левого клироса
(Повесть о трёх незаконнорожденных)
Глядь – и в дьявольской он лапе,
И не знает сам, за что!
(Роберт Браунинг,
«Монолог в испанском монастыре»)
На Пасху 184х... года генерал-лейтенант Земский давал бал. В самый разгар празднества к генералу, который в тот момент, восседая на диване под пальмою, степенно беседовал с каким-то важным дипломатом о высокой политике, подошел его камердинер Никишка и шепотом доложил, что подполковник Ордин просит позволения засвидетельствовать нижайшее почтение его превосходительству. «Это какой же Ордин? Не Н-ский ли гусар?» - «Точно так! Он самый, ваш-дит-ство!». «Ну так веди его сюда!» - воскликнул генерал с видимой радостью; выражение его лица при этом было похоже на то, какое бывает на морде кота, почуявшего мышь; он мысленно облизнулся и потер руки, предвкушая забавное зрелище.
Вошел пожилой офицер, маленький, круглолицый, начинающий полнеть. Очутившись, должно быть, впервые в жизни в таком блестящем обществе, бедняга чувствовал себя очень неуверенно. Его парадный темно-зеленый доломан, хотя и довольно хорошо сшитый, казался старым и вытертым рядом с раззолоченными мундирами и элегантными фраками генеральских гостей.
Острый взгляд Земского сразу заметил и мешки под глазами вошедшего, и его расплывшуюся талию, и явно наметившуюся плешь. «Да... - с некоторым злорадством подумал его превосходительство, который в свои неполные шесть десятков был по-прежнему строен, как юноша, - все мы не молодеем!», - и с довольной усмешкой пригладил густую темно-русую шевелюру. «О, кого я вижу! Христос воскресе, Дмитрий Андреевич!» - сказал генерал, улыбаясь и раскрывая смиренному гостю объятия. «Воистину воскресе, ваше высокопревосходительство!» - отвечал тот, со всей почтительной осторожностью исполняя предписанный приличием обряд. («Поднялся человек... - восхищенно озираясь, думал армейский гусар. - Ох, и поднялся! Чёрт - он Чёрт и есть, да, пожалуй, что и похлеще дьявола! Недаром прозвали...» «Высокопревосходительство... Да услышит тебя Господь! - усмехнулся про себя генерал-лейтенант и представил себя в мундире генерала от кавалерии... - Да, неплохо было бы... К маю бы... Как раз на парад!»)
-Да вы садитесь, mon cher... Julie, m’amie , подите сюда, посмотрите, кого к нам Господь занес по случаю Светлого Воскресенья! - окликнул генерал свою супругу, Юлию Константиновну, урожденную графиню Корсакову, миниатюрную изящную брюнетку лет сорока, все еще весьма красивую. Та, подойдя и протянув Ордину ручку в лайковой бальной перчатке с вырезом, тоже не преминула сказать пару подходящих к случаю банальностей, и выразила желание узнать, как дела у доблестных Н-цев.
-Благодарение Господу, почти без происшествий, - отвечал смущенный таким вниманием Ордин, не привычный к светскому лицемерию, а потому принимавший таковое за чистую монету. - Вот только шестой эскадрон теперь без командира... Ротмистра Ольшевского недавно... того-с, ваше высокопревосходительство... отец Кондратий благословил-с...
-Да вы что? Ольшевского? - недоверчиво поднял красивые брови генерал. - Покойника недостреленного?!
-Так точно. Его самого, ваше высокопревосходительство.
-О, mon Dieu, quel horreur ! - прошептала генеральша Земская, и генерал заметил, что эта обычная светская фраза была произнесена с гораздо большим чувством, нежели следовало бы. «Diable! - генерал стиснул зубы. - Она так и не смогла забыть! Les femmes ! И этот - болван, нашел, о чем на балу говорить... Впрочем, что с него взять, с армейца...». «Верно, у несчастного осталась семья? - взволнованно продолжала Юлия Константиновна. - Жена, дети?»
-Никак нет, ваше высокопревосходительство. Один был, как перст. Сидел в трактире, беседовал с бутылочкой... Потом смотрим - склонился на стол. Думали - заснул, а он... И медальончик в руке зажат... Так, с медальончиком тем, и схоронили...
-Quel sobriquet bizarre ! - с удивлением заметил дипломат. - Покойник, да еще и недостреленный!
-А, - махнул рукой Земский. - Была с этим Ольшевским одна история, он тогда только что на службу поступил...
...Маленький, Богом забытый городок дремал, нежась на ласковом солнышке, счастливый, что снова можно дремать себе спокойно, не прислушиваясь к долетающему из большого мира грохоту орудий, не ловя жадно малейшую новость «оттуда», перевранную до неузнаваемости, из третьих, пятых, десятых уст, не ожидая с лихорадочным нетерпением редкой и запоздалой почты, не готовясь ежечасно к самому худшему...
Зарвавшийся артиллерийский поручик, который столько лет тасовал Европу, как карточную колоду, наконец-то, слава в вышних Господу и русскому оружию, получил по заслугам, и Двенадцатый год начал медленно и величаво погружаться в темные воды истории. Малороссийское лето, знойное и роскошное - первое по-настоящему мирное лето -, как запряженный парой волов крестьянский воз на гору, влеклось к Петрову дню ...
***
...В господских покоях большой, некогда богатой, но ныне пришедшей в заметный упадок городской усадьбы, рассевшейся на углу Прогонной и Губернской, что твоя попадья на именинах, кисло пахло стариной, перебродившей в глухую зависть надеждой и приторным, напоказ, благочестием. В полутемной, прохладной зале, с вытертым ковром на тусклом паркете, с пропыленными тяжелыми шелковыми портьерами, царила тишина, благолепная и немятежная, - только билась с жужжанием о стекло несчастная муха, да тикали часы...
Когда ходики с намалеванными на жестяном циферблате амурчиками хрипло пробили семь, на лестнице послышался перестук каблучков - неровный, неуверенный, будто у сходившей по лестнице дрожали колени, и она боялась поскользнуться на ступеньках. Дверная портьера колыхнулась, пропуская хозяйку дома, Аглаю Фёдоровну Кириченкову - пухленькую сорокалетнюю деву, востроносую и весноватую, в очках, с белокурой покупной косой, тщательно уложенной на затылке, в изящном домашнем платье масака .
Чуть ли не на цыпочках пройдя через залу, она тихонько заглянула в дверь, которая вела «на маменькину половину», - и замерла в невольном восхищении, втягивая бекасиным носом аромат жасминных духов, турецкого табака, кожи, пороха, помады для усов, и еще чего-то неуловимого, сладко щекотавшего ей нос и душу. На столике перед большим зеркалом лежал футляр с бритвами, у стены стоял раскрытый погребец, на рассохшемся комоде, блестя черной лакированной кожей козырьков, красовались два кивера, а на спинке стула проветривался парадный ментик, так и сверкавший бранденбурами , - Аглая Федоровна даже протянула было руку погладить темно-зеленое сукно... но - как можно! Порядочной девице из приличного дома!
В глубине комнаты была еще одна, узкая, дверь, покрытая изжелта-белой, наполовину облупившейся краскою, - дверь эта давно бы обратилась в пепел, когда бы дамские взгляды и впрямь, как об этом пишут во французских романах, обладали способностью воспламенять. Аглая Федоровна внимательнейшим образом оглядела себя, стряхнула с платья несуществующую соринку, поправила косу и тихохонько подкралась к заветной двери. Прислушалась. Тихо. Разочарованно вздохнув, перезрелая девица тем же манером, на цыпочках, вышла из комнаты и направилась на поварню, где сразу же принялась шепотом распекать кухарку Маланью за то, что та, не узнав наперед, почивают ли еще господа офицеры, взялась готовить яичницу, коя теперь непременно должна была пережариться или остыть. Заодно досталось горничной Липке, наспех завтракавшей простоквашей с хлебом, - почему у господ офицеров пыль с комода не вытерта?!
***
...Между тем предмет столь нежной заботы уже полчаса как изволил пробудиться, и теперь полулежал на кожаном диване, подоткнув под спину подушку и с наслаждением предаваясь dolce far niente , кое, как известно, для военных составляет удовольствие редкое и высоко ценимое.
Это был мужчина лет тридцати, русоволосый, небольшого роста, но прекрасно сложенный. Шрам на левой щеке ничуть не портил его лица, с интересною бледностию и с почти безукоризненно правильными чертами.
Левую руку он заложил за голову, правой чесал за ухом Ваську, хозяйкиного любимца, - а тот, развалясь у офицера на животе, блаженно урчал, изредка взмявкивая и то выпуская, то вбирая коготки от переполнявшего его наслаждения. Услышав шаги хозяйки, постоялец насторожился и прижал кота, беззвучно шепнув ему: «Тихо!», а когда она ушла, облегченно выдохнул: «Пронесло!»; при этом по его тонким губам скользнула презрительная усмешка.
Впустую пропадали пламенные взгляды, напрасны были платье масака с вырезом вместо обычного пюсового с пелеринкой, покупная коса и каблучки: штаб-ротмистр Н-ского гусарского полка Сергей Кириллович Земский, недавно переведенный из гвардии за дуэль, был не для таких, как m-lle Кириченкова!
Наконец гусару наскучило бездействие. Он стряхнул с себя разнежившегося кота, потянулся, сел, пригладил волосы и задумчиво обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на походной кровати, где спал, по-детски свернувшись калачиком, юноша лет семнадцати, не более, белокурый, румяный, тоненький, с едва заметным пушком над верхней губой.
«Ольшевский! Вольдемар! - шепотом позвал Земский. Вольдемар не шелохнулся. - Эскадрон, па-адъем!» Юноша что-то недовольно пробурчал и перевернулся на другой бок. «Ага, - все так же шепотом протянул штаб-ротмистр, - значит, так? А ну-ка, Василий...» Он ухватил за заднюю лапу уже нацелившегося было спрыгнуть на пол кота, взял его на руки и, присев на кровать к Ольшевскому, стал немилосердно щекотать тому нос и ухо рыжим, в репьях, Васькиным хвостом, пока молодой человек не взмолился: «Ну довольно же! Ну что это… Ну, Сергей Кирилыч!» Потом протер глаза... восхищенно уставился на Ваську, гневно бившего хвостом и пытавшегося вырваться, потянулся погладить.
-Ки-иса... пушистая... Ой... доброго утра, Сергей Кирилыч... Простите... Я..
-Во-первых, молодой человек, это вам не киса. Это - кот. И даже котище, - наставительно заметил Земский, бережно опуская Ваську на пол. - Во-вторых, пора бы вам понять, дорогой корнет, что вы на службе теперь, а не у маменьки под крылышком!», - лицо штаб-ротмистра приняло то снисходительное выражение, какое бывает у солидных людей, когда в гостях приходится им поневоле, повинуясь долгу благовоспитанности, участвовать в забавах детей и выслушивать детский лепет. Большие серовато-зеленые глаза его, казалось, говорили: «Ладно, так и быть, поиграю в твои куклы, раз некуда деться, - но чур, не баловать, а то высеку!» - В-третьих, я вам не просто Сергей Кирилыч, а господин штаб-ротмистр!
-Простите... Виноват... - смущенно произнес Ольшевский, поспешно вскакивая с кровати, и, не удержавшись, совсем по-детски добавил: «Больше не буду!»
-Ну, ну, - отвечал штаб-ротмистр насмешливо-покровительственным тоном. - Беда мне с вами. Совсем шуток не понимаете, дитя мое. Я вас учу по-товарищески, а вы шарахнулись, как жеребчик от волчьей шкуры... Du calme, mon petit , - Земский потрепал корнета по плечу, - на ваше счастие, я не Сулич, чтобы выкидывать свечки по столь смехотворным поводам!
При имени Сулича лицо юноши заметно омрачилось.
-Так, вижу - вчерашний разнос за ночь не изгладился из вашей памяти! - все с той же насмешкой в голосе продолжал Земский. - Что, обидно? Ничего. Вас только так и учить, молодых. Скажите спасибо, что наш эскадронный не видел, как я вас сейчас будил - то-то бы понес с места в карьер ! Скакать бы вам, корнет, прямым ходом на гауптвахту в ночном колпаке вместо кивера! Славно он вас!
-Да уж куда славней! - быстро заговорил корнет, радуясь случаю выплеснуть вчерашнюю обиду. - Да ладно - было бы из-за чего!... А то на лошадь я, видите ли, не прыгаю, как черкес, а со стремени сажусь! Для чего же тогда и стремена выдуманы?
-Ничего, привыкайте, дитя мое. От нашего Александра Закидонского иных любезностей не дождетесь... По крайней мере, пока не докажете, что стреляете из пистолета не хуже его самого.
-Значит - никогда, - обреченно протянул Вольдемар, влезая в чакчиры .
-Allons, courage, mon ami ! - отеческим тоном отвечал ему Земский, который в продолжение разговора уже успел одеться и теперь застегивал верхние пуговицы доломана . - Все не так страшно, как вам после маменькиной ласки кажется. Притрпитесь, как притерпелся весь эскадрон - в том числе и ваш покорный слуга».
И продолжал доверительным шепотом, склонившись к уху Вольдемара: «Au fond Сулич - неплохой малый. Ну да, горяч... я бы даже сказал - не в меру горяч. Ну, так чего же вы хотите, mon cher : война, лишения, раны... - тут бывший лейб-гвардеец, состроив сокрушенную мину, несколько раз дотронулся рукой до лба, на что корнет понимающе кивнул. - Надо же, в конце концов, иметь снисхождение к людской слабости!»
-Да уж, видно, придется, ничего не поделаешь... - грустно отозвался Вольдемар, натягивая сапоги. - Вот только как? Я ведь и рад бы приноровиться... если б можно было знать точно, чего при нем не делать и не говорить! Но у него ведь что ни день - то новая вычура! Хоть вы бы меня надоумили, Сергей Кирилыч, вы же все-таки опытный человек!
-О, mon Dieu, Вольдемар, - рассмеялся штаб-ротмистр. - Quel enfant vous etes ! Просто-напросто делайте, как я: он вас разносит, а вы встаньте во фрунт, ешьте его преданными глазами, физиономию соорудите этакую... как у комнатной собачки Фидельки, когда она на задних лапках стоит... а сами все Сулькины вопли пропускайте мимо ушей, благо, брань на вороту не виснет. Да, кстати... - Сергей Кириллович распахнул дверь и крикнул плац-парадным голосом: «Липка!» Из залы немедленно раздался тяжелый топот, и горничная, - пышная, кирасирского росту, хохлушка, - кокетливо улыбаясь и блестя глазами, просунула в дверь «офицерской гостиной» черноволосую, тщательно причесанную голову, с косой на роговом гребне, - Аглая Федоровна была в доме явно не единственной, кого сводили с ума холеные штаб-ротмистровы усы!
-Та туточки ж я, вашескородие! Чього зволите?
-Никишку ко мне, да поживей!
-Сей секунт, вашескородие! - и Липка галопом понеслась на поварню с известием, что господа «встамши и денщика сей момент к соби требовают»...
...Дверь осторожно приоткрылась, вкрадчиво скрипнув, и вошел белобрысый парень лет восемнадцати на вид. Одет он был в солдатский китель , но в осанке и выражении лица его было гораздо более лакейского, нежели воинственного. Штаб-ротмистр внимательно, в упор, посмотрел на вошедшего... затем быстро перевел взгляд на корнета... снова на денщика, неуклюже тянувшегося во фрунт, и как-то весь подобрался - так подбирается кот, готовясь к прыжку на неосторожного воробьишку... однако не проронил ни слова.
- Доброго утречка, ваши благородия! Чего приказать изволите?
-Господин штаб-ротмистр, вообще-то, не тебя, Мишка, а своего Никишку велел позвать... - начал было корнет.
-Это всё Липка, вашбродь! Как есть, всё перепутала, баба - она баба и есть, что с баб возьмешь! Не извольте гневаться, вашбродь! - затараторил Мишка с подобострастной и вместе с тем торжествующей миною.
-Ну, довольно! - с холодком в голосе оборвал его Земский. Мишка тут же обернулся к штаб-ротмистру, глядя на него глазами болонки, почуявшей близость арапника. - Раз уж ты здесь, так отправляйся-ка в Зайцевский трактир на рекогносцировку, и доложи нам: что господин ротмистр Сулич изволит поделывать, и, главное, в какой позиции пребывают ротмистровы усы! Да смотри, со всею деликатностию, и непременно тихо! Понял?
-Не извольте сумлеваться, вашескородие, будет сполнено!... - денщик вышел, пятясь задом, будто с аудиенции у высочайшей особы, и бесшумно прикрыл за собой дверь...
***
Позавтракав на скорую руку пережарившейся яичницей, поехали по взводам – проверять, как сенокос продвигается. Ездили до часу пополудни, устали, пропылились, чуть не изжарились в своих суконных темно-зеленых доломанах, - и чего, спрашивается, ездить, людей зря дергать, когда и без того всё идет своим путём, как налажено... Мишка как ушел в трактир – так до господского отъезда не появлялся. Штаб-ротмистр за завтраком всё усмехался, вгоняя корнета в краску: мол, вашего Фигаро, Владимир Николаевич, в Петербург за ревизией посылать в самый раз!
***
...Сели обедать в зале, у окна, за круглым дубовым столом. На белой накрахмаленной вышитой скатерти, пожелтевшей на сгибах - долго ждала она своего часа в бабкином сундуке! - выстроился чуть ли не целый взвод разнокалиберных бутылок: с водкой на смородиновых почках, на золототысячнике, на абрикосовых косточках, на черносливе, с лафитом и сотерном, да с вишневой наливкою. Тут же расположились биваком хлебница, солонка, всякие тарелки, миски и мисочки с тонкими блинчиками, пресными пирожками, нарезанным толстыми и неровными ломтями окороком, сыром, да всякими домашними припасами – крохотными, с мушиный глазок, маринованными опятами, солеными огурчиками, мочеными яблочками, капусткою ...
Земский ел с тем спокойным, естественным изяществом, по которому сразу можно узнать светского человека, и непринужденно болтал с хозяйкою о всяких пустяках. Корнет попытался было спросить у штаб-ротмистра, что он говорил такое насчет Суличевых усов, но, получив под столом пинка, притих и занялся окороком. Аглая Федоровна, красовавшаяся по правую руку от Сергея Кирилловича в ажурной самовязаной шали и в крупных бусах из поддельного жемчуга, казалось, была сыта одним лишь лицезрением хоть и бывшего, но все равно блистательного лейб-гвардейца, - собственно, для него-то и выставлялось каждый раз на стол все это гастрономическое великолепие, а корнет... Ну что был Аглае Федоровне этот безусый корнетишка? Так, все равно что кондитерский пирог с кремом, орехами и карамельными украшениями вымазали бы сверху еще и вареньем!
Не знающий человек мог бы легко принять Земского за хозяина в доме, а его любезную хозяйку счесть приживалкою - до того она старалась предупредить малейшее желанье их благородия. Тщетно! Земский был любезен и учтив - но при этом лишь снисходил к ней, как Юпитер, с высот своего олимпийского величия, - точно так же он снизошел бы к официанту в трактире у Демута, и нужно было быть Аглаею Фёдоровной, чтобы этого не заметить.
Маланья внесла блюдо с жареной курицей - Земский еле заметно поморщился, увидев оставшееся на поджаристой кожице перышко. Эта мимолетная гримаса привела в отчаянье Аглаю Федоровну - она метнула убийственный взгляд в спину уходившей кухарке и с новым пылом принялась потчевать своего кумира огурчиками и опятками...
Не успела кухарка уйти, как из передней высунулся Мишка и, не обращая внимания на присутствие Аглаи Федоровны, объявил во всеуслышание, что «нащет ротмистровых усов не можно добыть никаких сведениев, потому как ихнее благородие Ляксандра Егорыч с утра изволили к тетеньке отбыть - должно, за деньг...».
-Молчать! - рявкнул Земский, хлопнув ладонью по столу так, что бутылки зазвенели, корнет невольно втянул голову в плечи, а Аглая Федоровна торопливо осенила себя крестным знамением. Мишка поспешил спрятаться за дверь. Однако штаб-ротмистр успел заметить злорадный взгляд, брошенный денщиком на своего господина.
-Корнет! - прошипел Земский сквозь зубы, когда Аглая Федоровна, рассыпавшись в извинениях, лебедью выплыла из комнаты, чтобы дать нагоняй кухарке. - Откуда вы, черт бы вас подрал, выудили это чучело?!
-Папенька подарили, - не поднимая глаз, едва слышно отвечал корнет, совершенно упавший духом, - Мишка был папенькин камердинер, а потом...
-Ясно, - раздраженно перебил Земский. - Напутственный дар, значит, от любимого родителя? - И продолжал тоном самым саркастическим, на какой только был способен: «Я, разумеется, понимаю, что надобно чтить отца своего и матерь свою, и что a cheval donne on ne regarde pas a la dent ... Но, черт подери, вы у меня займетесь воспитанием своего денщика! Или я займусь его воспитанием... а заодно и вашим!.. Ну вот, и глазки на мокром месте, девица красная! Не хватало еще, чтобы наша милая хозяюшка кинулась вам нос вытирать, - с этими словами штаб-ротмистр откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, делая вид, будто донельзя утомлен сделанным «желторотику» репримандом .
Про себя же он думал: «Та-ак... значит, у Сулинета поблизости имеется тетка... к которой он ездит за деньгами... А нас с собой не зовет... Поздравляю, господин ротмистр, недурно устроиться изволили: значит, армеец неотесанный едет к тетушке, в приличное дамское общество, а вы, господин лейб-гусар, помирайте от скуки! Можете читать французские стихи денщичьей серой кобыле, а не ей - так почтеннейшей Аглае Федоровне... тьфу, чтоб ее! Вот уж поистине, дуракам везет... - бывший гвардеец невольно потянул носом воздух, будто желая уловить не то аромат дамских духов, не то кисловатый, отдающий железом запах ассигнаций, долго лежавших в тайной коробочке. - Интересно, а дочки на выданье у нее есть, у этой богатой тетки? Если есть, то приданое, верно, недурное... Вот была бы потеха, если бы мы с Сулькой Закидонским... Впрочем, нет - упаси меня Боже от такого родственничка!»
***
...Когда упарившаяся, красная от печного жара Маланья торжественно водрузила на стол самовар, а Липка принялась носить из кладовой бесчисленные вазочки с киевскими вареньями, печевом, шепталой , орехами и пряниками, на улице послышался цокот копыт. Мелькнул в окне султан кивера, раздался стук в дверь... зазвенели шпоры в передней...
Вошел, на ходу расстегивая чешуи , молодой офицер в запылившемся от долгой скачки доломане, с рыжеватыми щегольскими усиками, курносым задорным носом и карими глазами, в которых плясали веселые искорки.
-Кого я вижу! Глазам своим не верю! - радостно воскликнул Земский, выходя из-за стола и подавая руку вошедшему. - Рекомендую вам, Аглая Федоровна: поручик Ордин, полковой казначей, сиречь матерь наша кормящая, иже хлеб наш насущный даст нам днесь... или не даст?
-Дадим, господин штаб-ротмистр, как не дать, для того и приехал! Милостивая государыня, мое почтение! - Ордин щелкнул каблуками перед вскочившей и зардевшейся хозяйкой, приложился к протянутой руке. Дружески кивнул неизвестно почему смутившемуся корнету. Сел на услужливо подставленный Липкой стул. Вытащил пачку ассигнаций и маленькую книжечку, отсчитал положенное, вручил Земскому и записал. Корнет уныло глядел в чашку с чаем: ему, как не прослужившему еще и недели, никакого жалованья не полагалось.
Аглая Федоровна налила поручику чаю, пододвинула тарелку с пряниками. Ордин стал было отказываться, ссылаясь на срочные служебные дела, но штаб-ротмистр перебил его, спросив, кто будет сегодня следующим счастливцем, и услыхав, что осталось осчастливить только Сулича, сказал, что ехать к эскадронному в трактир бесполезно, поскольку тот, как доподлинно известно, отправился засвидетельствовать почтение тетушке.
-К тетке? - переспросил поручик? - Это значит - в Кленовку... - тут Ордин тяжело вздохнул и едва не чертыхнулся сквозь зубы, но удержался, вспомнив о присутствии Аглаи Федоровны. Штаб-ротмистр бросил на хозяйку весьма красноречивый взгляд, и перезрелая дева, которую постоялец в два дня вышколил, что твою манежную кобылу, поспешила удалиться.
-Ну так и что же с того, что в Кленовку, Дмитрий Андреевич? - проводив взглядом хозяйку, Земский снова оборотился к собеседнику. - Подождите - приедет. Всего-то пять верст в один конец!
-Так-то оно так, господин штаб-ротмистр, - с сокрушенным видом отвечал Ордин. - Да только... Тетушка у Сулича, графиня Корсакова - может, знаете?
-Не имею чести, - покачал головой Земский, ничем не выдавая своего интереса. Он краем уха кое-что слыхал о Кленовке, не зная, впрочем, что хозяева сего поместья приходятся сродни Суличу. - Но ежели племянничек удался в тетушку... О, тогда храни нас Господь от этакого знакомства! («Уж не эпуза ли она того Корсакова, что Малороссийским кирасирским командовал? Как же, как же, слыхали! Если у него есть дочь, то, должно быть, красавица...»)
-Да уж, воистину, не дай Господь! - с веселым ужасом подхватил поручик, который, хоть и не имел чести принадлежать к Суличеву эскадрону, но тоже не раз испытал на себе вспыльчивый нрав «Александра Закидонского». И продолжал таинственным полушепотом: «Слышал я - очень серьезная дама, господин штаб-ротмистр. По части строгости всех наших вахмистров за пояс заткнет».
-Ну? - поднял Земский брови.
-А уж в рассуждении финансов... В народе говорят, будто легче зимой у голодной волчихи кость отнять, чем у Татьяны Борисовны выпросить хоть красненькую!
-Понятно... - сочувственным тоном произнес Земский, и перевел взгляд на корнета, будто говоря: «Слыхали, mon cher? Вот ведь оно как бывает!». Потом продолжал: «Так вы, Дмитрий Андреевич, опасаетесь, что наш Сулянтий в сей кампании надолго завяз?
-Вот именно, господин штаб-ротмистр! - с сердцем вскричал Ордин, и в порыве чувств даже вскочил со стула. - И, что самое обидное, ведь она ж ему гроша ломаного не даст, а весь день промурыжит! Мне ведь тоже рассиживаться некогда... А Сулеймана попробуй, не осчастливь!
-Разнесет потом! - отважно пискнул корнет. Ордин ему нравился, и гораздо больше, нежели Земский.
-Что, Владимир Николаевич? Уже успели отведать, каков Сулинька?
-Certainment , господин поручик! Полную тарелку скушать изволили-с! - ответил за Вольдемара штаб-ротмистр.
- Ничего, корнет! - со смехом хлопая Ольшевского по плечу, сказал Ордин. - Господь терпел, и нам велел. А Сулейман - человек неплохой, другое дело, что подходить к нему надо умеючи!
-Ну да, конечно... - отвечал молодой человек таким тоном, будто его оставили без сладкого. - Александр Георгиевич - герой... с орденами... А я...
-Ну что - вы? - снова рассмеялся Ордин, по-доброму, необидно. - Вы же не виноваты, что позже его родились. А по мне так будь он хоть распоследний штафирка и разноси меня при этом хоть каждый день, а по воскресеньям - трижды, - лишь бы я на балах мог танцевать мазурку с его кузиною! - поручик мечтательно прикрыл глаза и засвистал тихонько вальсовый мотивчик.
-А эта кузина, она что - очень собой хороша? - заинтересовался корнет.
-Так хороша, что вы даже представить себе не можете! Я ее видел однажды мельком, незадолго до вашего приезда.
-Блондинка? - небрежно осведомился Земский, - а в глазах его слабенько, как свечки сквозь замерзшие оконные стекла, засветились зеленые дьявольские огоньки.
-Брюнетка! - мечтательно полупроизнес-полупропел Ордин. - О, Жюли! Роза! Принцесса! Чаровница!
-Черт подери, поручик, да вы - поэт! - воскликнул бывший лейб-гусар. - Parole d’honneur , мне уже хочется увидеть эту... царицу Савскую!
Поручик на это отвечал, что он и сам бы не прочь, но свести знакомство с молодой Корсаковой не так-то просто: графиня дочь свою почти никуда не вывозит, а в дом гостей пускает с большим разбором, по рекомендации-с! Вот разве что - через ее кузена...
-Ну вы скажете тоже, Дмитрий Андреевич! Просить Александра Суленция, чтобы он взял меня с собой к кузине! Вы представляете, какая битва народов тут разразится? Учитывая, в каких я с ним отношениях чуть ли не с первой нашей встречи... Хотя я - убей Бог - не пойму, отчего. Жаль, mon cher, но - ничего не поделаешь.
-Да, господин штаб-ротмистр... Я вам сочувствую... - тут поручик намерился было встать из-за стола, дабы на свой страх и риск отправиться обратно в штаб полка, не осчастливив Сулича, - и то, ну какая разница, когда выдать ротмистру жалованье: днем раньше или днем позже, а всё едино он тут же все деньги до копейки пропьет или спустит в штосс ! Но Земский удержал его, сказав со смехом, что спешить нет никакого резона: всем известно, что господин полковник - человек в высшей степени здравомыслящий, а все здравомыслящие люди в такую жару посиживают себе спокойно в тенечке, потягивают холодный квас, и, упаси Господи, ни о каких серьезных делах не думают, а значит, до вечера о существовании поручика едва ли кто-нибудь вспомнит.
Так что поручику лучше посидеть спокойно в прохладной гостиной и попить чайку. А за Суличем съездят. Кто? «Ну не нам же с вами, mon cher, по жаре носиться, язык на плечо вывесив, - мальчишки безусые на это есть! Корнет!»
Ольшевский закусил губу от обиды. Вот уже который раз за день ему дали почувствовать, что он здесь пока – никто и ничто. «Слушаю, господин штаб-ротмистр», - отозвался он хмуро, оборачиваясь к элегантному Земскому и невольно краснея под его ироничным взглядом. Подумал было: «В конце концов я его...», хоть и ясно было, как «Отче наш», что никакого «я его» не будет, просто потому что быть не может: «Кто я – и кто он!»
- Не в службу, в дружбу, корнет, сделайте одолжение: слетайте в Клёновку и свезите ротмистру благую весть!
-Слушаюсь! – отвечал корнет с видимой покорностью, в душе посылая Земского к черту.
- Корнет! («Ну, что ему, дьяволу, еще?!») Пойдемте-ка на веранду, я вам покажу, куда ехать.
Вышли на веранду. Корнет усердно делал вид, будто его нисколько не уязвляют шпильки, то и дело подпускаемые штаб-ротмистром, – слишком усердно, чтобы Земский мог поверить ему. «Вольдемар, - тихо, почти одними губами, прошептал бывший гвардеец, неожиданно ласково положив руку на плечо юноши, - ну что вы на меня смотрите, как киевский раввин – на жареного поросенка? Можно подумать, я вас страшно оскорбил, предоставив удобный предлог для знакомства с кузиной Сулича!»
Ольшевский недоуменно взглянул на него. «Ну да, да! А вы что, не поняли? Эх, молодость! Ну, ничего, научитесь. Поезжайте, постарайтесь увидеть эту таинственную Жюли, и расскажите, так ли уж она хороша, как поручик расписывал. Считайте, что я вас посылаю в разведку. Хоть какое-то развлечение в этой затхлой дыре! Кстати, намотайте на ус: Ордина медом не корми, а дай почувствовать, что он для тебя – важная персона. А в остальном он – душа-человек. Значит, так: сейчас едете по Губернской до угла, потом – налево… И имейте в виду: если у Александра усы стоят дыбом, то подходить к нему следует осторожно, дабы не удостоиться благословения!» - сказав это, штаб-ротмистр едва удержался, чтобы не прыснуть со смеху, воображая встречу зеленого юнца с грозой эскадрона: кто-кто, а Земский-то прекрасно знал, что усы у Сулича сейчас непременно должны топорщиться самым воинственным образом, ибо практически всё, что еще оставалось от Суличевых финансов, оказалось в его, Земского, кармане после вчерашней партии в банчок, - вот что значит уметь в нужный момент подвернуться начальству под руку!
***
…Велели Мишке оседлать Урагана, и корнет ускакал. А Земский с Ординым, допив чай, уселись на веранде, раскурили штаб-ротмистровы, чуть ли не аршинные янтари , и началась у них мужская, офицерская болтовня, которая, чтобы и кто бы ни говорил, по сути весьма мало отличается от болтовни дамской – ну, разве что вместо оборочек и косыночек разговор идет о картах и лошадях, а косточки перемывают не соседкам и знакомым, а сослуживцам и начальству. Тон задавал, естественно, Земский - на правах старшего по званию...
***
...Наш гвардеец был на то и гвардеец, столичная штучка, чтобы злословие его появлялось в свете не иначе как нацепив личину самую что ни есть светскую и благопристойную - комар носа не подточит! Вслух он не произносил ничего, что могло бы послужить поводом к ссоре, - о нет! Ни в коем случае! Слова его выражали восхищение, белоснежную зависть, иногда - искреннее сочувствие, иногда выглядели безобидной шуткой.
Но каким тоном, с каким наслаждением, с каким болотным огоньком в глазах, с какою дьявольскою усмешкою это произносилось, и что за осиное жало скрывалось под этой утонченной вежливостью и «чисто парижским» остроумием! Однако призвать Земского к ответу не было никакой возможности: несчастную жертву просто не поняли бы в обществе.
Кто-то из попавших на зубок штаб-ротмистру в отместку дал ему прозвище «Чёрт», - так и пошло. А некоторые, лучше других осведомленные, шепотом добавляли: «С левого клироса», - и понимающе перемигивались за штаб-ротмистровой спиною...
***
«Вот кто настоящий гусар, - говорил штаб-ротмистр, пуская дымные кольца, – так это Сулич! На квартире стоять не хочет - привык быть сам себе хозяином, поселился в Зайцевском трактире. Так, представьте себе, вчера вечером приходит к нему во второй этаж сам Зайцев со счетом на блюдечке, и просит: мол, ваше благородие, пожалте расплатиться-с. А эскадронный наш перед этим проигрался так, что впору застрелиться на месте.
Вообразите, что должен чувствовать боевой офицер, когда презренный штафирка, тыловая крыса, требует у него денег, да притом же, в такой момент! Ну, и что вы думаете - и бровью не повел! Только взял толстяка за шиворот и спустил с лестницы, да так, что тот прямо в залу кубарем выкатился! Другой бы на месте Сулича вспылил, а он... Какое самообладание! Что за человек! De la vieille garde ! Право же, мне захотелось отдать ему все свои деньги... но ведь он бы не взял, ни за что не взял... Il est trop fier ... Сейчас опять поехал просить в долг у родственников... Право, мне искренне жаль беднягу ротмистра. Смотреть больно, как этот герой, у которого шрамов больше, чем орденов, а орденов больше, чем пуговиц, вынужден унижаться перед какой-то вздорной старухою...
- Она, я слышал, вам ровесница, господин штаб-ротмистр, и, говорят, еще о-го-го! - наклонившись к уху Земского, таинственным полушепотом вставил поручик.
- Alors, tant mieux , - небрежно отвечал Земский, но глаза его при этом блеснули, а пальцы непроизвольно сжались, будто когти схватившего добычу ястреба. - Хорошо, не перед старухою, а перед вздорной бабою, будь она ему хоть трижды родная тетка! И из-за чего? Из-за презренного металла, каковой потребен для оплаты каких-то несчастных обедов в разнесчастном Зайцевском трактире... Mon Dieu !
-Эх, господин штаб-ротмистр! Не играть бы ему...
-Ваши бы слова, - вздохнул «Чёрт», - да Богу бы в уши, дорогой мой Дмитрий Андреевич. Но что поделаешь! Овому страсть, овому и две. К сожалению моему, вынужден признать, что когда Господь раздавал имена, то нашему Александросу досталось весьма подходящее, - не иначе, как в знак особого благоволения! - со смехом заключил Земский.
-Конечно. Александр - это ведь «защитник мужей»? - полувопросительно произнес Ордин, мучительно гадая, какой второй смысл мог скрываться за невинной на вид репликой бывшего гвардейца, - а в том, что он там был, сомневаться не приходилось: Черт - он и есть Черт, что и говорить.
-Верно, - кивнул Земский, - это по-гречески, насколько помню. Не правда ли, нашему эскадронному весьма повезло avec un nom ?
Поручик не понял, но на всякий случай кивнул, блюдя субординацию, и уже хотел было, от греха подальше, перевести разговор на лошадей и собак, но тут в конце улицы показались двое всадников...
***
… Изрядно поплутав, умучив лошадь и с десяток раз пожелав провалиться сквозь землю всем на свете штаб-ротмистрам, корнет подъехал наконец к большому запущенному парку, окружавшему усадьбу Корсаковых. С ужасом представляя себе, что скажет по поводу его долгого отсутствия Ордин, у которого, несомненно, есть дела в штабе полка, а главное, какую шуточку отпустит ехидный Земский, бедняга нещадно пришпорил усталого коня, и взмыленный Ураган тяжелым галопом поскакал по длинной кленовой аллее, темной и таинственной, как церковь после вечерни.
Корнет уже успел проехать половину аллеи, когда из кустов выскочила с громким пронзительным тявканьем маленькая белая собачка, за которой волочилась по земле тонкая белая ленточка. За пёсиком бежала девушка в розовом платье.
- Амур, Амур! Иси! Иди сюда! – Да какое там…
Клубок белой шерсти, захлебываясь лаем и изо всех силенок работая коротенькими лапками, увязался за всадником. Ольшевский натянул поводья, конь с видимым удовольствием перешел на шаг - и вредная собачонка, воспользовавшись этим, ухитрилась цапнуть его за заднюю ногу, едва не угодив под копыта. Почувствовав боль, гнедой заржал и взвился на дыбы. Корнет еле удержался в седле. У девушки вырвался испуганный вскрик. Песик же, возомнив себя победителем, залился звонким радостным лаем, и это окончательно вывело жеребца из терпения.
-Тихо, Ураган! Ну, тихо!– умолял Ольшевский, одной рукой держа поводья, другой лихорадочно оглаживая коня. - Да стой же ты! Не было печали! («Не хватало еще на глазах у барышни вылететь из седла! Господи, ну что же я за несчастный, да что ж это, черт бы всё побрал, за жизнь окаянная…») Барышня меж тем, будто не сознавая угрожавшей ей опасности, пыталась ухватить кончик поводка.
-Амур! Иси, Амур!
- Да не лезьте вы под ноги, – крикнул ей Ольшевский, в отчаянии позабыв про светские манеры, - задавлю ведь!
Но тут ангел-хранитель Ольшевского, намерившийся было дезертировать, похоже, почувствовал укол совести и вернулся на пост: барышня не только поймала несносную собачонку, но и догадалась крепко сжать рукой ее мордочку. Лай прекратился – и Ураган наконец-то сменил гнев на милость и позволил сконфуженному донельзя Владимиру с себя слезть.
- Милостивая государыня, - покраснев до ушей, начал он, - я нижайше прошу прощения…
- Ну что вы! – возразила она. – Это я виновата. Точнее, виноват Амур…
Ураган при этих словах презрительно фыркнул и мотнул головой. «Всё ведь понимает, чертов коняга!» - подумал Вольдемар и, желая хоть как-то загладить свою недавнюю резкость, попросил позволения погладить песика.
-Конечно, можно! – улыбнулась барышня. - А мне можно погладить Урагана?
-О да, конечно! – обрадовался Вольдемар, - он совсем не злой… просто когда тебя ни за что ни про что кусают за ногу…
-Бедный… - девушка, опустив на землю собачку и намотав поводок на руку, другой рукой осторожно погладила бархатную морду коня. – А вы, наверное, к папеньке? – Она вопросительно взглянула на него, но тут же опустила глазки, как подобает благовоспитанной барышне. Глаза у нее были карие, как свежезаваренный чай.
-Нет, сударыня… я, собственно… вы не знаете, здесь ли господин ротмистр Сулич?
-Здесь? – она с самым серьезным видом поглядела вокруг, будто и впрямь ожидала, что ротмистр выскочит из кустов. – Нет, здесь я его что-то не вижу! – и озорно подмигнула. Несчастный корнет снова залился краской и почувствовал себя полностью уничтоженным. – Так, значит, вам нужен кузен Александр? – продолжала она, лукаво улыбаясь. - Вы у него в эскадроне?
-Так точно, сударыня. («Че-ерт, да ведь это же и есть Юлия – ротмистрова кузина, царица Савская! Вот ведь… Только этого не хватало!.. Но хороша! Господи, как же хороша!») Корнет Ольшевский, - Владимир неуклюже поклонился и щелкнул каблуками, наконец-то сообразив, что нужно представиться.
-Юлия, графиня Корсакова-младшая, - грациозно присела она. – Кузен приехал ещё утром. Должно быть, он сейчас у maman. Пойдемте!
Они медленно пошли по аллее. Шагах в ста впереди уже виднелись кованые ажурные ворота, а за ними – белый двухэтажный дом с колоннами. Вольдемар вел Урагана в поводу. У корнета холодело внутри при мысли о том, что скажут Земский и Ордин, а, главное, Сулич, - но не подгонять же было прелестную Юленьку, у которой и без того, наверняка, сложилось не лучшее мнение о нем! («О, Господи, Боже мой милостивый! И ведь надо же мне было быть таким дурошлёпом!»)
-Кузен к нам недавно приезжал со своими офицерами. Но вас с ним тогда не было… Вы, наверное, новенький?
-Так точно, графиня.
-Юлия. Ведь мы же не во дворце на балу! А вас как зовут?
-Владимир. Прошу прощения…
-За что, Вольдемар? Вы же ни в чем не виноваты. Просто Амурчик напугал Урагана… А мой кузен, я вижу, совсем запугал вас! – добавила она, рассмеявшись. - Ну, скажите мне правду, не стесняйтесь: ведь запугал?
-Так точно, - подтвердил корнет с угрюмым видом, чем еще больше насмешил Юленьку.
- Не пугайтесь: он не злой, просто очень вспыльчивый. Вы знаете, как его офицеры между собой прозвали? Сулейман. Ну, то есть, турецкий султан. Я совершенно случайно услышала.
- А еще - Александр Закидонский, - думая повеселить барышню, добавил корнет, и хотел еще что-то сказать, но тут она радостно – слишком радостно, подумалось Ольшевскому, – вскрикнула: «А! Вот и кузен!»
И в самом деле, из раскрытых ворот усадьбы полевым галопом вылетел всадник и понесся им навстречу, пришпоривая вороного. Подскакал, осадил коня, спешился. Корнет понял, что погиб.
Действительность превосходила самые худшие ожидания бедного Вольдемара: перед ним стоял «Александр Закидонский», которому тетушка, по всей видимости, не уделила от щедрот своих ни гроша!
Смуглое лицо, темные, полыхающие гневом глаза, нос, не уступающий воспетому Денисом носу Багратиона, и страшенные усищи, черные, как вакса, и жесткие, как проволока. Притом усищи эти не просто топорщились наподобие дворницких метел, а вдобавок еще и грозно шевелились! В шелесте кленов корнету послышалось заупокойное пение.
«Ах, простите, - я, похоже, не вовремя!» – ночной кошмар шестого эскадрона был худ, как мальчишка, кривоног, как настоящему кавалеристу и положено, и ростом лишь чуть-чуть повыше Юленьки – а та была Вольдемару по плечо, так что, говоря с корнетом, ротмистр вынужден был слегка приподнимать голову, - это обстоятельство еще сильнее выводило из себя Сулича, и без того злющего, как десять боевых петухов.
- Господин ротмистр, я приехал…
- Да я уж вижу, что - приехали! Из люльки не успели вылезти – а уже нацелились головы девицам кружить! Усы сперва отрастите!
- Ах, Александр, перестаньте! Опять вы… - укоризненно произнесла Юленька, будто обращаясь к непослушному ребенку. – Ну что вы набросились на человека? Что корнет вам сделал? Ехал он к вам, а не ко мне, и он не виноват, что мы с Амуром попались ему навстречу.
- Да всё равно… - раздраженно, но уже сдерживая себя, начал было Сулич, но Юленька перебила: «Все равно таких усов, как ваши, ему никогда не отрастить!»
- И то верно, - гораздо тише отвечал Сулич, самодовольно покрутив ус. - Ну-с, молодой человек, - ротмистр обернулся к корнету, - и по какой же такой надобности вы ко мне приехали?
- Осмелюсь доложить, господин ротмистр, - начал Вольдемар так почтительно, как только мог, - меня прислал господин штаб-ротмистр…
- Ах, штаб-ротмистр? – тихо произнес эскадронный, и тон его не сулил ни Земскому, ни корнету ничего хорошего. – И чего же господину штаб-ротмистру на этот раз надобно?
- Поручик Ордин… - пролепетал Вольдемар. – Жалованье…
- Жалованье?! – грозные усы тут же улеглись, будто примятая легкими девичьими ножками травка на лужайке. – Так вот с жалованья вам, друг любезный, и надо было начинать!! Сестреночка, прошу прощения, служба… попрощайся за меня с маменькой...
Перед тем, как пришпорить лошадь, корнет, улучив момент, когда Сулич отвернулся, успел обменяться взглядом с Юленькой, и взгляд ее вселил в его сердце робкую надежду. Штаб-ротмистру Владимир решил ничего о Юленьке не говорить.
***
Обратный путь, к великому удивлению корнета, оказался намного короче, и молодой человек, пользуясь хорошим настроением эскадронного, даже отважился спросить, почему. Оказалось, что «Чёрт окаянный», по-видимому, желая «поучить желторотика», указал корнету самую длинную дорогу, в объезд, да к тому же спутал левый поворот с правым. К сему ротмистр добавил, что корнет тут, разумеется, не виноват… но если, не дай Бог, казначей из-за этого вынужден был уехать не дождавшись, и ему, Суличу, придется теперь, по милости «гвардейского прыща», гоняться за Ординым по округе, как коту за бантиком, то «столичная каналья» десять раз пожалеет, что на свет родилась!..
***
… - Александр Георгиевич! Наконец-то! Мы уж гадали, не случилось ли чего? – поручик торопливо поднялся навстречу взбежавшему по ступенькам веранды ротмистру.
- Случилось! – буркнул Сулич, усаживаясь верхом на стул и бросая многообещающий взгляд на Земского, состроившего надменно-безразличную физиономию. – Ну, поручик, где там у вас мои кровные?
Ясно было как день, что лишь присутствие офицера другого эскадрона мешает Суличу высказать всё, что он думает о «гвардейской бестии» и о петербургской манере «учить молодых». Но не менее ясно было и то, что чем дольше Ордин здесь проторчит, тем больше распалится Сулич - просто от невозможности выплеснуть всё, что накипело. А весь Н-ский полк знал: стоит «Александру Закидонскому» по-настоящему разъяриться – и его удержит разве что личное присутствие Ее Императорского Величества. Посему Ордин быстро отсчитал ротмистру деньги и поспешил удалиться, как поступил бы на его месте всякий благоразумный человек.
Не успел поручик повернуть за угол, как ротмистр вскочил со стула и жестом пригласил Земского следовать за собой…
Следующие четверть часа несчастный корнет просидел в уголке веранды, боясь шелохнуться и невольно втягивая голову в плечи всякий раз, когда из-за двери комнаты доносился раскат грома – то бишь, очередная тирада Сулича. Весь эскадрон - да что там, весь полк! - знал, что Сулич и Земский живут, как кошка с собакой, - и теперь корнет живо представлял себе, как дворовый пес-«Александр Закидонский», мечась, прыгая и звеня цепью, облаивает хриплым басом бывшего гвардейца, а тот дразнит его холодной безупречной вежливостью и аристократической невозмутимостью – ни дать ни взять, холеный пушистый кот, который сидит себе чинно, поджавши бархатные лапочки, на высоком, безопасном подоконнике и на все пёсьи побранки знай только ушки прижимает, да щурится… но коли выпадет случай тишком напакостить репьястому да лохматому врагу – мурлыка своего не упустит, уж будьте благонадежны!
Наконец «Сулейман», как пуля, вылетел на веранду, хлопнул дверью так, что в комнате штукатурка посыпалась, зыркнул по сторонам… заметил съежившегося корнета.
-Ольшевский!
-Слушаю, господин ротмистр! – молодой офицер вскочил и вытянулся во фрунт.
-Ты вот что, корнет, - начал эскадронный, подойдя ближе и серьезно глядя ему в глаза, - другой раз, как пошлют тебя куда-нибудь, так по карте дорогу смотри, а не то, чтоб начальство беспокоить.
-Виноват, господин ротмистр!
-Ладно. На первый раз прощаю. Слушай, корнет, - ротмистр вдруг улыбнулся и, совсем как недавно Земский, положил Владимиру руку на плечо. - Раз уж я тебе все равно тыкать начал – так не пойти ли нам к Зайцеву и не выпить ли на брудершафт за мое жалованье? А? Как ты думаешь, стоит?
-За честь для себя почту, господин ротмистр! – широко раскрыв глаза, отвечал Вольдемар, ошарашенный этим внезапным переходом от ярости к дружелюбию…
***
…Сидели у Зайцева в отдельном кабинете, ели раков, холодную телятину, ботвинью со льдом. Корнет больше робко молчал и, боясь снова рассердить ротмистра, не пропускал ни одного тоста, радуясь, что «Закидонский» подливает ему не водку, а белое сладковатое крымское вино, которое старая шельма Зайцев продавал за французское, а Сулич лихо опрокидывал рюмку за рюмкой – зверобойную, очищенную, лимонную, калганную… Рассказывал про войну – про Клястицы, про Кацбах и Лейпциг, про Фридланд, за который получил Анну, и про то, как однажды недалеко от Малоярославца чуть не попался ему в руки сам Бонапарт… Корнет слушал, раскрыв рот, и думал, что Земский давеча был прав, и ротмистр, в сущности, славный малый...
***
…Дело шло к вечеру, когда к садовой калитке дома Кириченковой подъехали два гусара - весьма румяных и жизнерадостных.
Корнет изо всех сил старался держаться в седле прямо и щурил один глаз, чтобы не видеть вместо одного двух ротмистров со всклокоченными усами, а вместо гнедого Урагана – чудище о двух головах. А Сулич, которому водка развязала язык и взбаламутила со дна души все прошлые огорчения - и воображаемые, и настоящие, без устали осыпал отборной руганью «гвардейского франта» и грозил Земскому всяческими карами, ежели тому еще когда-нибудь взбредет в голову этак подшутить над Вольдемаром:
– Учить, вишь, вздумал нас, неотесанных, гвардейская обезьяна! А ведь это он не тебя, корнет, учил, а мне подгаживал! Да ладно бы сам, а то - чужими руками! Связался черт с младенцем! Ну вот скажи - не ракалия? Владимир, ты уж прости, что я на тебя зазря наорал – характер у меня дурацкий, знаю… Ну так, послужи с мое… - ротмистр спешился, взглянул снизу вверх на Ольшевского и поморгал, видимо, пытаясь разобраться, который из двух корнетов – настоящий. – Не сердишься?
– Что ты, Александр, как можно! – отвечал корнет, сползая с лошади. - Я же все-все понимаю!
-Ну, вот и прекрасно. – Они подошли к веранде по дорожке, обсаженной кустами смородины; день выдался тихий, и корнет, как ни колыхалось все у него перед глазами, все же уловил за кустом справа от веранды некое шевеление и услышал чьи-то голоса, мужской и женский… причем оба показались ему подозрительно знакомыми… но Вольдемар был слишком занят тем, как бы по пьяной неосторожности не испортить только-только налаженные отношения с эскадронным, чтобы выяснять, чем заняты в кустах его денщик Мишка с пышной хозяйкиной горничной. Да и голоса тут же притихли, стоило господам офицерам приблизиться к крыльцу.
Сулич, стоя на ступеньках и обняв за плечи нового друга, говорил, оживленно жестикулируя свободной рукой: «Слышь, Владимир! Ты впредь не тянись передо мной так – я этой парадности не люблю. Я ведь тебе не его высоконедородие, который тут прынца заморского изображать вздумал! - Тут ротмистр кинул презрительный взгляд на дверь, за которой, по его мнению, должен был находиться «прыщ петербургский».
Заметив смущение корнета, ротмистр рассмеялся: «Да ты не думай, я ведь, в отличие от некоторых, за спиной перешептываться не стану! Я и ему в бесстыжие его глазенапы при случае выскажу то же самое. Да бестолку: такому плюй в глаза – скажет: «Божья роса»! Ведь стоял сегодня, и только что в лицо мне не смеялся, отс-ставной коз-зы по-лу-кня-зиш-ка!!», - тут корнет услышал, как за дверью что-то глухо стукнуло, будто кто-то запустил в угол подушкой, - но не стал бы под присягой утверждать, что этот звук не почудился ему спьяну.
Засим ротмистр довольно ловко влез на флегматично хлопавшего длинными ресницами вороного Нерона, разобрал поводья, и на прощание пригласил Ольшевского на завтра к обеду: «Нечего тебе тут делать, с петербургской крысой да с дурами-бабами!»
***
…Первое, что корнет увидел утром, кое-как разлепив веки, было склонившееся над ним лицо Земского. «Ну что, mon enfant ? – произнес Чёрт голосом полным, казалось, самого искреннего сострадания, - но в глазах у штаб-ротмистра при этом так и отплясывали трепака кусачие дьяволята. - Плохо? Голова болит? – Вольдемар нехотя кивнул. – Болит. Так я и думал. И во рту - как в голубятне на полу. Ведь так? – корнет снова кивнул.
Настроение у него было хуже некуда, голова раскалывалась, в горле пересохло. Больше всего Владимира угнетало то, что он никак не мог придумать, как же ему теперь вести себя с Земским и Суличем. «Угодило зернышко меж двух жерновов», - говорила в таких случаях его нянька Матрена.
Между тем Земский продолжал, усевшись на край постели, так, что походная кровать вся перегнулась набок: «Вот что получается, mon enfant, когда желторотик вроде вас - да не в обиду вам будет сказано – садится пить со старым воякой!» И, подкрутив шелковистый ус, добавил: «И ведь что обидно, дорогой мой Владимир Николаевич: вот пили вы вчера с Суленциаром до двойственности в глазах, истории слушали про его победу над Бонапартом, на обед приглашения удостоились, - друзья, можно сказать, до гроба… На брудершафт, кстати, пили? Облобызались? Всё как положено?»
- Так точно, - буркнул Вольдемар, мысленно послав Чёрта в преисподнюю.
- Ясно. А вот попробуйте-ка сегодня, интереса ради, в дружеской беседе назвать Сулиота иначе, нежели его благородием господином ротмистром! Будут вам тогда, милый юноша, сразу и Клястицы, и Кацбах, и Бородино!
- Да за что же Бородино-то, Сергей Кирилыч? – нерешительно спросил Владимир, - когда он вчера сам первый и предложил?..
-La jeunesse, la jeunesse ! – покачал головой бывший гвардеец. – Вы что, mon petit , всерьез думаете, что Сулинет со вчерашнего дня к вам особенно расположен? Так вот, мой очаровательный корнет, вынужден вас огорчить: это не более чем очередной закидон Александра Закидонского! Который как накатил на него, так и пройдет.
-Вы думаете, Сергей Кирилыч? – недоверчиво произнес корнет, которому, как и всякому молодому офицеру, только-только пришедшему в полк, весьма хотелось заслужить расположение эскадронного.
-Уверен, Владимир Николаевич. Ибо научен горьким опытом. Не вы с Сулейманом пьете первый, не вы последний. И позвал он вас к обеду единственно для того, чтобы мне, столичному франту, насолить. Так что не обольщайтесь на его счет, mon ami . Вольдемар уныло кивнул.
- Кстати, дорогой мой, - наклоняясь к его уху и подмигивая, интимно прошептал Земский, - вы ее не сподобились лицезреть?»
-Кого - ее? - хмуро спросил корнет, меньше всего на свете желавший сейчас беседовать о галантных и сугубо личных материях.
-Как это - кого? Прелестную и таинственную Жюли, принцессу и чаровницу - неужто забыли? Parbleu , это же до какой степени Сулька вас должен был упоить!
-А... ее... нет, Сергей Кирилыч, не видел, - корнет отвернулся, чтобы не глядеть в глаза Земскому.
Одеваясь, Вольдемар думал, что все едино - Сулич или Земский, хрен редьки не слаще: один чуть что - орет, как резаный, другой мягко стелет, да жестко спать. Про себя корнет решил держаться с обоими своими начальниками как можно нейтральнее, как выражалась его маменька – хотя и сам довольно смутно представлял себе, в чем именно должна выражаться оная нейтральность.
С эскадронного командира мысли Вольдемара естественным образом перешли на очаровательную Юленьку, которой так легко удалось справиться с разгневанным Суличем, - ну, точь-в-точь, как непорочная дева смиряет единорога на картине в маменькиной комнате! И какая же она простая, милая, добрая, – в жизни не подумаешь, что она в родстве с этим бешеным «Закидонским»! Ведь другая на ее месте такой бы визг подняла, если бы ее с ее собачонкой чуть не задавили взбесившейся лошадью! Как она сказала… «Ну что вы, это Амур виноват!» Амур… славный пушистый песик - черный носик, с острой мордочкой… Жюли, мон амур…
***
После обеда, улучив минуту, когда штаб-ротмистр вышел прогуляться по саду, корнет сел сочинять Юленьке письмо. Но ничего не получалось. Выходило что-то бледное, тусклое, неживое – будто вместо человека огородное чучело. Изорвал и скомкал с десяток черновиков. В отчаянии от своей бездарности и глупости, лег на кровать, уткнувшись лицом в подушку. И не заметил, как тихо вошел штаб-ротмистр. А Чёрт быстро окинул острым взглядом комнату, сразу же заметил скомканные листки по углам, поднял один, развернул – и понял всё.
Сперва Чёрт, по своему чертячьему обыкновению, усмехнулся: ага, мол, попался, голубчик! Но – придал лицу участливое выражение. Сел рядом, тронул за руку: «Значит, корнет, вы все-таки имели честь познакомиться с графиней Корсаковой-младшей! Je vous felicite, mon cher enfant! »
-Да что вы, господин штаб-ротмистр! Я и двух слов с ней не сказал! («Ну вот, догадался! Надо было бумажки в чемодан прибрать!»)
-Да полно, корнет. У вас же все на лице написано аршинными буквами. Любовь ведь – что кашель, ее не скроешь! Кстати, она действительно так хороша?» Корнет замялся. «Ладно, молчите, - махнул рукою Земский, - разумеется, хороша. И, конечно же, молода?»
- Так точно... - виновато прошептал Ольшевский, покраснев, как вареный рак. - Мне ровесница, а может, и младше.
- Так отчего же у вас физиономия кислая - хоть капусту квась? Стыдно стало, что наврали старшему? Не бойтесь, я всё понимаю, и не сержусь. («Дьявол! Опять малышка-институточка! Наивная, как ягненочек, и болтливая, как сорока! Чтобы я потом стрелялся с Сулейманом Закидонычем за каждый ее невинный поцелуй? Нет уж, благодарю покорнейше!») Ах, корнет, корнет! Думаете, я не знаю, что такое первая любовь? - проговорил Земский с элегической грустью в голосе. - Но, по крайней мере, позвольте мне давать вам советы - а то ведь по неопытности такого можете наворотить, причем, с самыми лучшими намерениями! И потом попробуй, отмой полковую честь!
- Да какая любовь? Когда я чуть не задавил ее Амура! – сказав это, Вольдемар тут же пожалел, что проговорился.
-Да я уж вижу: Амур стрелял без промаха! – расхохотался штаб-ротмистр. - И стрела угодила вам не только в сердце, но и в руку! Понимаю. Сам в ваши годы этак-то мучился…
Корнет насупился. Он чувствовал себя так, будто его, не дав одеться, вытолкнули из спальни в парадную залу, полную нарядных дам и важных гостей. («Ей-Богу, лучше бы Сулич орал на меня утром, в обед и вечером! Он хоть и орет, да по крайней мере, в душу не лезет! И зачем я только поверил этому несносному Чёрту и не пошел к ротмистру обедать, - ведь весь эскадрон у него обедает, кроме Земского! И все, наверное, думают, что я гордец. И Александр Георгиевич, наверное, опять на меня рассердился…»)
-Ну, так что же? Вы согласны взять меня в наперсники?
-Хорошо, Сергей Кирилыч... («Такому попробуй откажи!»)
-Прекрасно, mon cher . В таком случае позвольте спросить: а для чего вам вообще мучиться с этими любовными записками?
-То есть, как – для чего? – вырвалось у юноши. Он покраснел, и мысленно обозвал себя дураком.
-Ах, корнет, корнет! – Земский опять расхохотался своим дьявольским смехом, за который Вольдемар готов был его задушить. - Как же вы еще молоды! Поверьте моему опыту: никакая записка не заменит того, что высказано вслух – лицом к лицу, страстным шепотом, с горящим взором… И потом, - продолжал Чёрт, резко меняя тон, - для доставки записок потребен легкокрылый Меркурий . И кого же вы, позвольте узнать, наметили на эту завидную должность? Своего денщика? Или Юленькину горничную? А вы уверены, что сия горняшка, согласившись за полтинник вручить ваше письмецо Юленьке, через пять минут не струсит и записочку старшей графине, Татьяне свет Борисовне, не отнесет? Гусей пасти да стриженой ходить никому ведь не хочется!
-И правда, Сергей Кирилыч, - отвечал корнет, понурясь и в который уж раз ругая себя деревенским дурнем за то, что до такой простой вещи не мог додуматься: а ну как написал бы он записку, да отправил бы ее с денщиком? А ну как тот… И что бы тогда было с Юленькой? Да и с ним самим тоже? («Скандал, «вон из полка!»… папенька бы прокляли…») Корнет, как и все влюбленные, склонен был из любой мухи делать слона. А тут еще Земский принялся поучать: мол, раз влюбились – любите, но только, чур, ни письменных свидетельств, ни вещественных доказательств! Чтобы в случае чего чистеньким быть, аки младенец из ванночки! («И на какой такой «случай» ему вздумалось намекать? И улыбается так, будто узнал про тебя что-то пакостное, и сейчас пригрозит маменьке рассказать… Ну что он может узнать? Чёрт - он и есть Чёрт, с хвостом и с рогами! А может быть, у них, у гвардейских, так и надобно?»)
-А что же мне тогда делать, Сергей Кирилыч?
- Экий вы, корнет! Да нарвать в саду букет, оседлать Урагана и - полевым галопом в Клёновку! Сегодня же вечером!
…Как только начало темнеть, корнет, расфрантившись в пух и прах и немилосердно опустошив цветник Аглаи Федоровны, ускакал в Клёновку. Штаб-ротмистр самолично вывел гнедого за калитку, а когда цокот копыт Урагана стих вдали, вернулся к себе, загадочно посмеиваясь в усы. Потом уселся за столик в спальне и от нечего делать уткнулся в потрепанную французскую книжку…
***
…На следующий вечер Вольдемар снова собрался в Клёновку, а вернувшись, взахлеб рассказывал старшему другу, какая прелесть Жюли, как она добра, умна, красива... как она любит его... и как он ее обожает... как они непременно скоро обвенчаются - вот только он дослужится до поручика - и сразу же!... Земский слушал, снисходительно улыбался в холеные усы, и думал, что Ольшевский самоуверен, как Мюрат на берегу Немана... и глуп, как Наполеон перед вратами Москвы. Как оно и положено балованному, единственному и законнорожденному сыну, только что из-за маменькиной юбки в свет вышедшему! А еще бывший гвардеец думал, что, как бы там ни было, а все же ему, хоть ради интереса, невредно было бы взглянуть на эту Жюли...
***
Юлия Корсакова – своей подруге Софье А. ... июня …того дня 1816 года.
Cherie Sophie !
Ты и представить себе не можешь, какое со мной на днях случилось происшествие, а главное – что за этим последовало! Только, чур, никому ни полсловечка, и письмо, как прочитаешь, постарайся незаметно сжечь, - хорошо? Поклянись! Клянешься?
Тогда слушай: не далее как в позапрошлый четверг я после обеда гуляла в парке с Амурчиком – ну ты же помнишь моего славного белого песика? Ну, так вот: Амурчик вырвался и пустился бежать, я – за ним, он выбежал на аллею, а по аллее как раз ехал верхом гусарский корнет! Прелесть! Блондин с голубыми глазами.
А Амурчик давай лаять, а потом взял и укусил его коня за ногу. Такой вредный собакин! Я потом оттрепала его за ушки – пусть знает! Ураган, ну то есть, конь, начал брыкаться, и корнет едва не упал. Я все хотела поймать Амурчика, и Ураган чуть не затоптал нас обоих – я так испугалась, просто ужас, вся дрожала потом! Но я нисколечко не сержусь: Амур сам виноват - зачем кусался, ведь Ураган же его не трогал?
А бедный корнет потом еще и прощения у меня просил! Оказалось, что его послали с поручением к кузену Александру. Он у кузена в эскадроне, новенький. Мой Вольдемар – ну, то есть, корнет, - это такой душка! Представь, я его спасла от Александра – ну ты же знаешь моего кузена, он такой вспыльчивый! Набросился на бедного Вольдемара, прямо как бешеный! А я заступилась. А Вольдемар на другой же день приехал ко мне, уже совсем темно было, слышу - камушек в окно, я выглянула – а мой гусар стоит под окнами! Такой милый! И букет цветов привез! Хорошо, что маменька с папенькой тогда уже спали.
Я сбежала тихонько вниз, в гостиную, села у окна, и мы так мило болтали... он совсем не отчаянный, хоть и гусар... а потом явилась Эмилия Ричардовна, и погнала меня спать... хорошо еще, что мы вовремя услышали, как она идет, и Владимир успел ускакать!
Вольдемар теперь каждый вечер приезжает, поздно, когда уже совсем темно. Я к нему выбегаю через черный ход, и мы гуляем по парку при луне. Совсем как в романах! Один раз он даже днем приехал, и катал меня на Урагане - maman с papa тогда в гости уехали, а Эмилия Ричардовна вязала-вязала в гостиной, да так в кресле и заснула. Я боялась немножко, что она проснется и начнет ругаться. А Вольдемар сказал: да пусть просыпается, и ее покатаем! Все-таки он немножко легкомысленный - но ведь гусарам так и положено, правда?
А потом Эмилия Ричардовна проснулась, выглянула в окошко и увидела нас! Мы прямо напротив окна стояли. Она такую физиономию состроила... А Вольдемар такой хитрый: сделал вид, будто только что приехал, и будто ищет кузена! И будто мы с ним вообще только сию минуту в первый раз друг друга увидели! И наговорил ей целый ворох комплиментов! Она так и расцвела! И сказала, что Russian hussars are so nice and they’re so polite, they’re real gentlemen, nothing like those disgusting French! Только бы maman не узнала... Но я ей потом сама скажу. Вот Вольдемар дослужится хотя бы до штаб-ротмистра – и мы обвенчаемся! Тайно! Ты будешь моей подружкой на свадьбе… А кузен – у Вольдемара шафером!…
Целую тебя тысячу раз.
Твоя Жюли.
***
Юленька быстро присыпала листок песком, стряхнула, потом принялась усердно дуть на еще не высохшие строчки. Дунув, она каждый раз опасливо оглядывалась на дверь и прислушивалась. Но в тот день судьба была благосклонна к юной графине: за дверью не слышалось ни командирского голоса ее матушки, ни тяжелых шагов отца, ни дробного стука каблучков сухопарой Эмилии Ричардовны.
Юленька аккуратно сложила и запечатала письмо, быстро надписала адрес. Спрятав письмо в карман, чтобы после тайком отослать его на почту с верной Анискою, она вздохнула, и подумала, что Софи, конечно же, душка, и ни за что не выдаст... но до чего же она кофейная !... Разве можно написать Софи обо всём по-настоящему? «Не поймет! Где ей понять! Бонсюжешка ! В куклы до сих пор играет! Думает, что любить - это тоже как в куклы... А Вольдемар... какой он славный... и как с ним хорошо гулять вечером в парке, тайком... Софи побоялась бы - а я вот не боюсь! И Мари боится темноты, и Натали - а чего бояться? Ведь они же умные девушки! Да просто притворяются, потому что так принято. И я притворяюсь... А попробуй не притворись - маменька тут же начнет... «Вот будешь замужней дамой - тогда делай, что хочешь, а пока слушайся мать и не позорь семью! Господи, Боже мой! Да я, наверное, тем, что дышу, уже семью позорю! А уж если она узнает...», - тут Юлия невольно вздрогнула и поежилась: ей вспомнился вчерашний вечер.
***
Они с Вольдемаром, как всегда, договорились встретиться под старой липой. Юлия пришла немного раньше. Хотела было сесть на траву, но передумала, боясь испачкать платье. Зябко кутаясь в шаль - более от волнения, нежели от вечерней прохлады -, она стояла под громадным, в два обхвата, деревом и, запрокинув голову, глядела в темное небо сквозь листву, воображая себя героиней тайком прочитанного еще в институте французского романа.
Она ждала, затаив дыхание: вот сейчас справа, со стороны аллеи, донесется быстрый цокот копыт - и появится он - ее надежда, ее спаситель, ее Вольдемар! И увезет... Нет, он не увезет. А жалко. Но всё равно, он душечка и адорабль !
Однако предмет ее обожания, против обыкновения, запаздывал.
Но вот цокот послышался. Но не справа. Сзади. И не такой, как всегда - медленнее, осторожнее, тише. Всадник ехал шагом. Тихо ехал, то и дело придерживал коня, останавливался - зачем?.. Вольдемар? Но для чего ему прятаться? А если - не Вольдемар? А что, если Аниска...? Ну нет, это не папенька! И не кузен Александр! Ни тот, ни другой не стали бы так подкрадываться! Но - кто тогда? Юлия прижалась спиной к дереву. Прислушалась. Да, верно: едет, всё ближе... ближе... спрыгнул с коня, крадется к ней... Огляделась - никого. И всё тихо. Но ведь ясно было слышно, не примерещилось!.. «А, может, Вольдемару вздумалось подшутить? - вдруг подумалось ей. - Ну да, разумеется! А я трясусь, как кофулька жантильная ! Фи, стыдно!» Приободрившись, Юлия тихо позвала: «Вольдемар, вы здесь?» Никто не отозвался, только сзади, за деревом, зашуршали по траве осторожные шаги, да тихонько фыркнул конь за кустами сирени.
«Ну, Вольдемар, довольно! Пошутили - и хватит! - произнесла Юлия нарочито строгим тоном, состроив физиономию, как у классной дамы. - Ну что вы, право, как маленький! В прятки не наигрались? Ну ладно: раз-два-три-четыре-пять - я иду искать!» Она крадучись, на цыпочках, заглянула за дерево - но там никого не было, лишь из-за кустов выглядывала конская голова. Конь мирно ощипывал сиреневые листья, пофыркивал успокаивающе...
Но это был не Владимиров гнедой Ураган - а другой, чужой конь, какой-то светлой масти! «Вольдемар!» - отчаянным шепотом, вопреки очевидному еще надеясь, позвала девушка. И уловила те же осторожные, кошачьи шаги сзади. Не успев обернуться, она почувствовала, как на плечи ей ложатся мужские руки - тяжелые, горячие даже сквозь перчатки. Твердые. Сильные. Не руки, а орлиные лапы.
-Пустите! - вскрикнула она, и попыталась вырваться. Он тут же ослабил хватку - и девушка, не удержав равновесия, неуклюже упала на четвереньки в траву. Платье сразу же промокло от росы и прилипло к ногам; Юлии стало неудобно и стыдно, что незнакомец, кто бы он там ни был, видит ее в столь неподобающем девице положении.
Но разве не он был виноват в этом? Юлия села, вскинула голову, постаравшись в точности повторить излюбленный жест институтской инспектрисы, и устремила на наглеца гневный взгляд. Но ее гнев, похоже, только позабавил нахала.
В тени ветвей Юлия не могла как следует разглядеть его лица - но это, несомненно, был гусар: в кивере, в доломане с бранденбурами, с роскошными усами. Гусар молча смотрел на нее, точнее - разглядывал, как разглядывают штуку ткани в лавке. Потом усмехнулся и протянул ей руку, желая помочь подняться. Рассерженная и сконфуженная Юлия изо всех сил шлепнула его по пальцам - на среднем поблескивал большой перстень с печаткой.
Он, все с той же издевательской усмешкой, убрал руку: «Comme vous voulez, ma comtesse !» И, не сводя с нее холодного, оценивающего взгляда, добавил: «Vous etes charmante en effet !» Потом быстро наклонился, обнял ее, поцеловал в губы и чуть ли не бегом бросился к своему коню. Оторопев от такой наглости, Юлия даже не успела дать ему пощечины. И тут наконец-то справа донесся знакомый цокот. Юлия встала, отряхнула платье и тщательно вытерла губы...
А потом Вольдемар с Юлией стояли под липой и тихо разговаривали. О чем? О цветах, о погоде, о предстоящем бале в честь именин папа... словом, о всяких пустяках, которые влюбленным кажутся чрезвычайно важными...
А таинственный гусар в это время, нещадно пришпоривая буланого Нея, несся галопом по дороге в М., и копыта, казалось, отстукивали в такт биению его сердца: «Она. Должна. Быть. Моей. Должна. Быть. Моей...» Эти руки, волосы, этот гордый взгляд... это гибкое, нежное, девственное тело... Лакомый кусочек... Для настоящего мужчины. А не для безусого корнетишки, le diable et les Enfers !
«Черт подери! - сказал себе Земский, бухаясь в постель. - если мне не удастся овладеть ею, то... то я заслуживаю того, чтобы навсегда застрять в этой дыре!»
***
О том, что произошло между нею и незнакомым офицером, Юлия - будучи благовоспитанной девушкой - никому и ничего не сказала. Да наутро и сама уже сомневалась, было ли это истинное происшествие или привидевшийся ей кошмар...
«Скорей бы замуж! За Вольдемара... О, Господи, да хоть за кого! Увез бы он меня отсюда... чтобы не нужно было Бог весть, какого ангелочка из себя корчить!» Девушка снова чинно уселась за стол, взяла чистый листок и принялась сочинять другое письмо к cheri Sophie - такое, которое не страшно было бы перед тем, как отправить, показать маменьке.
***
Юленькин папа, граф Константин Львович Корсаков, еще полгода назад твердо решил, что бал в честь его именин, приходившихся на шестнадцатое июля, должен быть поистине грандиозным, что бы там ни говорила дражайшая, но не в меру бережливая супруга: один раз живем! В течение последнего месяца граф, рассчитывая уломать Татьяну Борисовну не мытьем, так катаньем, произносил эту фразу каждый день, по десятку раз, на разные лады, да притом таким семипушечным кирасирским басом, что в столовой стекла дрожали.
Татьяна Борисовна страдальчески морщилась, возводила очи горе, поджимала губы, трясла головой, будто хотела вытряхнуть воду из ушей... и к десерту соглашалась и на фейерверк, и на повара из клуба, и на киевский шато-лафит... Тут довольный граф хлопал залпом рюмочку зайцевского лафита, и, дабы закрепиться на отвоеванных позициях, принимался рассуждать о том, что, мол, нужно же поддерживать репутацию семьи... и нужно же где-то искать жениха для дочери на выданье, и чем вывозить оную дочку в свет, не дешевле ли пригласить кавалеров в дом? Как-никак на лошадей не тратиться... кто сказал, что все военные - дебоширы и пьяницы?
«Ну да, разумеется, не без этого - употребляют-с! И слова, бывает, разные в запальчивости говорят - так ведь, ма шер, чай, с солдатней разговариваем, не с ангелами! А как же-с, матушка, так точно - и дуэли случаются! Я ведь и сам, бывало... Ну так что же мне теперь, душенька моя, прикажете - схимников из лавры на бал позвать?»
Татьяна Борисовна кротко вздыхала и молча кивала, рассчитывая в конце концов, как всегда, распорядиться всем по своему без ведома графа. Что до Юлии, то она как почтительная дочь в эти споры не встревала, а сидела себе, опустив глазки, чинно зачерпывала ложечкой варенье и думала: «В конце концов, это их деньги, и их усадьба. Вот и пусть себе делают, что хотят!» Молодая графиня всегда бывала довольна, когда маменька не обращала на нее внимания...
В конце концов, после продолжительных словесных баталий, их сиятельства, к великой радости задерганной дворни, не знавшей, кого слушать, пришли к разумному соглашению: Константин Львович признал, что «Клико» - это несколько непатриотично, а фейерверк - дорого и небезопасно; взамен Татьяна Борисовна уступила горячим доводам главы семейства, считавшего, что без господ офицеров бал - не бал.
Решили, что графиня возьмет на себя заботы об ужине и убранстве бального зала, а граф, так уж и быть, позаботится, чтобы мазурку приглашенные дамы танцевали не со штатскими размазнями, а с самыми что ни есть лихими гусарами.
Каковую задачу отставной кирасир благополучно передоверил Суличу, в очередной раз приехавшему перехватить у дражайшей тетушки деньжат. Бравый ротмистр, разумеется, заверил их сиятельства, что сделает всё возможное, что славный Н-ский полк вообще и шестой эскадрон в частности, полностью к услугам их сиятельств, хлопнул с графом рюмку очищенной за успех предприятия, чмокнул тетушкину руку, получил в долг две красненьких, сунул в ташку пачку приглашений и унесся галопом - только ветер в рукавах ментика свистел.
Но перед тем Юлия тайком от родителей сумела залучить его к себе и с ахами, охами и прочими институтскими ужимками выведать, кого именно дражайший кузен намерен с собой привезти - а то ведь вдруг и вправду какие-нибудь отчаянные дуэлянты приедут! Сулич, будучи закоренелым холостяком, проводившим гораздо более времени на конюшне, нежели в дамском обществе, а посему не искушенным в девичьих проделках, поспешил успокоить кузину, заверив ее, что будут исключительно люди порядочные и воспитанные, и в доказательство сего назвал несколько имен - в том числе корнета Ольшевского...
***
Приглашения получил весь полк. Кроме штаб-ротмистра Земского. Корнету Ольшевскому Сулич не поленился самолично доставить пригласительный билет - не столько затем, чтобы отличить перед другими Владимира (на которого «Закидонский» до сих пор еще дулся за то, что тот давеча манкировал его приглашением на обед), сколько с целью «дернуть за хвост гвардейского павлина» (который выводил ротмистра из себя своей мраморной невозмутимостью и безукоризненными манерами).
Вольдемар счел визит эскадронного великой для себя честью, принимал его, как августейшую особу, с видимым интересом повторно выслушал истории про Кацбах и Бородино, и даже тайком от бережливой Аглаи Федоровны выпросил у Маланьи для дорогого гостя графинчик полынной с приличествующей случаю закускою.
Земский, заглядывая в гостиную, только посмеивался, и шептал что-то по-французски - вроде бы про карточную игру. Грозный «Сулейман» остался весьма доволен оказанным ему приемом.
Но корнет, желавший сохранить хорошие отношения с обоими начальниками, едва сам всё не испортил: выйдя на крыльцо, чтобы, как подобает, проводить эскадронного, Владимир, еще раз поблагодарив за любезное приглашение, спросил, не нужно ли передать билет и Сергею Кирилычу? И с ужасом увидел, как встают дыбом «Сулеймановы» усищи! Ротмистр пальцем поманил корнета и, нагнувшись с коня, прохрипел Вольдемару чуть ли не в самое ухо: «Да чтобы я... эту приблуду лейб-столичную... (тут «Суленцио» от полноты чувств заговорил в полный голос) ...чтоб я с ним весь вечер за одним столом сидел и морду его бесстыжую селедкою не начистил?! Да тетенька моя, мадам графиня, столько водки на стол нипочем не выставит!»
Корнет, как мог, успокоил Сулича, ругая себя дураком из дураков. Но слово - не воробей. В тот же день вездесущий Мишка, у которого, по мнению всех денщиков и вестовых, был прирожденный талант к шпионству и доносительству, в лицах изобразил перед штаб-ротмистром вышеописанную сцену, за что получил сперва оглушительную затрещину, а потом - новенький блестящий полтинник.
***
Выпроводив доносчика, Земский призвал Никишку и показал ему сперва новенький золотой , потом - хлыст. На выбор. Никишка, привычный к «барским выкрутасам», сразу понял, что «его сковородие опять намерился выкинуть штуку», и, состроив дежурную физиономию «усердного дурня», отвечал: мол, невдомек мне, вашескородь, виноват, вы уж сделайте божескую милость, растолкуйте по-простому, чего изволите?»
- Действительно, - усмехнулся Черт, - должен же солдат понимать свой маневр! Так вот, скудоумное созданье, внемли: шестнадцатого числа граф Корсаков именинник. В честь сего события он устраивает у себя в Кленовке бал-маскарад - судя по слухам, это будет нечто доселе невиданное! Наш дражайший эскадронный вручил приглашения всем - кроме меня! Как думаешь, почему?
- Запамятовал-с, вашескородие!
-Запамятовал, говоришь? Нет, Никишка. Тут дело серьезнее. Одним словом, я хочу... нет, я должен быть на этом бале. И я там буду - неважно, какой ценой. У меня должно быть приглашение. И ты мне его добудешь. Понял?
-Да как же, вашескородь?..
-А вот это уже твоя забота - как. Голь на выдумки хитра - кажется, так говорят? Пошел прочь, болван!
Никишка вышел, отчаянно матерясь про себя.
На другой день, когда Сергей Кириллович изъявил желание вздремнуть после обеда, Никишка, стаскивая с барина сапоги, с видимой радостью шепнул ему на ухо, что придумал способ достать желаемое, но...
-Что - но? - процедил Земский сквозь зубы. - Ты что, вчера меня не понял, чучело безголовое?!
-Деньжишек бы, вашескородь... - Никишка искательно взглянул штаб-ротмистру в глаза, благоразумно отступая на безопасное расстояние.
-Так в чем же дело? - штаб-ротмистр чуть приподнял брови. - Приглашение на стол - и золотой твой. Я свое слово держу - ты меня знаешь.
-Дак в том-то вся и штука, вашескородье, - торопливо зашептал денщик, - нешто я сам к ротмистру-то в нумер за той бумажкой попрусь? Да меня там кажная собака знает - дурак смекнет, что тут мой барин не без причастности! Мне-то ить тую бумажку ни туда, ни сюда - разве на стенку повесить, любоваться. А Ляксандра Егорыч, коли узнает, ведь бузу разведет на всю Расею-матушку, - нешто оно надобно вам?
-Хм... - Земский в задумчивости пошевелил усами. - Пожалуй, ты прав... Ну, и каков же твой план, доморощенный стратег и тактик? Ну, выкладывай!
И Никишка, снова присунувшись к барскому уху, принялся выкладывать, что, мол, говорил он вчера с Суличевым денщиком Игнатом, битых три часа уламывал, и бумажки енти, цельная пачка, как есть в открытую у Ляксандры Егорыча на столе лежат... да только Игнат-то, он ить тоже не дурак, и меньше, чем за красненькую, морду подставлять нипочем не согласен... Земский кивнул и достал деньги.
***
...Рано утром Сергея Кирилловича разбудили голоса на веранде. Он приподнялся на локте и прислушался.
-Ну? Достал?
- Достал, тудыть ее растудыть, вот, забери! Так вас обоих через этак, с барином с твоим питерским... Умм... Всю морду раскровянил, аспид, змеище иродский... Зубы, вон, чуть все не повыбил!
(«Il est etrange , - подумал Земский, - насколько помню, я ни вчера, ни сегодня экзекуций не производил...»)
- Да ладно те, Игнат... Мне-то откель было знать, что этакая оказия выйдет? На, вот, красненькую, держи... Да хоть расскажи толком, как вышло-то?
- Да как-как... Обнакновенно как: я только за билет ентот самый, тащу из пачки, а пачка-то ленточкой перевязана, не вытянешь сразу-то... а тут он, проклятущий, возьми да и ввались, - а мне и деться некуда! («Та-ак, - кивнул Земский. - Вот теперь начинаю понимать... этот дурень Игнат в самый неподходящий момент удостоился чести лицезреть Его Александрейшество... Какой был пассаж - с’est a crever ! Это нужно было видеть...»)
-Да... Одно слово - вашбродье ахвицерское! - сочувственно поддакнул незадачливому приятелю Никишка. - Слышь, а белет-то ты как же раздобыл?
-А вот так. Евонное сковородие, как поостыл малость, так позвал меня, и давай допрашивать, за каким, мол, чертом мне ентая бумажка занадобилась - нешто, мол, я, с моей солдатской рожей, да раскатился на графский бал? Я, как мог, отпирался, да разве ж от него отвяжешься! Он ведь, канальска его натура, обратно драться наладился! Ну, думаю - всё, суродует он меня, а кому я тогда нужон буду, уродом-то? Ну и вот, я ему обсказал... Ну, то есть, про тебя только сказал, а про барина твово он и сам догадался.
-Ну, а с белетом-то чего? - не терпелось узнать Никифору.
-Да того, что как я всё енто ево благородию доложил, так сунул мне Ляксандра Егорыч тую бумажку мордобойную, а сам грит, да смеется: мол, раз такое дело, бери, Игнат, приглашение и дуй, мол, галопом к ентому полукнязишке! Мол, раз ему так повальсовать охота, что ажно в заду свербит, пущай, мол, его едет на бал!
(«Премного благодарен, господин ротмистр! Приеду! Всенепременно и обязательно! Похоже, вы еще не поняли, с кем связались... Воображаете, что если я не кидаюсь на людей из-за каждого слова, как бешеная собака, то меня можно безнаказанно оскорблять... Воистину, кого Господь желает покарать, тому он ниспосылает... осколок гранаты в голову под Клястицами!»)
А уж там, грит, он у меня попляшет! - продолжал Игнат. - Только еще знать бы, грит, кем он вырядиться собрался! И ты, грит, мне это узнаешь, а коли не узнаешь... и кулак, значит, показывает. А как узнать-то? Слышь, землячок, я тебе что надо, сделал, - теперь ты меня выручай!
-Ладно, кум, не боись, выручу. Как только проведаю про баринову личину, так сразу тебе и обскажу - вот те крест!..
***
Дальнейшая беседа двух приятелей не представляла для Земского никакого интереса; он снова лег и прикрыл глаза. Теперь, когда приглашение на бал было у него в кармане, следовало до мелочей разработать план кампании. Согласно этому плану, «Сульку» надлежало - исподволь, издали, желательно при помощи одного только костюма! - довести до белого каления, - и это при том, что на балу, в присутствии дам и начальства, «Александр Закидонский!» поневоле вынужден будет сдерживать свой гнев!
Костюм Земского должен был поразить «Александра Закидонского» в самое сердце... если же заодно удастся сразить наповал его прелестную кузину... и достопочтенную тетушку, это также будет весьма недурно! «Та-ак... Кого и чего больше всего не любит Суленцио? Французского языка. Аристократов. Гвардейцев. И штабных крыс. Всех мастей. А уж если... да, именно так! Поистине великолепная мысль!... Сперва потянуть время... заставить ждать... взвинтить... разочаровать... потом явиться - и держаться от него подалее, желательно - в кучке дам, поближе к хозяйке... чтобы видело око, да зуб не брал! Даже если он вытерпит, это будет славная месть. А уж если сорвется...» Ну, тогда бал запомнится гостям не только изысканным ужином, но и наисочнейшим скандалом за всю губернскую историю, в результате коего «Сулинет» неминуемо с пушечным громом вылетит из гостеприимного теткиного дома, а при особо удачном стечении обстоятельств - и из полка. Тогда как он, Земский...
А вот Земскому вмешиваться в сию баталию ни в коем случае не следует. Наоборот, ему надлежит быть как бы ни при чем - не был он в Кленовке, ротмистру в пьяном кошмаре приснился! Следовательно, доведя «Сулеймана» до белого каления, нужно в последний момент из Кленовки исчезнуть, развеяться, аки морок ночной от петушиного пения. Чтобы взвинченный и, скорее всего, изрядно набравшийся «Суленций», потеряв голову, принялся рубить в песи и крушить в хузары кого-нибудь совершенно ни в чем не повинного, - каковые действия для общества и начальства явятся неоспоримым доказательством того, что и так ясно, как солнце в погожий день, а именно - что ротмистру Суличу давно пора в отставку «за ранами и болезнями»... благо, в эскадроне есть, кому его заменить!.. Но каким образом удобнее исчезнуть?..
«Сулька, от злости, конечно, до чертиков налижется... Постой... До чертиков... Черти... черные маски, широкие плащи... и шить-то особенно нечего... если нас таких будет несколько... а ведь это идея!» Штаб-ротмистр мельком взглянул на безмятежно спавшего Владимира, прищурился: «Собственно, почему бы и нет?» По губам Земского скользнула едва уловимая усмешка: «Что ж, ежели Суленцию так интересны детали моего бального туалета, его любопытство нетрудно удовлетворить!»
***
Штаб-ротмистр Земский – своему приятелю, поручику Лейб-гвардии Гусарского полка Павлу Л-ву, в Петербург. Июля ...ого дня 1816 года.
Bonsoir , дражайший мой Поль! Пишу тебе из М. – жуткой дыры, где достославный N-ский полк ныне на травяном довольствии пребывать изволит. Не устаю проклинать злосчастные обстоятельства, исторгшие меня из круга любезных друзей моих и бросившие в сию сонную юдоль, - черт бы подрал законы чести, кои вынудили меня ввязаться в эту дурацкую историю!
Правда, если верить тому, что я слышал от С., истинная виновница всего этого также погребена теперь родными в деревенском уединении и забвении, - только это меня и утешает в незавидной моей позиции. И ведь надо же было крошке-институтке оказаться такой откровенной, да еще в письмах к сестре – коя есть первая болтунья на всем Невском проспекте! Да хоть бы девчонка при этом не выдавала желаемого за действительное! И братец ее тоже хорош – впрочем, de mortius aut bene aut nihil .
Итак, дух мой витает под небом Северной Пальмиры, а тело тоскует в М. Квартиру мне отвели в доме некой Кириченковой, смешной старой девы, богомолки и ханжи, толстенькой, как Лолоткина кошка Матильда, и глупой, как стадо овец, – но при этом не дуры поесть и выпить! И вообрази себе, дружище: сия деревенская грация сорока лет с лишком вздумала на меня излить нерастраченные запасы любви и нежности! Влюбилась наповал, стоило мне явиться! Теперь марширует передо мной в платье декольте, с шиньоном, обстреливает глазками по всем правилам военной науки, и кормит всякими разносолами, аки гуся к Рождеству. Этакой оказией грех не воспользоваться!
Недавно появился у меня сожитель, корнет Ольшевский, - презабавный младенец, которого я по мере сил воспитываю.
Я, можно сказать, сам того не желая, устроил малышу Вольдемару l’amour с одной здешней барышней, m-lle К., и теперь мой Керубино в доломане что ни ночь – несется галопом на рандеву и возвращается с мечтательной физиономией и горящими глазенками, чем меня изрядно смешит.
Барышня слишком хороша для мальчишки - но она любит этого мальчишку, черт его подери! Ну да ничего, поживем - увидим...
Зато для моей хозяйки, Аглаи Федоровны, я - царь, бог и воинский начальник. Она, если бы умела, то и во фрунт бы передо мной вытягивалась!
A propos , о воинских начальниках: как изволит поживать наш эскадронный, милейший князь Ш.? Кланяйся ему от меня. Ныне что ни день - вспоминаю его со слезами восторга, ибо, по сравнению с моим теперешним начальством, Ш. - просто ангел снисходительности и милосердия. Тогда как мой Сулич, он же – Александр Закидонский, Сулейман, Сулька, Сулянтий, Сулинет и Суленцио…
Должен заметить, эскадронному моему досталась весьма подходящая фамилия, ибо сей вояка враг кому и чему угодно, но не бутылке . И, что всего гнусней, угодить ему никакой возможности нет – он и сам, похоже, сплошь и рядом не знает толком, чего от нас требует. И нас за это незнание посылает на гауптвахту! Причем трезвый Сулич в этом смысле еще опаснее пьяного.
Меня этот мужлан, с бутылочными ершами вместо усов, сразу невзлюбил, - очевидно, уже за то одно, что я, в отличие от него, имею понятие о светских манерах. Величает меня за глаза не иначе, как гвардейскою крысой и столичной канальей, пересидевшею войну под юбкой у маменьки, хотя знает, что я своих Владимира и Георгия не в салоне с паркета подобрал!
И, вообрази себе, Поль, ce fils de garce , эта дрянь кривоногая вздумала настраивать против меня моего Вольдемара! Но я этого, естественно, постараюсь не допустить. Малыш слишком мил и забавен, чтобы за здорово живешь отдавать его на воспитание этому кабацкому заседателю!
Но и это еще не все, mon vieux . Представь, недавно это усатое пугало имело наглость в разговоре с корнетом недвусмысленно намекнуть на мое происхождение! Да еще и не один раз! Более того, это слышал не только я из-за двери, но и денщик Мишка из кустов (где сей плут изволил обниматься с хозяйской горничной)! И денщик, лакейская душа, после примчался ко мне с докладом!!! Я дал сикофанту пощечину, мысленно адресуя оную ротмистру.
Я был бы счастлив прислать Суличу секундантов… Я вызвал бы его даже в том случае, если бы эти гнусности были высказаны мне в лицо tete-a-tete … но за глаза! И devant les gens! Да притом, моему подчиненному! Sacrebleu !!
Но в том-то и дело, дорогой Поль, что затевать дуэль мне сейчас нет никакого расчета. Я не трус, и тебе это известно лучше, чем кому бы то ни было. Но я уже имел несчастье из-за болтливой девчонки оказаться в малороссийской дыре, - тем же чином, parbleu ! - и не хочу теперь из-за дурно воспитанного армейца оказаться в Сибири. Посему я решил проявить смирение и милосердие, оставив должнику моему его долг, – надеюсь, что Господь в беспредельной милости Своей этот долг с господина ротмистра взыщет в самом скором времени. Ну, а если Господу будет угодно избрать меня Своим орудием для сего праведного дела – да свершится воля Его. Аминь.
Шлю горячие приветы всем нашим и отдельный нижайший поклон шефу (как поживает его ревматизм?). Лолотке поцелуй от меня ручку и передай, что я ее не забыл, и что местным прелестницам до нее – как отсюда на долгих до Парижа.
Крепко обнимаю.
Навеки твой друг
Серж.
***
Умиравшие «на траве» от скуки молодые офицеры начали готовиться к балу чуть ли не за полторы недели – умывались молоком, придавали неподражаемые изгибы усам, перетягивали талии не хуже барышень, подыскивали экипажи, рыскали по лавкам в поисках духов и атласных шейных платков, вконец замучили денщиков, добиваясь, чтобы лакированные башмаки блеском затмевали солнце, но главное - каждый, как мог, напрягал воображение, придумывая, кем бы вырядиться. Ольшевский был в отчаянии, поскольку в голову ему не приходило ни одной мало-мальски стоящей идеи.
Костюм должен был, во-первых, быть к лицу, чтобы понравиться Юлии, во-вторых, не выходить за рамки приличий, дабы не вызвать неудовольствия хозяев. А, главное, Вольдемару нужна была такая маска, чтобы он, скрывшись за нею, мог наконец-то сказать Юлии заветные слова, с первой встречи звучавшие в сердце, но каждый раз боязливо замиравшие на губах, как ребенок на пороге отцовского кабинета: «Юлия, я люблю вас, будьте моей!»
Наконец, за четыре дня до бала, совершенно измучившись и чувствуя себя полным дураком, корнет, перед тем, как отправиться на свидание, обратился за советом к Земскому. А штаб-ротмистр будто только этого и ждал: добродушно рассмеялся и сказал, что он, Земский, на месте корнета, попытался бы выведать, как будет одета интересующая его дама, дабы его костюм был под пару к ее одеянию.
Так Вольдемар и поступил, и, вернувшись, бесхитростно доложил бывшему гвардейцу, что Юлия, по совету маменьки, решила одеться ангелом, или добрым гением.
-Это значит - вся в белом, в диадемке и с крылышками? Что ж, ей это должно быть к лицу... - задумчиво проговорил Земский, и, прежде чем корнет успел спросить, откуда штаб-ротмистру известна Юленькина внешность, поспешно добавил: «Судя по вашим восторженным рассказам, дорогой мой корнет!»
-Да, Сергей Кирилыч! Вся в белом! Дивин, адорабль, селест !
-Фи, корнет! - поморщился бывший гвардеец. - Это вы у вашей графини институтских словечек набрались? Гусар, тоже мне... Еще бы пелеринку поносить у нее попросили... Дьявол их побери, все эти ужимки и жантильности! Кстати, именно дьяволом я вам и советую нарядиться...
Корнет, помявшись, сконфуженно отвечал, что идея неплоха, но как посмотрят на это Юлия и ее маменька? Земский на это расхохотался, назвал корнета маменькиным сынком, институточкой и красной девицей, и заявил, что с этакой щепетильностью Вольдемару надобно было не в гусары идти, а в пономари , и свататься не к графине Юлии, а к старой няньке своей, дабы передник ее охранительный из рук не выпускать до самой могилы: «Вы, mon cher, прошу прощения, перед неприятелем на поле битвы тоже этак намерены конфузиться и краснеть?»
Корнет отчаянно замотал головой. Из глаз его чуть слезы не брызнули от незаслуженной обиды: «Ну как ему, этому лощеному гвардейцу, объяснить, что Юлия - это...?» Далее слов не было - только солнечное сияние милых карих глаз, и тепло тоненькой руки... Земский, видя, что перегнул палку, ласково обнял юношу, просил прощения и уверял, что в костюме черта ничего неприличного нет; на столичных маскарадах глядишь - ни дать, ни взять, преисподняя разверзлась! «А я - хотите? - подговорю еще Ордина, да Одинцова, да Петрушку Реймерса так же одеться - чтоб графине Татьяне Борисовне труднее было за вами уследить!»
Корнет развеселился, поблагодарил наперсника и отправился к местному портному Гришке Крынкину, на чьем заведении красовалась горделивая вывеска: «Грегорий, партной с Парижу»...
Земский, проводив его, призвал Никишку и объявил, что тот может идти выручать кума: он, штаб-ротмистр, по зрелом размышлении, решил быть на балу в костюме врага рода человеческого - исключительно ради устрашения легиона чертей, каковой, судя по всему, избрал душу бедного Сулича местом постоянной дислокации с самой Клястицкой битвы, - при этих словах бывший гвардеец многозначительно похлопал себя по голове...
***
На следующий день К-ский портной Виркель, обшивавший сливки уездного общества, в неурочный час был вынужден принять у себя некое лицо, пожелавшее сохранить инкогнито... Узнав, чего именно и в какой срок хочет от него таинственный заказчик, бедняга Виркель выпучил глаза, как карась при виде сковородки, и забормотал было: «Nein! Nein! Unmoglich !», но увидев задаток, вытянулся в струнку, насколько позволяло круглое пузо, и насилу дыша, прошептал: «Jawohl !»...
...Поздно вечером накануне бала верный Никишка со всеми предосторожностями доставил из уездного города нечто, бережно завернутое в кусок холста... Земский это нечто взял, как ребенка, на руки и осторожно спрятал в комод, в нижний ящик...
***
...Наконец великий день настал. Владимиру с самого утра отчаянно не везло: то Липка припалила «дьявольский» плащ утюгом - пусть с изнанки, но нехорошо ведь, всё-таки! То Мишка уронил уже отчищенные кюлоты с перил в репейный куст - ладно, хоть не в бочку с водой! То Никишка, которого Земский любезно согласился послать за бричкой, где-то застрял, а потом оказалось, что возница передумал и требует заплатить ему вдвое больше... Да еще и Аглая Федоровна то и дело лезла с советами и воспоминаниями - видно, со злости, что ее в Кленовку не пригласили. И Земский... Его невозмутимость просто бесила корнета: все эти «Да полно, mon ami! Подумаешь, трагедия!» Ну где ему понять... Гвардеец!
Наконец бричка тронулась, и корнет подумал, что все неприятности позади.
А Земский, помахав ему вслед с крыльца, кликнул Никишку и, многозначительно подмигнув, велел ему оседлать лошадей и переодеться в штатское. А сам закрыл на ключ дверь «офицерской» гостиной, дабы Аглае Федоровне не вздумалось под каким-нибудь предлогом к нему заглянуть, достал из комода вожделенный сверток и принялся облачаться...
...Никишка, войдя с веранды, уже открыл было рот доложить, что лошади готовы, - да так и остолбенел при виде барина. Земский услышав шаги денщика, нарочно медленно обернулся и с минуту стоял молча, наслаждаясь произведенным впечатлением. Старый Виркель, несомненно, знал свое дело! Когда изумление Никишки дошло до апогея, штаб-ротмистр негромко, с деланным равнодушием, спросил, расправляя складки иссиня-черного длинного плаща с небесно-голубой подкладкой: «Ну, как? Недурно?» И глаза его холодно, как зеленые стразы, посверкивали сквозь прорези черной шелковой маски с изящными рожками, полностью закрывавшей и волосы, и лицо.
-Ох, вашескородь! - только и мог вымолвить денщик, осеняя себя крестным знамением. - Как есть - нечистый дух, прости, Господи!
Земский снисходительно усмехнулся: ну что с них взять, с мужиков! Потом стянул маску, скинул плащ, встал в картинную позу перед зеркалом и снова спросил: «А так - хорошо?» Денщик аж отпрянул: «Ишшо того хлеще, вашескородь! Хранцуз! Как есть, хранцуз окаянный! Хоть щас на вилы вздевай!»
-Ты говори, да не заговаривайся!! - в голосе Земского послышался металл. - Поехали!
***
...Бал шел своим чередом и пока что походил на все другие уездные балы. Все гости были радостны и веселы, и на все лады превозносили воинские доблести именинника и светский такт графини. Один только «Александр Закидонский» места себе не находил. «Сулейман», кстати, и по случаю маскарада не изменил любимой форме - даже бархатная полумаска, скрывавшая «Сулькину» красную от гнева и водки физиономию, была под цвет доломана, темно-зеленая; но подчиненные господина ротмистра усердно делали вид, будто в упор его не узнают.
Итак, бравый вояка в перерывах между танцами то и дело обводил взглядом зал, будто ища кого-то, нервно теребил пуговицы доломана, подкручивал усы, чуть ли не выше головы задирая локоть, грозно, как племенной бык, раздувал ноздри и шепотом цедил сквозь зубы что-то весьма и весьма нелестное, - вот только не разобрать было, про кого.
Особо наблюдательные пожилые дамы заметили, что эскадронный раз пять принимался совершенно недвусмысленным образом задирать кавалера в костюме черта; но, когда тот приподнимал маску, Сулич тотчас же отходил от него, сконфуженный и готовый лопнуть от злости.
Выслушав донесение Игната, эскадронный твердо решил «показать столичной крысе, где раки зимуют». Грозный «Суленциар» уже предвкушал, как на балу отвесит «полукнязишке» при всех здоровенную плюху - да не на петербургский манер, кончиком перчаточки, а так, чтобы каналья с копыт сковырнулся! - а наутро где-нибудь в лесочке вкатит нахалу пулю в лоб.
Но Земский не появлялся - будто чуял! Как назло, чертей на балу оказалось чуть ли не целый эскадрон. Разлетевшись, Сулич попадал то на ничего не понимавшего Ордина, то на растерянно хлопавшего белыми ресницами поручика Одинцова, то на шефского адъютанта, корнета Реймерса, который издевательски-заботливо осведомлялся о здоровье господина ротмистра... Наконец, нарвавшись на командира лейб-эскадрона , подполковника Кускова, который выглядел настоящим Сатаной в щегольском черном бархатном плаще с серебряными галунами и такой же рогатой маске, «Сулинет» был принужден покорно выслушать длинную лекцию о том, что на балу субординацию никто не отменял. После этого ротмистр пришел к выводу, что «князь недоделанный» попросту сдрейфил в самый решительный момент. Потому на запоздалое появление еще одного «черта» «Закидонский» просто не обратил внимания.
Шепотом выругавшись и мысленно смачно плюнув на блестящий паркет, «Сулька» направился к буфету, дабы утешиться в нежных объятиях дражайшей кумы Четушки , иже еси сосуд всяческого наслаждения и погубления. Заметим, исторической правды ради, что паломничество в сие место злачное, святое для всякого истинного гусара, «Суленций» уже успел совершить не раз и не два - но был, однако же, совершенно «в своем виде», как выражался его денщик Игнашка.
***
...Когда в зале заканчивалась первая кадриль, к корсаковской калитке галопом подлетели двое верховых. Один, спешившись, бросил спутнику поводья и шепотом приказал ждать здесь. Затем ловко перелез через калитку, на ходу натянул маску, запахнул широкий черный плащ, и, взбежав на крыльцо, тихо приотворил дверь черного хода...
-Ох ты ж, Господи, святые угодники! - вскрикнула и шарахнулась к лестнице ключница Таисья, внезапно увидав перед собой дьявола во плоти. Прислонившись к перилам, она зажмурилась и трижды лихорадочно перекрестилась. Вся дрожа и сбивчиво бормоча акафист Божией Матери, ключница приоткрыла глаза, отчаянно надеясь, что видение исчезнет - но на этот раз Пречистая ее не слыхала: дьявол по-прежнему стоял у двери, и так же насмешливо глядели на Таисью его холодные серовато-зеленые глаза.
Приглядевшись, Таисья сообразила наконец, что перед нею никакой не черт, а всего-то навсего ряженый барин - вона их сколько нонче понаехало, во всяком обличье, кто во что горазд! Это открытие вернуло ей дар речи: «Свят-свят-свят! Да куда ж вы, барин, сударь нечистый дух?! - возопила почтенная женщина. - Ежели на машкерад званы - так извольте пожаловать через парадное! А то что ж, через кухню-то переть...»
-Silence, madame, je vous prie ! - прикладывая палец к губам, ответствовал Князь тьмы с чистейшим парижским произношением. - Je suis un surprise, le cadeau de mon ami, M. Le comte, pour madame la comtesse! C’est un secret, je suis incognito en Russie... allez, dites a madame... j’attend avec impatience ... - тут на свет явились две бумажки, одна синяя , другая розовая с ангелочками, окончательно убедившие ключницу, что сей черт - не выходец из преисподней, а барский долгожданный гость. Уж что-что, а слова «сюрприз», «мадам» и «секрет» были известны даже ключнице!
Таисья, которую первый раз в жизни удостоили звания «мадамы», зарделась, как девушка, взяла бумажку, присела в реверансе, неуклюже завалившись на зад, чем немало повеселила «Чёрта», и, подхватив юбки, помчалась со всех ног докладывать барыне, что прибыл, мол, гость секретный и важный... как там его... янкохнято... да на деле-то никакое не кохнято, а самый что ни есть настоящий хранцуз!..
***
... «Чёрт», успевший, пока никого не было, вывернуть маску и плащ наизнанку (что совершенно изменило его облик), уже начал нетерпеливо постукивать каблуками, когда на верху лестницы появилась Татьяна Борисовна Корсакова - особа далеко еще не старая, невысокая, черноволосая, изящная, - живописный костюм малороссийской поселянки был ей очень к лицу. Маску свою, из красного бархата, обшитую разноцветной тесьмою, она сняла и держала в руке за шнурочки. В другой руке у нее было приглашение.
В приглашении черным по бледно-розовому значилось: Edmond-Rene de Corbeau, le prince de Saint-Malin .
Увидев ее, гость изящно опустился на колено - в этой позе, в маске, похожей на шлем, в длинном, голубого муара, плаще, он походил на сказочного рыцаря - какого-нибудь Ланселота или Лоэнгрина.
Она взглянула на пришедшего: «И с чего Таисье померещился дьявол в чёрной накидке? Когда кавалер в голубой маске и голубом плаще! Де Корбо... Что-то я, когда мы в столице были, о таком не слышала... Но это явно настоящий француз - наш с ключницей по-русски бы объяснился. Откуда бы ему взяться здесь, в Малороссии? Но все равно, хорош.... Просто картина! О, Господи, о чем же я с ним буду беседовать? Когда у нас в глуши и петербургские прошлогодние новости идут за свежие сплетни, не говоря уже о европейских! Князь де Сен-Малэн... что ни говори, в нем чувствуется порода... Верно, эмигрант... старинной фамилии... Интересно, кто же это мне такой сюрприз подкинул - племянничек, или Константин?...»
Графиня медленно, чтобы скрыть дрожь в коленях, начала спускаться по лестнице. Князь молча ждал, застыв в картинной позе, глядел на нее... глаза большие, серые... нет, серо-зеленые... и какие длинные ресницы!... О, этот взгляд, пламенный и нежный... от него и сама чопорность забыла бы про этикет!..
-Mon prince ...
-Madame la comtesse... - он взял ее руку, прижал к губам... немного крепче, чем следовало... - Il ferait mieux de dire la deesse !
-Merci, mon prince... - лепечет она. - Mais... Je suis heureuse de faire connaissance avec vous... Vous etes un ami de mon mari?
-Oui, madame... Mais il ne m’a dit pas quelle belle vous etes! Ma comtesse... o, non... ma princesse, ma reine...
-O, mon Dieu ! Да встаньте же, князь, нас могут увидеть!
Красавец недоуменно глядит на нее... О, Господи, да он же и вправду не понимает по-русски! Она повторяет ту же фразу по-французски, от волнения путаясь в словах. Князь поднимается, предлагает ей руку, и, не дожидаясь ее вопросов, объясняет, что он встречался с графом в Тильзите, был очарован его рассказами о великой и загадочной России; и вот теперь решил увидеть эту прекрасную страну собственными глазами. В Киеве на ярмарке он случайно встретился со старым знакомым и получил приглашение на именины... «Но, поскольку я путешествую инкогнито... знаете, не люблю пышности... а граф, будучи патриотом... ну, вы понимаете, графиня... - продолжает он всё на том же безукоризненном французском, - не зная, как отнесется общество... к тому же, он решил сделать вам сюрприз... это тайна... Одним словом, мадам графиня, ваш супруг предупредил меня заранее, что, если вы его спросите, он будет всё отрицать!»
При этом гость так смотрит графине в глаза, что ей никого и ни о чем не хочется расспрашивать: какая разница, кто и откуда вытащил для нее, как парижскую куклу из коробки, этого невероятного князя! Какая осанка... какие руки... на правой, на среднем пальце - массивный серебряный перстень с печаткою... не иначе - уцелевшая фамильная драгоценность... Эмигрант, конечно же, эмигрант!..
***
...Появление в бальном зале графини под руку с роскошным кавалером в голубом плаще и в нарядной, желтой с голубым, явно не русской форме произвело среди гостей настоящий фурор. Все взоры невольно обращались к нему. «Какой красавец! - перешептывались дамы. - Кто? Откуда?! Князь! Эмигрант!! Француз!!! Инкогнито!!!!» А великолепный «князь» шествовал от одной кучки гостей к другой, непринужденно раскланивался, целовал протянутые ручки...
«Значит, француз... Каким ветром его сюда занесло? После Березины отогреться решил на малороссийском солнышке? Форма странная... Из корпуса Мюрата? Да нет, вроде не похож... Адьютант Жюно?» - терялись в догадках офицеры, не исключая самого шефа полка, пока наконец франтоватый Петрушка Реймерс, считавший своим долгом первым узнавать новости и снабжать ими других, не отважился пригласить «князя» в буфет, и там, за рюмочкой померанцевой, не выведал у «француза», что тот с самого Аустерлица и до свержения узурпатора состоял при штабе маршала Сульта - тут «князь» как бы невзначай бросил быстрый взгляд на сидевшего за столом Сулича. Реймерс хотел еще что-то спросить, но тут заиграли польку...
***
...Как ни нахлестывал кучер двух крепеньких рыжих лошадок, а на бал Ольшевский все-таки опоздал. Засвидетельствовав почтение хозяевам, извинившись и выдержав в высшей степени неодобрительные взгляды полковника и шефа, Вольдемар тотчас же устремился на поиски ненаглядной Юленьки. Оказалось, что товарищи корнета времени даром не теряли: агенда m-lle Корсаковой была вся исписана ее бисерным почерком, - но первый вальс и последний котильон - ура! - она оставила для него. Заиграли кадриль. Ольшевский торопливо пригласил первую подвернувшуюся ему под руку девицу в селадоновом кисейном наряде. Напомаженный Ордин предложил руку Юленьке. А vis-a-vis с Ольшевским вертелся с толстой бело-розовой супругой уездного предводителя маленький, смуглый, поджарый Сулич - точь-в-точь муха в паре с сахарной головой!
...Потом музыканты наконец-то начали вальс - и на плечо корнету нежно легла ручка любимой - «Точно лунный луч!» - с восторгом подумал Вольдемар. Они закружились, забыв обо всем... да так, что чудом разминулись с эскадронным командиром, который несся на них во весь опор, вертя, будто уланскую пику, длинную и тощую племянницу капитана-исправника! При этом бедняга поручик Махоньков из третьего эскадрона, вальсировавший с миниатюрной девицей в лимонно-желтом, уворачиваясь от них, едва не врезался с разгону в генерала, который, стоя у колонны, чинно беседовал с почтенной губернаторшей! Поручик метнул на корнета гневный взгляд, Вольдемар в ответ изобразил на лице приличествующее случаю сожаление и быстрым жестом указал на Сулича.
Махоньков понимающе кивнул, и хотел что-то сказать, но в это время между парами легко, будто не касаясь ногами пола, пропорхнул неизвестный кавалер - гусар - не гусар, а бог знает кто, но красивый, в песочно-желтом мундире и небесно-голубых чакчирах - с губернаторской младшей дочерью - кукольно-изящной блондинкой в шелковом платье цвета весенней травы. И до того он был великолепен, до того отточено было каждое его движение, такая сквозила утонченность в каждом взгляде, в каждом жесте, в каждом взмахе ресниц!
«Смотрите! Нет, каково! Тре жоли! Шарман! Что значит - француз!» - шелестели пожилые дамы. Сулич краем уха уловил этот шелест. С тою же решительностью, с какою некогда водил эскадрон в атаку под Клястицами, ротмистр ввинтил свою долговязую даму в толпу танцующих, дабы вблизи разглядеть наглого жабоеда, каковой осмелился не только приехать в Россию, но и надеть на бал французский мундир, - после всего, что эти лягушатники...!!
Усы «Суленция» ощетинились, будто копья македонской фаланги. Он сразу догадался, кто прячется под личиной «французского эмигранта». «Как?! Это кто им тут, старым курицам, жоли и шарман? Крыса петербургская?! Каналья штабная?! Князь - мордой в грязь!!»
Не успела отзвучать последняя нота вальса, как ротмистр соколом подлетел к девице в зеленом. Вид у него при этом был такой, что толпа тут же отхлынула от них. Все замерли, со страхом и интересом ожидая, что будет. Присяжные сплетницы схватились за лорнеты. «Разрешите, сударыня, вас ангажировать !», произнес ротмистр, с вызовом взглянув на француза, и не успела блондинка, ошарашенная таким напором, растерянно кивнуть, как Сулич, задрав голову, крикнул на весь зал: «Маэстро, мазурку!».
Грянул с хоров полковой оркестр, и - пошел его благородие с губернаторской дочкой откалывать коленца, да так, что хозяйка дома не на шутку боялась за свой дубовый паркет!
Теперь уже на Сулича обратились восхищенные взгляды не только дам, но и кавалеров. В его взгляде, выражении лица, в движениях пусть и не идеально красивого, но сильного, гибкого и ловкого тела не было бонтонности, доведенной до автоматизма, зато были страсть, вдохновение, удалое веселье, огонь, жизнь, - все то, чего хоть убей - не хватало «де Сен-Малэну», вылощенному до кончиков ногтей, холодному и надменному.
«Адъютант Сульта» даже и танцевать не стал: он был достаточно умен, чтобы знать свои слабые стороны. Стоял в углу, кусал губы от злости и делал вид, будто ничего особенного не произошло.
Он поискал глазами корнета. Тот стоял рядом с Юленькой, и оба не отрывали глаз от Сулича с губернаторской дочкой. Юленька, почувствовав на себе тяжелый взгляд «князя», быстро обернулась, сделала недовольную гримаску, что-то шепнула Владимиру, тот в ответ рассмеялся, - и оба потихоньку отошли к окну. «Ага, голубчики! - ухмыльнувшись, подумал «де Сен-Малэн», - похоже, у вас уже все слажено! Решено и подписано!.. Ну да, ничего... Rira bien qui rira le dernier ».
И тут же глаза его заблестели, а на губах появилась самая неотразимая из раз и навсегда выученных улыбок: к нему через весь зал направлялась Татьяна Борисовна...
***
...Чем больше все восхищались «князем», и, главное, чем более нежные взгляды он бросал на графиню, тем сильнее ее терзало любопытство. И то, ну сколько же можно на совершенно законные и естественные вопросы о том, откуда взялся этот блестящий и таинственный кавалер, отвечать недомолвками и заговорщическим подмигиванием, - а что прикажете делать, ведь не сознаваться же, что сама не имеешь ни малейшего представления о том, кто такой этот «Сен-Малэн»! В конце концов, здесь приличные дамы... и незамужние девицы! Сплетни поползут...
Да что там - уже поползли: «Бежал от якобинцев... чудом спасся... под чужим именем... семья погибла... состоял при Великом князе Константине - да нет же, при Государе Императоре!... был заслан к Сульту с секретною миссией - да не к Сульту, что тот Сульт для Государя - так, недоразумение! Берите выше, сестрица, - к самому Бонапартию! Всю войну Наполеоновы карты секретным манером в Генштаб переправлял... Как это - своих нету, что вы такое говорите, матушка?.. Да не игральные, бабушка, а военные карты!»
И эти двое хороши, ничего не скажешь: благоверный на все вопросы старательно делает круглые невинные глаза и уверяет, будто он с тех пор, как с Божией помощью разгромили Бонапартия, слыхом не слыхивал ни о каких французах, а уж о князьях - тем паче, а племянничек, распушив усы, рвется рубить в капусту какого-то лейб-гвардейца разжалованного, - вот только Бородинского сражения на балу не хватало! Хорошо еще, саблю Суличеву додумались потихоньку прибрать от греха подальше в чулан!
Но при этом племянник, опять же, божится, что никаких крыс гвардейских не приглашал! Но в таком случае откуда этот разжалованный может здесь взяться? Нет, в этом доме решительно ни на кого положиться нельзя! Пока сама не возьмешься...
***
-Mon prince...
-Je suis a votre service, madame!
-Puis-je vous ravir pour quelque temps?
-De bonne grace, madame. Si vous m’invites, j’irais a l’Enfer... et l’Enfer sera l’Eden si vous venez-y !
Они уселись на диванчике за резной ширмою. «Князь» выжидающе глядел в глаза графине. Она же, нерешительно взяв его за руку, спросила: может ли он выполнить ее желание? «Француз», разумеется, отвечал, в тон ей, что желание дамы - закон для любого, кто имеет понятие об учтивости. Тогда графиня завела речь о любопытстве, испокон веку свойственном дочерям Евы. «Князь» понимающе кивнул, и поднес к губам ее ручку. Это придало графине смелости: она сделала ему знак подвинуться ближе, и, когда он повиновался, шепнула: «Mon prince, montrez-moi votre face! Je veux cela. Vous m’avez promis ». «Князь» протянул было руку к маске, но не снял ее. А, поймав недоуменный взгляд графини, шепотом принялся объяснять, что рад бы выполнить желание ее сиятельства, но... «Vous comprenez, madame... Mon face... Ici... A la lumiere... Non, c’est impossible... Je suis trop difforme... J’ai ete blesse... Un coup de taille... A la grande bataille... Devant Smolensk.. » «Mon pauvre ami! » - прошептала растроганная - и еще более заинтригованная - графиня. Подумав с минуту, она спросила, не согласится ли бедный князь снять маску в полумраке и наедине? А получив согласие, увлекла его в темную, почти пустую спальню - одну из тех, что предназначались для гостей, наводнявших усадьбу по великим праздникам. Сулич, стоя в дверях буфетной, проводил тетку взглядом и шепотом загнул самую что ни на есть мужицкую брань.
***
...«Князь», пропустив вперед Татьяну Борисовну, вошел следом за нею в комнату и тщательно запер дверь. «Ничего, - думал он, меняя выражение лица с безукоризненно-светского на романтически-байроническое, - раз голубка пока что не идет в силки, займемся старою курицей, что также небесполезно...».
«Князь» отдернул шторы, распахнул окно, - свежий ночной ветерок ворвался в душную комнату. Татьяна Борисовна, присев на диван, выжидающе смотрела на «Сен-Малэна», гадая, кем он окажется - если бы выяснилось, что над ней подшутил кто-то из знакомых, было бы просто замечательно!
Он нарочито медленно стянул маску - на фоне окна, как силуэт в театре теней, вырисовался чеканный профиль. Она подошла, вгляделась, - нет, это лицо было ей совершенно незнакомо. И при этом вовсе не безобразно! «A quoi bon vous m’a mystifie, mon prince? - спросила графиня, стараясь, чтобы голос ее звучал укоризненно. - Vous etes un vrai belle homme !» «Non, ma comtesse, - отвечал он, глядя на нее с томною грустью, - c’est vous qu’etes belle! » «Mais... - нерешительно начала графиня, - vous m’a dit... Vous avez ete blesse... » «Oui, madame, c’est vrai !» - красавец взял ее руку и стянул с нее красную, в тон костюму, шелковую перчатку - судя по тому, с какой быстротой и ловкостью это было проделано, «князь» обладал изрядным опытом в такого рода делах! «La, ma comtesse. Touchez !» - и, прежде, чем графиня успела что-либо сказать, «француз» уже приложил ее ладонь к своей щеке.
Шрам действительно был, длинный - от виска до подбородка, наискось... однако же, узкий и рана, насколько можно было судить на ощупь, была искусно зашита опытным лекарем... графиня подумала, что с таким шрамом вполне можно показаться и при дневном свете... Ничего особенного, бывает и страшнее... Зато какая у этого француза гладкая кожа, и какие шелковистые усы!
И как вкрадчиво прикасаются его губы к ее ладони... к запястью... к сгибу локтя... по всему ее телу пробегает сладкая дрожь... какие у него сильные руки - не вырвешься, даже если захочешь! Впрочем, не очень-то и хочется... усы щекочут шею... и никто не видит... «Князь, - хочет сказать Татьяна Борисовна, - умерьте свой пыл, мы не на поле битвы!», но «француз» закрывает ей рот поцелуем прежде, нежели она успевает перевести эту фразу на язык Расина. «О, Господи, помилуй мя, грешную!»
И тут в коридоре раздаются торопливые шаги, тенькают шпоры, в дверь с размаху грохают кулаком: «Земский! Я ведь знаю, что ты тут! Попался! Вылазь, крыса петербургская!» «Племянничек! Неймется ему, пьянчуге!» «Француз» тут же выпускает графиню из объятий. Миг - и его уже нет, только тень мелькнула на фоне окна. Да и был ли он? А впрочем, какая разница! Но какой же он, все-таки, красавец...
***
- Это с кем вы тут, графиня-матушка, уединиться изволили....?! - «О, Господи, и муженек тут! Примчался грудью встать на защиту супруги! Солдафоны - один другого стоит! И ведь непременно нужно кричать, будто на плацу!»
Дверь трясется под мощными ударами - вот-вот слетит с петель. Но графиня уже успела овладеть собой. Она делает недовольную гримасу, открывает дверь и оказывается носом к носу с разъяренным Суличем, - «Ох уж мне эти родственники!»
-О, Боже, Александр! Ну что сегодня с вами такое? Только я прилегла отдохнуть... Константин, ну как вы могли помыслить, будто я способна...? Fi, mon cher! Fi donc !
-Но, дядюшка, ну я же сам видел - был он тут!
-Кто?! - в один голос восклицают супруги Корсаковы: граф - гневно, графиня - недоуменно.
-Да штаб-ротмистр мой, сволочь штабная, чучело французское!
-Ну что ж, раз уж вы сюда ворвались, так ищите на здоровье своего штаб-ротмистра, - пожимает плечами графиня, бросая полный иронической жалости взгляд на племянника, а заодно и на мужа. - Да в щель под обоями не забудьте заглянуть!
С этими словами графиня так величественно, как только позволяет ее невысокий рост, выплывает из комнаты. Сулич слышит, как тетка объясняет столпившимся у входа в коридор любопытным: мол, племяннику что-то опять почудилось - вот он чуть скандал и не устроил; а в ответ на сочувственные возгласы со вздохом замечает, что тут уж ничего не поделать: видно, Сулич есть крест, ниспосланный Корсаковым волею Божьей, - и то, ведь не виноват же сей доблестный воин, что ему под Клястицами осколок гранаты угодил в голову!
«Ну, Сулька! Tu t’en repentiras ! - бормочет себе под нос тот, кто выпрыгнул из окна. - Такое рандеву испортил!» С этими словами он надевает маску и плащ наизнанку... И вот уже нет французского князя - по саду, прячась за кустами, крадется чёрт: «Soyez tranquille, mon ami ... Наше от нас не уйдет... Дело, можно сказать, наполовину сделано. Теперь можно бы и повзводно налево кругом, марш-марш! Если только...»
Но марш-марш не очень-то получается: сад и парк как-то враз, вдруг наполнились народом, вышедшим полюбоваться прекрасной лунной ночью и проветриться перед ужином, - «чёрту» приходится чуть не на каждом шагу раскланиваться, улыбаться, отвечать на шутки...
***
«Нет, - думал «князь тьмы», мило улыбаясь тучной супруге К-ского городничего и отвешивая ей комплимент по поводу ее бланжевого атласного платья, отделанного кружевными бертами , - это решительно черт знает, на что похоже! Ведь так, глядишь, и не отпустят - придется ехать до дому конь о конь с Сулинькой! Пересидеть, что ли, в беседке, пока всех к ужину не позовут?»
Однако беседка оказалась занятой: сквозь оплетавший ее густою сеткою дикий виноград пробивался огонек свечи, и слышались тихие девичьи голоса:
-Ну, Жюли, мовешка поклялась отомстить синявке , и что же было дальше?
-А дальше, Софи, она дождалась ночи, и, когда все заснули, тихонько пошла в большую залу... Где портрет императрицы Екатерины... И вот, когда пробило полночь, она встала перед портретом на колени и сказала, как ее научила кухарка: «Заступись за меня, матушка государыня, а ежели не ты, так сам сатана!»
-Ой, Жюли, кель оррёр ! Как ты не боишься это рассказывать?
-Чего же бояться, Софи?
-Как - чего? А вдруг ты его помянешь, а он услышит и явится?
-Не явится! Всё это - нянюшкины сказки!
-А вот и не... Ай! - Софи завизжала и закрыла руками лицо.
Юлия обернулась: перед нею стоял некто в черном плаще и маске с рожками. «Вольдемар?» - одними губами прошептала она и улыбнулась. Взмах плаща - и свеча потухла. Перепуганная Софи опрометью бросилась вон из беседки, подхватив юбку. Вслед ей раздался демонический хохот.
«Вольдемар! - повторила Юлия. Но ответа не услышала. - Вольдемар, ну зачем вы напугали Софи? О, мон дьё, да принесите же фонарь, наконец! Ведь ничего же не видно!» «Ну зачем же? И так хорошо», - раздался у нее над ухом насмешливый шепот, и одновременно она почувствовала, как ее обнимают мужские руки. Нет, на Вольдемара это было совсем не похоже!
***
«Пустите! Я закричу!» «Зачем? - шепчет он, вкрадчиво, с тонкою, как игла, издёвкой. - Чтобы потом о вас до старости говорили «с нею была история»?»
-Кто вы? - так же тихо спрашивает она, стараясь казаться спокойной, - кто бы этот нахал ни был, он прав: сейчас привлекать к себе всеобщее внимание было бы непоправимой глупостью!
-А разве вы не видите? Дьявол из преисподней! Вы упомянули мое имя - и вот я здесь. У ваших ног.
-Отпустите же меня! Что за глупые шутки! - Юлия пытается оттолкнуть наглеца, упирается ладонями ему в грудь, - на нем мундир, весь в пуговицах. Офицер! Как же ему не совестно!
-По-вашему, я похож на шутника? И вы до сих пор не поняли, что опасно шутить со страстью... Тем более - с дьявольской! - его губы прижимаются к ее губам - («Урвать хоть кусочек и удирать, пока крошка Софи не переполошила все стадо!»)
Юлия не успевает оглянуться, как обнаруживает себя сидящей на коленях у «дьявола». Он держит ее крепко, не давая вырваться, - но вместе с тем, нежно и мягко, прижимает к себе, укрывает полой плаща: «Ну, ну, не пугайтесь! Я не настолько глуп, чтобы брать свое прямо здесь, на балу... Я только хочу согреть вас!» («Осторожность, mon vieux ! Никаких следов. Никаких доказательств!»)
-Послушайте, - начинает она, - а вы не боитесь, что я расскажу кузену? Или папеньке?
-И на кого вы собираетесь жаловаться? - насмешливо спрашивает «дьявол», и при этом чуть крепче сжимает девушку в объятиях. - Кто вас целовал? - И сам же отвечает: «Да никто. Маска».
Она пытается отодрать его руку от своей талии - и нащупывает большой перстень с печаткой. И тут с аллеи доносятся громкие голоса...
***
...Перепуганная, дрожащая Софи буквально врезалась с разлету в кучку молодых офицеров, окружавших щеголя Кускова, который - благо, «Сулеймана» поблизости не было - покручивая усы, рассказывал, как он однажды едва не приволок Бонапартия за шиворот к Светлейшему, - впрочем, Бонапарта в Двенадцатом кто только не ловил! Девушка, всхлипывая, принялась рассказывать, что им с Жюли в беседке только что явился нечистый, - «Ах, Боже мой, и надо же было Жюли упомянуть его имя!»
Господа гусары, как и полагается истинным рыцарям, проводив девушку в дом и поручив заботам других девиц, всей компанией бросились на выручку. Вольдемар, скромно стоявший в тени, также последовал общему примеру, и, разумеется, был бы у беседки ранее всех, если бы помешанный на субординации подполковник не вспылил и не крикнул корнету, чтобы тот не лез поперед батьки в пекло. Корнет вынужден был повиноваться и уступить место в авангарде старшим по чину, хотя душа его рвалась вперед, к любимой Жюли, которой, быть может, в эту самую минуту угрожало нечто неизвеcтное!
Если Софи, не помнившей себя от страха, было простительно бежать по парку, не разбирая дороги, куда глаза глядят, то доблестным гусарам под предводительством его высокоблагородия подполковника сие совершенно не подобало. А посему они в образцовом боевом порядке двинулись на сближение с вероятным противником по дорожке, мимо фонтана. Так уж случилось, что Вольдемар в этой колонне оказался замыкающим.
Он оглянулся: чья-то тень - черная, рогатая - мелькнула в кустах. «Показалось..», - подумал Вольдемар, но на всякий случай всё-таки осенил себя крестным знамением...
***
...Ротмистр Сулич, получив от тетки сокрушительный нагоняй, сравнимый разве что с Аустерлицким разгромом, и утешившись так, как только и подобает утешаться настоящему гусару, собутыльнику Дениса и Бурцова, теперь сидел верхом на бортике фонтана, злой и пристыженный, как везомый на Эльбу Наполеон.
Время от времени «Закидонский» зачерпывал ладонью воду и плескал себе на макушку, стараясь не намочить тщательно завитых и нафабренных усов. Затем приподнимал голову и смотрел сперва на отражавшуюся в воде луну, потом на украшавшую фонтан статую Дианы-охотницы. При этом физиономия у него была, как у естествоиспытателя, производящего опыт, от результатов коего зависит, будет ли совершен переворот в науке.
Утешаясь, «Сулейман» изрядно перехлестнул, и теперь желал протрезветь настолько, чтобы быть «в своем виде», - но однако же и не настолько, чтобы плоды его предыдущих трудов оказались полностью уничтоженными! Надо сказать, доблестный ротмистр весьма преуспел в своем намерении: взору его представлялись уже два лунных отражения, а не четыре, и три Дианы, вместо первоначальных шести.
Но все же маленький отряд подполковника показался «Сульке» поначалу чуть ли не батальоном. Вылив на темя еще пригоршню воды, прищурившись, и закрыв рукой один глаз, «Сулейман» с грехом пополам определил численность отряда человек в десять. «Куда это их несет?» - удивился «Суленций», и подполковник, будто услышав его мысль, со смехом крикнул: «Александр Георгиевич, не желаете ли с нами до беседки, чертей половить?»
«С удовольствием составлю компанию, дорогой Василий Августинович! Ну-ка, где они там, подлые, сейчас всех в мешок засунем!» - отозвался ротмистр, тяжело поднимаясь, бросая последний взгляд на двух - уже двух! - колыхавшихся перед ним охотниц и думая про себя, что рядом с Кусковым он, Сулич, трезв, как архангел перед пасхальною заутреней, и что присоединиться к компании чертоловов, действительно, стоит, - хотя бы для того, чтобы было кому связать пьяного в дым подполковника, ежели тому взбредет в голову натворить каких-нибудь безумств.
***
Отряд тронулся далее. Корнет решил все-таки пробиться в первые ряды... он уже набрался было смелости совершить обходной маневр, и откинул чертячий плащ, готовясь проломиться через кусты сирени,.. но тут железная рука ухватила его за рукав виц-мундира и потащила сквозь эти самые кусты - «Господи! С нами крестная сила!» «Тихо!» - прошипел в ответ голос, показавшийся странно знакомым несчастному корнету, и фигура в светлом плаще и маске, будто сшитых из лунного света, выросла перед ним. Кавалер стянул маску, и при свете луны корнет узнал Земского. «Сергей Кирилыч! Вы?» - «Pas de moi, cher cornette, cette nuit je suis le prince francais, - отвечал тот, стискивая до боли его запястье. - Soulance, mon enfant ». И штаб-ротмистр, как ребенка, потащил корнета за руку в направлении совершенно противоположном тому, в котором двигался отряд. «Пустите, Сергей Кирилыч! Что вы делаете?» - шепотом запротестовал несчастный, тщетно пытаясь вырваться. «Спасаю вас», - прошипел в ответ Земский, не выпуская его руки. («Разумеется, майор или подполковник в роли жертвы смотрелись бы великолепно... но разве же их уговоришь? Тогда как этот мальчишка... Да, жаль, славный малыш, но - a la guerre comme a la guerre , чего только не сделаешь, чтобы губерния надолго запомнила Корсаковские именины!»).
Чертыхаясь про себя так, что, казалось, краснеют даже звезды, Земский, как козу на веревке, затащил упиравшегося Владимира в гущу сиреневых кустов и там принялся объяснять, что «Сулька», который заметил и весьма не одобрил нежную склонность Юленьки к некоему юному корнету, исполнен по отношению к вышеозначенному корнету самых кровожадных намерений; а всему полку известно, что «Сулиот» после десяти рюмок очищенной попадает в туза с десяти саженей, - «Вольдемар, неужели вам так надоело жить?!»
-Так что же мне делать теперь, Сергей Кирилыч? Под скамейку залезть? Или сбежать? - нерешительно спросил корнет.
-И как на ваш побег посмотрит Жюли?
-Но что же тогда?
-О, Боже, ниспошли мне терпения! - Земский картинно возвел очи горе. - Да не удирать, а надеть мою маску, плащ и мундир, - и тогда можете ничего не бояться: князь де Сен-Малэн состоит под покровительством мадам графини. Она сегодня уже вставила Сульке за своего дорогого француза преизрядный фитиль, и второй раз он, думаю, не рискнет связываться с нею - в противном случае Сулиньке вскоре придется играть на последние чакчиры!
-Но... как же я?
-Корнет! - Земский повысил голос. - Приказы не обсуждают - их выполняют!.. Впрочем, - ехидно добавил он, - если вам непременно хочется, чтобы ваш послужной список открывался дуэлью с эскадронным командиром, - воля ваша...
Корнету этого, разумеется, не хотелось, и посему он, уже не сопротивляясь, позволил облачить себя в светло-желтый мундир с бранденбурами и эполетами, натянуть себе на голову маску, и накинуть на плечи плащ.
- Ну вот, - весело шепнул Земский, накидывая чертячий плащ корнета, - теперь ступайте в дом, да держитесь подальше от графини, - если, конечно, вы не владеете французским лучше госпожи Фюзи ! И, главное, никому ни слова о том, что видели меня здесь!
С этими словами Земский нырнул в кусты и исчез, аки морок, оставив юношу в некоторой растерянности. Постояв немного, и собравшись с мыслями, Вольдемар решил последовать совету штаб-ротмистра и вернуться в бальный зал, - и то, хорош бы он был, если бы сейчас, к шапочному разбору, прибежал спасать Жюли... да еще напоролся бы на ее разъяренного кузена!
Корнет со стыдом был вынужден признаться себе, что у него отчаянно трясутся поджилки: нет, ну ладно бы еще - черт, от нечистого можно нянькиным образком откреститься... Но - «Сулинет»! Бешеный, вдрызг пьяный, на голову контуженный «Сулинет», со страшными вздыбленными усищами! «Сулинет», который попадает в туза с десяти саженей!..
***
«Александр Закидонский» был зол, как легион чертей, - чтобы понять это, достаточно было взглянуть на его усы, торчавшие, как пики. Завидев господина ротмистра, все благоразумные люди, особенно те, кто был ниже его чином, загодя спешили юркнуть в кусты - а он быстрым шагом шел по дорожке к дому, бормоча себе под нос что-то весьма сердитое про не в меру жантильных девиц, которые, начитавшись всяких заграничных бредней, воображают себе черт знает что и, как дурноезжие кобылы, шарахаются от собственной тени! А потом еще ревут в три ручья, потому что, ах, видите ли, луна сокрылась в тучах и испортила настроение!
И Кусков туда же... Нет, чтобы... А, черт бы их всех... «Еще и князь этот французский, жабоед липовый... ведь говорил дядюшке, что это Земский, - не верит! - ворчал «Сулинет», поднимаясь на крыльцо и входя в сени. - Ну, попадись мне эта сволочь гвардейская!»
Тут ротмистр поднял голову - и обмер: «сволочь гвардейская» стояла перед ним! В голубой маске и роскошном голубом плаще, в несуразном горчичном мундире, на котором пуговиц, галунов и прочей дряни было понацеплено - хоть лавочку заводи, и почему-то в темно-зеленых кюлотах - а ведь был, вроде, в голубых чакчирах... Да ладно, черт с ними, с чакчирами!
***
Корнет, спасаясь от графини, мышкой вышмыгнул в сени и, проскользнув между подполковником и Реймерсом, хотел было уже выйти на террасу, - как вдруг увидел перед собой перекошенную гневом физиономию эскадронного командира!
Несколько мгновений они молча глядели друг на друга: корнет - оцепенев от ужаса, ротмистр - примериваясь, как лучше размахнуться, дабы «до мозгов проняло шаркуна паркетного...» Сзади донесся еле слышный ехидный шепот: «Ca va chier ...»
Корнет отступил назад и беспомощно оглянулся на подполковника, будто ища у него защиты, - но Кусков был занят разговором с Петрушкой, да и остальным, похоже, не было никакого дела до страданий бедняги Ольшевского.
-Ну - всё, княжье отродье! Заказывай отходную!
-Ради Бога... господин ротмистр... - и тут мир перед глазами Владимира взорвался, будто фейерверк... и потух.
***
...Боль... резкий запах нюхательных солей... на лице - что-то холодное и мокрое... в ушах бьют куранты... голова - как пушечное ядро, не приподнять... «Убил!... Да нет, вроде живой, глаза открывает... Бедняжка!... Так вот кто, оказывается..! За что он его? Такой милый мальчик! Да Бог его знает, что ему взбрело! Спятил! Ну так, что с него возьмешь - в голову раненный!»
Владимир открывает глаза.. вернее - один, правый, глаз. Мир сперва встает на дыбы, потом начинает раскачиваться. В поле зрения корнета вплывают почему-то сразу два Кусковых... потом они сливаются в одного.
-Ольшевский! Как вы? Очнулись? Очень больно?
-Ничего... пустяки, господин подполковник...
Корнет пытается встать - с помощью Кускова это ему кое-как удается. «Хорошенькие пустяки! - перешептываются господа офицеры, сбежавшиеся на крик и грохот. - Черт бы его взял, этого ротмистра! Это надо ж было так опозорить полк!»
- Пустите! Тьфу, черт, да отцепись, Антоныч, не бойся - буянить не буду! - слышится слева голос «Сульки». Владимир невольно вздрагивает. - Корнет! Тебя какой дьявол в эту французскую шкуру запихнул?!
Гусары и робко теснящиеся в арьергарде штатские недоуменно переглядываются: «Что это с ним такое?».
-Нет, ты мне скажи, на какого дьявола...??! - снова начинает «Сулейман», подходя и беря Владимира за руку. Вид у «Сульки» помятый и растерянный. - Слушай, ну прости, а? Ну я ж не тебя хотел... Но ведь он же был здесь! Был! Я ж нюхом чую - был!
-Кто был, господин ротмистр? - выглядывая из-за спины Ордина, осведомляется Реймерс.
-Кто-кто! Земский, чтоб его! Каналья столичная! Подвох, завода Подкопаева, от Хама и Стервы !
-Всё понятно, господа, - замечает Петрушка, подмигивая. - Господин ротмистр мсье Земского не приглашал, но весь вечер его ищет! - и тут же спешит ретироваться, увидев, как в глазах «Сулинета» снова загораются опасные огоньки. Но не успевает Сулич заметить адъютанту, что, прежде чем насмехаться над старшим, неплохо бы усы отрастить и пороху понюхать, как раздается голос Махонькова: «Господа, шеф идет!»
***
-Ротмистр! Вы что, забыли, где находитесь?! - властный окрик шефа полка, генерал-майора Меллера-Каменского, подобно взгляду Медузы, заставил всех застыть на месте.
-Виноват, ваше превосходительство! Да что я... Не я виноват, а Земский, приблуда лейб-столичная! Сперва, значит, приперся незваный, да еще вырядился французишкой-жабоедом - знал ведь, зараза, чем меня можно из себя вывести! Знал, что я ему, если поймаю, морду отполирую в самолучшем виде! И подставил мальчишку ни в чем не повинного, - приказал, видно, в свои тряпки переодеться! А сам улизнул, как змея меж вил! Связался черт с младенцем! Ну разве не сволочь?! Сами посудите, ваше превосходительство?!
-Тихо, ротмистр! Понимаю и вполне разделяю ваше возмущение столь недостойным поступком, - по-прежнему спокойно продолжал генерал, однако заметно было, каких усилий стоит ему сдерживать свой гнев. - Согласен, что шутка вышла - на грани допустимого, - соблаговолите принять это к сведению, господин Ольшевский! Но ведь нужно же соблюдать приличия! Всему свое место, ротмистр, и свое время. Весьма прискорбно видеть, господин Сулич, что вы, в ваши годы, с вашим боевым опытом, до сих пор не умеете держать свои чувства в узде. Бросаться с кулаками на своего однополчанина! Как пьяный мужик! На глазах у всей губернии! Только за то, что вам его маскарадный костюм не понравился! Да за это - под суд! На Кавказ! В солдаты!
-Mon general ...
-Ну, что еще? - оборачиваясь, недовольно произнес Меллер-Каменский. Перед ним стояла Юленька.
-Mon general... ваше превосходительство... умоляю... пощадите Александра... зачем же в солдаты.. как же он...
-Вы-то, сестрица, куда лезете? - хмуро спросил Сулич.
-Ах, Александр! Ну что вы опять натворили? Мой генерал... ради всего святого! - девушка уже приготовилась упасть на колени.
Чего генерал не выносил на дух, так это девичьих слез, обмороков и прочих театральных сцен.
-Ну, ну, мадемуазель! Никто не собирается расстреливать вашего Александра на месте! - начал Меллер, делая над собой усилие, чтобы придать голосу должную мягкость.
-Ваше превосходительство! - со слезами в голосе продолжала Юленька. - Умоляю вас, явите милосердие! Пощадите кузена!
-Господин ротмистр не виноват, ваше превосходительство! - робко поддержал ее просьбу корнет.
-Будьте милосердны! Пощадите! Помилуйте! - защебетали набежавшие дамы и девицы.
-Битте, Эйгенхен ! - украдкой постреливая глазками в Сулича и вспоминая искрометную мазурку, томно проворковала генеральша, Анна Павловна, которая годилась генералу в дочери.
-Ну, ваше превосходительство! Ради меня! - медовым голосом пропела Татьяна Борисовна, обожавшая выступать в роли благодетельницы и заступницы, - но взгляд, брошенный ею на беднягу ротмистра, обратил бы в позорное бегство корпус Удино.
-Ох, уж эти женщины! - с комическим отчаянием произнес генерал, улыбаясь своей молодой жене. - Со всех сторон обошли! Хорошо, Анхен. Ладно. Раз дамы просят - я, так и быть, не дам хода этому позорному делу. Но вы, ротмистр, извольте сейчас же отправляться под домашний арест! Да-с! На двадцать... О, ну, хорошо, ваше сиятельство, на десять суток! Но - сей момент! И не вздумайте более грешить, ибо при первой же провинности я вам вспомню и эту!
-Слушаюсь, ваше превосходительство, - лицо Сулича померкло.
-Штаб-ротмистр Земский, полагаю, справится с исполнением ваших обязанностей. Реймерс! - вездесущий Петрушка тут же вынырнул из перешептывающейся толпы гостей. - Вы всё слышали? Завтра утром приказ должен быть у меня на столе. Извольте проследить!
-Уи, мон женераль ! - щелкнула каблуками «штабная крыса».
Татьяна Борисовна пригласила всех к ужину, генерал с улыбкою подал ей руку, и дело завершилось ко всеобщему удовлетворению. Картину портили только лилово-чёрный фонарь под глазом у несчастного Ольшевского, да кислая физиономия подполковника, которому поручено было препроводить Сулича под арест.
И никто не заметил, как от толпы любопытных отделилась фигура в дурно сшитом дьявольском плаще...
В то время, как гости входили в столовую и шутливо спорили, кому где сидеть, «черт» бесшумно, как нечистому и положено, выскользнул из дома через черный ход, бегом бросился к ограде, ловко перемахнул через калитку, взлетел в седло и, давая коню шпоры, небрежно бросил верному Никишке: «Поехали!»...
***
Домой добрались без приключений. «Черт» нашел особую пикантность в том, чтобы некоторое время ехать по лесу то рядом, то вслед за Суличем и подполковником, и слушать, как первый на все лады костерит подлеца штаб-ротмистра и предлагает второму угоститься из своей заветной фляжки водкой на смородинных почках: «Да плюньте вы, Василий Августинович, на этот ужин! Ну будто осетрины никогда не пробовали! Приезжайте ко мне: арест не арест, - я для вас Зайчихе такую ушицу закажу! Пальчики оближете!»
А второй, наверняка, по своему обыкновению, завязавший на балу интрижку с какой-нибудь супругой полицеймейстера, недовольно ворчит что-то про полковую честь и светские манеры, и про то, что у него с двумя саблями, своей и ротмистровой, должно быть, чертовски несуразный вид...
***
Поднимаясь на цыпочках на крыльцо, штаб-ротмистр тихонько мурлыкал про себя на мотив из французского водевильчика: «La charmantе Soulinette s’a fourreе dans l’affairette... »
Когда, уже под утро, вернулся с бала корнет, Земский спал сном праведника, и, казалось, даже не помышлял ни о любви, ни о мести...
***
Проснулись господа офицеры около двух часов пополудни. Они бы с удовольствием почивали и до завтрашнего утра, если бы на их половину не влетел с топотом и грохотом, с разгону проломив строй пехоты в лице Липки и Аглаи Федоровны, корнет Писаренко, всегдашний собутыльник и преданный обожатель «Сульки», - вместе с поручиком Одинцовым он ежедневно составлял эскадронному компанию за обедом и ужином.
Писаренко, лишь недавно за военные заслуги произведенный в офицеры из вахмистров, был крепко сложенный мужчина лет сорока пяти, настоящий служака, вне полка жизни себе не мысливший; он не блистал особым умом, зато отличался на редкость спокойным и ровным характером и обладал завидной способностью не терять головы, что бы вокруг ни происходило. Чтобы Писаренко - и вдруг ворвался, как бешеный, в чужой дом, и только что не за ноги принялся тащить сослуживца из постели, должно было произойти нечто совершенно неслыханное.
-Да просыпайтесь же вы, корнет! Идемте, скорей! Дрыхнете тут, а из-за вас эскадронный застрелился!! - как оглашенный, вопил Писаренко и яростно тряс за плечи ничего спросонья не понимавшего Владимира.
-О, mon Dieu ! - простонал бывший гвардеец, высовывая голову из-под простыни. - Кто там еще застрелился? Ни дня без происшествий! Степан Антонович, имейте совесть, дайте ребенку выспаться! Идемте в гостиную и доложите мне, что случилось...
-Да то и случилось, господин штаб-ротмистр, - закричал Писаренко, - что Сулич вот только что чуть пулю в висок себе не вкатил!! Ладно, мы его еще вовремя ухватили!
-Ч-т-о??!!! - в один голос воскликнули, вскакивая с постелей, Земский и Владимир. - Александр Георгиевич?! Сулейман Великолепный?!
Писаренко молча кивнул. Земский изобразил на лице приличествующую скорбь, думая про себя, что «Сулька» наконец-то взялся за ум, и сообразил, что подобное лечится подобным! Ольшевский так и застыл с открытым ртом, не в силах вымолвить ни слова.
-Ну что вы стоите? - торопил Владимира пожилой корнет. - Шевелитесь быстрее, говорю же вам: господин ротмистр вас сей минут к себе требует!
-Но... как же - требует? - не понял юноша. - Вы же говорите, что он...
- Жив, - выдохнул Писаренко. - Жив, слава тебе, Господи. Ранен. Кожу только маленько сорвало. Я ж говорю, мы с Одинцовым его еще ухватили вовремя!
Бывший гвардеец затейливо выругался по-французски - впрочем, с самой что ни есть искренней радостью на лице и с ликованием в голосе, и предложил возблагодарить провидение, спасшее господина ротмистра, при этом in petto от всей души желая спасенному оказаться в дырявых чакчирах на императорском смотру...
***
...Пока шли до трактира, Писаренко успел рассказать, что, по словам денщика Игната, господин ротмистр почитай, что до утра не спал - всё ворочался, а утром приказал подать парадную форму. Нарядился, как на смотр - ментик накинул, усы закрутил и ордена приколол... Потом велел подать саблю, а когда денщик сказал, что «енто, вашебродь, никак невозможно, потому как вы, вашебродь, под арестом сидеть изволите», сперва вспылил, потом вроде успокоился, сел за стол и принялся что-то писать.
Долго писал, потом послал Игната вниз, в трактир, за чертовой дюжиной шампанского. И денег дал, много - почитай, все, что тетенька одолжить изволили. И сдачи не спросил. И шампанского Игнату налил! Цельный стакан! Выпей, говорит, за упокой моей души гусарской... Да прощения просил за давешний фонарь под глазом. А еще говорил, чтоб саблю ему в яму положили, когда хоронить будут, значится...
Ну, тут денщик сообразил, что барин, похоже, не в себе, и помчался за сикурсом . У дверей трактира Игнат столкнулся с корнетом и поручиком, которые, как всегда, шли на обед к эскадронному. Втроем они с разгону вышибли дверь (теперь Зайцев спрашивает, кто и на какие шиши ее чинить будет!)
Сулич, стоя посреди комнаты при полном параде, уже приставлял пистолет к виску. Когда вдруг одновременно из трех здоровых глоток вырвался отчаянный вопль: «Не надо!! Александр Георгиевич!!!!», рука у «Сулеймана» невольно дрогнула, и пуля, вместо того, чтобы вдребезги разнести череп господина ротмистра, лишь сорвала с виска изрядный лоскут кожи. Обливаясь кровью, Сулич рухнул без чувств на руки верному «Антонычу».
Очнувшись, бедный эскадронный рассказал, перемежая полусвязные реплики отборной бранью: он, Сулич, вчера знал наверняка, что «крыса штабная» явится на бал, причем явится в обличье дьявольском, - потому-то ротмистр и искал ссоры со всеми, кто был в рогатых масках и черных плащах, да всё не на того попадал. Совсем было уже отчаялся, думал - струсил гвардеец окаянный; но тут явился расфуфыренный князишка-лягушатник, по всем ухваткам - он, столичная каналья!..
Ротмистр за ним гонялся весь вечер, как за зайцем, - бестолку! Черта с два! Чёртов французишка, «Сультов адъютант», каждый раз будто сквозь землю проваливался! Наконец - и все это видели - Сулич «князя» изловил, и врезал ему от всей души, - а получилось, что Ольшевскому, ни в чем не повинному, под глазом фонарь засветил! Осрамился перед всей губернией! И никто теперь Суличу не верит... Ни тетка, ни дядюшка, ни генерал с полковником...
Да и сам ротмистр, ночь без сна промучившись, уже себе не верит: да был ли «князь»-то? А если и был, то - был ли это штаб-ротмистр, или корнет, а то, может, сам враг людского рода? А коли не было - так, значит, виноват злополучный клястицкий осколок, и раз так, то не лучше ли самому всё покончить, чем ждать, пока свои же офицеры скрутят, да в мешке в желтый дом свезут?
Вот тогда-то Степану Антоновичу и пришла мысль: призвать и расспросить самого Ольшевского: приезжал ли на бал господин Земский? А если не приезжал, то кто скрывался под французской личиной? Ведь Ольшевский приехал на бал чертом и в виц-мундире - все видели! Не мог же Владимир не видеть того, кто ему костюм одолжил? Сулич согласился, с условием: ежели Ольшевский скажет, что никакого Земского на балу не было, то ему, ротмистру, позволят беспрепятственно свести счеты с жизнью.
Когда Писаренко уходил, ротмистр как раз отдавал распоряжения на этот случай - коня отдать полковому командиру, седло - Кускову, за то, что ему из-за ротмистровой глупой выходки не удалось у Корсаковых поужинать, погребец - Одинцову, «А пистолет кухенрейтерский - тебе, Антоныч»... И чтобы на похоронах весь полк пил шампанское, а трубачи играли «поход»: «Потому как, говорит, Антоныч, в последний поход иду! И ведь всё на полном серьезе! А ну, как не удержат его Игнашка с поручиком? Владимир Николаевич, вы уж скажите его благородию... то, что надо, скажите... Хоть бы даже и соврите - уж Бог вам простит ради такого случая! А не скажете - я вас... за Александра Егорыча... в капусту порублю, вместе с франтишкой вашим петербургским! Порублю, пан корнет, - вот вам крест святой, порублю!.. Ну, что - скажете?»
-Правду скажу, Степан Антоныч!
***
Поднимаясь по лестнице, они услышали громкий, нарочито веселый голос поручика Одинцова:
-И дался вам, в самом деле, этот французский вертихвост! Да плюньте вы на него! Плюньте и разотрите, Александр Георгиевич! С дерева, с крыши и с колокольни! Вот тоже мне, удумали! Игнашка говорит, вы вчера господина подполковника на ушицу приглашать изволили... Представляете, приезжает его высокоблагородие, а на столе вместо ушицы - господин ротмистр, да с простреленной головой! Да что ж это будет, Александр Георгиевич!?
Одинцов, двадцатилетний плотный и краснощекий малый совершенно невоенной наружности, прозванный в полку «Тюфяком», сибарит и любитель хорошо покушать, поступил в гусары отнюдь не по своей воле, но по распоряжению папеньки, и занимался службой, как занимался бы любой другой штатской деятельностью, то есть - постольку поскольку. Зато кухня в шестом эскадроне стараниями Одинцова была на зависть всему полку!
- Кто про что, Алеша, - а ты всё про вкусности! - отозвался чей-то слабый, будто выцветший, голос, - «Господи, - подумал Владимир. - Неужели это Сулич? Быть не может, Господи! Да ведь он же когда орет - стены ходуном ходят!»
***
..Вошли в номер. Сулич лежал на диване, без доломана, в одной сорочке, бледный, с полузакрытыми глазами и кое-как перевязанной полотенцем головой. И ничего в нем теперь не было ни героического, ни грозного.
Перед Ольшевским был просто маленький худой человек, со смертельно усталым лицом, как-то весь обтрепавшийся, съежившийся, будто старый, не раз побывавший под проливным дождем кожаный полог полковой фуры. Вокруг глаз залегли темные тени, великолепные усы уныло обвисли, - казалось, ротмистр за эти ночь и утро постарел на десять лет.
Услышав шаги, Сулич с видимым усилием приподнял голову и простонал: «А, Ольшевский! Садись! Ну, что скажешь? Пора мне, а...? Пора, чувствую... А эти... прибежали... всю обедню испортили... Чёрт! Потом скажут: застрелиться толком - и то не смог!»
-Да что вы! Господь с вами, Александр Георгиевич! - и корнет, присев у изголовья бедного ротмистра и схватив обеими руками его маленькую, нервную, горячую руку, торопливо принялся рассказывать про свою встречу с Земским в саду.
Когда Вольдемар закончил, Сулич рывком приподнялся, обнял его, крепко прижал к себе и долго не отпускал. Потом обратился к остальным: «Ну что, господа? Слыхали?»
-Точно так, вашбродь, - ответил за всех Писаренко, в минуты сильного волнения переходивший на более привычный ему солдатский язык. И добавил: «Ну не сукин ли он сын, этот паскудник питерский!»
А Сулич внимательно посмотрел в глаза Вольдемару, потом снова обнял и расцеловал - все щеки исколол усами! Улыбнулся, и тихо выдохнул: «Живем, господа!». И уже своим обычным голосом, от которого стекла дребезжали, закричал: «Игнатий, шампанского!!»
***
У Троицы звонили к вечерне, а от дюжины бутылок шампанского осталось две, когда Сулич, гордо восседавший во главе стола, вдруг вспомнил - к слову пришлось - о грандиозном разносе, который ему, по милости столичной крысы, устроила Татьяна Борисовна: «Слушай, корнет! А ты не мог бы моей тетушке повторить то, что мне говорил? Про Земского? А то она ведь, дурища, похоже, всерьез поверила, что мы с дядюшкой ей прынца хранцузского с Парижу в шляпной картонке приволокли!»
- Как прикажете, господин ротмистр! - отвечал разрумянившийся, с блестящими глазами Ольшевский, - мир для него в тот момент купался в розовом свете, а Сулич был милейшим из всех людей.
- Игнашка! - восторженно завопил эскадронный. - Доломан! Коня! Сапоги! Поехали!
О том, что господин ротмистр изволит быть под арестом, никто даже шепотом заикнуться не посмел...
***
...В Кленовку прискакали, когда уже темнело. К неудовольствию Сулича, графиня Корсакова-старшая прислала сказать, что не может к ним выйти по причине жесточайшей мигрени. Пришлось довольствоваться обществом графа... И, черт бы его взял, Петрушки Реймерса! Которого шеф полка прислал с извинениями за вчерашнее художество эскадронного командира!
Ну, да что был «Суленцию» тот Реймерс, шефский адъютант, вертопрах, которого за глаза иначе как Петрушкой и Почтовым голубем не величали, за великую страсть к дешевому франтовству и жареным новостям! Наоборот, хорошо: пусть весь полк - да что там, вся дивизия! - знает, какой крендель с маком к ним из столицы выкинули за ненадобностью!
Войдя в кабинет графа, «Сулейман» сразу взял быка за рога, и выложил дядюшке всё, что думал о Земском, а заодно - и обо всей гвардии. Корнет подтвердил всё, что требовалось. Петрушка слушал - и только что не облизывался, предвкушая, какой фурор произведет эта история во всех офицерских компаниях и дамских гостиных, где ему случится быть, и какую физиономию сделает его превосходительство, узнав, что буян-ротмистр, вдобавок ко всему прочему, еще и сбежал из-под ареста!
Отставного кирасира поступок бывшего гвардейца возмутил до глубины души: по его словам, нужно было быть последним подлецом, чтобы заставлять расплачиваться за свои выходки ни в чем не повинного молодого человека! «Да еще и своего подчиненного! Который и отказаться не может, потому что субординацию вынужден блюсти! Да у нас бы, у кирасир, этого господина...!!» Тут граф принялся извиняться перед смущенным корнетом, и кстати, пригласил его заезжать запросто в гости - пользоваться моментом, пока полк не ушел на осенние квартиры.
Реймерс, на которого «Сулька» смотрел безо всякой нежности, поспешил откланяться, торопясь осчастливить сослуживцев свежей новостью, и гадая, как именно Сулич будет наказан за ослушание - «Хорошо бы этого невозможного Сулеймана вышибли из полка! Однако, с другой стороны, про кого мы тогда будем истории рассказывать?».
Восхищенный добротой графа корнет, которого пары шампанского все еще носили на розовых крыльях по небесным эмпиреям, попросил позволения побеседовать с его сиятельством наедине, и получив таковое, с места в карьер попросил у Константина Львовича руки его дочери, очаровательнейшей Юлии Константиновны, на вчерашнем балу с первого вальса наповал пленившей пылкое гусарское сердце!
Графа это предложение, разумеется, весьма позабавило, но виду он не подал, выслушал юношу со всем вниманием, а потом сказал, что просить руки девицы после первого тура вальса вполне естественно для гусара, однако в тяжелой кавалерии, где он, Корсаков, имел счастие служить, к браку принято подходить более основательно. «Вы, молодой человек, послужите сперва! А там поглядим...» Вольдемар же понял это так, что граф ничего против его брака с Юленькой не имеет...
«Сулейман» был доволен: ему поверили! Он доказал, что был не виноват... ну, скажем, не так виноват, как некоторым сперва показалось! Однако, вопреки «Сулинетовым» ожиданиям, никто не думал воздвигать в честь доблестного ротмистра триумфальную арку.
Да, наглого лейб-гвардейца следовало проучить, с этим граф охотно согласился, - но ведь не драку же кабацкую устраивать на глазах всей губернии! «Вот ежели бы ты, Александр, на дуэль его вызвал, да по всей форме, с картелем ! На пистолетах, с десяти шагов, до повалу! Это - другое дело! Правильно, господа?» И, не дождавшись, пока офицеры выразят согласие, его сиятельство продолжал: «Вот тогда я к тебе, племянничек, первый попросился бы в секунданты! А то что же так...»
«Да не пойдет он на дуэль! В том-то и дело, дядюшка! - вскинулся «Сулейман». - У него ведь, у сукина сына, одна уж была! Думаете, за что его выкинули из гвардии? Вчера ехали с Кусковым, так он говорит - мол, в дивизии ему штабные рассказывали: соблазнил этот прохвост - уж не знаю, как - одну девицу, смолянку, а потом брата ее уложил, лейб-улана... вот такого же мальчика (ротмистр указал на Вольдемара), ну, может, чуть старше... С пятнадцати шагов - наповал!
Его же в солдаты, говорят, хотели... а не то так в Сибирь сослать - жаль, родня не дала... он ведь с князем Вяземским, с Кирилой Петровичем, в родстве... не так чтобы очень дальнем-с! А на вид - тише воды, ниже травы, невиннее младой монашенки... Нагадить-то он вам нагадит, это всегда пожалуйста, а вот к барьеру его теперь в четыре лошади не подтащищь! Черт с левого клироса, недаром ведь говорят! Потому он, каналья, и корнета невинного под мордобой подставлял... Да ну его в баню, дядюшка, - чтоб ему ваши закуски поперек горла встали!..»
***
Сулич не ошибся, рассчитывая на длинный язык Петрушки Реймерса: новость о том, кем на самом деле был «французский князь-инкогнито», облетела дивизию на курьерских . «Ну это же надо было умудриться! - не скрывая восхищения, говорили за картами господа штабные офицеры. - Так обставить всех, не исключая и его превосходительства!»
Шеф полка, естественно, обо всем узнал первым, страшно рассердился, Суличу за неповиновение добавил еще пять суток ареста, но на словах велел передать ротмистру, что как дворянин и офицер вполне понимает и одобряет его действия, хоть оные действия и не укладываются в уставные параграфы.
***
Земский, вызванный для разбирательства, выслушав гневную тираду шефа, сделал вид, будто вообще не понимает, о чем речь. Да, сказал бывший гвардеец, спокойно глядя в глаза готовому взорваться Меллеру-Каменскому, он слышал эту невероятную историю от корнета Реймерса (общеизвестно, что сей господин обожает рассказывать подобные истории!) - но слышать историю и быть ее главным действующим лицом суть далеко не одно и то же! «Сами посудите, ваше превосходительство: как я мог явиться в незнакомый дом без приглашения?»
-Так вы утверждаете, штаб-ротмистр, что вас на этом балу... не было?! - повторил генерал, чертыхаясь про себя так, что небу жарко делалось: накануне он и сам поверил... чуть-чуть не поверил! - что перед ним настоящий французский дворянин!
-Разумеется, не было, ваше превосходительство, - с убийственным спокойствием отвечал Земский. - И никоим образом не могло быть.
-А вот корнет Ольшевский говорит, что были! - настаивал Меллер-Каменский, едва сдерживаясь. - Более того, вы, злоупотребив служебным положением, чуть ли не силой заставили его вырядиться в этот нелепый мундир!
-Корнет Ольшевский, ваше превосходительство? - переспросил бывший гвардеец, не выказывая ни малейшего волнения. - Что ж, ничего удивительного: чего только не скажет истинный офицер ради спасения души обожаемого командира!
-Что за вздор? Какое еще спасение?!
-Да неужели вашему превосходительству еще не успели доложить? - на мраморном лице Земского изобразилось вежливое светское удивление, а в холодных глазах, напоминавших в эту минуту глаза хищной птицы, поблескивали злорадные огоньки. «Вот уж точно - князь Сен-Малэн!» - подумал Меллер-Каменский, и ему до дрожи в руке захотелось последовать примеру Сулича и испортить физиономию красавцу-гвардейцу.
-Mais, mon general, en ce cas... je ne pas plus connais M. cornette Reymairs! Est-il possible que votre aide de camp n’a pas vous dit que le brave capitaine Soulitch avait voulu se donner la mort apres le bal ...?
-Qu’est que vous dites??! - генерал невольно перешел на французский.
-Oui, mon general, c’est vrai. Il a failli se bruler la cervelle. Il pensa qu’il devenit fou... - Земский нарочно повысил голос, чтобы его мог услышать адъютант за дверью. - Et le petit cornette ...
-Понятно, штаб-ротмистр, - произнес генерал самым саркастическим тоном, хоть и понимал, что сарказмом Земского не проймешь. Teufel , да его, похоже, хоть к стенке поставь - в глазах ничего не шевельнется! - Итак, ваш командир упорно искал вас на балу, хотя вы не получили от него приглашения. Но все-таки он был уверен, что вы приедете! И был уверен, что некий французский князь - это именно вы!
-Mais, votre excellence... - обволакивающе замурлыкал бывший гвардеец. - Il n’y a rien d’etonnant... Avec son tendre amour de la bouteille divine ...
-Признайтесь, штаб-ротмистр: вы были там! - вскричал генерал, вставая из-за стола.
-Никак нет, ваше превосходительство.
-Тогда кто был этот Сен-Малэн?
-Не могу знать, ваше превосходительство. Mon general, так я, с позволения вашего превосходительства, принимаю командование эскадроном... пока Сулич под арестом?
-Конечно, господин штаб-ротмистр. Сделайте одолжение. («Teufel ! Да ведь ему всё равно, что из-за него человек едва не погиб!»)
-Слушаюсь, ваше превосходительство! Позвольте удалиться?
-Идите к черту, штаб-ротмистр.
Земский, всё с тем же светски-равнодушным видом, щелкнул каблуками и уже взялся было за дверную ручку, но генерал окликнул его:
-Земский! - штаб-ротмистр изобразил поворот кругом точно как предписано уставом, и, ожидая приказания, уставился на Меллера-Каменского пустыми, будто эмалевыми глазами - ни проблеска стыда! «Вот что я вам скажу, Земский, - тихо и со значением проговорил шеф полка. - Вы очень и очень далеко пойдете с этакими талантами. Если только не зайдете чересчур далеко! Да-с!»
- A vos ordres, mon general ! - не опуская глаз, ответил штаб-ротмистр и щелкнул каблуками. И такое гадкое торжество сияло в его глазах!
«Himmelherrgott! » - шепотом выругался генерал, когда за Земским закрылась дверь. Потом принялся нервно расхаживать по кабинету, от окна к столу, от стола к двери, бормоча вполголоса: «И ведь наверняка он был там, каналья... Но ведь скользкий... как это? Как угорь! Вывернется! Да, так. Не за что взять... никаких доказательств! Но, mein Gott , какая же он все-таки дрянь! И ведь сейчас приедет к себе... и будет радоваться... О, он был бы несказанно счастлив, если бы бедный Сулич убил себя! Ну, разумеется: тогда бы Herr Земский эскадроном командовал!.. Тьфу, Kreuz-Hagel !»
Генерал немного постоял у окна, потом кинулся к столу и принялся что-то торопливо писать... Лицо его при этом сияло радостью, как у ребенка, которому удалось-таки подстроить гадкому маменькиному сынку хитрую каверзу...
***
...Вслед за Земским, уже предвкушавшим свой успех в роли эскадронного командира, в М. галопом влетел Реймерс, с приказом от шефа: ротмистра Сулича простить и из-под ареста выпустить!
«Сулька», выпив на радостях, прискакал галопом к дому Аглаи Федоровны, и увидев в окне Земского, крикнул что-то вроде того, что, пока он, Сулич, жив, «полукнязишка» его должности не увидит, как глаз своих бесстыжих без зеркала! Земский на это пожал плечами, изобразил на лице сочувствие, и сказал, что, как он слышал от столичных медиков, карлсбадские воды весьма пользительны при застарелых ранениях головы. Затем меланхолично задернул штору и отошел от окна, оставив «Сулянтия» исходить бессильным гневом.
(«Как он сказал? «Пока я жив?» Что ж, qui vivra verra, mon brave capiston !»)
***
Штаб-ротмистр Земский – Павлу Л-ву, в Петербург.
...Сам знаешь, mon vieux , провинциальная жизнь на новости не щедра: в наших палестинах до сих пор только и разговоров, что о грандиозном бале в честь именин графа К. (того самого, в чью дочку мой малыш-корнет влюблен до... Сказал бы - до потери рассудка, когда бы там было, что терять), и о соблазнительнейшем скандале, каковой явился подлинным венцом сего великолепного празднества.
Вообрази себе, дружище: на бал в Кленовку неведомо каким ветром занесло настоящего французского князя де Сен-Малэна. Говорят, он красавец, настоящий аристократ, и всю войну состоял при штабе маршала Сульта, выполняя секретное поручение Государя Императора, а теперь решил совершить путешествие по России, инкогнито. Ma foi , мне его искренне жаль: apres la dоuce France - наши трактиры, наши тарантасы, наши дороги... наши губернские Армиды , с их ужимками, годными разве что для балагана, и нарядами, которых не надела бы даже Лолоткина горничная... Болтали, будто бы князь в разгар бала едва не наставил имениннику рожки, - я на месте графа за честь бы это почел! Так вот, notre brave Soulka - tu sais donc, il est un peu toque ! - грозился изрубить бедного князя в мелкую капусту. Только за то, что он - француз. Ну не глупо ли? Для Сулиньки на дворе всё еще осень двенадцатого года!
Наш турок усатый гонялся за несчастным князем, будто это был сам Бонапарт, и в конце концов изловил. А изловив, поставил ему под глазом такой фонарь, что потом за ужином, говорят, никакой иллюминации не требовалось! Представь, mon cher, это безобразие видела вся губерния! И вообрази себе Сулькино изумление, когда выяснилось, что под маскою князя скрывался... кто бы ты думал? Маленький Ольшевский!
Бедняга отважно принес себя в жертву закону гостеприимства, дав князю возможность de s’enfuir с бала a la Cendrillon ... Нет, до каких же чертей нужно было напиться, чтобы спутать князя де Сен-Малэна с этим ребенком, только что соску бросившим! Entre nous soit dit , из моего Вольдемара un prince francais - как из ярославского теленочка датский дог. Ничего удивительного, что наутро Сулянтий, протрезвев, едва не пустил себе пулю в лоб от позора. Но, что самое невероятное, весь полк уверен, что князь де Сен-Малэн и твой покорный слуга - одно и то же лицо. Из-за этого генерал вчера прочитал мне длиннейшую и скучнейшую капуцинаду .
И это при том, что меня к К. вообще никто не думал приглашать! Да и наивно было бы ожидать, что Сулинет, при его ненависти ко всему столичному (коя, несомненно, проистекает из затаенной зависти!) пригласит меня на именины своего дяди! Да, кстати, la passion маленького корнета приходится кузиной моему эскадронному, на голову ушибленному. Юленька и Сулинька – два сапога пара, и оба – с левой ноги!
Надобно тебе знать, любезный друг, что я нашел случай подобраться к этой недотроге и в подходящий момент произвел кавалерийскую атаку в Денисовой манере ad secundum artem ! Но где же было юной провинциалочке оценить по достоинству глазомер, быстроту и натиск гвардейского гусара! Спасибо еще, визг не подняла. Однако, судя по тому, что я успел пощупать… ммм! И этот мальчишка еще смеет говорить, что ничего не понимает в женщинах!
Он уже успел встретиться с достопочтенным папенькой сей девицы, и попросить ее руки. Ему, соблюдая приличия, не сказали ни да, ни нет, - причем прозвучало это скорее как «нет», нежели как «да». А представляешь физиономию почтенной графини К, когда она узнает о нежной склонности своей дочки к маленькому корнету? Который, скорее всего, и не слыхивал о том, что надлежит предпринимать для предотвращения видимых последствий любви.
Но малыш теперь только и говорит, что о своей будущей свадьбе! И каждый вечер ездит к своей милашке под заветную липу на романическое свидание! Ничего не поделаешь, придется мне, как старшему взять на себя роль Провидения, - в противном случае свадьба прелестной Юленьки состоится la semaine des quatre jeudis. Parole d’honneur , я позабочусь о том, чтобы всё было sur le reglement . Ох, и пожалеет же девица о пощечине, которую пыталась мне отвесить!
Ты знаешь, я не из тех, кто, получив по правой щеке, спешит подставить левую. А вот Ольшевскому, судя по всему, нравится быть битым! Представь себе, mon ami, малыш вот уже третий день ходит обедать к Суленцию, - и это после того, как Сулька его так славно отпотчевал, да еще и на глазах у всех!
И при этом малыш по-прежнему ласков со мной. Похоже, что до сих пор не может решить, кто из нас более полезен ему. Боюсь, когда он поймет, что в одной партии две масти козырями не бывают, будет слишком поздно.
Ничего удивительного, что этот blanc-bec не может вышколить своего денщика, и этим bon gre, mal gre приходится заниматься мне (глупее этого малого я в жизни своей не видел). Tel maitre, tel valet – в данном случае эта поговорка верна даже в отношении внешности. Не иначе, папенька моего бравого корнета был в свое время большой ценитель ядреной пейзанской красоты!..
***
Земский писал и время от времени кидал быстрый взгляд то на Вольдемара, который лежал на диване и беззаботно грыз орехи, то - в распахнутую дверь - на чистившего хозяйский мундир денщика Мишку, чьи глаза в то время, когда Вольдемар не мог его видеть, горели невыразимой ненавистью...
-Мишка!
-Чего изволите, вашебродие?
-Ты бы ментик на себя надел, да попросил бы Никифора, пусть на тебе вычистит, - удобней ведь будет! И встань перед зеркалом - чтобы видеть, где остались пушинки. Что за деревенщина - простейшим вещам приходится учить!
***
…Стемнело. Корнет, в вычищенном парадном мундире, отправился в Кленовку. Примерно через час Земский услышал за дверью осторожные шаги и возню, и не без ехидства подумал, что Ольшевский сегодня что-то рано вернулся - уж не подписала ли умница Юленька деревенскому недотепе абшид на покой? … но тогда почему не слышно было конского топота? Даже если корнет настолько глуп, что вошел с парадного крыльца… Но тогда – кто ему открыл, если Земский не слышал ни Липки, ни Маланьи? Что за притча?
Бывший гвардеец тихонько подкрался к двери, и заглянул в замочную скважину. Перед зеркалом в темной комнате действительно стоял со свечой в руке Вольдемар, одетый в полную форму – в кивере, с ментиком, но почему-то без сабли. Притом, Ольшевский не просто стоял, а вертелся так и сяк, принимал картинные позы, и придавал лицу то грозное, то нежное выражение. Земский едва не прыснул со смеху – до того забавно выглядел его сожитель. («Экий же, право, дуралей!»)
Земский медленно-медленно приоткрыл дверь, но, как он ни старался, петли все же скрипнули. Стоявший перед зеркалом обернулся, и при взгляде на эту испуганно-глупую рожу с вытаращенными глазами Земский понял, что перед ним вовсе не корнет! А корнетов денщик Мишка!!
-Ваше благородие!
-Та-ак! – медленно подходя к денщику, зловеще произнес штаб-ротмистр. – А я-то думаю: и с чего это корнет так быстро вернулся? А это оказывается, вот кто!
-Ва-ваш-ше б-благородие… - со страху денщик чуть не выронил из трясущейся руки свечу.
-Дай сюда. Еще пожар мне тут устроишь, - сказал штаб-ротмистр без малейшего гнева, самым будничным тоном. И неожиданно подмигнул денщику: «А похож ведь, стервец, на барина своего! Чудо как похож! Прямо тебе – его благородие Владимир Николаевич, собственною персоной!» - И, помолчав, добавил шепотом: «А вот бы вам, Михаил Николаевич, да в этаком виде, да в уездный город К., да на бульвар, да в ресторан к Редкину, да в заведение к Луизе Фридриховне? А? Хочется ведь? А, шельма? Ну, что молчишь, глаза вылупил? А ведь если при свечах, или скажем, на улице вечером, так вас и матушка родная не отличит – не то, что какая-нибудь девица! А ну, повернись-ка! Хорош, ничего не скажешь, хорош… Но раз уж мундир надел – то и держись по-офицерски, не сутулься. И чесноком офицеру благоухать не должно... Да и конопушки твои деревенские к такому наряду не идут...» – Мишка не отрываясь глядел широко раскрытыми непонимающими глазами на штаб-ротмистра, ожидая неминуемого удара кулаком в лицо.
-Вашескородь…
-Да не бойся ты меня, не бойся… Чего дрожишь? Эх ты… – штаб-ротмистр изготовился было отвесить денщику легкий подзатыльник. И тут Мишка, будто очнувшись, неожиданно дунул на свечку, и как был, в барском мундире, кинулся прочь, через господскую спальню на веранду, а оттуда, перемахнув через перила, спрыгнул в сад. Вслед ему раздался хохот Земского…
***
«Застукал, леший его возьми… И назвал-то как! Михаил Николаевич! Углядел! Недаром ведь прозвали-то… Дьявол, как есть, дьявол! Теперь его благородию обскажет, а они папеньке своему напишут, а папенька… Убыло будто того мундиру… Эх, незадача… и ведь смеялся… Ему всё – хаханьки, ироду, не то, что нам, грешным… И ведь чего говорил-то… В ресторан… В заведение… Родная мать, мол, не отличит! Змей-искуситель… А вдруг и взаправду – не отличит?…»
На другой день, не успел корнет уехать, Никишка явился к барину с известием, что «Мишку-шельмеца нигде найтить невозможно, и кобылы его у конюшне нетути»… А Липка плакалась толстухе Маланье, что не может отыскать подаренную недавно барыней банку белил...
***
Странные слухи поползли по городку примерно неделю спустя после злосчастного бала у Корсаковых. Будто видели корнета Ольшевского несколько раз в уездном городе К., в заведении не то у Луизы Фридриховны, не то у Катерины Алексеевны, и будто кутит там корнет по ночам напропалую, и пьет шампанское бутылками, и выбирает – по пять голов за ночь обрабатывая - самых смазливых девок, и пляшет с этими девками «барыню» так, что пол трещит… От этих-то самых демимонденок , набивавших себе цену, через уста не в меру словоохотливых во хмелю «гостей», от них через верных «камардинов », а от тех через горничных девок просочилась свежая новость в дамские гостиные. И – пошел жужжать улей! Местные дамы как-то по-особому начали посматривать на корнета, встретив его в лавке или в церкви. Стоило ему выйти на улицу, как в окна непременно выглядывали любопытные мордашки горничных, нянек и судомоек.
Даже Аглая Федоровна как будто оставила попытки пленить штаб-ротмистра и то и дело будто невзначай задевала ногу Ольшевского краем юбки. Необхватная Авдотья Зайчиха, супруга трактирщика, передала свежую сплетню мужу, а Зайцев – предусмотрительно держась на безопасном расстоянии – сообщил новость его благородию господину ротмистру, опять проигравшемуся в пух.
Сулич, не дослушав, грохнул кулаком по столу: «Что?! Всякие рябчики мне тут будут…!!!!», и, не обратись Зайцев в поспешное бегство, лететь бы несчастному опять вниз по лестнице кубарем.
Ротмистр многое мог бы понять… но - «барыню»! Ладно бы еще – мазурку! «Игнат! Корнета Ольшевского – срочно ко мне!» - загремело на весь трактир, да что там – на всю улицу! Но, к удивлению эскадронного, корнет в продолжение отменно жестокого разноса лишь мямлил, что, мол, ничего не знает, да ресницами хлопал – точь-в-точь теленок. И по глазам было видно, что Ольшевский не врет! «Брешут штафирки, щучьи дети!» - заключил ротмистр, попросил у корнета прощения и, разумеется, немедленно получив таковое, налил две рюмки смородинной…
Однако про себя эскадронный все же подумал, что, как ни крути, а раз есть дым, то должен быть и огонь. И, когда три дня спустя Сулич услышал, что корнета якобы видели поздно вечером в К, в скандально известных номерах Дядина, где Ольшевский играл, да притом по-крупному, юноше было нелегко доказать свою невиновность!
Правда, на сей раз Вольдемара спасло то, что сведения исходили от вертопраха и болтуна Реймерса. Сулич подобных людей не жаловал и потому, выслушав Петрушкину историю, призвав корнета к ответу и вновь убедившись, что бедняга ни сном, ни духом не ведает ни о каких К-ских номерах, а из картежных игр знает только подкидного дурачка, которому его научила старуха нянька, после, в кругу своих, выразился весьма энергически в том духе, что «крыса адъютантская» ради красного словца не пощадит родного отца.
Но заноза в ротмистровой душе осталась, и физиономия юного корнета стала вызывать у Сулича безотчетную неприязнь. Да еще «обезьяна гвардейская» маслица в огонь подлила, шепнув этак конфиденциально, что, мол, Ольшевский-то и впрямь завел привычку что ни вечер – куда-то исчезать, ему, штаб-ротмистру, не докладывая. Оно конечно: не пойман – не вор. А все же не нравилось ротмистру это дело! И посыпались на бедного корнета выговоры, домашние аресты и прочие, как выражался Земский, Александровы благословения…
А в один прекрасный день корнет, сидя под домашним арестом, обнаружил, что денег у него в шкатулке меньше, чем по его расчетам должно было быть. Призвал Мишку, но тот до того убедительно клялся и божился, что «ваше благородие изволили все для ее сиятельства на конфеты и букеты спустить», что корнет ради собственного душевного спокойствия предпочел думать, что просто рассчитал неверно…
***
...Графиня Татьяна Борисовна после злосчастного бала внезапно выказала озабоченность будущим Юлии: она то и дело заводила разговор о замужестве, о приданом и о беспрекословном повиновении родителям, каковое является первейшей обязанностью всякой добродетельной дочери, - ибо как можно полагаться на сантименты и чувства девицы, и на ее незрелую опытность в таком серьезном деле, как выбор мужа!
Наконец за обедом Юлии было объявлено, что ее супругом будет некий статский советник Христофор Ипатьич Тишин, брат маменькиной подруги по пансиону - «Он вдовец, и не первой молодости - зато за ним ты будешь, как за каменной стеной!». Ответ от статского советника еще не пришел, но в согласии его высокородия графиня не сомневалась: взять в жены молоденькую, красивую, хорошо воспитанную, не испорченную светом девушку, с приданым и титулом, да еще и единственную наследницу любой будет рад! Смотрины должны были состояться в конце августа, а свадьба - сразу же после Покрова. Мнение Юлии графиню, как всегда, не интересовало.
Юлия послушно кивнула, зная, что возражать бесполезно. А вечером горько рыдала, припав к груди Владимира:
-Какой-то противный старик... которого я не видела никогда, и не желаю видеть... А меня отдают ему, только потому, что он статский советник! Меня продают, понимаете? Просто продают, будто я - вещь! А я не хочу! Не хочу, слышите? Спасите меня, Вольдемар! Увезите!
-Увезу, Юлия! Обязательно! Только не плачьте - я всё-всё для вас сделаю! - покрывая ее лицо осторожными, нежными поцелуями, шептал юный корнет...
***
...А старшая графиня в это время стояла полунагая в будуаре перед большим зеркалом и внимательно разглядывала свое отражение: да, хороша... еще вполне хороша... стройна, морщин почти нет... на первый взгляд и не скажешь, что ей тридцать три года, и что у нее дочь на выданье.
Но, однако же, рядом с этой дочерью... («Как будто можно было не заметить, как этот князь глядел на меня... и как - на Юлию!...
...Ах, mon prince! Ну почему же вы явились так поздно? Французский князь, детская мечта, парижская куколка... Сен-Малэн... де Корбо... сказочный принц Edmond... серо-зеленые завораживающие глаза... сильные, но нежные руки... шелковистые усы... вкрадчивый шепот... долгий, жаркий поцелуй... О, Господи, да будь он хоть трижды не князь, и четырежды не француз, а выставленный из гвардии гусарский штаб-ротмистр!»)
В ней будто лопнула, проржавев насквозь, какая-то пружина, бывшая туго сжатой многие годы. Графине впервые за все годы супружества случилось как следует прочувствовать свое отвращение к мужу - простому, привычному, повседневному мужу, с его любимым стеганым халатом, с брюшком, которого в последние годы уже не скрадывал даже кирасирский рост; с его оглушительным храпом, от которого впору было бежать на другой конец дома; с голосом, от которого звякали подвески на люстре; c лапищами его медвежьими, которыми он едва не переломал ей все пальцы и ребра в первую брачную ночь! С его манерой перед обедом залпом опрокидывать рюмку водки, с набившими оскомину застольными шутками и с навязшими в зубах рассказами про то, как «однажды у нас в полку...» А уж эти его попойки с Суличем... Право, остается только возвести очи горе и вспомнить о страданиях Христовых!
А вот князь Корбо де Сен-Малэн... или штаб-ротмистр Земский, если так угодно дорогому супругу! - о, c’est toute autre chose !
Да и не в штаб-ротмистре дело. И даже не в том, что Юлия на выданье, и ее пора пристраивать. Просто, когда Юлии здесь не будет, то есть, когда она не будет отвлекать заезжих кавалеров от маменьки, оная маменька наконец-то сможет наставить постылому муженьку рога. Неважно, с кем - можно и со штаб-ротмистром, выставленным из гвардии... а можно и с кем-нибудь еще...
Кстати, подполковник... как его? Да, Кусков... Он тоже красив, и, насколько можно судить, имеет понятие о манерах. Да и полковой командир недурен... Впрочем, нет: хватит с нее и одного полковника - кирасирского!
Но главное - рога! Ветвистые! Роскошные! Чтобы он ими каску свою кирасирскую, сто лет не чищенную, пропорол! О, это будет наисправедливейшее возмездие за ее, Татьяны Борисовны, погубленную молодость!
Представив себе графа в кирасирской каске, сквозь которую торчат могучие развесистые рога, графиня вынуждена была обеими руками зажать себе рот, чтобы не расхохотаться. Чуть ли не впервые со дня свадьбы она была счастлива...
***
-А вы, корнет, смотрю, за обедом ничего не кушали... Нехорошо-с, mon enfant ... - заметил штаб-ротмистр, вальяжно пуская кольца дыма из трубки. - Что же вы так огорчаете добрейшую Аглаю Федоровну?
-Да так, Сергей Кирилыч... Просто не хочу...
-Ну нет! Это вы своей нянюшке рассказывайте, которая вас по старой памяти еще в маленьких числит, - а меня не проведете! Ну, выкладывайте! Что за мучения терзают грудь младую?
-Да ничего, Сергей Кирилыч! Право же, ничего! - забормотал корнет, и отвел глаза. Умом он понимал, что похищение девицы есть дело крайне серьезное, которое надлежит всесторонне, и притом, тщательнейшим образом, обдумать и спланировать, и по поводу коего лучше всего наперед посоветоваться со старшими, знающими, опытными людьми и, желательно, заручиться их одобрением и поддержкой. Так почему бы, в конце концов, и не открыться своему непосредственному начальнику, Сергею Кирилловичу? Тем паче, если господин штаб-ротмистр до этого принимал живейшее участие в любовных делах своего подчиненного! Но что-то останавливало корнета, хотя что - он и сам не мог бы толком объяснить.
-Ну же, - повторил Земский. - Валяйте, mon ami, исповедуйтесь! Да не бойтесь: я не какой-нибудь схимник, от собственной святости ошалевший, чтобы за съеденную не вовремя курочку засаживать в монастырь !
-Да, право же, ничего, Сергей Кирилыч!
-Ну что ж, корнет, как хотите! Вот только интересно: к кому вы пойдете плакаться, ежели не ко мне? Уж не к Закидонскому ли Суленцию? Нет, я ничего не говорю... Александр Георгиевич - храбрейший солдат и по-своему неплохой человек... Но в тайнах женской души такие люди generalement почти ничего не смыслят. Croyez-moi, cornette , он отдаст целый батальон прелестных девиц за одну хорошо выезженную строевую кобылу, - еще и приплатит, если его угостят как следует!
-Да с чего вы взяли, что я... из-за девицы?
-Да из-за кого же еще, mon cher ami! - расхохотался Земский. - Можно подумать, вы - первый молоденький корнет, с которым мне доводится служить! И можно подумать, я сам никогда не был корнетом! Ну, что у вас стряслось? Получили абшид? - в голосе штаб-ротмистра прозвучало что-то похожее на надежду.
-Хуже, Сергей Кирилыч!..
-Parbleu ! Да что же в этом случае может быть хуже отставки?!
-Сергей Кирилыч, Юлию нужно увезти оттуда! Пока не поздно! Господа ради, помогите нам!
Внимательно и с видимым участием выслушав Вольдемара, штаб-ротмистр, против ожидания, не стал ему ничего говорить о том, как он юн и неопытен, и как безумна его затея со свадьбой уводом, и как оная свадьба может запятнать честь полка даже в случае, если всё пройдет гладко, а уж при неудаче - тем более.
Напротив, он сразу согласился, что Юлию нужно спасать от не в меру заботливой маменьки, и как можно скорее; клятвенно заверил Владимира, что тот может полностью на него, Земского, положиться, что он, штаб-ротмистр, возьмет всё дело на себя - лишь бы корнет не испортил дела излишним рвением, - «А, главное, mon cher, ни слова Суленцию! Ну, mon garcon, vous le connaissez donc : сейчас же на коня, саблю наголо, усы дыбом, - и понесся галопом на защиту дражайшей кузины! И вот тогда вы уж точно скажете любви «прости»!»
Обрадованный Владимир чуть ли не бегом поспешил в лавку за конфетами для Жюли, а Земский, как только остался один, спросил у Липки чернил и бумаги, и, получив требуемое, торопливо принялся что-то писать, стараясь, чтобы перо брызгало.
(«Чем черт не шутит... Он из хорошей семьи... состояние... единственный наследник... Как бы птичка не упорхнула от меня... Ну, что ж, я, mon ami, обещал вам содействие, и я свое слово сдержу, как честный человек... Графиня желает продать дочку статскому советнику - что ж, ее право. Но таким важным особам не очень-то подсунешь товар с изъянцем! Оне разбираются-с! Зато нам подобный товарец - в самый раз!»)
- Никишка! Вот, возьми: отвезешь графу Константину Львовичу Корсакову в Кленовку. Смотри, лично в руки! И без шума! Притом, - добавил Земский страшным шепотом, - имени моего не сметь упоминать ни под каким предлогом! Не знаешь такого. В первый раз слышишь. Понял?
-Как не понять, вашескородие! - отвечал денщик, скроив дежурную глупую физиономию, - будет сполнено в лучшем виде, не извольте беспокоиться!
А про себя подумал: «В Кленовку, да чтоб не говорить, от кого... Как пить дать, с кем-нибудь из ихних штуку удрать готовится, на то и Чёрт!». Постоял, поразмыслил - не рассказать ли ихнему благородию Владимиру Николаичу, про письмо-то? Но потом махнул рукой: ну их всех к лешему, в господские дела соваться - себе дороже!
***
Денщик штаб-ротмистра, Никифор Зуев, вопреки известной пословице про батюшку и приход, был малый хоть и ушлый, но, в сущности, далеко не злой и не вовсе лишенный совести, - вот только исполняемые им поручения частенько бывали щекотливого свойства.
Он, хоть и послал пред тем к лешему всех господ, а все же не мог отделаться от мысли, что его благородие, посылая графу загадочное письмо, задумал-таки опять «удрать штуку», и что добром эта «штука», вернее всего, не кончится... «Шут его разберет, что там, в письме-то, в ентом... Может, погибель чья-нибудь... Грех возьму на душу... Может, там такое, что графа на месте кондрашка хватит - я отвечай потом... Да и совесть замучает... И не отдать-то ведь никак нельзя - мы люди подневольные, коли узнает евонное благородие - так отделает, что только успевай, подбирай зубы!»
Пораскинув умом, денщик, как и подобает человеку здравомыслящему, выбрал золотую середину: письмо отдать, но на глаза графу не лезть, а его благородию доложить, что всё исполнено в лучшем виде. Сказано - сделано. Подъехав к усадьбе со стороны огорода, Никифор дождался, когда из дома вышла девушка, по виду - горничная, с аккуратным ридикюльчиком - не иначе, барским подарком, в симпатичном голубеньком платьице - с барского плеча, и направилась к калитке - судя по всему, собираясь в ближайшую деревню.
«Здравия желаю, красавица!» - с пресерьезным видом откозырял Никифор, когда девушка проходила мимо, и попытался взять ее за руку. «И вам того же, вашбродь! - со смехом отвечала она, ловко уворачиваясь. - И горазды же вы, военные, руки-то распускать!» «Слышь, красавица, а как звать тебя?» - «Ан... Аленою, а что вам?». Тут она быстро оглянулась назад, на господский дом: не видит ли ее кто из окна? Никифор понял, и взглядом указал на кусты у забора: «Поди со мной, Аленушка, поговорить надо. Да не бойся! Я, чай, не медведь какой, не заломаю!» «Да кто ж тебя знает, дяденька!» - с сомнением проговорила девушка, - но пошла: «Авось, средь бела дня не завалит!»
Убедившись, что их никто не увидит, Никифор вынул из-за пазухи письмо: «Вот, Алена. Держи. Положи в кабинет его сиятельству, только тихо, потому как - военная тайна! Секрет! Я, значится, и сам не знаю, от кого... Сделай, Аленушка, выручи, будь другом... Потому как приказано... А мы - люди подневольные...» Горничная задумчиво повертела в руках письмо, думая про себя: «Барину... с солдатом прислали... секрет... Чему ж тут быть? Амурных дел у барина, вроде нет - да и кто ж амурное с солдатами посылает? Друзьям али родне какой - с какой стати секретничать?.. Уж не барышню ли кто удозорил с ее корнетом? В таком разе надобно беспременно барышню предупредить».
Поколебавшись для виду, девушка сказала: «Ладно. Давай. Если смогу - подсуну потихоньку в кабинет евонный», а про себя добавила: «А не выдастся случая - так в печке сожгу, и прикинусь, что ничего не ведаю, - ищи потом, свищи! Слава те, Господи: надоумил меня назваться не своим именем...» На том они и распрощались. Никишка, пришпорив кобылу, полетел домой, всей душой надеясь, что девка про письмо забудет, или вовсе употребит его барышне на папильотки, а девка Алена - которая на самом деле была не кто иная, как Юленькина горничная и преданная наперсница Анисья - со всех ног помчалась кружным путем к заветной дырке в заборе, - письмо, спрятанное в лифе, жгло ей грудь...
***
-Барышня! Чшш! Ой, что счас было, барышня! - и запыхавшаяся Анисья, насилу переведя дух, быстро пересказала сидевшей в беседке с книгой Юленьке свой разговор с солдатом и изложила свои опасения по этому поводу. Показала письмо.
-Анонимное... С солдатом... А может быть, это и не про нас вовсе?
-Ох, дай-то Бог, барышня! А ежли про вас? Тогда что?
-А ты как думаешь, Анисья?
-А что, если я письмо-то в печку засуну ненароком? Али свечку им зажгу?
-Нет... - подумав, сказала Юленька. - Мы же не знаем, что в нем. А вдруг папенька этого письма ждет? И потом того, кто послал, спросит? А если про нас - тогда я расскажу папеньке всё, как есть - как в той книжке, ведь мы же с Вольдемаром не сделали ничего плохого! Ты же знаешь, папенька добрый!
-Ох, барышня! - у Анисьи голова закружилась, когда она представила, что скажет барыня, узнав о столь невинном времяпровождении дочери. - Не в обиду вам будь сказано, барышня, а только сами знаете: папенька ваш завсегда только то и делают, что маменька ваша изволят повелеть! Вам-то, може и ничего не будет, а мне...
-Хорошо. Что ты предлагаешь? Если нас в самом деле кто-нибудь видел...
-Отпираться надобно, барышня, до последнего! Ну и что, что вас видели? Да, приезжал сюда его благородие, еще до бала, к ихнему благородию Ляксандре Егорычу послан был! А вы с его благородием тогда полтора словечка сказали, да и то по учтивости! А что на балу с ним плясали - так не с ним ведь с одним! А там мало ли чего наплетут - язык-то без костей! Ведь писем-то евойных у вас нету? Нету! А ваших у него? Тоже нетути. И попробуй-ка докажи! Да еще и письмецо-то какое - безнанимное!
-Хорошо. И вправду, так будет лучше, чтобы тебе ничего не было, - грустно согласилась Юленька, - вранье было ей противно. - Тогда сейчас ступай и отдай письмо папе. А потом иди к своей крестной, как собиралась.
-Так и сделаю, барышня. А про солдата поминать не буду - скажу, что письмо в калитку было засунуто - и вся недолга...
Анисья убежала, а Юленька продолжала читать - но строчки прыгали у нее перед глазами...
Не прошло и десяти минут, как в беседку заглянул графский камердинер Трифон и почтительно кланяясь, доложил, что их сиятельства просят барышню в кабинет.
***
...Не успела она переступить порог, как на нее обрушились громы и молнии. Глядя в перекошенное злостью лицо матери, Юленька подумала, что Анисья была права, и решила ни за что не выдавать Вольдемара. И сдержала свое слово.
Да, однажды корнет Ольшевский приезжал сюда - потому что искал кузена Александра, своего командира, будучи послан к нему с поручением; да, она, Юлия, с ним говорила - но ведь не жестами же было ей объяснять, что кузена сегодня тут нет! Да, она, Юлия, танцевала с корнетом на балу - но не чаще, чем с прочими приглашавшими ее кавалерами! Это все видели!
Нет, в беседке в тот вечер она была не с ним, а с Софи - и это известно всем! Просто сидели и болтали, - а разве нельзя поболтать наедине с подругой, которую давно не видела? Да, вошел внезапно в беседку кто-то в костюме черта, да, свечку задул, да, Софи испугалась, бросилась бежать, всех переполошила.
Да, конечно же, этот кавалер просто решил пошутить, но шутка вышла - глупее не придумаешь, и она, Юлия, так ему и сказала, но, разумеется, вежливо! И он сразу ушел. Даже не извинился! Совершенно верно, маменька: никакого понятия об учтивости! А был то Ольшевский, или кто другой, - она, Юлия, не знает. Понятия не имеет! Да и откуда бы ей знать, если было темно, и «черт» был в маске и плаще?
Нет, о сомнительной нравственности оного корнета ей, Юлии, ничего не известно - да она и не понимает, о каких таких «местах» и «особах» идет речь. Ей корнет показался весьма учтивым и воспитанным молодым человеком - и того же мнения была о нем почтенная Эмилия Ричардовна! Призвали гувернантку - та охотно подтвердила все, что требовалось подтвердить.
Тогда громовые стрелы полетели в неизвестного «Доброжелателя», автора «этой грязной стряпни, имеющей целью нарушить покой порядочного семейства!». Принялись перебирать всех дальних и ближних - кому бы и чем бы Корсаковы могли насолить?
Юленька вздохнула с облегчением: слава Богу, никто ничего не заметил, она хорошо сыграла свою роль! Классная дама, должно быть, была бы ею довольна. Но, Господи, как же надоело врать, и прятаться, и строить из себя куклу, безмысленную и бесчувственную!
...-Жюли! Ты всё еще здесь?! Ступай к себе. Подслушивать разговоры взрослых неприлично! И запомни: чем меньше о девушке говорят, тем лучше она воспитана! И не делай такое кислое лицо: у хорошо воспитанной девушки вид должен быть скромный, но не унылый!
Юленька молча сделала книксен и вышла.
Но к себе не пошла. Не хотелось никого видеть. А хотелось найти укромный уголок, темную норку, откуда ее никто не вытащит, - и выплакаться как следует. «Господи! Сделай так, чтобы у нас с Вольдемаром всё получилось!»
***
Отодвинув толстую доску, Юлия тихонько, как мышка, выскользнула за забор в парк и пошла, куда глядели глаза, сперва торопливо, почти бегом, безотчетно стремясь уйти как можно далее от дома, потом замедлила шаг... «Вот так бы идти и идти... и не думать ни о чем... и чтобы потом не пришлось возвращаться!»
Брела, опустив голову, и думала: «Господи, и зачем только меня рожали, если я для них - обуза, которую можно сбыть с рук, лишь дав за нею приданое?» Наконец девушка остановилась, огляделась - и обнаружила, что она недалеко от въездной аллеи. Или выездной - как кому больше нравится...
(«Сейчас бы сюда карету с парой лошадей... Да хоть коляску... хоть телегу крестьянскую! И - вскачь! Куда угодно - только бы от родного гнезда подалее! И чтобы рядом скакал Вольдемар... Как говорила та отчаянная? «Заступись за меня, матушка государыня, а коли не ты, так...»? Спаси меня, Вольдемар, а коли не ты - так черт с рогами!»)
Но никто не откликнулся на ее безмолвный отчаянный призыв. Чудес на свете нет. Это знают все благовоспитанные девицы.
Юлия села на траву, и тихо заплакала.
И чуть ли не сразу же услышала цокот! Кто-то ехал в усадьбу! Сперва она не поверила своим ушам. Прислушалась, затаив дыхание, стараясь не всхлипывать, - да, действительно, кто-то скачет сюда! Неужели ее мольбу... услышали?! Едет... но кто? Вольдемар?... Или...?
Ей вспомнился бал... беседка... потом - ночь под старой липой... Плащ... Маска с рожками... Шершавое сукно и выпуклые, холодные на ощупь пуговицы мундира... Тяжелое кольцо на правой руке... Вкрадчивый и властный шепот: «Я вас хочу, а значит, Вы будете моей!»...
И этот тоже считает ее, Юлию, вещью, которую можно купить за деньги, а нет - так украсть или в карты выиграть! Письмо безнанимное... Господи, какая мерзость! А цокот всё ближе, ближе... Вороной конь, лихо сдвинутый набекрень кивер, усищи... Кузен!!...
***
... - Да что ж это творится, дядюшка?! Ни в чем не повинная кузина слезы льет в три ручья! Да было б из-за чего - а то из-за какого-то листишка дрянной бумаги, черт-те какой непотребной девкой измаранного! Да в печку его - и все дела! - начал «Сулейман», едва войдя в кабинет и поздоровавшись с графом. Тот молча протянул ему листок. Сулич с брезгливою миною взял его за самые краешки, будто боясь испачкаться, быстро пробежал глазами... и оглушительно расхохотался - к немалому изумлению его сиятельства:
- Сашка! Ты - что?!!
- Нет, дядюшка, но это ж... Ох, не могу!... Это ж лошадям обозным на смех - не то что курам! Чтобы Ольшевский... Этот мальчишка... Этот молокосос, который при слове «задница» краснеет, как жантильнейшая из институточек! В беседке!? Посередь бала?! Считай, у всех на виду?! Когда в любой момент войти могут?! Куда ему!.. Нет, ну какой дурище безмозглой взбрело в ее пустую голову?..
Глядя на Сулича, рассмеялся и Константин Львович. Злосчастное письмо было признано вздорным и торжественно предано огню.
А когда оно рассыпалось в пепел, Сулич вдруг посерьезнел и шепнул графу на ухо: «Это, дядюшка, присказки были. А теперь я вам сказку расскажу. Только дверь прикройте получше - дабы ее сиятельство опять не расстроить-с!»
-Так что же, значит, всё-таки - было что-то?
-Было, дядюшка. Да только не то, что эта дрянь нацарапала.
-А что?
-Юлия мне сейчас рассказала... Ну, некому ей тут больше довериться! - тихо начал «Закидонский», усаживаясь верхом на стул и прожигая дядюшку гневным взглядом. - Боится она! И я бы на ее месте боялся! Задергала ее моя дражайшая тетенька, просто как унтер - новобранца: ни ступить, ни взглянуть, ни слова сказать нельзя! Неприлично-с! Нет, чтоб хоть раз по-людски спросить: что у тебя, и как, да не обидел ли кто тебя? Так ведь нет - что ни разговор, то реприманд! Да у меня солдаты на седловке с лошадьми ласковей разговаривают! Слава Господу, хоть кузен есть - который и выслушает, и утешит... и, в случае чего, сможет защитить...
-Саша! Да что с тобой опять?! От кого защитить? - невольно повысил голос не на шутку встревожившийся граф. - Да тише ты, ради Бога, не кипятись! Расскажи толком, что случилось?!
-Да то и случилось, - «Сулейман» принялся накручивать на палец левый ус (для подчиненных господина ротмистра этот жест неизменно служил сигналом: «Спасайся, кто может!»). - Ввалился к ним в беседку какой-то прохвост в дьявольской маске и плаще, свечку задул, Сонечку перепугал до полусмерти... Соня, хорошо, убежать успела. А вот Юлию он схватил... И лапал, и целовал, и едва не снасильничал!
-Что?!! - граф даже из-за стола вскочил.
-Да то, - продолжал его благородие, - что, хорошо еще, наши Сонечке поверили, да туда всей компанией пошли, - спугнули вовремя сукиного сына! Жаль только, не поймали с поличным! Уж я бы ему не так, как Ольшевскому, морду набил!
-Кто это был?! - прорычал отставной кирасир, невольно сжимая кулаки.
-Вот чего не знаю, дядюшка, того не знаю. И кузина ничего внятного сказать не может, - ну не видела она его, каналью, ничего не поделаешь! Говорит, пуговицы нащупала, вроде как в мундире был... Маска, черный плащ, да впридачу еще и темень... Всё, как по линейке, высчитал, бестия!
-Саша... я тут подумал - а не твой ли штаб-ротмистр это был? Как там его - Змейский?
-Вот уж точно - Змейский! - зло рассмеялся ротмистр. - Змей подколодный он и есть! Да только не он это. Не он. Я тоже сперва подумал на него... Но ведь та бестия чертом была наряжена, а приблуда столичная - французом!»
«Ну да ничего, - продолжал «Закидонский», подкручивая ус, - я его, каналью, вычислю, будь он хоть трижды чёрт! И в самом аду не укроется - поймаю, врежу по наглой морде и между глаз его бесстыжих пулю вкачу! С шести шагов! И пусть только попробует отвертеться!»
-Да как же его вычислишь? - резонно заметил Корсаков, - Когда у нас ни одной его приметы!
-Кузина говорила - перстень у него был, дядюшка. Большой, вроде бы, с печаткою. На правой руке.
***
На следующий вечер Владимир, как всегда, собирался в Кленовку, и как всегда, был намерен явиться туда при полном параде. Но в последний момент, когда Владимир был уже почти готов, прибежал растерянный Мишка и принялся длинно и бестолково объяснять, как его угораздило, идя через кухню, уронить отчищенный парадный доломан на стол, где Маланья возилась с тестом. Корнет едва не заплакал и от души влепил болвану подзатыльник.
Земский, который собирался провести этот вечер в К-ском клубе, как всегда, посмеиваясь, сказал, что все это – сущий вздор: «Mon ami, она либо вас любит, либо - нет. А если она любит именно вас, а не ваши бранденбуры и выпушки, то вы ничего не потеряете в ее мнении, если явитесь на свидание в виц-мундире. В конце концов, вы столько раз красовались перед нею в шейтаже , что один вечер можно и эполетами поблестеть!» Пока Владимир спешно переодевался, второпях то и дело засовывая пуговицы не в те петли, Земский за его спиной украдкой одобрительно подмигнул Мишке, усердно напускавшему на себя глупый вид.
Наконец их благородия изволили отбыть.
***
Улица была пустынна - провинции неведомо понятие «ночная жизнь». На углу Губернской и Киевской корнет встретил Игната Лукина, ротмистрова денщика, который, пользуясь тем, что господин эскадронный тоже решил провести вечер в К., собирался нанести визит знакомой вдове-пономарихе. Ответив на приветствие честного солдата, и задав ему пару вопросов насчет того, что поделывает и в каком настроении пребывает господин ротмистр, корнет пришпорил гнедого и поскакал по Киевской вниз, к базарной площади.
Денщик не торопясь продолжил свой путь, думая, что Мишке Вересову - вот уж точно: дуракам счастье! - с барином здорово свезло: молодой, богатый, да еще и добрый - не барин, а голубь! Кто-кто, а Мишка еще ни разу с подбитым глазом по улице не разгуливал! Не жизнь, а малина Мишке-денщику! Не то, что ему, Игнату Лукину, у евонного сковородья Ляксандры Егорыча... «Вон как давеча-то врезал, аспид! Зуб-то ведь так толком на место не встал... А за што? Да ни за што. За то, что под руку подвернулся. И ведь кажный раз... Как налижется, так щас с кулаками к морде... Да ладно бы к своей, а то ведь к чужой... А как проспится, так сразу: ты уж, мол, меня прости, что я вчера... будто у меня с того прощенья морда целей становится!»
***
Гостеприимной вдовушки, как назло, не оказалось дома. Возвращаясь назад той же дорогой, Лукин увидел, что с Губернской на Киевскую выезжает офицер - на серой лошади, в доломане и ментике. Завидев их благородие, Игнат уже изготовился было вытянуться во фрунт, как положено, но, приглядевшись, так и застыл с вытаращенными глазами: офицер был не кто иной, как... корнет Ольшевский!
Заметив, что у солдата вот-вот вырвется возглас удивления, корнет подмигнул и предупреждающим жестом поднес палец к губам: мол, тихо! Потом достал из кармана монету, и бросил Лукину. Монета, глухо звякнув, упала к ногам денщика и зарылась в пыль. Игнат, не зная, что и думать, машинально подобрал деньги, вытянулся во фрунт и козырнул. Офицер пришпорил кобылу.
Денщик, совершенно сбитый с толку, стоял и смотрел ему вслед, пока его благородие не доехал до угла и не свернул налево - на Святодуховскую. Тогда Игнат осторожно разжал кулак, не на шутку опасаясь, что нежданный подарок его благородия рассыплется в прах или обернется комком грязи. Но монета оказалась настоящей, да притом не гривенником, как можно было бы ожидать, и даже не четвертаком, а целым арабчиком ! Ай да барин! Вот уж точно, денег куры не клюют - да надолго ли их хватит, коль этак-то золото расшвыривать! Наконец Лукин кое-как стряхнул с себя оцепенение, собрался с мыслями, и, бормоча под нос: «Ну, дела!», направился в трактир...
***
Клуб в К., изначально задуманный «отцами города» по образцу московского Английского клуба - «А чем мы, господа, хуже-с?» - являл собою поистине прелестнейший и уютнейший уголок, обитель мира и покоя, тихую гавань, где достопочтенные жители К и его окрестностей могли скрыться от надоевших дел и ворчливых супруг.
Некоторые сибариты просиживали там с утра до вечера, переходя из газетной в карточную, а из карточной - в столовую - попыхивали сигарами и трубками, потягивали из саксонских чашек кто кофий со сливками, кто чай с ромом, лениво перелистывали газеты, перекидывались по маленькой в картишки, обедали, дремали в вольтеровских креслах, и вели долгие степенные беседы о том, что за чудо-жеребца купил недавно на ярмарке Иван Матвеич, и каковы уродились овсы у Василья Васильича...
Когда в уездном городе расквартировали гусарский полк, клуб почти сразу же сделался чем-то вроде не то второго полкового штаба, не то офицерского собрания, где почти всегда вечером можно было застать и шефа, и полкового командира, и эскадронных.
В уютных комнатах с низковатыми потолками и старинными пыльными обоями теперь часто звучали молодые голоса и смех, а иногда и пение. Это вызывало закономерное раздражение у пожилых любителей подремать, прикрывшись газетой, - но даже самые отъявленные ворчуны вынуждены были признать, что господа офицеры, в большинстве своем, люди славные и милые, не дураки выпить, знают толк в хорошей еде, да и карточная игра с их появлением сразу пошла намного интересней...
Уже через неделю вся округа знала, что в присутствии корнета Реймерса лучше держать язык за зубами; что поручик Махоньков прекрасно поет под гитару цыганские и русские песни; что подполковник неистощим на всякие военные истории, что неосторожный коллежский асессор или надворный советник, имевший глупость пригласить к зеленому столу штаб-ротмистра Земского, рискует лишиться своих невыразимых, и что безбожный Бонапартий оставил Первопрестольную, приняв в трубу за казацкие пики грозно вздыбленные Суличевы усы...
***
В тот памятный вечер в клубе поначалу ничто не предвещало грозы. Вот только Сулич как-то по-особенному поглядывал на собравшихся вокруг бильярдного стола офицеров... да еще спрашивал то у одного, то у другого про то, как тот был наряжен на достопамятном бале, а еще про какой-то перстень... А с чего его благородие вдруг этим озаботился - Бог его ведает. У каждого свои причуды...
И у Земского спросил. Тот сидел в углу, развалившись в кресле, и старательно делал вид, будто читает «Губернские ведомости», а сам время от времени исподтишка кидал на собравшихся взгляд, полный затаенного ехидства. В уме штаб-ротмистр составлял очередное послание Полю Л., в котором, по своему обыкновению, перемывал косточки всем - и штатским, и военным.
На вопрос эскадронного господин штаб-ротмистр отвечал со всегдашнею своей холодной учтивостию, что на балу его не было, что никаких перстней у него нет, и вообще, чтобы третировать своих подчиненных, никакой особенной храбрости не нужно, а если уж господину ротмистру пришла охота de courir apres des fantomes , так почему бы ему не потребовать объяснений, к примеру, у его высокоблагородия господина подполковника? Говорят, будто он на бале рассказывал... Да, впрочем, господин ротмистр, должно быть, и сам знает...
- Да нет, вы уж просветите меня, тёмного, господин лейб-гвардеец, сделайте одолжение! - тут же взвился «Суленцио».
-Да пустяки, господин ротмистр! - отвечал Земский со своей всегдашней изысканно-светскою миною. - Просто я как-то раз слышал, как господин подполковник уверял, будто однажды чуть не изловил Бонапарта. Между тем, всей дивизии давно известно, что сей славный подвиг совершили вы!
Тут к ним подошел Кусков, торопясь погасить начинающуюся ссору в зародыше; они с Суличем полушутя принялись выяснять, кому из них Россия обязана своим избавлением от Наполеона, и сошлись на том, что, как бы там ни было, а за оное избавление следует пропустить по рюмке. Таким образом, дело обратилось в шутку, ко всеобщему удовольствию, хотя Сулич и ворчал про себя, что «столичная крыса» опять выскочила из ловушки, даже не прищемив хвост, - и где только их, гвардейских, этому учат? А Земский, прикрывшись газетою, быстро перевернул печаткой внутрь украшавший его правую руку массивный серебряный перстень, думая при этом, что крошка Жюли далеко не так глупа, как он полагал сначала, - зато ее кузен глуп за двоих!
***
Но тут взор бывшего гвардейца, скользивший по лицам и фигурам, как водомерка по гладкой поверхности пруда, внезапно оживился, напомаженные усы чуть шевельнулись... губы тронула улыбка - не заученная раз навсегда улыбка безукоризненно светского человека, которая, подобно фраку или мундиру, кроится по одной патронке на всех и каждого, - но улыбка гурмана, который готовится вкусить вожделенное яство, улыбка игрока, которому наконец-то пошла карта... улыбка записного сплетника, чей чуткий нос раньше других уловил соблазнительный запах скандала.
Из коридора в бильярдную робко заглядывал корнет Ольшевский! Только в доломане, а не в виц-мундире. И ростом чуть-чуть повыше, в плечах пошире, волосы потемней и черты лица погрубее... В общем, почти корнет. На лице «почти корнета» было написано самое искреннее, детское, простодушное восхищение, однако к этому восхищению примешивался страх, тоже детский, как у ребенка, который добрался до банки с вареньем, и вот ест торопливо, и вкусно ему неимоверно, и страшно думать о неотвратимости грядущих жестоких розгачей.
И в позе его было нечто принужденное, неестественное - он, как неопытный актер, пробившийся по знакомству на большую сцену, усердно старался играть роль, отчаянно боясь забыть текст, втайне мечтая лишь о том, как бы поскорей оказаться в безопасной полутьме за кулисами - и все же захлебываясь от радости, что он наконец-то здесь! Штаб-ротмистр выжидающе глядел на него. «Корнет» обернулся. Взгляды их встретились. «Ольшевский» как-то сразу сжался весь и невольно откинул назад голову, будто ожидая удара.
Штаб-ротмистр смотрел на «корнета» в упор, и глаза у Чёрта так и горели азартными злыми огонечками! Губы «корнета» шевельнулись. «Ваше благородие!», - угадал бывший гвардеец обращенную к нему беззвучную отчаянную мольбу. Нарочно помедлив, чтобы растянуть удовольствие, которое неизменно доставляла ему власть, хотя бы минутная, Чёрт подмигнул, слегка кивнул, потом приложил к губам палец, делая вид, будто просто подкручивает ус, - и отвернулся. («Положительно, судьба нынче ко мне благосклонна. Сам случай заботится о том, чтобы я не заскучал среди этого сборища идиотов!»)
***
-А, здравия желаю, господин ротмистр!
Сулич обернулся. Перед ним, улыбаясь до ушей и блестя потной лысиной, стоял почтенный заседатель Г., большой мастер «срезывать штосы», не далее как три дня назад лишивший «Сульку» изрядной части суммы, каковую тот с великим трудом вымолил у дражайшей тетушки. «Мы тут, господин ротмистр, собрались в банчишко перекинуться по маленькой, так не желаете ли компанию составить?»
Сулич, втайне надеясь отыграться, ответил согласием, о чем заседатель немедленно уведомил остальных, сиречь почтмейстера, отставного премьер-майора, городского голову и капитана-исправника.
В карточной было темновато. Клубный казначей, Афанасий Иванович, был человек весьма бережливый, да к тому же не большой охотник до карт: «Было бы, господа, для чего иллюминацию устраивать-с! - недоумевал он всякий раз, когда разговор заходил об освещении карточной. - Нет, я понимаю, господа, ежели в бальной зале - там дамам свои наряды в полном блеске надлежит показать-с. Но вы-то, господа, неужто с одной люстрою не отличите туза от крали?! Ведь отличите, правда?!» «Да уж всяко трефы с червями не перепутаем!» - смеялся пузатый голова.
Столы, покрытые зеленым сукном, почти все были заняты; в середине комнаты, под самой люстрою, вовсю вистовали городничий, полковник, шеф полка и уездный судья.
Сели за единственный свободный стол, у самой двери. Явились мигом и колоды, и шандал со свечами, уже уселись, - и тут премьер-майор звонко хлопнул себя по лбу. «Тьфу ты, вот ведь! Нас же пятеро! Нечетное число! Нипочем игра не заладится - примета верная!» «Ничего, - отозвался Сулич, уже предвкушавший, как заставит заседателя добираться домой пешком, а сам покатит в заседателевой коляске. - Сейчас сговорим еще кого ни есть!» Ротмистр быстро огляделся - и увидел стоящего у двери «корнета».
-Ольшевский!
-(«Ох ты! Попался! Ну да, ничего, авось пронесет») Слушаю, ваше благородие!
-Давай-ка, корнет, садись с нами в банчок по маленькой! А то впятером играть, говорят, примета плохая.
-Да что вы, ваше благородие...
-Давай-ка, подсаживайся! Надо же когда-нибудь начинать!
-Слушаюсь, ваше благородие! («Ах ты, мать твою за ногу! Его благородие приедет, а я... А я вот нынче - не я, и лошадь не моя!»)
-Ну, корнет, слушай и запоминай - дважды повторять не буду, - и ротмистр кратко, поскольку всей компании не терпелось скорее распечатать новехонькие колоды, изложил молодому человеку основные правила игры в фараон. «Ольшевский» кивал, а про себя думал: «Ничего, авось да и вывернемся как-нибудь! Чай, не впервой за карты сажусь - спасибо, батюшка барин, Николай Аполлоныч, за науку!»
Пошла игра. Одна талья... Вторая... «Ай да корнет! Молодец! На лету схватывает!»
Начали и вправду с маленькой, но ведь коготок увяз - всей птичке пропасть. Голова, как человек рассудительный, играл осторожно, мирандолем , то и дело пасуя. Капитан-исправник, который был по натуре человек не азартный, а играл лишь чтобы провести время, и почтмейстер, которому по причине скудного жалованья поневоле приходилось быть благоразумным, упорно ставили на руте , будто по накатанной колее катили. Премьер-майор метал , упиваясь игрой, коя стараниями супруги сделалась для него удовольствием редким и запретным. Зато ротмистр с заседателем гнули углы за шестерых! В банке было уже больше тысячи, и заседатель готовился поставить на кон свою коляску - предмет вожделения Сулича. «Корнет» сидел как на иголках: в кармане у него было два червонца, а в барской шкатулке недоставало больше трехсот рублей. «Ольшевский» горящими глазами смотрел на лежавшую перед ним на зеленом сукне стопку ассигнаций: «Господи, да ежели б эти все деньжищи сейчас... и уехать тотчас же... барину в шкатулку положить, пусть думает, что тогда обсчитался... а, может - не класть? ...А что, ежели с ними - как со старым барином?» И рука его осторожно потянулась к груде битых карт...
***
...Дана... Взяла... Убита... Пас... Везет вам, корнет!... Эй, корнет!! А ну-ка, атанде-с!! Это что же вы за штучки с почтенными людьми вытворяете?!
-Что вы, господин ротмистр? - спросил почтмейстер, опасливо глядя на Сулича.
-Да то, Яков Васильевич, что у этого милого дитяти в колоде вместо четырех дам - десять! Цыганский хор, изволите видеть!! Гарем с одалисками! - Сулич вскочил с места, глаза его метали молнии, - маленький и худой, с приглаженными черными волосами, горбатым носом, торчащими усищами и выражением самой дикой ярости на лице, ротмистр походил на какого-то мелкого, но хищного зверя - соболя или куницу. - Играть он, видите ли, не умеет! И вы, господа, - ротмистр обратился к премьер-майору и остальным, - тоже, хороши игроки! Каналья вас дурит, как деревенских девок, а вы и сидите, молчите, будто так в уставе прописано!
И тут на репутацию Н-ского полка легло пятно, какого еще свет не видывал: молодой человек в доломане, воспользовавшись моментом, когда внимание игроков было обращено на Сулича, вдруг неуловимым движением сгреб со стола ассигнации, сколько мог захватить в две горсти, и - давай Бог ноги!
Сулич, на миг забывший от ярости все ругательства, схватив подсвечник, ринулся вдогонку и выскочил в бильярдную, заседатель с премьер-майором повисли на Суличе, свечи посыпались на пол, исправник с головой торопливо принялись их затаптывать. «Ольшевский» тем временем пронесся бегом мимо бильярда - занятые игрой офицеры ничего толком не успели сообразить - и выскочил за дверь.
-Черт подери, господа! Да я же ему башку... Да я ж его в капусту покрошу! Коня! Да скорее же, упустим ведь каналью! - волоча за собой заседателя и размахивая подсвечником, на весь клуб орал «Сулейман», - теперь он охотно верил всему, что рассказывали про корнета Петрушка и Зайцев!
«Что? Что такое, господа?! - тщетно переспрашивали друг друга донельзя удивленные N-цы. - Опять Сульке французы примерещились?!»
«Quel spectacle ! - подумал Земский, который, как нарочно, оказался достаточно близко от поля битвы (однако же и не настолько близко, чтобы каким-нибудь боком оказаться в сию битву замешанным). - C’est a l’asile! Нет, combien je l’aime donc , этого контуженного Сулинета!»
-Ротмистр! Это что за бедлам?! Кого это вы тут крошить собрались, позвольте осведомиться? Не меня, надеюсь? - ледяным тоном спросил генерал-майор, появляясь в дверях бильярдной. Из-за его плеча выглядывал вездесущий Реймерс.
-Никак нет-с, ваше превосходительство! - вставил почтмейстер. - Никоим образом не вас, а, нижайше прошу прощения-с, корнета Ольшевского!
-Ольшевского? Опять?! - недоуменно, чуть ли не по слогам, переспросил Меллер-Каменский. - И за какую провинность, ежели не секрет?
-В карты плутовал-с, ваше превосходительство! - вылез вперед заседатель, с самой подобострастной, но вместе с тем ехидною миной: благодаря выходке корнета заседателева коляска избежала участи быть проигранной.
-Так точно, ваше превосходительство! - горячо подтвердил Сулич. - Передергивал, самым что ни есть наглым и беспардонным образом! По десяти дам в колоде! А как на чистую воду вывели - так он банк в горсть, и ходу! Уж если за такое нынче не бьют подсвечником - тогда я уж и не знаю, за что вообще бьют!
-Что?!! - брови генерала грозно сошлись на переносице. - Да за такое... Господа, - начал он, выпрямившись, будто стоял на плацу перед строем, - после того, что сейчас, можно сказать, на ваших глазах совершил этот... этот господин... он более не наш товарищ, да-с! Он - бесчестный человек, преступник, отребье! И ему, как всякому отребью, дорога отныне одна - Владимирская ! Но прежде мы с вами должны смыть пятно, которое легло на нашу честь по его вине! Догнать мерзавца! И ко мне, сюда, немедленно! Судить его, судом чести! Пускай все видят...!
-С позволения вашего превосходительства, я займусь этим! - выступил вперед полковой командир, полковник Геллерт. - Господа, по коням! Он не мог далеко уйти!
Гусары, под предводительством полковника, распахнув дверь на обе створки, бросились в сени, а оттуда на крыльцо.
В раскрытое окно послышались их голоса - кто требовал коня, кто спрашивал прохожих, не видали ли те скакавшего галопом гусара, кто осыпал руганью своего норовистого жеребца, коему не вовремя вздумалось кусаться.
Сулич кинулся было вместе со всеми, грозя разрубить негодяя в куски, как кухмистер - жареного порося, но генерал окликнул его:
-Ротмистр, а вы-то куда?
-То есть, как это - куда, ваше превосходительство?! - так и вытаращил глаза «Сулейман». - Да ведь эта каналья...
-Разумеется, ротмистр, - кивнул генерал. - Каналья. Бестия. Редкостная мразь. И сие столь же не подлежит сомнению... как то, что вас ждет гауптвахта! Подполковник! Подождите, будьте любезны: вы мне нужны здесь! - крикнул генерал, выглянув в дверь.
-Слушаю, ваше превосходительство! - Кусков, слышавший в окно последние слова генерал-майора, обращенные к «Сулейману», вернулся в бильярдную с кислейшею миною, думая, что препровождать «Сульку» на гауптвахту, похоже, становится его, Кускова, постоянной обязанностью... Почему именно он, почему, к примеру, не толстый майор Кальнин? Черт возьми, командир лейб-эскадрона в конвоирах - не много ли чести для этого контуженного пьяницы? Удивительно, как генерал еще трубачей вызвать не догадался? Разумеется, господин ротмистр - герой и славный малый. Но, черт подери, «Сулька» - не полковой штандарт!
-Ваше превосходительство... - Сулич устремил на генерала умоляющий взгляд. - Ну, ваше превосходительство! Ведь я... Ведь он же...
-Знаю, - тем же мягким, но непреклонным тоном отвечал Меллер-Каменский.- Но скандал есть скандал, и устав есть устав, дорогой мой Александр Георгиевич. К тому же, корн... господин Ольшевский надобен мне живьем!
***
...Между тем всадник в доломане летел в М., что есть сил пришпоривая серую кобылу и то и дело ощупывая спрятанный на груди ком ассигнаций. Благодаря тому, что господа офицеры из полусвязных реплик разъяренного ротмистра не сразу могли уяснить, что произошло, человеку на серой лошади удалось далеко оторваться от погони. Ради пущей осторожности он решил обогнуть городок слева, дабы подъехать к дому совсем с другой стороны.
Въехав в город, незадачливый картежник сразу же пустил кобылу шагом - дабы не привлекать к себе нежелательного внимания. Городок уже спал - в провинции, как известно, спать ложатся с курами.
Человек в доломане уже готовился выехать с Троицкой на базарную площадь - но вовремя придержал серую, услышав невдалеке цокот: кто-то скакал в сторону базара, не спеша, легким галопом. И почти сразу же с противоположного конца городка тоже донесся цокот - но совершенно другого рода: похоже, не то по Губернской, не то по Святодуховской несся в атаку целый эскадрон!
«Господи, помоги! Пронеси, Господи!» - не в меру удачливый игрок чуть тронул шпорами лошадь и свернул в переулок. Там он натянул поводья и стал напряженно прислушиваться. В ночи звонкий цокот подков по каменистой улице разносился не хуже колокольного звона.
Насколько игрок мог судить, одинокий всадник тем же аллюром выехал на площадь... остановился... должно быть, он тоже гадал, кому и зачем понадобилось носиться по городу сломя голову в столь неурочный час. И тут навстречу ему с Киевской вылетела кавалькада!
-Вот он, господа! Держи его! Хватай! Господа, попрошу без рукоприкладства - не пачкайте руки об эту дрянь!
-Но.... В чем дело, господа?!
-Сейчас узнаете! Извольте следовать за нами!
-О, Боже, да что же такое? Да тихо, Ураган...
Пронзительно заржала лошадь... снова послышался цокот, ругательства и крики: «Держите! Врешь, не уйдешь!». Постепенно всё затихло - похоже было, что кавалькада унеслась галопом по Благовещенской в сторону Прогонной. Всадник на серой лошади наконец-то мог перевести дух: «Фу, кажись - пронесло...» Он постоял еще немного, дожидаясь, пока цокот окончательно не затихнет, потом осторожно тронул шпорами кобылу. Та нехотя пошла мелкой рысью.
Всадник невольно пригибался в седле, будто ожидал, что вот сейчас сверху обрушится на него что-то страшное и неотвратимое. «Так это ж они... вместо меня... его благородье! Господина корнета! А ну, как разберутся? Вот ведь, тудыть твою растудыть!»
Он нерешительно поднял голову, взглянул, - но над ним спокойно сияло звездами темно-синее вечернее небо, и не было на этом небе ни одного облачка, из-за которого мог бы вдруг выставиться грозный лик Высшего Судии. «А вот не было меня там, Господи! Ведь правда, не было! - торопливо зашептал всадник, будто заклинание. - Его сковородие это был... А меня не было вовсе даже... Куда мне, убогому, с суконным рылом да в калашный ряд! Не был я там... Пошла, Звездочка, н-но... Не был... А деньги... И денег не было, откуда им взяться... - он быстро ощупал оттопыренную пазуху. - Н-но, красотуля... Сейчас домой приедем... Мундир на место повесим... Спать завалимся... Не было нас там... Помстилось... Не было никогда...»
***
... - Ну, корнет, благодарю, не ожидал!.. Ничего не скажешь, удружили! Позор на весь уезд... Да что там - на всю губернию! - без предисловий начал его превосходительство, как только в бильярдную ввели несчастного Ольшевского, уже без сабли и эполет, в расстегнутом сюртуке. - Да за это - в Сибирь! Да за это... - на минуту Меллер-Каменский прервал яростную речь, подыскивая подходящее место, куда бы можно было упечь негодяя, так запятнавшего честь Н-цев. - Ну, что вы молчите?
-Ваше превосходительство, прошу прощения, но я не знаю, о чем вы? Что я сделал?
-И вы еще спрашиваете!! - взревел генерал, доведенный «наглостью этого мальчишки» до белого каления. - Хорошо же, я вам скажу, что вы сделали! Вы продали свое доброе имя за пригоршню сребреников! Вы изваляли в грязи полковую честь! Я в армии с лишком тридцать лет - а такое безобразие впервые вижу!! Да моя бы воля, я бы вас... Ладно бы вы просто передернули в карты... Но удирать с крадеными деньгами! Мало вам было опозорить полк, надо было еще и на посмешище его выставить! Вон из полка. Немедленно!!! Если сами вернете деньги - сможете избежать уголовного преследования. Вон с глаз моих!!
-Ваше превосходительство... - корнет поморгал, будто желая очнуться от страшного сна. - Ваше превосходительство! Какие деньги?! Ради Бога, что я вам всем сделал?
-Прошу прощения, ваше превосходительство! - вмешался до тех пор молчавший темноволосый, со строгим лицом, стройный, как карандаш, полковник Геллерт, - вся дивизия знала его как человека здравомыслящего, рассудительного и не любителя выносить сор из избы. - Насколько я вижу, господин Ольшевский и впрямь не совсем понимает, о чем идет речь. Вполне возможно, здесь какая-то ошибка...
-О да, разумеется, Франц Иосифович, - обернулся к нему генерал, - конечно же, теперь он не понимает! У господина корнета память отшибло, до того господин ротмистр его напугал! Ну, что скажете, Ольшевский? Или не за вами Сулич сейчас гонялся с подсвечником, на глазах у всего уезда?! А может, еще скажете, что вообще в клуб сегодня не приезжали?
-Сулич? За мной? С подсвечником?! - корнет так вытаращил глаза, будто генерал предложил ему проехаться в коляске по небу. - Шутить изволите, ваше превосходительство! Я, конечно, знаю, что господин ротмистр меня последнее время недолюбливает... Ума не приложу, почему... Но до подсвечников пока не доходило, честное слово!! Чертовщина какая-то... ваше превосходительство... ваше высокоблагородие... - на глазах у корнета выступили слезы.
-Ну! Еще сырость мне тут будете разводить, барышня кисейная! - прикрикнул Меллер-Каменский. - Отвечайте: были вы сегодня в клубе?
-Никак нет, не был, ваше превосходительство.
-Играли в карты?
-Никак нет, ваше превосходительство!! - голос несчастного корнета чуть не сорвался на крик.
-А кто тогда банк со стола сгреб?
-Не могу знать, ваше превосходительство!! Но не я! Не я!! Да ведь я же играть-то не умею!! Господа... но это... Это же бред!!
- А, поймали-таки голубчика! - бесцеремонно протолкавшись в первые ряды, весело начал толстый голова. Генерал недовольно поморщился, и сухо подтвердил, что голубчика, точно, поймали. - Смотрю, вы его уже и ощипать успели, как петуха! Всё золото посрывали! До последнего шнурка! А ведь какой был красавчик!
-Это бред, - отрешенно бормотал корнет, невидящими глазами оглядывая окружавших его, - сейчас я проснусь... Должен проснуться!
-Позвольте, господа офицеры! Ваше превосходительство! - нерешительно начал почтмейстер, вытерев платком лысину. - Но ведь... Это же... Это же не он!
-То есть как это - не он? - удивленно произнес генерал. - Что вы хотите этим сказать, милостивый государь мой?
-Нижайше прошу прощения у вашего превосходительства, но... но ведь у того, с кем мы играли, были золотые шнуры... здесь, и здесь... - почтмейстер показал себе на грудь, потом на штаны. - Вот как у господ офицеров... А у этого господина - ни одной золотинки на сюртуке!
-Так вот и я про то же говорю, ваше превосходительство! - подхватил голова. - Весь в золоте был! Вот хоть у господина ротмистра спросите! Попался, каналья, как кур в ощип!
-Да что за вздор! - вскричал Меллер-Каменский. - При чем здесь сюртук этого господина, когда честь полка, доселе пребывавшая незапятнанною...
-Позвольте с вами не согласиться, ваше превосходительство, - выйдя на середину, начал Геллерт - тихо, но так, что все сразу примолкли и полностью обратились в слух: чтобы кто-нибудь осмелился вот так, при всех, перебить шефа, да еще когда шеф в подобном настроении... О, тут нужна была поистине отчаянная храбрость и железная уверенность в своей правоте! В глазах корнета мелькнул слабенький огонек надежды.
«Судя по моему опыту - немалому опыту, господа! - продолжал полковой командир, - мелочи могут оказаться чрезвычайно важными, будь то в тылу или на войне. Как ваше превосходительство, и вы все, господа, только что изволили слышать, уже два очевидца, по-моему, вполне достойных доверия, заявили, что человек, совершивший это... это гнусное преступление, - тут лицо полковника передернулось, будто он и впрямь увидел перед собою что-то отвратительное, - что этот человек был в доломане и ментике. А на господине Ольшевском, как видите, виц-мундир!»
-Действительно, виц-мундир... - генерал-майор, сощурив глаза, внимательно и недоверчиво взглянул на Ольшевского, будто впервые его увидел. - Что за чертовщина?
-Самая настоящая, можно сказать, форменная чертовщина, ваше превосходительство! - поддакнул Кусков, благоразумно не покидая темного уголка возле дверей, - И кстати, mon general: когда я, по вашему приказанию, препровождал ротмистра Сулича на гауптвахту, тот всю дорогу непрестанно грозился все бранденбуры господину Ольшевскому оборвать и, простите за выражение, в помойную яму выкинуть. Заметьте, господа: бранденбуры, а не эполеты!
-А что, господа, ведь это тоже, пожалуй, можно считать свидетельством? - вставил Ордин, которому очень жаль было юного корнета. Ольшевский устремил на поручика взгляд, полный благодарности. «Косвенным свидетельством - пожалуй, да», - согласился генерал.
-Но в таком случае, господа... ваше превосходительство... - все тем же ровным голосом, будто стоял в штабе возле карты, рассуждал Геллерт, - посудите сами: если, как мы полагали, Ольшевский сбежал отсюда, захватив с собой банк, и если мы его поймали менее, чем полчаса спустя, причем в нескольких кварталах от занимаемой им квартиры, то где и когда, по вашему мнению, корнет успел переодеться?
-Да еще и лошадь сменить! - вставил Ордин. - Помните, господин полковник, как мы по дороге спрашивали, куда этот картежник поехал, так нам та баба, в пестрой юбке, сказала, что «скаженный на серой лошади» ее чуть не сбил, и она корзину с бельем в грязь опрокинула? Помните, господа? Ну же, вспомните!
-Точно! - подтвердил Махоньков. - «Скаженный на серой лошади», - а корнет, когда мы его поймали, был на гнедом!
-Вот так история... - протянул его превосходительство. - Но ведь был же здесь этот... luron в доломане и ментике, не приснился же он нам всем!
-В ментике?! - нерешительно переспросил корнет. - Но ведь я-то уехал из дома в виц-мундире!
-Значит, так?! - Меллер-Каменский подошел ближе и встал перед несчастным Ольшевским, скрестив руки на груди. - И в котором же часу это было?
-Когда я выходил, пробило десять с четвертью, ваше превосходительство, - ни на миг не задумавшись, ответил корнет..
-Так, значит, вы были в виц-мундире? - еще раз уточнил дотошный Геллерт. - И ехали на гнедом жеребце?
-Так точно, ваше высокоблагородие. На Урагане. Я только на нем и езжу!
-А если не в клуб, то куда же вас сегодня носило, ежели не секрет? - продолжал допрашивать Меллер-Каменский.
Корнет почувствовал, что краснеет, и опустил глаза. Ему казалось, что генерал видит его насквозь. («А если он узнал? Если ему кто-нибудь наболтал... да тот же Петрушка? Адъютант ведь и соврет - недорого возьмет! Дойдет до графа... до графини! И что тогда будет с Юленькой?!»)
-Ну, что же вы, корнет? Отвечайте, когда вас спрашивают!
-Ага, покраснел! Как вареный рак!
-Опять по девкам шлялся, повеса?!
-Да полно, Ольшевский! Выкладывайте! Не мнитесь!
-Валяйте, тут все свои! - наперебой принялись подначивать Владимира и штатские, и офицеры. А уездный судья, водрузив на длинный нос золотое пенсне и наставительно подняв палец, начал разглагольствовать о том, что, ежели владелец номеров или хозяйка заведения покажут, что корнет действительно провел вечер у них, то алиби Ольшевскому обеспечено.
Несчастный юноша едва удерживался, чтобы не заплакать - но не проронил ни слова: «Не выдам Юленьку! Пусть делают, что хотят!»
-Тихо, господа! - властный баритон генерала легко перекрыл все прочие голоса. Воцарилась тишина. - Ну, Ольшевский! Что же вы - язык проглотили? Извольте докладывать, где шатались!
Корнет, с видом первомученика, которому Нерон предложил жизнь в обмен на отречение от истинной веры, поднял голову, и, глядя в глаза генералу, медленно покачал головой.
-Что ж так, милостивый государь мой? - ироническим тоном осведомился его превосходительство. - Между прочим, вы могли бы довольно легко доказать вашу невиновность... если вы, конечно, действительно не повинны в... в этой гнусности, которую я даже не хочу называть ее настоящим именем! Ну же! Говорите!
-Ваше превосходительство, до сих пор я был о вас гораздо лучшего мнения!
Классная тишина в комнате превратилась в гробовую. Корнет и генерал молча смотрели друг на друга. Остальные, не исключая даже самого Геллерта, - замерли, будто замороженные, в тех позах, в каких застигла их ошеломляющая корнетова дерзость, боясь даже усом пошевелить, и гадая, что раньше произойдет - корнет ли рассыплется пеплом от молнии из грозных очей Меллера, генерал ли от гнева взорвется и разлетится на куски?
Все взоры были устремлены на Ольшевского, и взоры эти говорили: «Ну, корнет! Отлил же ты, братец, пулю!»
-Извольте объясниться, сударь! - наконец проговорил генерал, и в его голосе послышалось львиное рычание.
-Скажите, ваше превосходительство: если бы вы оказались на моем месте - вы бы решились пожертвовать для своего спасения добрым именем вашей любимой, - порядочной, чистой, ни в чем не повинной девушки?! - горячо заговорил корнет; мысленно он уже видел нацеленные на него двенадцать ружейных стволов, и разверстую свежевырытую могилу. - Не предпочли ли бы вы собственную гибель ее бесчестью, хотя бы вас даже и обвинили ошибочно? («О-ля-ля! А вы мне начинаете нравиться, mon cher cornette !» - прошептал одними губами стоявший у окна Земский.)
- Ах, вот как... Что ж, это - дело другое. - Тяжелая рука Меллера-Каменского легла Вольдемару на плечо, и в глазах генерала уже не было прежней ярости. Да и остальные теперь смотрели на корнета с некоторым уважением. «Это совершенно другое дело», - повторил его превосходительство. Видно было, что он уже почти готов поверить в невиновность Ольшевского... Но как прикажете верить, если - было!
-Но... Но, все-таки, корнет, не скажете ли вы нам, в какой стороне живет ваша... хм... дама сердца? Это, полагаю, не заденет ее доброго имени?
-Я ехал в... сторону Липеньковки, ваше превосходительство, - отвечал Вольдемар, - его голос звучал не совсем уверенно, и это снова насторожило шефа. - По Киевской, к базару.
-Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?
-Да кто же, ваше превосходительство... Хотя... подождите... Ну да, конечно... Игнат Лукин, Суличев денщик! - воскликнул юноша, будто утопающий, завидевший в волнах соломинку. - Я как раз на Киевскую сворачивал, и смотрю - он идет, в ту же сторону, к базару! Он мне честь отдал, как положено, я еще у него спросил, в каком настроении нынче господин ротмистр, а он...
-Ну, довольно! - прервал его шеф. - Так, значит, денщик Сулича? Хмм... Ну что ж, это всё-таки лучше, чем ничего. Реймерс, вы меня поняли?
- Уи, мон женераль! - вытянулся во фрунт Петрушка. - Сию минуту доставим-с!...
***
...- Точно так, ваш-дит-ство! Я тут, ваш-дитство, к куме одной шел, навестить-с... покуда господин ротмистр в отъезде-с... вот только ее - кумы, значится, моей -, как на грех, дома не случилось... должно, чаи гоняла с соседками... Ну что я, делать нечего - пробой поцеловал, да и пошел себе обратно, значит, в трактир... И точно, как шел к куме-то, к Дарье Поликарповне, встренул, значится, евонное благородие корнета! В виц-мундире, в ентом самом, и на гнедом жеребце! («Добрый барин... Да еще молоденький совсем... грех не выручить!») И ехал его благородие, точно, к базару - мне с ним по пути было... Он кажный вечер, почитай, в ту сторону ездит - кататься-с! И возвращается затемно!.. Мне Никишка, господина штаб-ротмистра денщик, рассказывал...
-Понятно! - кивнул Меллер-Каменский. - Спасибо, Лукин. Можешь идти. Ну что, господа? Ваше мнение?
Офицеры принялись шептаться, переглядываться и пожимать плечами: вроде бы, по всему судя, корнет невиновен - но кто же тогда деньги утащил?
Лукин, уже дойдя было до двери и взявшись за ручку, остановился, будто не зная, то ли остаться, то ли идти, и наконец, видимо, набравшись храбрости, решительно подошел к его превосходительству:
-Виноват, ваш-дит-ство! Дозвольте еще доложить!
-Докладывай. Только без воды! Господа, - Меллер чуть повысил голос, - прошу потише! Ну, Лукин, давай!
-Так вот, ваш-дит-ство: как я шел, значится, от кумы, несолоно хлебавши-то, - а до ее хаты ходу от перекрестка - ну, три шага! - так дохожу обратно до Губернской-то, и смотрю - опять его благородие едет!
-Да что ты такое мелешь?! - вскричали одновременно генерал и полковник. - Пьян, так ступай на гауптвахту, проспись!
-Никак нет, ваш-дит-ство! - с видом оскорбленного достоинства возразил Лукин. - Капли в рот не брал-с! Потому как моя Дарья Поликарповна на ентот счет...
-К черту твою куму! - прикрикнул Меллер-Каменский, сердито сдвигая брови. - Лучше скажи, как был одет... этот другой?
-В дуломане, ваш-дитство. С ментиком. На серой кобыле ехал-с!
-Ах, вот как!! И куда же он ехал?
-Так что вверх по Киевской, ваш-дитство, а потом на Святодуховскую свернул.
Генерал с Геллертом недоуменно переглянулись. Потом оба устремили взоры на корнета, который, казалось, вот-вот свалится замертво. Офицеры зашушукались. «Вот ведь черт! - нечаянно громко вырвалось у Махонькова. - Но, господа, ведь не раздвоился же он!.. Ой, виноват, ваше превосходительство...»
-Напротив, поручик, вы абсолютно правы, - ответил за шефа Геллерт, - раздвоиться корнет, действительно, не мог, ибо сие противно природе...
-И дважды появиться на перекрестке тоже не мог! - подхватил Одинцов. И продолжал, весьма довольный собственной сообразительностью, и тем, что в кои-то веки удалось обратить на себя внимание шефа и полковника: «Господа, я знаю эту вдову, однажды молоко у нее покупал, и я знаю, где она живет - и в самом деле, в трех шагах от перекрестка! Корнет просто никак не успел бы... Представляете, ваше превосходительство - дать здоровенного кругаля по городу, чтобы подъехать к дому с другой стороны, поменять лошадь, переодеться...
- Благодарю, поручик, ваша мысль мне понятна, - генерал поморщился, думая, что Одинцов, при всех связях и доблестях его папеньки, всё-таки большой дурак. Но, тем не менее...
-И, главное, зачем? - осмелев, громко спросил Ордин, который под шумок уже успел пробраться поближе к корнету и время от времени, улучив момент, ободряюще ему подмигивал.
-Постойте, господа! Ваше превосходительство! - толстый майор Кальнин протолкался вперед. - Покорнейше прошу прощения у вашего превосходительства, и у вас, господа, но вы, по-моему, забываете о... - Шеф сделал скучное лицо, кое-кто из офицеров отвернулся, а Геллерт принялся раздраженно теребить ус: майор слыл в полку неисправимым педантом и занудою. - Вы, господа, забыли выяснить у свидетеля весьма важный момент... Скажи, Лукин, - обратился майор к денщику (тот так и стоял перед генералом навытяжку, и уже раз десять успел проклясть себя, дурня набитого, за то, что вылез со своим докладом про двух корнетов), - скажи... Ну, хорошо, в первый раз ошибиться было трудно: ты, по твоим словам, видел корнета вблизи, более того - говорил с ним... Однако во второй раз... Ты точно уверен, что видел именно Ольшевского?
Тут майор случайно или намеренно повысил голос. Все притихли, и слушали с напряженным вниманием. Геллерт даже шепнул на ухо генералу, что майор, похоже, не так глуп, как кажется. «Дурак врет-врет, да и правду соврет!» - так же шепотом отвечал шеф полка.
-Дык, вашескородье... А кому ж еще быть-то, ежли в ахвицерском мундире-то? - поглядев в потолок, поморгав и пошевелив усами, наконец ответил денщик. - Так что, из господ ахвицеров в той стороне квартера только у господина корнета с господином штаб-ротмистром... А только того сразу бы видно было, потому как его благородье волосом рус, и в плечах будет пошире, и усы вот такенные... А тот, значится, белобрысый был, и без усов, молоденький совсем... Ну точь-в-точь, вашескородье, как господин корнет, ну будто подряд две пули в одной форме отлили!
-Так! - торжествующе продолжал майор, будто показывал трудный фокус и был уже, по крайней мере, наполовину уверен в успехе. - Выходит, Лукин, во второй раз ты господина корнета не столько узнал, сколько, так сказать, вычислил? А вблизи ты его тогда не разглядывал, верно?
-Так точно, вашескородь! Он мне еще показал издали вот этак: молчи, мол! И сразу отвернулся!
-Так вот с этого тебе и начинать нужно было, дурню неотесанному! Итак, господа, вы улавливаете мою мысль? - обратился Кальнин ко всем присутствующим, и в голосе его звенели победные трубы.
-Kreuz-Hagel! - вскричал генерал. - Doppelganger !
-Который одурачил даже Сулича? - пожал плечами Геллерт. - Но это же... невероятно, ваше превосходительство!
-Разумеется, полковник. Но другого объяснения случившемуся я не вижу. Таким образом, господа, - голос Меллера-Каменского загремел на весь клуб, - невиновность корнета Ольшевского вполне очевидна. Вы согласны, господа?
-Так точно, ваше превосходительство! Согласны! - раздались в ответ радостные голоса. - Невиновен! Чист, как младенец из купели!
-А что, корнет, - неожиданно спросил Геллерт, прищурившись и в упор взглянув на Ольшевского, - нет ли у вас соображений по поводу того, кто бы это мог быть?
-Нет...- бормотал Владимир, будто не слыша, - это бред... Просто бред...
-М-да.. - протянул генерал. - Действительно, бред... как это говорится? Ах да, сивой кобылы. Вернее, серой! Теперь, господин Ольшевский, ваша невиновность для меня совершенно очевидна, и я должен... Мы должны! - просить у вас прощения за все, что в гневе наговорили и натворили...
-Да, ваше превосходительство... Благодарю, ваше превосходительство... - Вольдемар из всего им услышанного понял только, что расстрел ему более не грозит.
К нему подходили, жали руку, хлопали по плечу, сконфуженно просили прощения... Перед его глазами, как во сне, мелькали мундиры, лица... лысина почтмейстера... блестящее пенсне судьи... насмешливые, чертячьи глаза Земского, который сказал полушепотом, с одобрительной улыбкою: «Bravo, mon garcon, j’eleverai de vous l’homme! »...
***
-Все свободны, господа! Ольшевский... Господи, да вы весь дрожите, бедное дитя! - прямо перед корнетом внезапно воздвиглась представительная фигура генерала. - Вы ночуете у меня! И не вздумайте возражать - я вас не отпущу в ночь верхом в таком состоянии!
-С’est tres raisonnable, mon general !
-Земский, если вы надеетесь покомандовать эскадроном, то можете эту надежду оставить! - процедил генерал сквозь зубы. - Ротмистр вернется завтра утром.
-Comme vous voulez, votre excellence ! - щелкнул каблуками бывший гвардеец.
Офицеры гурьбой выбежали на улицу, как отпущенные с урока школьники. Послышались голоса и несколько принужденный смех. Будто после грозы... Нет, гроза стороной прошла... Корнету всё виделось, как в тумане.
Наутро он так и не смог припомнить, кто из офицеров неумело пытался приладить к его виц-мундиру сорванные «с мясом» эполеты, и кто опоясал его саблей. Да и какая разница!
***
Проснувшись рано утром, корнет сперва долго тер глаза, не понимая: где это он? И как он вместо тесной спаленки в доме Кириченковой очутился в просторной, богато убранной гостиной с лепными цветами на потолке, с розовыми штофными обоями, с изящной, красного дерева, мебелью, с коврами на блестящем паркетном полу, а вместо своей походной кровати - на мягком широком диване? Потом вспомнил: да, точно - это же К., он - в особняке богатого К-ского купца Бабина, у которого его превосходительство с супругой заняли весь первый этаж. Это гостиная, а приоткрытая дверь за винно-красной портьерой ведет в кабинет его превосходительства.
Оттуда слышался сердитый голос шефа: кто-то на реприманд нарвался! «Ну что это за безобразие, ротмистр?!! Второй раз!! Сколько можно?! - вопрошал генерал. - Неужели вы не понимаете, что наша репутация...» Кто-то тихо и сконфуженно что-то отвечал. Но ответа было не разобрать.
Но почему он, Владимир, вдруг оказался здесь? Ах, да: суд чести... «Вон из полка!!»... сорванные эполеты... деньги какие-то... доломан, виц-мундир... вот он, кстати, - висит на стуле, и эполеты кто-то успел пришить!... серая кобыла... Бред какой-то! А потом, как ни в чем не бывало, сказали: «Ошибка вышла!» «Хорошенькая ошибка, ничего не скажешь! А если бы я не встретил Лукина? - его охватил запоздалый ужас при мысли о том, что бы могло произойти в этом случае. - Но ведь не впутывать же было Юленьку! Но как они все могли подумать!», - на глаза Владимиру опять навернулись слезы, и он торопливо принялся вытирать их кулаком, - а вдруг кто войдет!
И действительно, в гостиную на цыпочках вошел Петрушка Реймерс и подкрался к двери в генеральский кабинет. Заметив, что Ольшевский проснулся, адъютант хитро подмигнул, предостерегающе приложил палец к губам и поманил Владимира рукой: мол, замечательное зрелище ожидается-с, не хотите ли компанию составить?
Между тем, голоса в кабинете стали громче. Корнет невольно прислушался: «О, Господи, да ведь это шеф Сулеймана за вчерашнее разносит!» Владимир тихонько вылез из постели, подкрался к заветной двери, и, скрывшись за правой портьерой (за левой, ближе к выходу, уже сидел, навострив уши, Петрушка), весь обратился в слух: быть может, удастся выяснить, в чем же его все-таки обвиняли вчера? Ведь никто так ничего толком и не сказал - свалились, как снег на голову, саблю отобрали...
***
-Помяните мое слово, ваше превосходительство: намучаетесь вы с этим мальчишкой! Испортила его штаб-гвардейская крыса!
-Возможно. Но пока что я мучаюсь с вами, ротмистр! Мало того, что я вынужден был краснеть за вас на балу у вашей достопочтенной тетушки, теперь еще и эта история! И где?! В клубе!! Где бывает весь уезд!! И после этого господа гусары еще смеют удивляться: почему их считают пьяницами и дебоширами?
-Ваше превосходительство, да ведь тогда эта каналья столичная...
-Молчать!! В конце концов, ротмистр, это становится невыносимым! Между нами говоря, я тоже не испытываю горячей любви к господину Земскому. Кстати, именно поэтому вы сейчас вернетесь к своим обязанностям вместо того, чтобы отправиться на месяц под арест.
-Благодарю, ваше превосх...
-К дьяволу ваши благодарности, ротмистр!! И не сметь перебивать меня!! - слышно было, как «Сулька» щелкнул каблуками. - Земский, разумеется, далеко не ангел - но можете ли вы сказать, что он не справляется с возложенными на него обязанностями?
-Никак нет, ваше превосходительство, - угрюмо выдавил из себя «Закидонский».
-Тогда - какого же черта, Сулич?!! Личные симпатии и антипатии - это одно, а служба - это совершенно другое, да-с, господин ротмистр!! У нас полк, а не Смольный институт!! И оставьте Ольшевского в покое: следствием установлено, что он невиновен в преступлении, которое вы приписывали ему! («Но в каком же?») Поймите же, ротмистр: мне в полку нужен Ordnung, Ordnung und noch ein mal Ordnung ! И если вы, ротмистр, не способны такового обеспечить, тогда... Повторяю, я не испытываю к Земскому никакой симпатии - но сие отнюдь не означает, что я в восторге от ваших пьяных дебошей и скандалов!! Равно как не означает, что я вечно буду вечером сажать вас на гауптвахту, а по утрам выпускать!! Земский, по крайней мере, мордобоя на балах не устраивает. Да-с! Ступайте. Вон с глаз моих!! - Сулич снова щелкнул каблуками. В щелку между портьерой и косяком корнет видел эскадронного, вытянувшегося во фрунт перед генералом, - стиснутые зубы, полные недоумения и отчаяния глаза, на виске - пролысина и полусвежий шрам: «А ну как он после этого опять...? - с ужасом подумал Вольдемар. - И Степана Антоныча рядом не окажется?!» По всей видимости, та же мысль пришла в голову и генералу.
-Александр Георгиевич! - Меллер подошел к ротмистру и положил ему руку на плечо. - Александр Георгиевич... Голубчик... Мне ведь жаль вас... Вы же сами себя толкаете в отставку... Наплюйте на всё... Дался вам этот столичный франт, - принялся он уговаривать Сулича, совсем как перед тем - Одинцов с Писаренко. - Вы же знаете, что вас в полку любят и ценят. Вы мне нужны. И запомните, дорогой мой: все столичные крысы и шаркуны паркетные не стоят того, чтобы боевой офицер, такой, как вы, из-за них лишал себя жизни! Согласны, ротмистр?
-Так точно, ваше превосходительство!
-То-то же. А вот теперь - идите!
Тут Петрушка, стремясь расслышать всё до последнего слова, несколько потерял чувство меры. От неловкого движения портьера колыхнулась и это колыхание было слишком заметно, чтобы не привлечь внимания его превосходительства:
-Реймерс!! Опять?!! Himmelherrgott , да вы просто неисправимы!
Адъютант, будто на крыльях ветра, бесшумно вылетел за дверь (чтобы через минуту, будто ни в чем не бывало, как полагается, войти в кабинет: «Изволили звать, ваше превосходительство?»)
Корнета тем же ураганом сдуло от двери обратно на диван. Он уткнулся лицом в подушку и старательно притворился спящим. И притворился так старательно, что и в самом деле заснул. Ему снилось, что он стоит с Юленькой под венцом, только вместо попа их венчает генерал... Вольдемар спал и безмятежно улыбался...
***
Первое, что Владимир услышал, проснувшись далеко за полдень, был снисходительно-насмешливый голос полковника Геллерта:
-Ну, корнет, и здоровы же вы спать! - Геллерт присел на диван, аккуратно отогнув простыню и одеяло. Глаза у полковника были добрые и чуть виноватые. - Что, голубчик, натерпелись вчера страху? Ну простите же нас... Но, согласитесь, при таких обстоятельствах... - полковник замялся, мучительно подбирая слова.
-Да что вы, господин полковник, я всё понимаю! - поспешил успокоить его Владимир, хотя всё еще ровным счетом ничего не понимал.
-Вставайте, уже день на дворе. Когда приведете себя в порядок и перекусите, приходите к шефу - он хочет с вами поговорить. О том, что нам теперь с вами делать. И я тоже там буду. Не бойтесь. Ничего страшного, уверяю вас.
- Слушаюсь, ваше высокоблагородие! («Интересно, что же они со мной делать думают? Но из полка не выгоняют,- уже и то хорошо!»)
***
...К тому времени, как успокоившийся насчет позорной отставки, но всё еще несколько робеющий Владимир вошел в кабинет, генерал уже успел немного остыть после бесед с Суличем и Реймерсом. Более того, его превосходительство успел пообедать, а ничто так не способствует благорасположению духа, как с умом приготовленный и с чувством поглощенный обед! Да-с, господа! Да еще когда напротив вас сидит молодая и прехорошенькая супруга, справа - старый боевой друг, который понимает вас с полуслова, а слева... да-с, к сожалению, этот неисправимый корнет Реймерс... пустейший из шутов... но не будь его - кто бы так забавно рассказывал генералу полковые - и не только полковые - новости?
«Ох уж это свиное жаркое! И пирог с вишнею... Этак через полгода опять доломан перестанет застегиваться, а ведь совсем недавно сшит! И у кого сшит! Форменное разорение! И однако же, с другой стороны...» - откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза, ублаготворенный генерал даже подумывал, что недурно было бы и этого несчастного Ольшевского пригласить к чаю... Но потом все же решил, что сие было бы недопустимым нарушением субординации: «Еще не хватало, чтобы мальчишка после моего чаю принялся черт знает что о себе воображать!»
Да-с, Ольшевский... Мысль о том, что теперь делать с этим чертовым беднягой-молокососом, будто воткнутая в сиденье иголка, отравляла шефу полка всё удовольствие от послеобеденного отдыха... Да-с, мерзкая история вышла... Попробуйте тут мирно задремать после обеда, когда невесть откуда явилось (фухтелями не выгонишь!) это, совершенно не предусмотренное уставом, чувство вины - и перед кем! Перед корнетом! Который в полку без году неделя! «И ведь, вроде бы, неплохой мальчишка... Но... Глаза бы мои его не видели...»
-Реймерс! Пригласите сюда корнета Ольшевского... если конечно, его благородие уже изволили закончить свой обед!..
***
-Ну что, дорогой корнет, пришли в себя после вчерашнего? Да-с, не хотел бы я оказаться на вашем месте... Чего вы мне вчера имели дерзость пожелать!
-Виноват, ваше превосходительство! Сам не знаю, как вырвалось! - корнет залился краской до самых ушей.
-Ну, что вы, дорогой мой... Я вас вполне понимаю... И еще раз прошу у вас прощения! Клянусь, я найду того, кто вас поставил в столь... незавидное положение! - лицо генерала начало наливаться кровью. - И когда я его найду, то, клянусь, я ему такой картёж устрою! Он у меня на коленях будет просить о расстреле, как о величайшей милости!! - от генеральского голоса нежно позванивали хрустальные висюльки на люстре, а корнет с трудом удерживался от желания забраться под стол.
- Нет, каков мерзавец! - поддержал шефа Геллерт, - ничего удивительного, что Сулич схватился за шандал...
- Да, что касаемо Сулича... - переведя дух, продолжал генерал, - до меня давно дошли слухи, что вы, корнет, с ним не сошлись характерами. А вчерашний скандал - пусть даже вы к нему совершенно не причастны - только ухудшит ваше положение. Он ведь вам... как это по-русски?.. жизни не даст - ведь так, господин полковник?
-Совершенно верно, ваше превосходительство. Я думаю, корнета следует убрать оттуда, хотя бы на время... Очередь на ординарцы...
-Благодарю, полковник, прекрасная мысль! - воскликнул генерал. Затем вызвал Петрушку и приказал позаботиться о том, чтобы через полчаса был готов приказ об откомандировании корнета Ольшевского на ординарцы в штаб дивизии, в Киев.
- Итак, дорогой корнет, вы три месяца пробудете при штабе - а за это время всё как-нибудь да уладится. Сейчас подготовят приказ, я подпишу - и завтра утром выезжайте. Надеюсь, вы не очень сердитесь на меня?
-Ну что вы, как можно, ваше превосходительство! - корнет вылетел из кабинета, как на крыльях, не веря своему счастью.
***
-Но все-таки, Himmeldonnerwetter , - начал, нервно расхаживая по кабинету из угла в угол, Меллер-Каменский, едва за Ольшевским закрылась дверь (блаженного послеобеденного настроения уже не было и в помине!), - ведь кто-то же весь этот Schweinskandal учинил! И ведь кто-то же, черт его возьми, стянул со стола эти проклятые деньги! Между прочим, крупную сумму! Я знаю, что Сулич был ранен в голову, - но ведь не настолько же тяжело! Как по-вашему, Франц Иосифович?
-Ну-с, дорогой Евгений Карлович... - задумчиво пошевелил аккуратными темными усами Геллерт, - если не принимать в расчет всякого рода потусторонние явления... напрашивается вывод... что над нами кто-то... мягко выражаясь... весьма неудачно пошутил.
-Этот «кто-то», во-первых, - принялся загибать пальцы Меллер-Каменский, снова заводясь, - вывалял в луже репутацию полка! Во-вторых, совершил кражу! В-третьих, подвел... как это русские говорят... под кирху?.. а, под монастырь!.. ни в чем не повинного человека! А кроме того, испортил нам с вами, Франц Иосифович, превосходнейшую партию в вист! Позволительно ли все это оставить безнаказанным?
-Никак нет, ваше превосходительство!
-И я - такого же мнения.
***
-Ну что, корнет? Судя по вашему сияющему лицу, генерал не так страшен, как его малюют? А ведь был момент, когда я думал, что мы с вами уже и не увидимся более... - Земский отложил зачитанный до дыр роман и протянул юноше руку.
- Я тоже так думал, Сергей Кирилыч. Помните? Его превосходительство так прямо сначала и сказал: вон из полка! - радостно затараторил Ольшевский. - Спасибо, полковник заступился: говорит, он - ну, то есть, я, - и впрямь не понимает, о чем речь! А я и вправду не понял, Сергей Кирилыч! До сих пор не понял! Виц-мундир... серая кобыла... Доломан с ментиком... Деньги какие-то... Я же так им и сказал, помните? Что никакого доломана на мне не было, а был виц-мундир, и что никаких карт и никаких денег я в глаза не видел! А они сперва и верить не хотели. Хорошо еще, что генерал Лукина велел привезти! А он всё рассказал, про того... ну, что нас двое было! И что мы в разные стороны ехали! А потом генерал и говорит: теперь, мол, мне ваша невиновность очевидна! И сегодня прощения просил!
-Ну, и? - вопросительно произнес штаб-ротмистр.
-В Киев! В штаб дивизии! На ординарцы! Вот, смотрите, приказ! - корнет, не зная, как выплеснуть переполнявшее его ликование, схватил мирно дремавшего на диване Ваську, выскочил с ним на веранду и принялся кружиться, напевая на мелодию вальса: «В штаб, на три месяца, ура! Парам-па-пам, парам-пам-пам!», покуда кот, не разделявший корнетовой радости, не выцарапался из его объятий и не удрал. Штаб-ротмистр глядел на Ольшевского и усмехался, как бы говоря: не рано ли, молодой человек, изволите радоваться?
-А что, корнет, - начал Земский, когда юноша, накружившись, насмеявшись и так и не сумев поймать кота, плюхнулся рядом со штаб-ротмистром на диван, - вы и в самом деле ничего не знаете о вчерашнем скандале?
-Ну... - замялся Владимир, - Петрушка кое-что на кухне рассказывал...
-Ну да, конечно! Вы в это время где-нибудь под старой липой ворковали с вашей голубицею! Mon Dieu ! Так, значит, вы и не представляете, какой участи вы избежали благодаря своему виц-мундиру! Ну, так слушайте... - И Земский рассказал корнету во всех пикантных подробностях вчерашнюю историю. Владимир бледнел, охал, переспрашивал, и не хотел верить - однако поверить пришлось.
А штаб-ротмистр с наслаждением смаковал каждую деталь, вроде плюхи, вгорячах едва не доставшейся премьер-майору, или посыпавшихся на пол свечей, - и при этом краем уха прислушивался к доносившимся с веранды звукам: вот прошуршали по дорожке осторожные, лакейские шаги... вот зашелестели потревоженные кусты сирени... скрипнули перила под тяжестью повисшего на них тела... за окном мелькнула серая тень - и тут же спряталась.
-Но ведь теперь-то генерал знает, что я этого не делал! - с дрожью в голосе вскричал бедняга Ольшевский, живо вообразив себе катастрофу, которая могла бы его постичь.
-Разумеется, дорогой корнет, - отвечал Земский с обычным своим спокойствием, однако несколько повысив голос, будто хотел, чтобы тень, съежившаяся за дверью, всё хорошо расслышала («Жаль мальчишку, но дело уже наполовину сделано! Quand le vin est tire, il faut le boire ! Если во время партии в шахматы рыдать над каждой убитой пешкой... Но... Черт подери эту чувствительность!»). - А все-таки кто-то же это сделал! Ведь не приснился же Лукину этот... второй корнет! И этот кто-то, я предчувствую, за свою выходку еще заплатит. C хорошими процентами заплатит, можете не сомневаться, mon cher enfant . Во-первых, урон офицерской чести и доброму имени полка - в то время, как господину полковнику сии высокие материи дороже собственной жизни, а чужой - тем паче; во-вторых, кража, можно сказать, средь бела дня, и кража крупной суммы - а у нас ведь и за меньшие преступления идут по Владимирке . В третьих, судя по всему, что я слышал про Меллера-Каменского и Геллерта, тот и другой довольно многое способны простить ближнему - но не испорченную партию в вист! Par Dieu , корнет! На месте этой таинственной личности я бы знал, что мне делать с пистолетом, - если у него, конечно, есть пистолет! Нет, parole d’honneur, mon ami , я предпочел бы застрелиться!
***
«Застрелится он, как же, жди... А ведь хорошо бы было!» - затаившийся за дверью парень в солдатском кителе, прикрыв глаза, с наслаждением вообразил себе, как убитый горем корнет, выпив залпом стакан очищенной, царапает, усаживая кляксами листки, сумбурные, отчаянные, полусумасшедшие записки - одну любимой, другую родителям: «Прощевайте, мол, навеки, мил-друг маменька и дражайший папенька, не поминайте лихом!»; как, поставив точку, подносит к виску заряженный пистолет... выстрел... тело валится на пол... башка вдребезги, что твоя макитра... по полу кровь и мозги... Холмик у дороги... без креста холмик... потому как не положено: грех велик! С барыней удар... доктор... батюшка... глухая исповедь... панихида... И вот тогда... «Да, точно так! Милости просим, Михаил Николаевич! Других наследников нетути! А ежели... А ну, как дознаются? Ясно, дознаются, ведь проговорился Игнашка, сукин сын!!» Перед глазами парня встают два ряда солдат со шпицрутенами наизготовку - эти ряды кажутся бесконечными. Он почти ощущает спиной жгучие укусы прутьев - «Братцы, помилосердуйте!»
«И все он! Он, гадина! Заел мою жизнь, с мамашкой своей, будь она неладна! Не женись Николай Аполлоныч на ентой питерской выдре, да не выроди она щенка... Был бы я сейчас его благородие Михаил Николаич, во фраке да в перчатках белых, и матушка бы в гостиной с папенькой-барином кофей бы со сливками распивала, из фарфоровой чашки, а не гусей бы пасла... мне бы ему, свиненышу, фонаря залепить под оба глаза, а я ужом перед ним вьюсь, да улыбаюсь: чего, мол, ваше горело-сковородье, приказать пожелаете? Убил бы гада!»
-Да-с, корнет! Не завидую я тому, кого вчера бес попутал! Да и вам, Вольдемар, честно говоря, не завидую! - сказал бывший гвардеец, щурясь, как кот, на солнечный отблеск, горевший на оконном стекле.
-Это еще почему, Сергей Кирилыч? - удивленно поднял светло-русые брови Ольшевский. Тень за дверью вся обратилась в слух.
-Ну как же! Во-первых, вы на три месяца расстаетесь с обворожительной Жюли, - при этих словах тень легла на лицо Вольдемара, миг назад лучившееся радостью от нежданного избавления и предвкушения трех веселых месяцев в Киеве. - А во-вторых, согласно уставу, вы не можете уехать, не доложившись эскадронному командиру. Ждет вас, mon ami, аудиенция у Александра Суленция!
-Ох ты! Совсем ведь забыл... - сокрушенно пробормотал Вольдемар.
-Да, дитя мое! У нашего неподражаемого Александриуса... который твердо убежден, что он вчера исключительно по вашей милости отправился из клуба на гауптвахту! - медленно, со смаком проговорил Земский, придав лицу сочувственное выражение, - однако глаза штаб-ротмистра при этом злорадно поблескивали, будто бывшему гвардейцу доставляла жгучее наслаждение мысль о жестоком разносе, ожидавшем его молодого однополчанина («Ничего. Souffrez, mon enfant, comme je souffris ! Пусть. Что не убивает, то закаляет!»). - Я бы с удовольствием заступился за вас перед Сулинетом... Но вы же сами знаете, в каких мы с ним отношениях! Вместо того, чтобы помочь, я бы вам только навредил.
-Ну что вы, право, Сергей Кирилыч! Я же не маленький! - запротестовал Ольшевский. - Да и с чего Александру Георгиевичу сердиться, если я ему все объясню, как следует! Уж если я генералу объяснил... вот прямо сейчас и схожу!
-Да подождите, Вольдемар! Что у молодежи за мода - вечно пороть горячку! Не терпится сунуть голову в драконью пасть? - принялся Земский с самым рассудительным видом увещевать молодого товарища. - Запомните, корнет: именно умение всегда оказываться в правильном месте в нужный час отличает бывалого воина от безусого новобранца!
-Да как же его угадать-то, Сергей Кирилыч, этот нужный час? Если господин ротмистр все равно меня невзлюбил...
-О, mon Dieu! - Земский с видом мученика возвел очи горе. - Уж эти мне дети! Да чем позже вы попадетесь ему на глаза, тем лучше! Идеально бы было, если бы вы вообще не заезжая сюда, отбыли в штаб дивизии! Неужели так трудно сообразить, что сие железо, вопреки пословице, лучше ковать, когда остынет?
«На вашем месте, зная Сулинетовы привычки, - продолжал штаб-ротмистр, развалясь на диване и заложив ногу на ногу, - я бы подождал часиков так, минимум, до десяти, и пошел бы спокойненько на чашку чая к остывшему, всласть пострелявшему, поужинавшему, и рюмочку принявшему Суленцию. И имел бы гораздо более шансов оного вразумить...»
-Да я знаю, Сергей Кирилыч. Но как же... ведь, ежели к нему в десять...
-Совершенно верно, - кивнул Земский. - Разумеется, вполне вероятно, что Сулька, несмотря на все меры предосторожности, просто спустит вас с лестницы, и слова сказать не даст. Тогда вам всего и дел - отряхнуться, почиститься, да синяки арникой намазать. Но ведь это - в худшем случае. А в лучшем - ваше красноречие подействует, Сулейман сменит гнев на милость и пригласит вас к столу. И вы до часу ночи, а то и долее, принуждены будете выслушивать истории про Сулькину победу над Наполеоном - столь же бородатые, сколь и неправдоподобные! То есть, о том, чтобы успеть проститься с Жюли, при таком раскладе и речи идти не может! К тому же, Сулинька на радостях непременно накачает вас Дионисовым зельем, так что у вас перед глазами затанцуют сразу три Юленьки! - закончил штаб-ротмистр с видимым торжеством в голосе.
-Но ведь можно пойти и в семь, или в восемь!
-Вздор говорите, mon cher. Никто в здравом уме не сунется к его Александрейшеству, пока он упражняется в стрельбе!
-Да полно, Сергей Кирилыч! Ну, пускай наорет он на меня - но ведь не пристрелит же! Я же могу только доложить, что уезжаю, и приказ показать, - и всё...
-Ох уж мне эта любовь!. Я вас предупредил - и я умываю руки. Делайте, что хотите. Но потом, если Сулейман вас сгоряча все же пристрелит (тень за дверью чуть пошевелилась), умоляю, не шатайтесь в окровавленном саване у меня под окнами и не просите заказать молебен за упокой вашей влюбленной души! - сказав так, Земский, казалось, потерял всякий интерес к корнету и полностью погрузился в размышления по поводу того, какую трубку лучше набить - фарфоровую или пенковую.
-Сейчас шесть, - говорил корнет, только чтобы убедить себя в правильности принятого решения, - как раз перекушу, да пойду, а Мишка пускай пока вещи собирает.
-Да, - вставил Земский, - на вашем месте я бы все же серьезно занялся воспитанием своего денщика, - черт его разберет, что за каналья!
-Да полно вам, Сергей Кирилыч! - отмахнулся беспечный корнет.- Денщик как денщик, не хуже прочих. Да мы же с ним вместе выросли! Мишка! - И, так как денщик, против обыкновения, не явился по первому зову, корнет, чертыхнувшись, побежал отдавать распоряжения.
***
Земский иронически усмехнулся, покачал головой и кликнул Никишку. Тот, как положено образцовому слуге, тут же выскочил из поварни, где оживленно обсуждал с Маланьей, стоят ли принесенные четыре ведра воды дополнительной порции щей с говядиной, и, на ходу приглаживая рыжие вихры, примчался к барину: «Что прикажете, ваш-бродь?»
-А о чем это ты, Никифор, вчера с Мишкою у веранды разговаривал? Насколько помню, про какую-то липеньковскую солдатку? Которая до того предана своему Отечеству, что никому из его защитников не в состоянии отказать? А, шельмец? Ну, что молчишь?
-Виноват, вашескородие!
-А с чего ты, собственно, взял, будто я сержусь? Ни в чем ты не виноват, такова человеческая природа. А если вдруг ты к ней сегодня вечером наведаться собираешься - я не против. Часиков так... с половины седьмого... ну, пожалуй, что и до утра... да, до утра, ты мне не нужен. Да оденься прилично: даже перед солдатками негоже позорить полк!
-Слушаюсь, вашескородь!
-Ступай. Да, ещё: скажи Аглае Федоровне, что я прилег отдохнуть, - что-то голова болит, верно, плохо выспался ночью... Чтобы не беспокоили... - и Земский деланно зевнул. - Да китель свой кинь на веранде, вместо тряпки под ноги - он больше ни на что не годится! Служишь, почитай, второму человеку в эскадроне - а ходишь черт знает на кого похож! Теперь ступай.
-Слушаюсь, ваше высокородие!
...Кидая китель на веранду - все же не на пол, а на перила, расфрантившийся в пух и прах Никишка подумал, что хозяин его сегодня что-то больно уж мягок - не к добру... И китель, вроде, в порядке, не хуже, чем у кого другого...
***
На часах с амурчиками было без четверти семь, когда корнет осторожно заглянул в спальню.
-Ну что, mon enfant, не передумали изображать Даниила во львином рву? А то я уж было обрадовался: думаю, понял ребенок! А вы, значит, и не боитесь вовсе?
-А что же мне, по-вашему, Сергей Кирилыч? - вскинулся корнет, возмущенный тем, что старший товарищ мог хоть на мгновение счесть его трусом. - Под стол от него прятаться? Он ведь не турок какой-нибудь, хоть и Сулейман! («Не бойтесь, малыш, - мысленно обратился к нему Земский. - Я буду рядом! Не так уж часто в этом захолустье попадаешь на приличный спектакль!») Отдам ему приказ - и в Кленовку поеду пораньше.
-Ну, в таком случае, я спокоен за наше богоспасаемое отечество! - расхохотался Земский. - Кто Суленциара нашего не боится, того никакой Бонапартий не устрашит! Впрочем, бояться вам, думаю, и впрямь особенно нечего: Сулич, хоть он и не человек, а пороховая бочка с усами, все-таки малый сообразительный, - тут штаб-ротмистр повысил голос, уловив за дверью осторожные шаги. - Да-с, mon ami, весьма сообразительный! И, как он ни зол на вас, а в уме два и два сложить сумеет, и поймет, кому он на самом деле обязан столь лестным вниманием его превосходительства! А вы, корнет, как? Не догадываетесь? А ведь пора бы!
-О чем вы, Сергей Кирилыч?
-Ребенок! Ладно, ступайте. Joueux Noel, mon jeune ami ! А я подремлю малость. Голова болит с утра... Не иначе, погода сменится.... - Корнет кивнул и вышел. Слова штаб-ротмистра не давали ему покоя. («На что он опять намекает, этот Чёрт? Ладно, ну его. Главное - виноват не я, и нужно во что бы то ни стало убедить в этом Сулича!»)
-Ваше благородие! - окликнул его Мишка, который в это время укладывал в чемодан злополучную парадную форму.
- Чего тебе?
-Дозвольте, ваше благородие, сегодня пойти со двора! Кое с кем проститься бы надобно! Тут недалечко, через две улицы... уж такая хорошая кума... я ей платок купил... Такая кралечка...
-Ладно, ступай. Только чемодан сначала собери, - на ходу бросил через плечо Вольдемар, которому в тот момент было совсем не до Мишкиной крали.
«Так! - подумал штаб-ротмистр. - Похоже, к представлению все готово! Спешите видеть, господа хорошие! Вас ждет незабываемое зрелище!... Но, sapristi , не в оркестровой же яме нам сидеть! Как бы...» - Земский, прикрыв глаза, быстро вообразил себе постоялый двор Зайцева, стоявший на самой окраине городка, у дороги - дабы все благоразумные приезжие, не мудрствуя лукаво, и не ища от добра добра, оставляли Зайцеву свои денежки. Главное здание - двухэтажное каменное, за ним - бесчисленные кладовые, сараи и сараюшки... обширный мощеный задний двор, где Сулич имел обыкновение упражняться в стрельбе, пугая штатских постояльцев до икоты, некое строение, покосившееся и почерневшее, которое у Зайчихи именовалось пунькой, и в стену которого трижды на дню вонзались ротмистровы пули, и окружающий все это хозяйство дощатый щелястый забор.
Да, и конюшня... разумеется, конюшня! Одна дверь - в задний двор трактира, - то есть, на самую сцену! - а другая - в небольшой дворик... да-с, господа, иногда бывает весьма полезно послушать болтовню денщиков! Во дворик, куда вывозят навоз, и где стоит большая, добротно сколоченная, конура, в которой несет службу здоровенный, неопределенной масти, лохматый пёс Бровко. Сейчас там, наверняка, несут караул, то есть, сидят и покуривают трубочки двое вестовых господина ротмистра... самое место: хоть и вонько, да спокойно, от начальства далеко! Вскочат, честь отдадут... («А вот этого-то нам в данном случае совсем не нужно! А посему нам потребуется маскарадный костюм... Однако - пора!»)
Штаб-ротмистр осторожно поднялся с постели, обулся. Глянул в замочную скважину - Мишки в комнате уже не было, полусобранный чемодан валялся посреди комнаты, на диване лежала Мишкина фуражка. Бывший гвардеец, просияв, с величайшей осторожностью, стараясь не скрипнуть половицей, дотянулся до фуражки. Затем крадучись вышел на веранду, удовлетворенно хмыкнул, увидев висящий на перилах китель денщика.
Оглянувшись, Земский быстро накинул на себя китель, застегнул, взъерошил волосы и усы, надел фуражку. Опять огляделся. Заметил безмятежно спавшего на нижней ступеньке лестницы Ваську: «Ага! Вот она и контрамарочка!» Подкрался, сгреб котяру в охапку, запихал за пазуху: «Тихо, тихо, Василий! Ну, кис-кис, кыссс!»
И - нырнул в кусты смородины, осторожно, придерживая кота, влез на покрытую доской кадушку с водой для полива, перелез через забор - и был таков!
***
От дома на Губернской до Зайцевского трактира - четверть часа ходу. Но это - ежели прогулочным шагом, да по чистым улицам, да глазея в витрины лавок, да поминутно останавливаясь, чтобы раскланяться и перекинуться парой слов с приятелем или кумом. А вот ежели походным маршем, да напрямик по всяким переулкам-задворкам, да ни с кем по пути не растабарывая, благо приличным господам без надобности шататься по задворкам, - в секунт добежим, вашбродь!
И добежал. И никто на него внимания не обратил: мало ли, ну бежит себе солдат, надо быть, к кумушке какой торопится, али к барину с поручением каким от господина эскадронного послан... А то и с пакетом каким-нибудь... Не нашего ума дело...
Нашел в заборе болтающуюся широкую доску, отодвинул, протиснулся в дыру. Продрался осторожно сквозь кусты крыжовенные - только бы руки не исцарапать, ведь заметят потом! Подкрался к конюшне. Дверь открыта. И вестовые сидят на чурбачках, точат себе лясы да балясы, будто работы нет! И Бровко сидит возле конуры, зевает во всю пасть - разморило, видать, псину.
Не пройдешь, заметят, черти гладкие, разговор заведут. Спрашивать станут, которого, мол, взвода, землячок, да по какой надобности прислан... А то еще разглядят... Любопытны ведь, дьяволы! Ну да, ничего! Достал кота из-за пазухи - угрелся котище, даже вылезать не хочет, ленивый. А вот мы сейчас тебя, рыжего... Взял животинку за шкирдяк - да как швырнет, прямо в морду псу! Кот зашипел, уши прижал, спину выгнул, шерсть дыбом! Пес залаял, что твой вахмистр на новобранца, кинулся на кота, тот - бежать, взлетел на забор, пес было за ним, да цепь не пускает, прыгает, лаем так и исходит! Вестовые вскочили, смотрят, ржут, как жеребцы на овес. Один кричит: «Давай, Бровко! Так его, усатого! Зачем мышей плохо ловит?» А другой ему: «Дурак ты, Архипов, тварь божья в беду попала, а ты и рад!» Слово за слово - чуть ли не до драки. А пока ругались - тот, кто за дверью стоял, в конюшню и прокрался, шествуя тихо легкими стопами.
***
...Когда во дворе грохнул первый выстрел, возвещая начало «пунической войны», как штаб-ротмистр в отсутствие Сулича именовал его стрелковые упражнения, тень в солдатском кителе почти бесшумно скользнула в крайнее правое стойло, где квартировала гнедая Жженка вестового Архипова, и уселась на покрытую попоной кипу сена, служившую вестовому постелью. Было полутемно, приятно пахло свежим сеном. Жженка добродушно пофыркала и снисходительно позволила потрепать себя по крутой шее.
У грязного стекла в окошке, выходившем на задний двор, нижний уголок был отбит. На стене были развешаны на колышках уздечка и прочая сбруя. И ольстры . Ольстры, из которых торчали рукоятки пистолетов. Соблазнительно торчали-с! Тень осторожно приподнялась, чтобы взглянуть в окошко... но тут сзади послышались голоса... и один из них был весьма хорошо знаком человеку в кителе.
-Дозвольте, братцы, через конюшню пройти, короткой дорогой, значится! Барину приказ привезли, от полковника, надобно отдать, сказали - срочно!
-Да нешто он тут обретается, барин-то твой?
-Да то-то и оно, что должен быть тут, не сейчас, так попозжа... собирался он к ихнему благородию господину эскадронному, с докладом, что посылает его, мол, значится, енарал в Киев, в штаб... Ну, то есть, на арденарцы-то енти самые...
-Ладно, иди, коли так. Да смотри, ежли нет там твово корнета, так погоди трохи, на глаза евонному благородию зазря не лезь! Зленный приехал, как пес, того и гляди, ни за что ни про что леща отвесит!
-Спасибо, братцы! - Мишка вошел в конюшню. Тень в Жженкином стойле присела и сжалась в комок. Денщик осторожно подкрался к приоткрытой двери. Выглянул. Сулич обернулся было - но пройдоха-денщик уже успел спрятаться. В стойло Игнатова серого Черкеса. Где в стену были вбиты такие же колышки, на которых так же висела сбруя. И такие же рукоятки искусительно торчали из ольстр...
***
..Бах! А, черт! Ба-бах! Да в бога-душу-матерь-божию! Игнат, ставь еще пятерку бубновую! Ба-бах! А, будь всё проклято! Да заряжай быстрей, не копайся, руки-крюки!...
Что-то не ладилось у эскадронного со стрельбой в тот вечер... То карта, приклеенная к стене, в самый ответственный момент упадет, то патрон Игнашка уронит и порох рассыплет... то пистолет, безотказный до сих пор кухенрейт , даст осечку... и бутылка из-под шампанского, водруженная на крышу пуньки, разлетелась на осколки только с четвертого выстрела... Да, как ни грустно об этом говорить, но Сулич, о чьей меткости в полку ходили чуть ли не легенды, нынче, как ему казалось, стрелял хуже вахлака-рекрута, - хотя между однополчанами ротмистра было немало таких, которые подобное «безобразие» сочли бы для себя достижением.
И Сулич прекрасно знал, кто виноват в его промахах: каналья Ольшевский! Да, именно он, этот маленький белокурый корнетик, настоящий ангелочек с виду, оказавшийся на деле не только распутником, но и шулером! И не только шулером, но и вором! («А я-то, дурень, тогда еще не верил! И прощения у него просил! На брудершафт пили! Нет, как он к генералу-то сумел подольститься?! Невиновен!! Следствие установило!!! Вот ведь, дьявол его дери!!!»)
Умом Александр Георгиевич прекрасно понимал, что всё наладится, стоит ему только взять себя в руки и как следует сосредоточиться на мишени, однако мысли ротмистра, помимо его воли, то и дело, будто заблудившиеся дети, которых «леший приводит» раз за разом к одной и той же лесной прогалине, возвращались к злосчастному корнету. Подумать только: он, ротмистр Александр Сулич, с двумя ранениями, с Владимиром за Бородино, с Георгием за Аустерлиц, с Анной в петлице за Фридланд и Анной на шее за Лейпциг , он, который с Денисом жженку варил, с Кутузовым беседовал и чуть Бонапарта в плен не захватил, - из-за этого мальчишки дважды при всем честном народе получил выговор от его превосходительства! За неумение себя вести! Срамота несусветная!
Тогда с бала выкинули под арест, как нашкодившего ребенка в детскую, - и из полка бы выставили, спасибо, кузина заступилась! Теперь - из клуба на гауптвахту увели! («Ну - всё, вот только попадись мне этот корнетишка!»)
Ба-бах! - пуля ушла чуть ли не на вершок в сторону от наглой физиономии бубнового валета, которого Сулич мысленно нарек Владимиром. - А, чтоб тебя разорвало, да наперекосяк склеило!
Поглощенный своим занятием, ротмистр не заметил, как дверь трактира отворилась.
-Вашескородь... а, вашескородь!
-Чего тебе?!
-Да вон к вам его благородие пришли...
Сулич, уже прицелившийся было опять в румяную морду валета, обернулся: перед ним, как ни в чем не бывало, стоял каналья Ольшевский и отдавал честь!!
-Здравия желаю, господин ротмистр!
-Ты?!!! Да как ты.... После всего... И ты еще смеешь... Да я ж тебя сейчас...!!
-Господин ротмистр, я пришел доложить... - пролепетал корнет, невольно делая шаг назад, к спасительной двери.
-Э, нет! Погоди! - крикнул Сулич, заметив его движение. - Ты у меня так просто не отвертишься! Игнат!
-Что прикажете, вашескородь? - так и подскочил денщик.
-Заряди-ка мне парочку...
-Сей секунт, вашескородие!
-Да не эти! А ульбриховские! Да, да, вот эти, которые поменьше! А кухенрейт положи! Да шевелись! - Лукин торопливо зарядил пистолеты. - А теперь ступай. А мы с корнетом поговорим... тет на тет, как выражается господин Земский! «Да... похоже, и впрямь надо было подождать... прав был Сергей Кирилыч...», - чуть слышно прошептал побледневший корнет.
«Sapristi! - подумала, приподнимаясь и осторожно выглядывая в пыльное окошко, тень в сером кителе. - Да тут, господа, просто воняет дуэлью!... А на дуэли подчас убивают... C’est la vie !... И исход поединка бывает весьма неожиданным... Вполне возможно, что так будет и сейчас...». Рука, слишком белая и холеная, чтобы быть солдатской, бесшумно вытянула из ольстры пистолет... потом так же осторожно извлекла патрон из лядунки ... («Pardon, mon cher , но второго такого случая может и не представиться!»)...
«А ведь, не ровен час, смертоубийство будет... Как ее... Дувель ента самая... А ну как убьет его благородие мово барина? И пущай убьет, так ему, щенку белобрысому, и надо! Пущай! И барыню пущай удар хватит! А уж тогда мы с матушкой... - пистолеты в ольстрах, будто магниты, притягивали взгляд Мишки-денщика. - А ежли и не эскадронный убьет, барина-то мово... Так ведь подумают-то все едино на него, на ротмистра! Потому как некому больше! Свидетелев-то нема! А он ведь дувелянт-то известный, почитай что, первый в полку... Ежли только вовремя кукарекнуть...», - Мишка торопливо, дрожащими руками, принялся заряжать пистолет...
***
-Ну, корнет...
-Господин ротмистр, я пришел доложить... - начал Ольшевский, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал поувереннее.
-Ну так докладывай, черт тебя возьми! - перебил «Сулейман», целясь в валета. Корнет подошел и протянул Суличу приказ генерала. - Ну, что у тебя там? - эскадронный не глядя на Ольшевского, взял бумагу и быстро пробежал ее глазами.
-Вот тебе раз! Оказывается, нынче новая мода пошла: шулеров да воров не шандалами по морде бьют, а в штаб посылают! Ну так поезжай - там тебе самое место! С холуями штабными, да с крысами бумажными!!
-Господин ротмистр...
-Ты еще здесь?! Вон с глаз моих! Я кому сказал? Убирайся! В Киев, в Петербург, на чертову ярмарку!! - выкрикнул Сулич, оборачиваясь к Ольшевскому так, что ствол пистолета чуть не уперся корнету в грудь. («Ну же, давайте, ваше благородие! - шептал денщик. - Век за вас Бога молить буду!»)
-Господин ротмистр, - весь дрожа, но стараясь не выдать своего страха, заговорил Ольшевский, неотрывно глядя на пистолетный ствол и не решаясь поднять руку, чтобы его отвести («Бешеный, как есть бешеный! Господи, пронеси!»). - Александр Георгиевич, я не знаю, за что вы меня возненавидели, возможно, что я и в самом деле далеко не идеал офицера... - Сулич слушал, готовый в любую минуту разразиться потоком ругательств, усищи его гневно подрагивали, а палец по-прежнему лежал на спусковом крючке.
Молодой человек на миг замялся, но боль незаслуженного оскорбления оказалась сильнее страха, и он продолжал: «Господин ротмистр, если вам угодно, можете меня застрелить («Помирать - так с честью!»)... Но я не повинен в преступлении, которое вы мне приписываете!!»
-То есть, как - не повинен?! - Сулич от удивления чуть не опустил пистолет дулом вниз , но вовремя спохватился. - Как это - не повинен, когда я сам тебя видел?!! И все видели!!
-Видели?! - корнет невольно повысил голос. - Но если вы меня сами видели, тогда скажите, в чем я был одет?
-В доломане и в ментике, как положено, - а во что же еще ты мог вырядиться? - не задумываясь, отвечал «Александр Суленций»... Но в глазах его при этом мелькнуло что-то вроде сомнения, - и корнет заметил эту искорку.
-Да в том-то и дело, Александр Георгиевич, - быстро, боясь упустить момент, зачастил Ольшевский, - что в клубе меня в тот вечер не было! И на мне был не доломан, а виц-мундир!
(«Дознаются, ироды... - у Мишки дрожали руки. - Беспременно... сквозь строй... по Владимирке... в Сибирь....»)
-Да что ты несешь?! Как так - не было?! Когда - был?!! - вскричал Сулич, потрясая пистолетом.
-Да так, господин ротмистр, - закричал в ответ Ольшевский, - что я в это время был совершенно в другом месте! И вчера это было выяснено! Не верите - можете у шефа спросить! У полковника! Да хоть у почтмейстера!
-У почтмейстера... Ты еще Игнашкину кумушку сюда приплети! - огрызнулся ротмистр, снова прицеливаясь в злополучную карту. - Хотя... подожди... («Дознается... как пить дать, дознается! Что делать? Господи спаси, Богородица-дева пресвятая!» - лихорадочно крестился денщик.)
Ба-бах! - ротмистр улыбнулся, впервые за вечер: вместо наглой толстощекой рожи валета в карте зияла круглая дыра. - Подожди-ка... А ведь и правда... Петрушка же мне что-то рассказывал, когда вел с гауптвахты! И Игнашка докладывал, когда обед подавал... («Сейчас догадаются... Господи, да что же я?! Бежать надо, покуда цел! Со всех ног бежать! Деньги же есть! А барина...», - кончик пистолетного ствола высунулся из приоткрытой конюшенной двери).
-Ну, разумеется, правда, Александр Георгиевич! - обрадовался Вольдемар.
-Так, значит, не ты ассигнации со стола сгреб? - все еще недоверчиво произнес Сулич.
-Не я, Александр Георгиевич!
-Ну да, и в Дядинских нумерах не тебя Петрушка видел, и у Луизы Фридриховны не ты барыню отплясывал с пятью девками зараз! - «Закидонский» уже успел припомнить в подробностях Игнатов рассказ про двойника, - но вот так просто признаться в своей ошибке, да еще перед безусым мальчишкой? Ну уж нет! Этак в молодежи никакого почтения к старшим не останется!! И потом: денщик - он денщик и есть, чего только не наболтает за красненькую! А кто же тогда в карты плутовал?
-Конечно, не я! Что я вам, денщик, что ли - барыню плясать? («Дознается... если уже не дознался... Убью гадину... - Мишка до боли в пальцах сжал пистолетную рукоятку. - А потом - в бега, деньги есть - пачпорт раздобудем... пока тут суд да дело, да кутерьма всякая - не сразу хватятся... Пачпорт выправим - вольные станем, а то и дворяне... мундир хозяйский наденем... бумаги возьмем, и Урагана... а в Киеве добудем статское.. Да, так и надо...»)
-Тогда куда же ты ездишь каждый вечер, штаб-ротмистру не докладываясь?! - тихо и медленно проговорил «Суленций», и этот тихий голос испугал Вольдемара больше, нежели самый гневный крик. - Куда, если не к девкам? Ой, смотри у меня, корнет!! - ротмистр сощурил глаза, и теперь еще больше, чем в клубе, походил на готовую к броску рассерженную куницу.
-Ни к каким девкам я не ездил, не езжу и ездить не собираюсь! А если к кому и езжу - то вас это не касается! - выкрикнув в лицо ротмистру эту фразу, корнет задним умом сообразил, что ляпнул глупость: как это - не касается? Ведь нельзя же будет им с Юленькой не пригласить Сулича на свадьбу!
-Молчать! Сопляк! Мальчишка! Запомни, молокосос: меня касается всё, что в моем эскадроне творится! И всё, что хоть как-то затрагивает его честь!! - взревел разъяренный «Суленцио»: в его душе снова шевельнулось подозрение. - Слушай: если ты в самом деле ни по каким непотребным местам не шатался и ничего бесчестного не делал, тогда - скажи мне, к кому ты ездишь каждый вечер? Ну! Ее имя! Это останется между нами, слово офицера!
-Господин ротмистр, - тихо, но твердо отвечал корнет, побелевший, как полотно, - вчера я спросил генерала, а теперь спрошу вас: если бы вы были на моем месте, вы бы - сказали?
-Ох ты, Господи, Боже мой милостивый! - эскадронный, казалось, вот-вот расхохочется в лицо Ольшевскому. - Нет, видали вы его, а? Черт подери!
(«Браво, малыш! Да, ты заслуживаешь лучшей участи...» - тень в кителе бесшумно подняла пистолет и прицелилась в денщика - а у того руки тряслись, как у паралитика, и мушка плясала. «Не бойся, малыш! - прошептала тень в кителе. - Я выстрелю первым! Убить эту дрянь... всеобщее восхищение, милость его превосходительства... а Жюли?! Что ж, наше от нас не уйдет, путь в постель не обязательно лежит через церковь!»).
-Ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним! - ввернул окончательно выведенный из себя корнет фразу, слышанную от Земского. - А вам я...
-Ну, и что ты, мальчишка, своему командиру сделаешь, чего сам Бонапарт с двунадесятью языками не сумел?!
(«А правда, что я ему сделаю? Но ведь надо же дать ему отпор, иначе он так меня и заест! Ух, усищи! Так и шевелятся!») Что я сделаю? Да отстрелю ваши жуткие усы, и преподнесу своей даме в качестве трофея! - у Вольдемара аж внутри захолодело от собственной смелости.
-Ты - Юлии - мои - усы?!! - вытаращив глаза, медленно, чуть ли не по слогам, переспросил ротмистр. - Ну, силен!
-Юлии?! Откуда вы...??
-Ну да, кузине моей, - расхохотался «Суленций», не в силах более сдерживаться. - Будто я не знаю, что ты у моего дядюшки имел дерзость просить ее руки! Вот только попробуй отпереться! - эскадронный снова сердито сдвинул брови.
-И не подумаю! Я ее люблю, Александр Георгиевич! - очертя голову грохнул Владимир, с ужасом думая, что «Сулька» теперь запросто может вгорячах, сам того не желая, нажать на спусковой крючок - и в упор вкатить ему, Ольшевскому, пулю под ложечку! И что потом толку с того, что «Сульку» в Сибирь сошлют?
-Любишь?! Да, вижу - любишь, - усы у «Сулеймана» по-прежнему топорщились, как щетки - но хоть шевелиться перестали, и то хорошо! - Не выдал! Хвалю... - он наконец-то отвел в сторону пистолетный ствол. - А она тебя любит?
-Любит, Александр Георгиевич!
-Постой-ка... - Сулич, прищурившись, испытующим взглядом посмотрел на Вольдемара, и усы его снова шевельнулись. - А ты с нею, часом, не... того?
-Да что вы, Александр Георгиевич!! Как можно!!
-Да так и можно. В беседке. На балу. - Лицо корнета выражало полнейшее недоумение, но он не опускал глаз, и это раздражало эскадронного. («Уж не приврала ли кузина? А мальчишка, смотрю, ловок! С кем поведешься...»). - Ну, что смотришь, как баран на новые ворота? Не понимаешь, о чем говорю? («Он, точно - он, кому ж еще!») Еще скажи, что ты не чертом был наряжен на том балу!
-Так точно, чёртом, господин ротмистр! Но в беседке меня не было! Я никогда бы не посмел... Впрочем, - корнет впоследствии и сам недоумевал, как это у него вырвалось, - если вы считаете, что я вас оскорбил, я готов дать вам удовлетворение когда и где захотите!
-Черт возьми! - ротмистр сперва вытаращил глаза, потом оглушительно расхохотался. Теперь он готов был поверить в невиновность этого мальчишки: кто способен обидеть беззащитную девушку, тот драться не станет! Однако эскадронный все еще не желал сдаваться. «Удовлетворение! Когда хотите!!» - насмешливо передразнил он корнета тонким писклявым голосом. - А сперва усы мне отстрелишь! Тоже мне, дуэлянт выискался! Да ты пистолет настоящий хоть раз держал в руках?
-Представьте себе, держал! И даже стрелял...
-Ну да, - подхватил Сулич, - в белый свет, как в копеечку! Слыхал я, как ты стреляешь! А туда же, в женихи... Вы с кузиночкой, смотрю, два сапога - пара... Удовлетворение... Ты вот сперва... - Сулич огляделся в поисках мишени, подходящей для неопытного стрелка. - Да вот, хоть в мебель вот эту попробуй попасть! Давай! - и «Суленциар» указал корнету на старое продавленное кресло, заброшенное на крышу конюшни в незапамятные времена, неизвестно кем и один Господь знает, для какой надобности. - Вот, бери - и вперед марш! - он протянул корнету второй «ульбрих». - Вот сейчас я и посмотрю на тебя, стрелка! А то хвастаться вы все горазды...
Кресло лежало на самом краю крыши, слева от двери. Корнет взял пистолет и встал на место, указанное ротмистром. Ему внезапно вспомнилось утро, когда он впервые услышал имя Юленьки. («Как перед этим говорил штаб-ротмистр? «От нашего Александра Закидонского иных любезностей не дождетесь! По крайней мере, пока не докажете, что стреляете из пистолета не хуже его самого». Вот теперь и нужно доказывать... Похоже, он поверил, что я не виноват... Или начинает верить... Только не хочет показать, что неправ... Всё наладится... Нужно попасть... Обязательно попасть...»)
-Корнет! - ротмистр взял из ящика второй пистолет и отошел чуть ли не к самой конюшне, намереваясь всадить еще одну пулю в многострадального валета.
-Да, господин ротмистр!
-Смотри мне, Черкеса не пристрели! Бери выше!
-Слушаюсь, господин ротмистр! («Хоть не говорил бы под руку!»)
-А как поживает твоя серая кобыла, на которой ты из клуба удрал?
-Да говорю вам, господин ротмистр: я езжу на гнедом жеребце! А на серой кобыле ездит мой денщик Мишка!.. Постойте... Мишка, доломан... в уме у корнета мелькнула внезапная догадка, столь же простая... сколь и невероятная: «Да нет, чепуха! Куда ему, с его рожей конопатой!»
(«Слава те, Господи! - у Мишки отлегло от сердца. - Как меня Господь надоумил, белила-то у Липки спереть! А, может, не догадаются - так и не брать грех на душу? Так, просто, сбежать с деньгами? Но ведь заел он мою жизнь, заел, гадина!!». Тень в кителе, стараясь не упустить ни слова из сказанного офицерами, одновременно не сводила глаз с денщика, а тот, раздираемый ненавистью и страхом, то опускал пистолет, то вновь принимался целиться в своего барина).
-Слышь, корнет, а может и кольца с печаткой у тебя нет? Большого такого? Золотого, а не то так серебряного? Чтобы поверх перчаточки шелковой надевать? А?
-Какая печатка? О чем вы, Александр Георгиевич?! Нет у меня никакого перстня, и не было никогда! Вы специально меня сбиваете, чтобы я промазал?
-Да упаси меня Боже! - рассмеялся «Сулейман», предвкушая, как «нахал-молокосос» промахнется, и он, ротмистр, на правах старшего, сделает ему примерное внушение. - Ладно, на нет и суда нет. У всех спрашивал, и у тебя спросил для порядку! Нет, но кто же тогда...
... Кольцо... с печаткой... Ну да, конечно же! Серо-зеленые глаза - взгляд будто пронзает насквозь, как жука булавкой! - мягкий, обволакивающий голос - как мед... с битым стеклом перемешанный! - янтарный чубук... тонкая, но сильная рука... И на ней - тяжелый серебряный перстень!
-Ну, что же ты? Стреляй! Или осрамиться боишься? - поторопил корнета эскадронный, встав в двух шагах от стены конюшни, как раз напротив правого окошка, и поднимая пистолет.
-Да я тут вспомнил, Александр Георгиевич: у штаб-ротмистра Земского кольцо на правой руке, точь-в-точь такое, как вы говорите!
(«А вот это глупо, mon cher ami! Что ж - ничего не поделаешь!»)
Владимир торопливо прицелился. Выстрелил. Выстрел показался ему ударом грома. Почувствовал, как у самого уха свистнула пуля. «Ну, ей-Богу, Александр Георгиевич! Что за шут...» Взглянул - и осекся. Застыл с открытым ртом.
Сулич лежал ничком, и под головой его медленно расплывалась темная лужа.
(«О, Господи! - корнет, не выпуская пистолета, закрыл руками лицо. - Нет!!! Нет, Господи!! Ведь не мог я так промахнуться!! Не мог! Не мог!!!»)
(«Ох ты ж, мать-перемать твою!! - у Мишки перехватило дух. - Да как же эт я так? Эскадронного?!»)
***
Физиономию денщика перекосил панический, нерассуждающий ужас. Мишка вскочил, рванулся было бежать, но вспомнил про пистолет, швырнул его в угол, едва не зашибив ногу Черкесу... вернулся, принялся лихорадочно шарить в сене - рука его раза три натыкалась на оружие, но не могла его ухватить. Наконец Мишка кое-как овладел собой, схватил пистолет, огляделся в поисках места, куда бы можно было его спрятать, и в конце концов сунул под кормушку. Потом бросился вон. Черкес проводил его недоуменным взглядом, вытянул шею и тихо, тревожно заржал, будто спрашивал на своем, лошадином, языке: «Что же это творится-то на белом свете?».
Из дворика донесся крик Мишки: «Братцы! Бегите скореича, там мой барин евонное благородие застрелил!». Потом по коридору меж стойл протопали тяжелые сапоги вестовых... Во дворе послышались голоса - похоже, на место происшествия сбежались все обитатели трактира: «Ваше благородие! Как же...?», «Обнакновенно, как! На дувели! Как господа стреляются!», «За лекарем беги!», «Черта ли тут лекарю делать!», «Не было печали!», «Ох ты, страсти-то какие, Авдотья Матвевна!», «Ой, маменька, я сейчас в обморок упаду!», «Убит?!» «Как есть, убит! Вчистую!»... «Попа бы надо...», «Черта ли теперь с попом...», «Да не трогайте ничего, пока полицию...», «Да на черта эта полиция - говорят же тебе: дувель случилась! А господа офицеры в таком разе завсегда сами промеж собой разбираются!», «И то верно! Надо штаб-ротмистру доложить!».
А тем временем притаившийся в Жженкином стойле человек в солдатском кителе сунул еще дымившийся пистолет под кормушку. Потом он быстро и бесшумно перебрался в стойло напротив, нашарил под Черкесовой кормушкой пистолет, из которого стрелял незадачливый денщик, несколькими быстрыми движениями прочистил шомполом еще теплый ствол, и; усмехнувшись, аккуратно вложил пистолет в ольстру. Отряхнулся, одернул китель, надвинул поглубже фуражку. Быстро вышел из конюшни, скользнул в кусты, отодвинул доску забора, протиснулся в щель и пустился почти бегом, дворами и закоулками, к дому Кириченковой...
***
...- Вашескородие! А, вашескородие! - в дверь спальни сперва деликатно постучали, потом забарабанили кулаком. - Тут происшествия случилась, вашескородие!
-О, mon Dieu! - раздался из-за двери сонный и раздраженный голос Земского. - Ох, уж эта мне служба Отечеству! Умереть спокойно не дадут - из могилы поднимут! - Послышались тяжелые шаркающие шаги, дверь будто нехотя приоткрылась, и в щель выглянул штаб-ротмистр, со страдальческим выражением на лице. Голова у его благородия была обвязана мокрым полотенцем. - Ну? Что там у вас за происшествие?
-Так что, вашескородье, его благородие корнет Ольшевский его благородие господина ротмистра застрелил! - старательно отрапортовал молоденький чернявый Архипов.
-То есть, как - застрелил?! - недоуменно переспросил Земский. - Вы что, перепились тут все?
-Обнакновенно как, вашбродь! На дувели! - вставил второй вестовой, Бочкин, солдат лет сорока пяти, с добрым и бесхитростным лицом, усыпанным рябинами.
-Да что за вздор ты тут несешь? Какая еще дуэль?!
-Виноват, вашбродь, а только докладаю, что сам видел! - отвечал Бочкин, не шутя обиженный выказанным ему недоверием. - Убил его благородие господина эскадронного, как есть, на месте убил! Голова вдребезги! Да, почитай, весь город видел! Сами, вашбродь, извольте посмотреть!
-Да... - протянул Земский. - Положеньице... Слушайте, братцы, а вы, часом, ничего не спутали? Может, все же - ротмистр корнета?!
-Никак нет, вашбродь! - хором ответили оба вестовых...
***
...Позвольте пройти... пропустите... Ну-ка, дорогу! Потолкайся мне!.. Мesdemoiselles... mesdames... Нижайше прошу прощения... - пробившись сквозь толпу, штаб-ротмистр наконец-то смог обозреть место происшествия.
Корнет как упал на колени возле мертвого ротмистра, так и стоял, уставившись бессмысленным взглядом на тело, у которого вместо головы теперь было жуткое кровавое месиво, и, казалось, не сознавал, что вокруг него творится. Бедняга как будто даже не сразу почувствовал, как железная рука бывшего гвардейца крепко взяла его за плечо и дернула вверх, понуждая подняться на ноги: «Ну что, mon cher? Доигрались? И только попробуйте сказать, что я вас не предупреждал!»
Корнет поднял на Земского широко раскрытые, невидящие глаза... поморгал... огляделся, будто тщетно пытаясь понять, где он, и что с ним, и кто его окружает... потом тихо и отрешенно проговорил: «Это... не я... не я...» «Не вы! Дух святой! - передразнил бывший гвардеец. - Дитё малое! В куклы вам играть, а не в «дувель»!»
«Господин штаб-ротмистр! Что случилось? Какая дуэль? Мы на ужин собирались к эскадронному... а тут Суличев денщик.... какую-то невнятицу порет...» - наперебой заговорили, подходя к ним, Писаренко и Одинцов.
- К сожалению, господа, меня самого буквально только что известили об этом... ммм... несчастном случае, - как всегда, холодным и безукоризненно светским тоном, будто щеголяя манерами на столичном рауте, отвечал Земский, пожимая руки обоим. - Посему ничего, кроме очевидного, - тут он изящным жестом указал на тело, простертое у входа в конюшню, - сообщить не могу. - Затем произнес официальным, не допускавшим возражений тоном: «По причине внезапной и трагической гибели господина ротмистра я как старший офицер эскадрона принимаю командование эскадроном на себя...», - и добавил, заметив неприязнь в глазах однополчан: «Разумеется, лишь до соответствующих распоряжений начальства».
И тут же принялся командовать - спокойно, толково и умно, в этом даже Писаренко, боготворивший Сулича и, подобно ему, косо смотревший на «петербургскую крысу», вынужден был отдать штаб-ротмистру должное. Одинцову велено было препроводить несчастного корнета под домашний арест, остаться с ним, и следить, чтобы бедняга сгоряча чего-нибудь над собою не содеял; перед этим бывший гвардеец осторожно вынул из судорожно сжатых пальцев Ольшевского изящный небольшой пистолет, посмотрел на оружие, потом - на убитого, хмыкнул.
Незаметно пожал корнету руку, шепнул: «Courage, mon ami! », и получил в ответ робкий благодарный взгляд.
Писаренко получил приказание заняться перенесением тела со двора в гостиницу, Бочкин - бежать за доктором, Зайцев и Зайчиха - перестать причитать и не путаться под ногами.
К прибывшему с большой помпой частному приставу Земский тут же обратился с «нижайшей просьбой помочь навести порядок и рассеять толпу», присовокупив к сему, что он, штаб-ротмистр, «ни в коей мере не желает посягать на чужие обязанности, к исполнению коих он не имеет способностей», чем пристав был немало польщен.
Явились мигом и скатерть, на которую положили то, что еще недавно было Суличем, и четверо носильщиков-добровольцев, которым штаб-ротмистр посулил красненькую на водку. Штаб-ротмистр сам внимательно осмотрел голову убитого, конфиденциально шепнул приставу, что здесь, судя по всему, несомненно, имела место трагическая случайность, и что разумные люди вряд ли сочтут возможным принимать на веру болтовню неотесанных солдат, которые сами ничего толком не видели (Одинцов уже успел увести корнета).
А когда пристав с достоинством удалился, перед тем громогласно повелев зрителям разойтись и опрокинув за упокой ротмистровой души рюмку очищенной, услужливо поднесенную Зайчихой, штаб-ротмистр жестом подозвал крутившегося тут же Архипова: «Значит, так. Ротмистр убит пулей. Пуля прошла навылет. Пуля должна быть где-то здесь, на дворе - больше ей быть негде. Ее нужно найти. Найдешь - четвертная, не найдешь - двести шпицрутенов. Действуй!». «Есть, вашескородие!» - и вестовой принялся ползать на четвереньках по двору, роясь в пыли, - точь-в-точь, курица.
Ротмистрова денщика Игната новоявленный эскадронный отправил в К. с запиской для господина полковника, которую тут же, в трактирной зале, написал и запечатал своим серебряным перстнем.
Убитого ротмистра отнесли в его комнату и уложили на стол, после чего Писаренко получил распоряжение немедленно отправляться в Кленовку, дабы сообщить печальную весть родственникам покойного.
Явился наконец доктор, седенький толстенький благообразный старичок, в очках, с тростью и потертым саквояжиком. Земский был с ним чрезвычайно вежлив и даже вызвался помогать...
***
Стоило несчастному ротмистру оставить дольний мир, как Земский окружил его останки такой заботой, таким почтительным вниманием, на которые Сулич ни при каких обстоятельствах не мог бы рассчитывать при жизни. Не успели оглянуться - как и гроб был заказан, и место на кладбище подыскано, и с батюшкой обговорено всё, что полагалось обговорить; тело убиенного обмыли, обрядили в парадный мундир, стянули проволочкой разбитую в куски голову, в сложенные на груди окоченевшие руки дали ему свечу, в последний раз подкрутили и напомадили знаменитые усы и положили по тяжелому медному пятаку на закрытые веки.
Когда всё было закончено, со двора прибежал радостный Архипов, протянул руку - на ладони лежал кусочек свинца: «Нашел, вашбродь!» Земский взял пулю двумя пальцами, внимательно рассмотрел при свете свечей. Удовлетворенно хмыкнул. Подозвал доктора: «Взгляните, Платон Артемьевич, - она?»
Доктор тоже взял пулю, поднес к самой свече, стал вертеть так и сяк, щуря близорукие глаза... снял очки... опять надел... Архипов ждал, затаив дыхание.
-Ммм... ну-с... извините, господин штаб-ротмистр, я человек не военный... но... судя по виду раны, скорее всего... да, это она и есть!
-Благодарю вас. Вот, держи, - Земский протянул Архипову обещанную беленькую . - Ну, ступай, что стоишь? - Вестовой взял деньги, козырнул и торопливо вышел. Штаб-ротмистр, дождавшись, когда стихли шаги солдата на лестнице, снова обратился к доктору: «Скажите, Платон Артемьевич, как по-вашему - с какого расстояния был произведен этот роковой выстрел?»
-Точно не скажу... - замялся старичок, - повторяю, Сергей Кириллович, я человек сугубо штатский... («Вот ведь привязался, не было печали! Черт бы их взял, этих военных, прости Господи мое согрешение! А я ведь вечером к куме был зван на ботвинью!»)
-Ну, а все-таки? («Да что ты распинаешься, индюк старый! Когда у тебя на лбу написано - шпак ! Аршинными буквами!»)
-Ну.... думаю, очень близко...
-На сколько близко, точнее? Десять шагов, четыре, три?
-Я бы сказал - практически в упор.
-В упор? - Земский сощурил глаза. - Черт побери! Нет, это же просто восхитительно!
-А... что, собственно, вас так удивляет? - разговор этот чем дальше, тем более не нравился тихому Платону Артемьевичу. Он чувствовал, что ступает по зыбкой почве. - Если, как мне сказали, была дуэль...
-Вот это-то, дорогой Платон Артемьевич, и сомнительно, - тихо и со значением проговорил Земский, наклонившись к самому уху доктора. И так же тихо продолжал: «Если бы вы знали этих, так скажем, дуэлянтов, как знаю их я, вы бы тоже усомнились. Думаю, не я один в эскадроне ломаю себе голову над тем, что же произошло здесь в действительности».
-Но что же еще, по-вашему, могло произойти, если не дуэль? - доктор удивленно поднял брови, - так старательно, будто в первый раз играл в любительском спектакле.
-Послушайте, дорогой доктор, - медленно заговорил штаб-ротмистр излюбленным своим тоном, пряча иронию под маской вежливости, - а в лейб-гвардейских, серо-зеленых его глазищах черти лихо отплясывали на льду камаринскую, сплетая колючие скорпионьи хвосты. - Я понимаю, что вы, как вы сами дважды признались, человек не военный. Но все-таки, даже самый штатский человек должен хотя бы по книгам знать, что такое дуэль! И знать, что на настоящей дуэли стреляют самое меньшее - с восьми шагов. А не в упор. И притом, в лоб. А не в затылок!
-Вы... вы тоже .. тоже заметили? - дрожащим шепотом произнес Платон Артемьевич, которому теперь ничего не оставалось, как подтвердить то, что явственно следовало из осмотра тела, но что доктор решил по возможности скрыть, - дабы не «попасть в историю», чего он всегда боялся пуще смерти.
-Заметил, - отвечал штаб-ротмистр спокойно, будто говорил о погоде, или о стерляжьей ухе. - В отличие от вас, Платон Артемьевич, я человек военный.
-И.... что же мне теперь..? - на круглом лице доктора были написаны такое уныние и такая растерянность, словно за дверью уже стоял посланный по его душу жандарм, а под окнами - тюремная карета.
-Вы, кажется, хотели сохранить это обстоятельство в тайне? - продолжал Земский. - Дабы придать делу как можно более понятный вид? Весьма похвальное намерение. Держите язык за зубами. До поры до времени.
-То есть, как это - до поры до времени? - заволновался доктор. - Уж если молчать - так молчать, какой смысл ворошить прошлое?
-И тем не менее, - Земский до боли стиснул запястье доктора, - как порядочный человек вы не откажетесь дать показания полковому аудитору? - Доктор взглянул в глаза штаб-ротмистру: черти перестали отплясывать и взяли вилы наизготовку. Платон Артемьевич с тоской понял, что отвертеться ему не суждено.
-Что вы хотите от меня? - произнес он с мольбой в голосе. («Ну хоть душу отпустил бы на покаяние, проклятый штаб-ротмистр!»)
-Смотрите, - Земский вытащил из ташки пистолет, завернутый в носовой платок. - Вот из этого пистолета стрелял корнет Ольшевский, который якобы, как мне и вам сказали, убил ротмистра Сулича. Вы видели пулю, которой его убили. Скажите, можно ли было этой пулей зарядить этот пистолет?
-Думаю, нет... - ответил доктор со всегдашней своей осторожностью.
-Правильно думаете, - кивнул Земский. - А что из этого следует?
-Что.. то есть... вы, милостивый государь, хотите сказать, что корнет...
-Именно, - отрезал бывший гвардеец, забыв о светскости. - Никакой дуэли не было. Было убийство. Подлое и глупое убийство. И Ольшевский в нем не повинен.
-Хорошо, я вижу... но я-то что должен делать?
-Пока - молчать. Как рыба. А в нужный час перед нужными людьми рассказать то, что видели - подтвердить, что выстрел был в затылок, что стреляли в упор, и что пуля, - тут Земский для наглядности достал завязанную в тряпочку пулю и повертел перед носом у доктора, - вот эта пуля и есть та самая, что разнесла голову нашему бедному эскадронному. Вот и всё.
Тут доктор, поняв, что лично ему ничто пока не угрожает, выразил полное согласие, пустившись при этом в длинные рассуждения о долге, чести и необходимости спасти ни в чем не повинного молодого человека, - если бы не прибежала Зайчиха с известием, что приехала графиня Корсакова с семейством, то достойный, но трусоватый служитель Эскулапа совсем умучил бы Земского...
***
... - Ваши сиятельства, прошу покорнейше меня простить, весть я вам доставил весьма неутешительную... - старательно, как по писаному, выговорил черноусый, уже пожилой офицер. - Родственник ваш, а наш эскадронный командир, Александр Георгиевич Сулич только что убит на дуэли.
-О, Боже! - возвела очи горе графиня. - Я так и знала, что он... Ведь сколько раз ему было говорено, что его погубит вспыльчивость!...
-Эх, Сашка, Сашка... - сокрушенно покачал головой граф. - Как хоть дрались? На саблях?
-Никак нет, ваше сиятельство. На пистолетах. В Зайцевском трактире, на заднем дворе.
-Вот как?! - граф удивленно поднял брови. - На пистолетах? И убит? Да ведь Сулич превосходнейший стрелок из всех, каких мне случалось видеть!
-Да, ваше сиятельство. Был. Упокой, Господи... - Писаренко осенил себя крестным знамением.
-И на кого же он этак нарвался? - спросил граф, который сам во времена оны был дуэлянт не из последних.
-Да я, ваше сиятельство, и сам не поверил бы, когда бы не увидел! - отвечал Писаренко. - На безусого мальчишку! На корнета Ольшевского!
У Юленьки все поплыло перед глазами, но у нее хватило соображения, прежде чем с рыданиями броситься вон из комнаты, произнести «Бедный Александр!» вместо «Бедный Владимир!»...
***
... «Тришка! Живо беги на конюшню, да скажи, чтобы карету закладывали! Таисья, Катька, Палашка, где вы там, дуры? Живо сундук сюда, белье, платья траурные! Разве ж эти военные сделают все, как принято?! Пока сама не возьмешься... Аниска! Аниска!! Да где она, негодная, шляется? Барышня в гости отпустила? К крестной?! Ах да, вспомнила... Действительно, откуда ей было знать... Ладно, Бог с ней! Шевелитесь, не мешкайте! Акулька, беги, посмотри, как там барышня, да скажи ей, что мы сейчас едем! Да помоги ей собраться...», - голос графини Татьяны Борисовны - убитой горем тетушки - зазвенел по всему дому, как полковая труба.
Юленька с помощью Акульки переоделась, уложила саквояж и села в карету, как заводная кукла...
***
Командир Н-ского полка Франц Иосифович Геллерт по матушке был курляндец, а по батюшке - венгр. От смешения сих совершенно не похожих друг на друга народов произошел отпрыск, в нравственном отношении представлявший собой нечто вроде ведьмы из простонародного поверья, которая ночью превращается будто бы в черную собаку или кошку, а с восходом солнца снова становится женщиной.
Геллерт в тылу был совсем не то, что Геллерт на войне. Стоило полковнику заслышать сигнал атаки, как в нем, будто игристое вино, вскипала кровь бесшабашного рубаки Йожефа Геллерта, - и тогда Франц Иосифович способен был очертя голову ринуться со взводом гусар на полк французской тяжелой кавалерии - и ударом во фланг обратить ничего не сообразившего толком супостата в позорное бегство!
Но как только кампания заканчивалась, и полк располагался на постой в каком-нибудь тихом городишке, верх в Геллертовой душе сейчас же брало наследие почтеннейшей маменьки, тишайшей и благомысленнейшей Эммы Генриховны, урожденной фон Риттенберг. И единственная молитва, какую тогда его высокоблагородие возносил Всевышнему утром, в обед и вечером, была: «Господи, упаси! Только бы никаких происшествий!» Но чтобы в гусарском полку - и без «происшествий»? Мыслимое ли дело? Вот и теперь...
Получив записку Земского, Геллерт сперва глазам своим не поверил. Перечел три раза. Призвал Игната и допросил его со всем пристрастием. Однако Лукин толком ничего не знал - во-первых, много ли увидишь в замочную скважину... А во-вторых, стоит ли вот так, с кондачка, вываливать все увиденное и услышанное начальству, особенно если начальство, что называется, «не в духах»? Еще ведь, под горячую-то руку, и виноват окажешься: зачем без позволенья за господами подглядывал? Нет уж. Ну их всех к лешему в болото, пускай сами разбираются... А мы их сковородиям дурня покажем, от греха подальше...
Сначала Ференц Геллерт шепотом, сквозь зубы попытался подобрать слова для того, что произошло; он перебрал весь свой достаточно обширный, на четырех языках, лексикон, постепенно переходя от dix milles diables к «Der Teufel soll den Kerl buserieren », от него - к «baszom a Kristus Mariat » и далее - к подробному, как по списку, перечисленью матерей всего сущего, но так и не нашел ругательства достаточно крепкого, чтобы полностью выразить все, что чувствовал, - однако все-таки хоть немного, да облегчил душу.
Несколько успокоившись и собравшись с мыслями, полковник велел закладывать карету и послал вестового за полковым лекарем, молодым и франтоватым Станиславом Феликсовичем Мусницким, недавним студентом, и полковым батюшкой, отцом Никодимом - человеком уже в почтенных годах, спокойным, добродушным и давно оставившим всякие попытки исправить свою паству по причине полной бесполезности таковых.
Даже не то, чтобы эти двое могли быть очень полезны на месте происшествия, а просто отчаянно нужен был Геллерту кто-то, кто сел бы напротив него в карете, выслушал всё, что он, Геллерт, будет говорить дорогой по поводу случившегося, и, главное, не лез бы, когда не просят, со «своим мнением», а только головой кивал бы сочувственно, да вставлял бы в паузах предписанное приличиями «Воистину так», или «C’est vrai, mon colonel !»...
***
...Мчали галопом, карету отчаянно трясло, лекарь морщился, батюшка охал, Геллерт крепко ругался по-венгерски, усы у него дергались.
-Ничего, господин полковник! - с философским видом утешал его поп. - Все в руце Божией. Ибо сказано в Писании...
-Вам хорошо говорить, батюшка! - перебил Франц Иосифович. - А мне каково? Когда в один день двух офицеров из списка долой! Легким росчерком пера, да-с, господа, baszom a vilagot ! А за ними и без того ремонтную команду посылать впору! А с меня спрашивают, и слушать не хотят про то, что штаты неполные! Я что, по их мнению, разорваться на двадцать шесть частей должен? Из глины мне прикажете лепить себе подчиненных?! Пардон, милостивые государи, но я - не Господь Бог! - захваченный порывом негодования, Геллерт обращался уже не столько к сидящим напротив него собеседникам, сколько ко всем «там, наверху», которым он при всем желании не мог в глаза высказать, что думал. - Дьявольщина! Всё одно к одному! Слухи какие-то... черт их разберет... про корнета этого... сперва ему на балу морду бьют... потом - этот скандал картежный... А теперь этот ангелочек вот так просто, ни с того, ни с сего, нарывается на дуэль с Суличем!
-Ну... ваше высокоблагородие, - глубокомысленно заметил Мусницкий, - я прошу прощения... Конечно, нехорошо так говорить о покойном... Но холерик, вроде господина ротмистра... и юноша, не умеющий должным образом владеть собою, совершенно неопытный в делах светских ... Было бы удивительно, если бы корнет не нарвался в конце концов на эту дуэль!
-Да пусть бы нарвался, - все более распаляясь, парировал полковник, - но свалить первой пулей лучшего стрелка в полку! Himmelherrgott! Дьявол бы с ним, с молокососом, невелика потеря, но - Сулич!
-И заметьте, господин полковник, что все происшествия так или иначе связаны с этим новеньким! - влез Мусницкий, безуспешно пытаясь в трясущейся по ухабам карете протереть как следует стекла щегольских золотых очков. - Ведь до появления этого Ольшевского в полку всё шло, как по нотам!
-То-то и оно, доктор! Ну, я с ним поговорю, - грозно пошевелил усами полковник. - Не так, как в тот раз, поговорю!
-Да полно вам, Франц Иосифович! - примирительно заметил отец Никодим, высшим благом на свете почитавший мир и спокойствие в полку. - Уповайте на милость Божию. Всё образуется...
-Образуется... Кого я теперь, по-вашему, поставлю на эскадрон?
-Ну, как же... ведь есть же там этот... как его... из гвардии переведенный... - лекарь нерешительно взглянул на полковника.
-Земский? - полковник выплюнул это имя, будто камешек в каше, нечаянно попавший на зуб. - Да, видно, придется - больше некого, кроме хлыща петербургского.
-А, позвольте спросить, господин полковник, что в нем плохого, в этом штаб-ротмистре?
-Да то, - вскинулся Геллерт, - что сам был выставлен из гвардии за какую-то грязную амурную историю; как мне говорили, сперва обольстил девицу, а потом убил на дуэли ее близкого родственника... а теперь смотрит на нас, армейских, будто от нас от всех козлом несет!...
***
... Уже стемнело, когда примчались в М. Полковник взлетел по трактирной лестнице на крыльях гнева. За ним, стараясь не отстать, поспешал Мусницкий, а сзади, пыхтя, отдуваясь и колыхая чревом, тащился отец Никодим. В номере, у гроба, застали гвардейского франта - как обычно, изящного, как шпиль Адмиралтейства, и холодного, как строевой устав, - будто и не гроб стоял рядом с ним, а так, какая-нибудь банкетка, или ваза с цветами... Рядом терся какой-то кругленький штафирка с подозрительно бегающими глазками. Да-с, господа - нечисто что-то в королевстве Датском!
Земский щелкнул каблуками, четко, в нескольких словах, доложил о «несчастном случае», и зажурчал готовыми светскими фразами, обточенными, как галька, тысячью уст, выражая соболезнование, восхваляя покойного и недоумевая, как этот мальчишка, у которого молоко на губах не обсохло...
Геллерт слушал молча, кусая ус. Одна мысль мучила его, неотвязная, как овод: «Сулинька, Сулинька... Ну как же так...» Один маленький кусочек свинца, неудачно вылетевший из дула, - и нет больше Сулича! Нет ни бесконечных рассказов про Бородино и Наполеона, ни раскатистого смеха, ни лихих усищ - всей дивизии на зависть... Тоскливо, господа... Да, проказ, кутежей и скандалов тоже не станет... Но... Вместе с ротмистром в могилу ляжет душа полка - да, непокорная, буйная, горячая... но - живая!.. И подумать только, что это сделал мальчишка, чуть ли не в первый раз взявшийся стрелять!!
Штафирка весьма учтиво отрекомендовался местным доктором, на что полковник сухо кивнул, а Мусницкий протянул руку: «Честь имею приветствовать, коллега!» - и тоже представился. Они перебросились парой фраз на латыни, от которой Цицерона кондрат бы хватил - только чтобы потянуть время и не сразу заговаривать о «событии». «Ну-с, что у нас тут?» - первым решился Станислав Феликсович. И, подходя вместе с доктором к гробу и внимательно глядя в обезображенное лицо ротмистра, полушепотом добавил: «Скажите, коллега, это и вправду была дуэль? Не верится просто... Ольшевский - и Сулич...». «Совершенно верно, коллега, - афердонер -с!», - отвечал Платон Артемьевич так же полушепотом, почему-то опасливо поглядывая то на полковника, то на штаб-ротмистра. Тайна рокового выстрела вертелась у доктора на языке, будто чересчур горячий кусок. («В нужный час перед нужными людьми? А разве полковник не должен знать?... А доктор и сам видит!... А если промолчать - кто знает, какие последствия... Решат, будто я замешан... И потом, ну кто мне этот корнет?»)
-Знаете, коллега, у меня тоже возникли сомнения... Эта рана... такое впечатление...
-Что беднягу попросту пристрелили? - договорил Мусницкий, весьма довольный своими познаниями по части пулевых ранений.
-Совершенно верно, коллега! Именно пристрелили, - отвечал толстенький доктор несколько громче, нежели следовало. («Ну что он, в конце концов, такое - этот надутый лейб-гвардеец? Ведь он же мне все равно ничего не сделает!») Но, встретившись глазами с Земским, незадачливый медик понял: этот - сделает. И мало не покажется! А посему сведения о маленьком «ульбрихе» и совершенно неподходящей к нему пуле не успели сорваться с враз прикипевшего к гортани докторского языка. Однако и того, что уже сорвалось, оказалось вполне достаточно.
Земский в бессильной злости сжал кулаки, когда Мусницкий с таинственным видом спросил, можно ли на минутку господина полковника, и получив разрешение, быстро зашептал тому на ухо, указывая то на доктора, то на гроб...И лицо Геллерта все сильнее бледнело с каждым словом...
Когда Мусницкий закончил, полковник долго молчал, не отводя взгляда от лица покойного. Земский, глядя в сумерки за окном, как сапер, отсчитывал секунды: «Сейчас рванет...» Но Геллерт неожиданно спокойным тоном произнес: «Так. Я думал, что видел в жизни всё. Но этот мальчишка разрушил последнюю иллюзию, какая у меня оставалась по поводу человеческой природы». Потом молча снял со стены Суличев кухенрейт... достал из лядунки патрон... зарядил... Оба врача глядели на Геллерта со всевозрастающей тревогой. На красивом лице Земского, как всегда, не отражалось никаких чувств: «По мне, - говорили его глаза, - стреляйтесь хоть все трое по очереди!» Молчание накрыло номер, как накрывают клетку попугая колпаком.
-Ваше высокоблагородие... Франц Иосифович... - наконец умоляюще начал молодой медик. - Франц Иосифович... ну не надо... Если еще и вы...
-А вы, господа, что подумали? - язвительно осведомился Геллерт. - Что я сейчас, здесь, у вас на глазах...? - он жестом показал, как приставляют к виску пистолет. - Как покинутый любовник на лубочной картинке? Не извольте беспокоиться, милостивые государи, - проговорил он нарочито холодно-светским тоном, со значением поглядев на Земского, который по-прежнему стоял у окна, как ни в чем не бывало. - Этого удовольствия я им не доставлю! - Однако кому «им» - уточнять не стал. Сунул заряженный пистолет за кушак: «Нет, всё-таки еще одна, совсем крохотная иллюзия у меня осталась. Доктор, батюшка, будьте любезны, спросите у хозяина комнаты и устраивайте бивак. А мы с вами, господин штаб-ротмистр, сейчас поедем с визитом к этому... милому мальчику!»
«Sapristi! - подумал Земский, садясь в карету. - Кажется, догадываюсь...Но, надеюсь, le colonel не собирается играть передо мной сцену, как в Михайловском театре?»
***
...Полковник заперся с корнетом в спальне, а Земский сидел в зале за столом, выстукивая пальцами марш, бормоча про себя что-то вроде: «Да, так. Прекрасно.... В любом случае... Так и сделаем... Но ведь придет... Не может не прийти... Нельзя ему в своем виде... А приказ уже у меня... Да... так и сделаем... Я вытащу мальчишку... хоть il a fait un pas de clerc ! И он будет мне благодарен по гроб жизни!», и время от времени прикладываясь к стакану с крепчайшим чаем, когда в дверь постучали, и вошел, стараясь не топать сапогами, Суличев денщик Игнат, а следом - Суличевы вестовые: с них штаб-ротмистр начал прибирать к рукам наследство покойного, - и то, должен ведь у солдата быть начальник!
-Здравия желаем, вашескородие! Прибыли по вашему приказанью-с! - отрапортовал Лукин.
-Превосходно! - едва взглянув на них, бросил Земский. - Раз прибыли - устраивайтесь. Пойдите наверх, к Аглае Федоровне, - она уже знает, и спросите, где вам разместиться.
-Есть, вашескородие! - откозыряли все трое, изо всех сил вытягиваясь во фрунт. Архипов, помявшись, подошел ближе к штаб-ротмистру и умоляюще взглянул на него.
-Чего тебе еще?
-Происшествия вышла, ваше высокородие... - понурив голову, чуть ли не шепотом отвечал вестовой.
-Опять?! Выкладывай, - солдатик так и съежился под пронзительным взглядом «Черта». - Ну?!!
-Пистолет... пистолет у меня пропал, ваше высокородие...
-То есть, как это - пропал? И куда же он, по-твоему, мог деться?
-Не могу знать, ваше высокородие! Еще сегодня утром был в ольстре...
-Та-ак, - саркастическим тоном протянул Черт. - Похоже, днесь грехи шестого эскадрона переполнили чашу терпенья Божия. Ну, что ж, дорогой мой, придется тебе отвечать за утерю оружия по всей строгости закона. Присягу давал? Помнишь, о чем там речь идет?
-Ваше высокородие...
-Ладно, черт с тобой, дурень: до утра я не стану докладывать полковнику - у него и без тебя хватает забот. Как потерял, так и ищи. Понял? Переворачивай вверх дном хоть весь трактир, хоть весь город. И не попадайся мне на глаза, пока не найдешь! Кругом! И шагом марш! - Солдат вышел чуть ли не бегом, про себя благодаря Господа, пославшего ему в начальники столь доброго барина. - А вы что глазеете? - обратился Земский к Бочкину и Игнату. - Уже забыли, куда я вас послал?
Тут с офицерской половины донесся голос Геллерта: «Господин штаб-ротмистр!»
-Иду, господин полковник! - отозвался Земский, и не спеша, блюдя свое достоинство, вышел из залы.
***
...Вот, господин штаб-ротмистр, держите. Это настоящий кухенрейт, осечки не дает. Не хотелось бы, чтобы он попал в неумелые руки. Возьмите, на память о бедном Александре Георгиевиче! - проговорил Геллерт элегическим тоном, - но этот тон мог обмануть разве что плохо знавших господина полковника. - Я положу его вот сюда, на столик, - добавил Франц Иосифович нарочито громко, дабы корнет, тихо рыдавший в спальне на походной кровати, услышал каждое слово, - Он заряжен, будьте осторожны.
-Благодарю, господин полковник. Я его сохраню...
***
.... «Всё пропало... всё кончено... но ведь я невиновен, невиновен! Домой бы сейчас, в Васильковку... там яблоки поспели... маменька сейчас, должно быть, варенье варит... грушевое... Нет. Ничего нет. И ничего больше не будет. Правильно сказал полковник: я несчастье приношу! А раз так - значит, только одно и остается!» - корнет вскочил с постели и пошел в гостиную, с твердым намерением немедля привести в исполнение столь недвусмысленно вынесенный Геллертом приговор. Подошел, взял пистолет со столика... на миг заколебался - перед его мысленным взором встало личико Юленьки. И тут стоявший у зеркала Земский обернулся.
-Корнет! - штаб-ротмистр одним прыжком оказался рядом и отобрал у Вольдемара оружие. - Порядочные люди не ходят в гости на ночь глядя. Тем паче - ко Всевышнему. - Вольдемар взглянул ему в глаза - и удивился: в них впервые со времени их знакомства теплились не болотные, а настоящие, домашние, ласковые огоньки! («Черт подери! - ругнулся про себя Земский. - Похоже я и впрямь имел глупость привязаться к этому мальчишке!»)
-А что же мне еще делать, Сергей Кирилыч?! - выкрикнул сквозь слезы корнет.
-Спать, mon enfant. Утро вечера мудренее. А если все-таки надумаете... - наваждение исчезло, глаза штаб-ротмистра снова были похожи на две острые серо-зеленые льдинки. - Так вот, если все-таки, паче чаяния, надумаете сотворить сию глупость несусветную... То было бы весьма невежливо покинуть этот мир, не простившись с прелестной Жюли!
-Да она меня и видеть не захочет!
-А все-таки на вашем месте, милый юноша, я бы написал ей... объяснил бы все... А делать себе дырку во лбу только оттого, что угораздило Сульку схлопотать пульку... - последние слова бывший гвардеец проговорил с каким-то особенным удовольствием, - есть глупость.
-Но ведь господин полковник...
-А для вас что, mon garon , свет клином сошелся на господине полковнике? Сулич убит - но вы-то живы-здоровы!
-Но ведь теперь все говорят...
-Корнет, ваша репутация - это еще не вы, запомните хорошенько, - заговорил бывший гвардеец, и улыбка его при этом напоминала волчий оскал. - Я устрою вам свидание с Жюли, можете на меня положиться. Ступайте и напишите послание своей даме сердца. А Липка доставит его по назначению, - я послал бы вестового, но, согласитесь, женщина в данном случае вызовет меньше подозрений. («Если она придет раньше - что ж, малыши увидят презабавное зрелище, и будут мне за него благодарны до смертного часа. Что существенно улучшит мою репутацию. А если позже... Ну, тогда будем считать это необыкновенно удачным стечением обстоятельств!») Кстати, далеко ей бежать не придется. Корсаковы здесь. Буквально только что приехали. Остановились в Зайцевском трактире. И она с ними... А вот эту штуку - Земский сунул заряженный кухенрейт за кушак, - вообще-то вручили мне.
***
Владимир Ольшевский - Юлии Корсаковой:
Юлия, дорогая и любимая моя, прощайте, прощайте навеки! Вы, верно, уже осведомлены о преступлении, в котором меня обвиняют... Но я невиновен, невиновен, клянусь вам! Я не убивал Вашего кузена, и никогда даже мыслей подобных не имел! Но всё против меня! Всё! Я не знаю, как это получилось! Это Рок! Судьба разлучает нас! Но я не виноват! Я стрелял не в Александра Георгиевича, а в старое кресло на крыше! Я не мог так промахнуться! А господин полковник только что... Он думает обо мне так, что хуже невозможно! Нет, всего писать не стану, ни за что... прощайте! Забудьте меня, умоляю! Я всего лишь глупый мальчишка, который с кем ни поведется, всем приносит несчастье! И господин полковник сегодня сказал то же самое. Если сможете, простите меня за всё. Жизнь моя, солнце мое, прощайте! Завтра моя последняя мысль будет о Вас, мой светлый ангел! Мое последнее желание было - проститься с Вами, но я не смею... Никогда не посмею.. Нет... Прощайте.
Позвольте в последний раз поцеловать Ваши руки.
Несчастнейший из людей,
Вольдемар.
***
-Ну, написали? Давайте. - Земский аккуратно сунул за обшлаг свернутую записку.
-Вот, Сергей Кирилыч... В первый раз ей пишу... И в последний! А вы вправду ...
-Mais, mon ami ... Что за мрачные мысли! Ведь я же вам обещал! Ложитесь, mon ami, и постарайтесь хоть ненадолго заснуть. На вас же лица нет! Всё как-нибудь да образуется. Положитесь на волю Господню... («Выходит, он ей не писал... Ну да, ведь я же тогда сам учил его: никаких вещественных доказательств! Но из этого следует, что... ей не знаком его почерк!... Sacredieu! Pardonnez-moi, mon garcon , искушение слишком велико...»).
Лишь только за корнетом закрылась дверь спальни, Земский быстро развернул записку и торопливо пробежал ее глазами: «Недурно... да, недурно... вот только немного сменить тон... на более жизнеутверждающий!» Он вынул из погребца бумагу, перо и чернильницу, и, присев к столику, быстро набросал несколько строк. Перечел. Остался доволен: «Вот, дорогой корнет, как надобно писать влюбленным романтичным девицам!».
Корнетову записку он свернул и бросил в погребец. («Черт подери! Вытащить я его вытащу... Но при этом пусть будет счастлив, что остался в живых. Только в нянькиных сказках дураки непременно женятся на королевнах и загребают себе полказны... А, собственно, почему этому молокососу должно быть лучше, чем было мне в свое время?»)
Сложив приготовленное письмо и сунув его за обшлаг, Земский вышел из комнаты; за дверью раздался его властный голос: «Липка! Поди сюда!»
-Чего изволите, ваше благородие?
-Зайди-ка к нам на минутку. Да не бойся ты, - штаб-ротмистр вошел, подталкивая перед собой зардевшуюся, как маков цвет, хохлушку, уже невесть что - впрочем, весьма лестное - себе вообразившую. - Сделай-ка мне еще чаю. Да вот еще что, - Земский взял горничную за рукав и потянул к себе. Зашептал на ухо. Девка замотала головой. Земский встал, достал из портфеля беленькую, чертыхнувшись про себя. Показал. Липка взяла ассигнацию, рассмотрела. Кивнула. Штаб-ротмистр вынул записку, отдал ей. Липка взяла осторожно, спрятала в карман: «Слушаюсь, ваше благородие, сей секунт будет сполнено!» Вышла. Земский усмехнулся. Нехорошо усмехнулся. Хитро.
***
...Навалилась ночь. И стало в доме, будто в склепе, - темно и тихо. Тяжелая, душная - воистину, мертвая! - была тишина. Только часы с амурчиками - маятником по мозгам, как по наковальне: тик-так! Тик-так! Про-пал! Про-пал! Корнет опять расплакался, - окончательно сломался мальчишка, спасибо, хоть не по-ребячьи в голос рыдал! Лежал на своей походной кровати, лицом в мокрую подушку уткнувшись, только плечи вздрагивали. Так и уснул одетым. И даже в сапогах - ведь не штаб-ротмистру же прикажете с него сапоги стаскивать! И Мишка-денщик запропастился куда-то, должно - застрял, как рыба в верше, у своей кралечки! Да и не звать же солдата любоваться, как офицер слезы разливает, будто кисейная барышня! Штаб-ротмистр погасил свечу. Но ложиться не стал...
***
...Час пробило... Два... А в третьем часу что-то в офицерской гостиной зашебуршало... Шаги чьи-то, тихие... Да какие ни тихие - все равно, скрипят половицы... свет виден в щель под дверью - едва-едва.
Земский насторожился. Приподнялся - осторожно, тихо. Улыбнулся - будто знал заранее, что должен появиться этот свет и раздасться этот шорох. Встал с дивана - медленно, будто на охоте - чтобы дичь не спугнуть. Взял кухенрейт со стола. Бесшумно, на цыпочках, подкрался к двери. Глянул в замочную скважину. На столике у зеркала стояла прилепленная воском свеча, рядом лежала пачка бумаг, а перед зеркалом... Перед зеркалом корнет Ольшевский торопливо застегивал пуговицы парадного доломана! Земский невольно оглянулся назад - Вольдемар по-прежнему спал одетым на походной кровати. Сергей Кириллович снова прильнул к замочной скважине, сжимая рукоять пистолета: «Господи, только бы не осечка! Ведь - тьфу-тьфу-тьфу! - до сих пор всё как по нотам... Только бы не ушел!... Жаль малого - но мавр сделал свое дело - и теперь оный мавр нам ни к чему... » Двойник Ольшевского уже накинул на плечи ментик... бранденбуры поблескивали в свете свечи, как рождественская канитель... он приготовился нацепить саблю... («Пора!»)
Распахнулась дверь. «Корнет» обернулся. Открыл было рот, чтобы вскрикнуть или взмолиться... И тут, в ответ на эту беззвучную мольбу, рыкнул на него кухенрейт - коротко, сухо, будто толстый швейцар в галунах - на бедно одетого просителя. «Корнет» рухнул, как подкошенный. Вместо головы - кровавое месиво, образа Божьего не различить. Земский бросился в комнату, первым делом вложил в руку убитому дымящийся пистолет. Потом сгреб в охапку саблю, кивер, бумаги со столика - те самые, мятые ассигнации, с зеленого клубного стола! И скрылся в спальне. Будто его тут и не было.
Настоящий корнет, разбуженный выстрелом, сидел на кровати и спросонья глупо моргал. Земский бесцеремонно, как кукле, сунул ему за пазуху ассигнации, накинул на него ментик, нахлобучил кивер, - слава Богу, что хоть чакчиры и сапоги были на этом несносном мальчишке!
-Сергей Кирилыч... Господи... Да что же это?
-Тихо! Всего-навсего то, mon cher, что вас более нет в живых. Что теперь вы можете начать жизнь сначала - в других краях, под другим именем. («И чего я с ним вожусь? Привык, вот и всё. Ничего - авось, на небесах в приход зачтут. И потом, когда есть человек, который тебе жизнью обязан - это весьма недурственно... Взять вот хотя бы Поля...»)
-То есть - как? Так вы...
-Зачем же я? Я только дверь открыл - посмотреть, кто там шебуршится... Нет-нет, лучше не глядите, а то ведь в обморок хлопнетесь, как жантильнейшая из девиц! Идемте, скорее! - и бывший гвардеец потащил корнета за собой на веранду, а оттуда - в конюшню - рука у Вольдемара была горячая и сухая, как у раненого.
Корнет шел покорно, как слепой за поводырем, тщетно пытаясь хоть что-нибудь понять. Ураган оказался полностью снаряженным в поход. «Садитесь, ну же! - Вольдемар насилу попал ногой в стремя. - Поедете через Киев, вот ваш приказ, деньги я вам дал - те самые, которые вы якобы украли, - пригодятся.
-Постойте, но кто же на самом деле, тогда, за картами....?
-Вчера я вас прямо предупредил, милый юноша, чтобы вы занялись наконец своим денщиком, - оборвал Вольдемара Земский, выводя Урагана из конюшни на дорожку. - Если вы не поняли - tant pis pour vous, mon garon : глухому обедню два раза не служат!
И, пока вел коня к калитке, торопливо шептал, то и дело оглядываясь: «В Киеве купите коляску, переоденетесь в штатское и - галопом по полтавской дороге... вам нужно добраться до Баштанки - это имение моего друга, лейб-гусарского поручика Л-ва, управителя зовут Адамом Христиановичем... вас примут с салютом и парадом, стоит лишь сказать, что вы - от меня: я спас Полю жизнь, под Фер-Шампенуазом... пересидите грозу, потом будем думать, что делать с вами далее.... Это-то вам, надеюсь, понятно?»
-Но... - бывший гвардеец распахнул калитку, вот-вот ожидая, что из дома донесутся встревоженные голоса. - Но, Сергей Кирилыч... Как же... Юлия? - Зажегся огонек у Аглаи Федоровны... потом - в комнатке, где спали Бочкин с Игнатом... Ураган фыркал и нетерпеливо перебирал тонкими сильными ногами.
-Вперед, - прошипел бывший гвардеец, - марш-марш!
Вольдемар, как во сне, все медлил дать коню шенкеля: «Но Юлия... ведь она же...»
-Галопом, в тригоспода-бога-душу-всех-апостолов-мать!!!..
***
Ураган стрелой рванул вперед. А штаб-ротмистр что есть духу понесся к дому. Он чудом успел вбежать в гостиную за миг до того, как полусонный вестовой Бочкин просунул в дверь голову. Глазам славного солдата предстал его благородие новый эскадронный, упавший на колени перед... Ох ты, Господи!
-Ну, говори, не томи, что стряслось? Кто в кого стрелял-то, Карп Егорыч? - за спиной у Бочкина теснились все обитатели дома, включая полуглухого старика-кучера Агафона, большую часть суток спавшего в своей комнатенке, поскольку на конюшне у Кириченковой стояла лишь одна буланая кляча, перед большими праздниками возившая Аглаю Федоровну в облезлой коляске в К. за покупками.
-Кто-кто... Ясно, кто, - проворчал вестовой. - Его благородие корнет с собой покончить изволили. - И, обернувшись, тихо, дабы не услышал штаб-ротмистр: «Не вынес, видать, что грех на нем...» «Ох ты ж, Господи! - запричитала толстая Маланья, - ведь совсем же еще молоденький!» «Ой, лышенько!» - вскрикнула Липка и заплакала, шмыгая носом. А рассудительный Игнат только покачал головой и сказал, что, оно конечно, Бог судья его благородию, а только, верно, лучше уж так, чем под суд да на позор... «Ась?» - переспросил ничего не понявший толком Агафон, приставив к уху ладонь. «Карась! - передразнил его Бочкин. - Застрелился, говорю, его благородие!».
Тут штаб-ротмистр, который до этого, закрыв лицо руками, старательно изображал глубокую скорбь - а на деле просто хотел выиграть время, чтобы перевести дух, поднялся и обернулся к двери, - всех любопытных будто ветром сдуло. Штаб-ротмистр открыл дверь. Встал на пороге - страшный, бледный, под глазами лиловые тени. Прошептал, склоняя голову: «Не уберегли...» Помолчал, медленно обводя глазами собравшихся - те и дышать боялись. Наконец мотнул головой, как конь, будто стряхнул давившее его чувство вины - и принялся распоряжаться, как ни в чем не бывало, спокойно и деловито.
Велел Игнату принести воды - обмыть покойника, Бочкину - притащить из спальни корнетову походную кровать - пока, до утра, положить тело. Тот повиновался, опасливо перешагнув через кровавую лужу на полу. Маланья получила приказание вымыть пол, Липка - найти какую ни есть косынку или что еще - перевязать мертвецу голову, чтобы не разваливалась....
***
...Аглая Федоровна... Она, кстати, тоже в эту ночь не ложилась: не спалось ей от всех этих новостей, свалившихся, как снег на голову, и поставивших вверх дном весь город, а пуще того - от обиды, что какая-то там Зайчиха знает эти новости из первых рук! В то время как она, благородная девица, окончившая некогда московский пансион Мальво...
Так вот, говорю я вам: Аглая Федоровна стояла в нерешительности у двери своей спальни, держась за дверную ручку. С одной стороны, она предчувствовала, что дело о смерти ротмистра так просто не кончится: недаром посылала Липку на господскую веранду подслушивать под дверью беседу молодого постояльца с господином полковником! А выслушав Липкино донесение, поняла: этой ночью в ее доме может произойти нечто. И такое нечто, рассказ о котором заставит полопаться от зависти весь местный бомонд!
И вот - нечто произошло! И теперь Аглая Федоровна отчаянно хотела спуститься вниз и своими глазами посмотреть на всё... но при этом столь же отчаянно трусила: а вдруг такого насмотришься, что потом в каждом темном углу будет чудиться покойник!
Наконец любопытство победило: старая дева, стараясь унять дрожь в коленках, спустилась вниз и быстро прошла через залу на половину, отведенную их благородиям. Но тут ее ждало разочарование: на пороге «офицерской гостиной» ей преградил дорогу штаб-ротмистр Земский: «Аглая Федоровна, ради Господа! Вам лучше не входить туда... Не извольте беспокоиться, мы сами управимся... Поверьте, это зрелище не для женских глаз! Я был на войне, а вы... Нет-нет, лучше не надо!»
-Ах, господин штаб-ротмистр! Так, значит, бедный Ольшевский... - толстенькая сплетница, подражая героине романа, возвела очи горе - а сама старалась заглянуть через плечо Земского в комнату. Но ей удалось разглядеть только кровь на полу, да могучий зад Маланьи, с причитаниями отжимавшей тряпку над ведром.
-Да, Аглая Федоровна, - отвечал Земский, спокойно, но так, чтобы было видно, чего ему стоит это спокойствие. - Я от него не отходил... Он уснул... И я тоже. Всего на минуту задремал. И тут услышал выстрел... Вбегаю, а он... Ну, ладно, хоть правильно выстрелил, не мучился. Упокой, Господи...
-Упокой, Господи! - повторила старая дева, старательно напуская на себя скорбь, и пышная грудь ее при этом тяжко вздымалась - но не от готовых вырваться рыданий, а токмо от близости штаб-ротмистра. И Земский это понял.
-Идите спать. Вы все равно ничем помочь не сможете. Положитесь на меня... - тут пышка в платье масака сделала вид, что от волнения у нее подкашиваются ноги. «Позвольте, я вас провожу!», - произнес, как на балу, бывший гвардеец, подхватывая ее под руку. Он довел ее по лестнице до двери спаленки, in petto проклиная всё на свете, поскольку старая дева так и норовила повиснуть всей своей немалой тяжестью на штаб-ротмистровой правой, простреленной под Аустерлицем, руке. У самой двери Сергея Кирилловича ждало последнее испытание: хозяйка, сделав вид, будто не в силах более сдерживаться, с рыданием спрятала лицо на плече у постояльца, бормоча: «Бедняжка, бедняжка!», и штаб-ротмистру ничего не оставалось, как поцеловать ее несколько раз за ушком, нашептывая всякую успокоительную, сладкую для женского сердца дребедень, щекоча холеными усами. Аглая Федоровна насилу оторвалась от него и была на седьмом небе от счастья. Земский, спускаясь по лестнице и чертыхаясь на каждой ступеньке, думал про себя: «Sapristi! Да она еще вдобавок воняет, как лошадь в парфюмерной лавочке!»
***
В гостиной уже успели навести порядок - насколько это было возможно в данных обстоятельствах. Возле тела возился Бочкин: свечка никак не хотела держаться в руках у мертвеца. «Ваше благородие! Не прикажете ли пойти, его высокоблагородию доложить... Ну, то есть, - солдат кивком указал на тело. - Как прикажете, ваше благородие?»
«Утром», - отрезал Земский. И в ответ на вопросительный взгляд солдата добавил: «Я тебя, Бочкин, понимаю, Устав есть Устав. Но надо же и совесть иметь. Францу Иосифовичу не двадцать лет, и здоровье у него не железное. Пусть выспится. Дело - тут он так же кивком указал на мертвого «корнета» - до утра никуда не убежит. И ты ступай спать. Понял? Кругом марш! И я тоже лягу». Бочкин откозырял и удалился на цыпочках, радуясь, что Господь послал барина с понятием...
А Земский, вместо того, чтобы лечь спать, тихонько прошел в спальню и медленно, чтобы не скрипнула, приоткрыл дверь на веранду - так, чтобы в нее мог протиснуться человек хрупкого сложения. В спальню дверь тоже оставил открытой наполовину. Потом вернулся в гостиную, погасил свечи, кроме той, что была в руках у мертвого «Ольшевского», сел на стул в темном углу возле окна, опершись локтями на колени и устремив на дверь спальни сосредоточенный, горящий взгляд кота, поджидающего мышь. «Черт возьми! - думал он, мысленно перечитывая записку, которую Липка отнесла Вольдемаровой «даме сердца». - Посланьице вышло - хоть во французский роман вставляй! Если у девчонки не хватит пороху, будет весьма досадно!»
Он ждал долго, глаза у него начали закрываться... но тут его настороженный слух уловил тихие шаги и голоса на веранде:
-Ну всё, Акуля, прощай!
-Да как же вы, барышня!
-А вот так. Я его люблю. И уеду с ним. Понимаешь? Я не хочу замуж за этого мерзкого старика! Я и маменьке так написала. Он меня увезет, и мы сразу обвенчаемся у липеньковского батюшки. Вот, возьми. Прости, но больше не могу дать. Беги! И запомни: Вольдемар не убивал Александра!
-Да мало ли, кто кого любит-то, барышня... а маменьку-то с папенькой слушать надобно... они вам плохого не хотят... а весь город говорит, что он убил... и хоть ты чево делай - а дурная слава останется... Нельзя вам с ним теперь... никак нельзя... что ж теперича... Иисус терпел - и нам велел...
-Замолчи! Не твоего ума дело. Ты свое получила - а теперь иди, пока никто не видал... Дай сюда свечу... - штаб-ротмистр весь обратился в зрение и слух. Чуть слышно скрипнула половица под легкой девичьей ножкой... нежный шепот окликнул Вольдемара... раз... другой... Но корнет, как мы знаем, в этот миг мчался по киевской дороге, шпоря гнедого. Поняв, что в спальне никого нет, вошедшая тихо заглянула в гостиную... вошла... Темно... боязно... Где же Владимир? Свеча горит... почему горит? Ведь никого нет... его нет... Как он написал? «Моя жизнь в руках ваших... если вы не придете до рассвета, то завтра моя последняя мысль...» Вся дрожа от страшного предчувствия, судорожно сжимая в руке свечу, девушка заставила себя подойти ближе... два пляшущих крохотных пламени осветили страшную голову, обмотанную окровавленной тряпкой... «Вольдемар!!» Все поплыло у нее перед глазами... комната начала опрокидываться... последнее, что она помнила, был спокойный, насмешливый голос: «Bonsoir, m-lle la comtesse !».
***
....Штаб-ротмистр подошел, поднял с пола бесчувственное тело, отнес на диван в спальне. Потом вышел на веранду... увидел съежившуюся на ступеньках Акульку, всё еще не решавшуюся уйти, и тихо предложил ей выбрать между парой фухтелей и парой красненьких. А когда выбор был сделан, сунул ей за пазуху деньги и велел убираться, пока цела, - а он, Земский, сам уладит свои дела с барышней и ее маменькой... Акулька скрылась во тьме, шепча под нос: «Ну, барышня! Ну, барин!», и не зная, плакать ей или радоваться...
***
Бывший гвардеец, присев на диван, склонился над неподвижно лежавшей девушкой. «Ну вот! Теперь-то вы мне при всем желании не сможете дать пощечины, любезная графиня! Разумеется, долг велит скорее привести вас в чувство... Но, черт возьми, зачем же вы вводите меня в искушение, мадмуазель?!» - и Земский, не забыв перед тем прислушаться и оглянуться, припал губами к побледневшим устам несчастной Юленьки. Оторвался... быстро расстегнул на ее корсаже две верхние пуговки - о, только чтобы дать бедняжке больше воздуха! - и снова стал целовать ее, свою добычу, - в губы, в шею, в грудь...
От обжигающих поцелуев девушка пришла в себя и широко раскрытыми от ужаса, ничего не понимающими глазами уставилась на штаб-ротмистра. («О, Господи! Опять он! Нет, нет! Я сплю!») Хотела вскрикнуть - но крик замер у нее в горле. Хотела оттолкнуть нависшее над ней кошмарное видение - но руки не слушались. Она поморгала, помотала головой, будто надеясь, что сейчас проснется в своей комнате в Кленовке - и всё будет как прежде... И вечером приедет Вольдемар...
Но видение не исчезало. Штаб-ротмистр сидел рядом, спокойно и нагло рассматривая ее - с растрепанной косой, в расстегнутом платье - и даже не думал отводить взгляд. Она прикрылась руками, сжалась вся.
- Ну что, графиня, очнулись? - спросил он так, будто обращался к трехлетней девочке или к блаженной. И продолжал спокойным ироническим тоном, за который Юленьке отчаянно захотелось расцарапать ему в кровь лицо: «Судя по моему опыту - богатому опыту! - les baisers d’amour есть лучшее лекарство от девичьих обмороков. Ну как? Вы в порядке - или требуется еще доза?»
-Как вы... как вы смеете так обращаться со мной? - наконец спросила она дрожащим голосом.
-Да вот так, ma cherie , - и Земский снова сжал ее в объятиях и поцеловал в щеку, как она ни отворачивалась. - Неужто вы еще не поняли? - Она вырвалась, попыталась вскочить с дивана, но он, все с той же страшной улыбочкой, удержал ее. - Mon courage est votre ouvrage, ma petite fille ! Что же мне еще прикажете делать, графиня, когда вы сами являетесь ко мне ночью, одна, да еще в самом что ни есть соблазнительном виде.. даже без корсета... Благодарите Господа, что здесь я - который лишь поднял вас с пола и привел в чувство, - уж как умел - извините, медицине не учен. Кто-нибудь другой, не так хорошо воспитанный, конечно, не ограничился бы поцелуями!
-Вы... вы - дьявол?!
-Le diable? Moi? - он снова засмеялся, показав безупречные зубы. - Vous me flattez, mademoiselle! Перед вами всего-навсего штаб-ротмистр Земский. К вашим услугам-с. Вы, наверняка, изрядно наслышаны обо мне от вашего несчастного кузена - гвардейская приблуда, штабная крыса, чёрт с левого клироса et tous les saint-frusquin ... Честь имею-с!
-Сергей Кирилыч? - Земский кивнул и запечатлел самый почтительный поцелуй на ее руке. -Так это про вас Вольдемар писал мне?! Что вы... ну, словом, поможете меня увезти, и что вы уже договорились с липеньковским священником?! С отцом Порфирием? И что нас сегодня на рассвете будет ждать карета?
-Я?!! - взгляд Земского выразил не то что полнейшее недоумение, а серьезные сомнения в здравости рассудка собеседницы. - Да не может этого быть!
-То есть как - не может? Вот, посмотрите! - она вытащила из кармана платья сложенную записку. - Вольдемар...
-Что ваш Вольдемар бредил вами весь вечер - не отрицаю, - холодно перебил Земский. - Но что он в бреду успел послать вам записку... О, Господи помилуй! Думать о любви, когда тебе грозит острог, если не расстрел! Мало того, что сам увяз, как муха в сиропе, - надо еще и Дульцинею свою утянуть с собой на дно, а то одному скучно, видите ли! Ни на минуту нельзя оставить без присмотра...
-Перестаньте... Не смейте так о нем!! Вы наглец! - Юлия попыталась дать Земскому пощечину, но штаб-ротмистр перехватил ее руку. - Да отпустите же меня! Я шла не к вам, и вы это прекрасно знаете!
-Тихо! Знаю, что - не ко мне. Но сейчас вы - в моих руках... Ну-ну, не надо бояться, - он выпустил ее руку и немного отодвинулся, однако же не так, чтобы позволить девушке убежать. - Я не так страшен, как вам кажется. Во всяком случае, мадмуазель, я не страшнее вашей глупости - вашей и вашего ненаглядного Вольдемара! Ну что стоило вам хоть чуть-чуть подумать: на какую участь вы обрекаете себя? Куда и с кем вы собираетесь ехать? Какой священник в здравом уме станет рисковать своим местом в угоду вашей прихоти? И какой благоразумный офицер станет ломать свою карьеру, влезая в любовные дела подчиненного ему дуралея?
-Но неужели они бы не поняли?! - почти выкрикнула Юлия. - Если бы я упала на колени....
-Боюсь, графиня, что сие не возымело бы должного действия, - рассудительным тоном произнес бывший гвардеец. - Жизнь - это не оперная сцена, ma fille . Вот если бы вы перед замурзанным попиком в деревенской ризнице достали из-за корсажа пачку денег... Кстати, они у вас есть?
-Есть. Немного, но есть. Я взяла у маменьки, из книжки.
-Без позволенья? - штаб-ротмистр уставился на Юлию так, будто у нее внезапно выросли рога и клыки. - Судя по тому, что я слышал о вашей почтенной маменьке, по возвращении вас ожидает, как минимум, казнь через повешение! Хм... Возвращение... Нет, я, разумеется, не откажусь вас проводить... но.... На рассвете, в мятом платье без корсета, под ручку с военным! Я-то знаю, что вы чище первого снега. А вот как насчет... ну хотя бы первого встречного, который попадется нам на обратном пути?
-Обратного пути не будет, - отрезала девушка, чувствуя себя не то Джульеттой, не то Клариссой. - Я так и написала родителям.
-О, mon Dieu! Написали! И, конечно же, высказали всё, что думаете? - девушка кивнула. -Так вы спалили свои корабли! И не оставили даже маленькой лодчонки на случай тактического отступления! Такое безрассудство приличествует разве что...
-И вы - вы! - говорите мне о приличиях! - гневным шепотом перебила девушка. - После того, как вы...
-Ну, и что я сделал такого, что способно повлечь за собой видимые последствия? - насмешливо осведомился Земский. - Ведь нас никто не видел и не видит... А кто грешит в тиши, греха не совершает, как сказал господин Мольер.
-Не смейте! Замолчите! Ах, если бы Вольдемар был здесь!
-Если бы... Он и так здесь. Вон там, в chambre des morts . Но, к сожалению, в своем нынешнем состоянии мало на что пригоден. - Юлия всхлипнула. - Ну, ну, не плачьте. Этим вы ему не поможете. А себе - тем более.
-Да за кого вы меня принимаете, господин штаб-ротмистр?!
-За ту, кто вы есть. За маленькую восторженную дурочку, которая знает мир и людей только по нравоучительным романам, считает, что мир - это добрый дядюшка, живущий лишь для того, чтобы подстраиваться под ее девичьи капризы! Которая бездумно верит всему, во что ей хочется верить! А когда что-то идет не так, то просто выдает желаемое за действительное, - а потом бывает крайне удивлена, оказавшись по уши в... в том, что я едва не назвал его настоящим - весьма неаппетитным! - именем! Что, разве не так, дорогая мадмуазель? - он придвинулся ближе. Ей отодвигаться было уже некуда, и она чувствовала его дыхание на своем лице.
-Послушайте, откуда в вас столько злости? - спросила она, глядя ему в глаза. - Что мы с бедным Вольдемаром вам сделали?
-Да то, что вы оба - котята, - медленно, отчеканивая каждое слово, проговорил штаб-ротмистр. - Слепые котята, несмышленыши, которые воображают, что все обязаны сажать их на бархатные подушечки и поить парным молочком, только потому, что они слабы, трогательны и нуждаются в помощи. Между тем котят в этом мире чаще всего топят! В отхожем месте! И если маленький пушистик захочет оттуда выбраться, он может рассчитывать только на свои коготки... И вы еще спрашиваете, откуда столько злости?
-Вы - дьявол! Дьявол! - слезы душили ее.
-А вы знаете, - начал он, снова завладевая ее рукой, - Юлия уже не сопротивлялась. - Знаете, что такое появиться на свет вне законного брака? Жить в доме собственного папаши в качестве приживала, из милости, и целовать руки за каждый кусок хлеба, и делать вид, что ты глупее этих болванов, законных сыновей, чтобы они тебе не пакостили - потому что они всегда правы, по праву рождения! - носить их обноски, и слушать, как твою мать обзывает потаскухой каждый, кому не лень, и не иметь возможности ответить... И так далее, в том же духе... А стоит тебе полюбить, как тебя за это выкидывают из гвардии, ты в одночасье теряешь всё, что зубами и когтями вырвал у жизни, - и изволь начинать всё сначала!! Забавно, не правда ли?
Он горько рассмеялся. Потом добавил, заметив внезапное удивление и жалость в ее глазах. - Ну, разумеется, откуда вам, порядочной девушке, это знать! - последние слова он произнес так, будто хлестнул ее по лицу замшевой перчаткой. «Так вот, - Земский железными пальцами стиснул ее руку, будто желая, чтобы девушка почувствовала его давнюю боль, - у того, кто оказался в сей незавидной позиции, есть два выхода: либо стараться, чтобы его не замечали... либо, - тут глаза бывшего гвардейца вспыхнули болотным, «чертячьим» огнем, который был так хорошо знаком всем, кто когда-либо имел глупость наступить Чёрту на хвост! - либо устроить так, чтобы с ним боялись связываться! Так вот, мадмуазель: я предпочел второе. И нисколько об этом не жалею. Зато те, кто переходит мне дорогу, впоследствии весьма сожалеют - когда уже поздно сожалеть!»
-Простите... - неожиданно прошептала девушка. - Я не знала этого... Не знала, что вы... Мне жаль вас... И Вольдемара жаль. И бедного кузена жаль. - Она снова тихо заплакала. А он сидел рядом и думал: «Ей жаль меня! Черт возьми! Знала бы она... ангел! Святая! Маленькая богиня!», - у него вдруг сжалось сердце от почти забытого чувства стыда, и от жалости к ней, ему захотелось упасть к ее ногам, рассказать всё и просить прощения, а если не простит - застрелиться...
Но Черт был бы недостоин сего почетного имени, если бы из-за одного слова, слетевшего - черт знает, почему! - из уст пусть даже самой прекрасной и чистой девушки, позволил себе разрушить тщательно возведенное здание своей интриги: «Да в трех-святых-господа-фельдмаршальскую-кобылу! Вот только кающимся грешником не хватало заделаться на старости лет!»
-Послушайте, - нерешительно начала она, - но... как же так? Ведь Владимир же написал мне, что не убивал Александра!
-Знаю. Не убивал.
-Но почему же тогда вы?... - она сдвинула брови и сжала кулачки. - Ведь вы же...
-Поздно, графиня. Слово сказано. И повторено. Всеми повторено. Хотим мы того, или нет, но мы живем в обществе. Таком, какое есть. И другого не будет. И даже если бы удалось каким-либо чудесным образом найти настоящего преступника и доказать невиновность Ольшевского перед судом, - имя его все равно опозорено. Вы при всем желании не запретите людям перешептываться за вашей спиной, и не заставите их раскрыть перед вами двери своих домов, и не принудите никого вести с вами дела, если он этого не захочет... Его вынудили к этому... но, поверьте, для него, - бывший лейб-гусар указал взглядом на дверь страшной комнаты, - это было самое лучшее. А вот для вас, ma fille ...
-Пустите! Я пойду! - она попыталась встать, но штаб-ротмистр снова обнял ее, прижал к себе и зашептал в ухо, щекоча усами, - однако на этот раз в его речах не было ничего сладкого и успокоительного: «Куда пойдете? Домой? То есть, в трактир? Где вас, наверное, уже со всеми фонарями ищут? И где маменька с папенькой, чего доброго, уже успели прочесть вашу прощальную записку? Поздно, ma fille. Слишком поздно».
-Всё равно, пойду... куда-нибудь... на пруд - топиться... - начала было она - и осеклась, почувствовав холодный взгляд гусара.
-Боже мой. Так вы еще глупее, чем я полагал! Вы и вправду не соображаете, во что вляпались из-за своей непомерной чувствительности! Замуж, вам, видите ли, захотелось! Да еще за любимого! А чуть не по-вашему - так сразу топиться? Одно слово - институтка жантильная! - Юлия дрожащими пальцами застегивала корсаж. - Никуда я вас не пущу. Даже и не мечтайте. Я хоть и Чёрт, но не хочу, чтобы вы угодили из пруда прямиком в геенну.
-Что же мне теперь, по-вашему, делать?
-Оставаться здесь. Отсидеться. Как в крепости. И постараться выспаться. Чтобы выдержать завтрашнее сражение, нам с вами понадобятся все резервы!
-Нам с вами? - переспросила она, мучительно пытаясь понять, что же, в конце концов, за человек перед ней.
-Именно, дражайшая Юлия Константиновна, - подтвердил он, ловким и властным движением усаживая ее к себе на колени. - Я тоже был очень привязан к бедному Владимиру. Я вместе с вами оплакиваю его, поверьте! Я любил его, как младшего брата... потому и говорил так резко... я зол на себя, что не смог его уберечь... простите меня, графиня. Владимир погиб, но я постараюсь вам его заменить.
Она недоверчиво взглянула на него: «В каком смысле?»
- Я предлагаю вам военный союз. Еще несколько часов - и вам понадобится союзник. Сильный, опытный и не исключено, что - вооруженный союзник. Верьте мне: я почти вдвое старше вас и жизнь знаю лучше. Повторяю: в память о бедном Владимире я даю вам слово офицера и дворянина выступить на вашей стороне в завтрашней битве народов и любым - любым! - способом выволочь вас за подол из этой скверной истории. Взамен я лишь прошу, чтобы вы видели во мне друга и союзника, и держались по возможности в обозе, а не кидались на маменькину тяжелую артиллерию на лошадке-качалке, с деревянным ружьецом. Воевать буду я. Ну как? Идет?
-Спасибо, - просто сказала Юлия, и протянула ему руку. Штаб-ротмистр торжественно пожал ее. А Юлия подумала: «В конце концов, пускай хоть он увезет. Хуже, чем с маменькой и с ее старикашкой, уж наверное, не будет!»
Потом Земский ссадил девушку на диван, встал, ощупью принялся что-то искать в погребце под столом... Наконец вернулся к ней, держа фляжку и два серебряных стаканчика. Налил: «Выпейте. Нам обоим нужно успокоиться». Она пригубила - жидкость обожгла ей рот. «Что это? Водка? Ой, нет!» - «Ну вот, теперь моя очередь спрашивать, за кого вы меня приняли. Это не водка. Это коньяк. Настоящий французский. Трофейный. Ну - упокой, Господи, душу убиенного раба твоего Владимира!». Он, не отрываясь, осушил стопку.
Девушка, поколебавшись, все же решилась последовать его примеру, но пила крохотными глоточками, закашлялась - штаб-ротмистр похлопал ее по спине. Но все же, собравшись с духом, допила до дна - пусть он видит, какой она котенок и институточка! Вытерла глаза. Перекрестилась. Повторила: «Упокой, Господи!» - приятное тепло разливалось по жилам, давая мыслям легкость, примиряя со всем случившимся в эту страшную и невероятную ночь.
«Теперь - спать, - устало сказал он. - Завтра - Бородино». И она уснула, сжав обеими руками его руку, как любимую куклу. «А ведь неплохо сработано! Совсем, черт возьми, неплохо!» - откидываясь на спинку дивана, уже в полусне подумал Чёрт.
***
...Штаб-ротмистр, при всей его проницательности, плохо знал свою почтеннейшую хозяйку, если думал, что она, после всего пережитого, сможет сомкнуть глаза. Поцелуи Земского разожгли в ней потаенные желания и надежды, а его старания оградить ее от страшного зрелища лишь подогрели любопытство.
Небо на востоке едва зарозовело, когда Аглая Федоровна, проворочавшись несколько часов в постели и устав расправлять сбившуюся в комок простыню, все-таки, несмотря на неприлично ранний час, встала, оделась и тихонько спустилась вниз.
А что тут такого, дорогой читатель, даже если вы в столь неурочный час и покинули постель? Ведь раз все спят, значит, вас никто не видит. А если и увидит, то всегда можно отговориться тем, что вы просто идете по надобности царя Саула, - что может быть преступного в столь естественной потребности, даже если вы - почтенная и богобоязненная девица из приличной семьи?
А если вы, возвращаясь из тех мест, куда и царь - пешком, краем глаза заглянете в комнату, где вчера, как вам известно, произошло нечто, - так ведь нужно же вам хозяйским глазом поглядеть, чисто ли там всё прибрано! А то ведь эти военные... А если вы при этом еще и в спальню к его благородию заглянете - так что же прикажете делать, ежели любимое существо рыдает-надрывается на веранде: «Мя-яу!» да «Мя-яу!», - оголодал вконец!
Итак, Аглая Федоровна, чье сердце надрывал истошный кошачий «лазарь», доносившийся с веранды даже через две закрытых двери, торопливо, на цыпочках, прошла в офицерскую спальню - и там... Увидела!... «Это что же такое?! Да ведь он же... Он же вчера... со мной, возле моей спальни... а он оказывается... молоденькой захотел, гвардейский бонвиван! И ведь покойника, бесстыжие, не постеснялись!» Жаркая волна обиды и ревности затопила душу старой девы и смыла все, что еще оставалось от ее и без того невеликого ума.
Она подкралась поближе и наклонилась, чтобы получше разглядеть лицо спящей. И узнала молодую графиню - Аглая Федоровна несколько раз встречала Юлию в лавках и в церкви. «Молоденькая, красивая... богатая... окрутила... вот таким всё... А мне?!»
Тут штаб-ротмистр, разбуженный басовой кошачьей арией, приоткрыл глаза, пробормотал что-то вроде: «Ну что за черт, поспать не дадут!», мазнул взглядом по Аглае Федоровне, но тут же снова провалился в сон. Хозяйка метнула на него гневный взгляд, и, забыв про всё и даже про жалобно мяукавшего Василия, подхватив юбки, припустила в Зайцевский трактир...
***
Ушераздирающий мяв и хлопанье двери окончательно разбудили Земского. Он протер глаза, поморгал, помотал головой - мяв не прекращался. «Так, - шепотом сказал себе Земский, поднимаясь с дивана. - Судя по всему, это не сон. Но, черт подери, тогда, выходит, и дверь на самом деле хлопнула! А из этого следует, что здесь кто-то был. И этот кто-то...
«Да не кто-то, - он припомнил то, что сперва показалось ему предутренним кошмаром, - а Аглая Федоровна, перезрелая Диана, так ее и растак! Она хлопнула дверью, и убежала... Куда? Ясно, куда. Та-ак... Дело - дрянь... Я-то думал тихой сапой провести малютку на уютный чердак, где ее никто не стал бы искать... благо, там номер опростался... а потом тихо совершить рейд в тыл врага, произвести разведку, да потолковать без свидетелей с полковником и с батюшкой... Sapristi, господа, было ли в истории хоть одно сражение, которое бы шло по плану?!»
Гусар открыл дверь и впустил исстрадавшегося Василия. Взял его на руки, потискал, погладил - кот прижал уши и стал тихо, но угрожающе подвывать. Земский, усмехнувшись, посадил усатого на спинку дивана. Склонился над спящей Юлией, тихонько провел рукой по ее волосам. «Вставайте, Жюли!» - она медленно открыла глаза. Поморгала, села, огляделась, вспомнила, где она, и что с ней произошло вчера, - и губы ее задрожали. «Вставайте! - властно, но мягко повторил он. - Времени мало!»
«Господин штаб-ротмистр....», - начала она нерешительно. «Серж, - поправил ее гусар. - Ведь мы же теперь друзья! Забыли?» «Да, - послушно повторила девушка. - Мы - друзья и союзники... Серж». Потом спросила, робко дотрагиваясь до его руки: «Серж... что нам теперь делать?»
-Мне - положиться на Бога и удачу, а вам - положиться на меня, - серьезно отвечал бывший гвардеец. - Вчера я уже поклялся вам, что любым способом выволоку вас - невесту моего безвременно погибшего друга! - из этого болота, и я это сделаю. Любой ценой. И запомните, Юлия, - он сжал ее руку, - запомните: когда начнется - а начнется, я чувствую, вот-вот! - от вас, и только от вас одной, будет зависеть: маменька ваша устроит нам с вами большой Аустерлиц... Или же - мы ей преподнесем на блюдечке маленькое симпатичное Ватерлоо!
-Хорошо. Я сделаю всё, как скажете. Мне всё равно. Теперь - всё равно, - медленно и тихо проговорила она. Кот, спрыгнув с дивана, обнюхал ее ноги, потом стал с мурлыканьем тереться о них в надежде выпросить что-нибудь съедобное. - Киса... Кисонька... Говорите же: что я должна буду делать?
«Ну, прежде всего - не распускаться, не плакать и, главное, не терять головы. - Тут штаб-ротмистр прервал свою речь, чтобы тщательно запереть двери и на веранду, и в «мертвецкую», и придвинуть к последней диван. - Фу-у.. Ну вот. По крайней мере, теперь у нас хоть тылы более-менее безопасны». Он тщательно зарядил пару дуэльных «лепажей», затем прицепил саблю, перед тем проверив, легко ли ходит в ножнах клинок. Девушка глядела на него с тревогой и недоумением. «Итак, - он повернулся к ней, - главное сейчас, повторяю, - не терять головы. И держать язык за зубами - особенно о ваших нежных чувствах к Владимиру. Ни одного слова, которое можно было бы использовать против вас! Говорить буду я. А вы повторяйте за мной - всякое нет, и всякое да. Помните...» - он хотел еще что-то добавить, но тут с улицы послышался топот двух десятков торопливых ног и возбужденные голоса. Среди них выделялось пронзительное сопрано «перезрелой Дианы»: «Здесь они, здесь, куда ж им деваться, ваше сиятельство!»
-Серж! Вы... Вы что, всерьез думаете, что может дойти до... - Юлия указала на пистолеты и саблю.
-Мне бы этого очень не хотелось. Однако полностью подобную возможность исключать нельзя. В любом случае я изрублю в капусту любого, кто тронет вас хоть пальцем... Пардон, но похоже нас окружают! Что будем делать?
-Не знаю...
-То бишь - действовать по обстановке? Браво! Я еще сделаю из вас стратега и тактика!
Сзади, из комнаты, раздался топот... потом - чей-то тихий испуганный вскрик... приглушенное ругательство... Юлии показалось, что она узнает голос отца. Дверь, которую Земский забаррикадировал диваном, затряслась под мощными ударами - но устояла.
-Ну, дочка! Поднесла подарочек! Видно в письме-то правда была! - послышался из гостиной кирасирский бас старого графа. - Ну, открывай! Чего уж там!
-Серж... Там папенька... - пролепетала Юлия, невольно стараясь вжаться в спинку дивана. - Серж, я боюсь... «Ничего, с веранды пройти можно! - застрекотала Аглая Федоровна. - Там ежели не в дверь - то в окно!». Шаги удалились. Похоже, противник решил сменить направление удара.
-Я же вам сказал: нападения с тыла можно не опасаться. - усмехнулся гусар, затыкая за кушак пистолеты. По крайней мере - пока. Меня гораздо больше беспокоит возможность лобовой атаки... Так... - спокойно и насмешливо, будто это все его совершенно не касалось, произнес штаб-ротмистр, осторожно выглядывая в окно. - Похоже, весь трактир собрался поглазеть на бесплатное представление... если только не весь богоспасаемый город М... И маменька ваша у этого ополчения за старостиху Василису !
Действительно, возле крыльца стояла графиня Корсакова-старшая - траурное платье, несмотря ни на что, безукоризненно сидевшее на ней, делало еще тоньше ее фигуру. Пожалуй, и и на нее мог бы, даже в столь двусмысленной ситуации, положить глаз какой-нибудь лихой гусар - если бы не поджатые презрительно губы и не холодно-гневное выражение лица, способное оттолкнуть самого пылкого обожателя.
Графиня, уверенная в своем праве знать, что с ее дочерью, вошла в калитку, даже не подумав дождаться разрешения Аглаи Федоровны, которая, подобно некоему непрестанно лопочущему урагану на пухленьких ножках, увлекла графа в дом.
За графиней тихонько потянулись добропорядочные обыватели разного возраста и обоего пола, коих любопытство оказалось сильнее уважения к частной жизни его благородия. Решительным шагом графиня прошла по аллее и остановилась у самых ступенек, выпрямившись и скрестив руки на груди, - ни дать ни взять Бонапарт, ожидающий, когда бояре поднесут ему на блюдечке ключи от русской столицы.
Юлия подошла и тоже поглядела в окошко. И встретилась взглядом с матерью, чьи глаза говорили об ожидавшей Юлию участи красноречивее всяких слов.
- О, Боже! - Юлия закрыла руками лицо.
-Ничего, ma fille. Овцы в кучу - подпаскам легче. - Штаб-ротмистр подошел к окну, и, как ни в чем не бывало, с любезнейшей улыбкой поклонился графине. Осторожно обнял Юлию сзади и поцеловал в волосы. Потом мягко, но властно отвел от окна, заслонив собой.
Татьяна Борисовна невольно сделала шаг назад, едва не наступив себе на подол, так что вынуждена была смешно взмахнуть руками, чтобы не упасть. Земский смотрел на нее, и улыбался, будто на светском рауте.
***
Изумление ее в первую минуту было столь сильным, что даже погасило гнев. Графиня глазам своим не верила: маленькая негодница написала, что ее увозит какой-то безусый корнетишка - но не... Эдмон де Корбо, князь де Сен-Малэн!! Нет, каково!
«Постойте, - попыталась Корсакова-старшая привести свои мысли в порядок. - Но ведь Юлия, когда шепталась с Соней, - и как таинственно шепталась, а ведь, кажется, пора бы дочке запомнить, что в моем доме от меня ничего утаить нельзя!.. Хотя - ведь подцепила же Юлия как-то этого корнета, про которого она пишет... и этого штаб-ротмистра! И ведь кто-то ей помогал! Кто? Все равно дознаюсь... Не иначе - Акулька... Да, конечно, она, подлая... Недаром сбежала!.. Да что... Поздно гадать. Хоть всю девичью остричь и перепороть - время назад не попятится... Но ведь Юлия сказала Соне, что ей, Юлии, князь ужасно не понравился, что у него глаза змеи, а высокомерия и наглости больше, чем у всех институтских «временщиц », вместе взятых... Да, что касаемо наглости, то девчонка была права! Но если так, если она не любит князя... то есть, штаб-ротмистра... а впрочем, какая разница!.. Тогда почему же она?!! Нет, почему же он?!!! Нет, как он посмел, этот, выставленный из гвардии...?!» Графине вспомнился бал... темная, пахнущая пылью комната... и античный профиль на фоне освещенного луною окна... Но как же ловко эти двое ее одурачили! Ей хотелось выть, кричать, кататься по земле, - но было нельзя. На нее смотрели. «Вот и всю жизнь - так!»
Mon prince ... - тихо прошептала она, стискивая зубы, чтобы не расплакаться. Медленно подняла глаза - и встретила его взгляд, полный нежности и страсти! И эта нежность, эта страсть предназначались не Юлии - да и что эта малышка могла понимать в страстях!
-Ma deesse... ma deesse adorablee... Je vous aime ... - шептал он. Графиня не слышала, но угадывала эти слова по движению губ.
Она улыбнулась. Так, выходит, он...? Да, этот взгляд... обмануться невозможно! Он влюблен в нее, Татьяну Корсакову, этот гвардеец! А на Юлии женится, чтобы быть ближе к ней! А девчонка-то вообразила..!
-Mon prince... Je suis a vous... Pour toujours! - прошептала графиня. Потом снова поджала губы, вздернула подбородок и решительным шагом направилась к калитке - встречать господина полковника.
***
Штаб-ротмистр отошел от окна: первая стычка была выиграна. «Да, кстати, - снова обратился он к Юлии, - а что там ваш папенька толковал о каком-то письме? Надеюсь, не о записке бедного Владимира?
-Нет. Записка при мне, вот. А это хуже, - и Юлия в нескольких словах рассказала о злосчастном послании «доброжелателя» и о разыгравшейся из-за этого клочка дрянной бумаги сцене.
-М-да... кто бы мог сделать вам такую гадость? - произнес Земский задумчиво. - Ладно. В любом случае... придется думать, как поразить врага его же оружием... Так, произведем разведку.. - он снова подошел к окну. - Ага! Противник собирает войска в кулак... пришел ваш папенька... и эта несносная толстуха...
-Господи... ведь они же... - прошептала Юлия.
-Ну что - они? Съедят нас с кашей? Courage, m’amie ! Теперь здесь все, кто нам нужен, чтобы выкарабкаться... Постойте... Да, все здесь: и наш батюшка, и полковник. И даже высокоученый Станислав Феликсович - будет, кому подносить соли мадам графине! Ну, а теперь, Жюли, - начинайте молиться о даровании одоления!
***
С этими словами штаб-ротмистр открыл окно и, высунувшись в него по пояс, самым непринужденным тоном окликнул своего несчастного командира, который со смертной тоской в глазах выслушивал длиннейшую иеремиаду Татьяны Борисовны, которая прикидывалась оскорбленной до глубины души:
-Bonjour, mon colonel !.
-Господин полковник, вы видите? Этот нахал еще смеет... после всего, что он... - перечисление штаб-ротмистровых преступлений и мер, которые, по мнению графини, необходимо было применить к виновному, пошло по второму кругу.
Граф стоял рядом и нетерпеливо постукивал о землю каблуком, но не решался прервать супругу. Однако при этом отставной кирасир весьма многообещающе поглядывал на штаб-ротмистра - а тот красовался у окна, специально встав так, чтобы виден был арсенал у него за кушаком.
Наконец полковник, поймав момент, когда графиня вынуждена была сделать перерыв между тирадами, объявил ей вежливо, но твердо, что, при всем его уважении к ее сиятельству, командует полком все-таки он, Геллерт. И он сам способен решить, что ему делать со штаб-ротмистром. «Что ж, comme bon vous semble, monsieur! » - произнесла графиня и сердито отвернулась. Полковник тяжелыми шагами поднялся на крыльцо.
-Черт вас побери, штаб-ротмистр! - начал Франц Иосифович, пропустив мимо ушей адресованный ему «бонжур». - Вы, смотрю, унаследовали не только обязанности, но и характер бедняги Сулича, - не тем он будь помянут, покойник! Я думал, у нас один Ольшевский обладает даром вляпываться в истории...
-Обладал, mon colonel, - поправил Земский, придав лицу скорбное выражение. - Теперь уже - обладал.
-То есть, как - обладал? - встревожился полковник.
-Корнет Ольшевский этой ночью пустил себе пулю в лоб. О чем имею честь, но не удовольствие, докладывать вашему высокоблагородию. Vous l’avez voulu, mon colonel, n’est pas ?
Полковник пробормотал нечто неразборчивое - не то «Упокой, Господи», не то «Слава те, Господи!». Потом спросил хмуро: «Может быть, вы меня все-таки впустите?»
-Certainment, mon colonel, s’il vous plait . - Земский открыл дверь. - Прошу вас, господин полковник, садитесь. Ах да, вы незнакомы, наверное? Юлия Константиновна, честь имею представить вам полковника Геллерта! Господин полковник, что произошло - то произошло, теперь уже неважно, по чьей вине... бедный Владимир погиб, но, умоляю вас, помогите мне спасти хотя бы его ни в чем не повинную невесту! - и штаб-ротмистр в самых ярких красках расписал Геллерту трогательную ночную сцену: девушка, получив отчаянное предсмертное письмо того, кого она уже мысленно считала женихом, приходит, чтобы если и не спасти возлюбленного, то хотя бы проститься с ним, - но, придя, обнаруживает, что она опоздала: любимого уже нет в живых!
Она падает в обморок возле мертвого тела. «Ну сами посудите, господин полковник, ведь не на полу же мне было ее оставлять! И согласитесь, она была слишком слаба, чтобы возвращаться... Рад бы объяснить, господин полковник, да вот станут ли слушать? После того, как Аглая Федоровна... Да за кого вы меня принимаете, господин полковник? Ну да, с пистолетами... разумеется! Ведь эта толпа... кто знает, что бы могло.... А вы на моем месте разве не вступились бы за невесту своего друга?». По словам Земского, виновата во всем была исключительно одна Аглая Федоровна... которая, скорее всего, - конфиденциально добавил штаб-ротмистр, - нацарапала и пресловутое анонимное письмо. Теперь бедная Юлия так опасается гнева родителей - которые, конечно же, не поверят ни одному ее слову после всего, что им наболтала эта старая кобыла! - что готова лишиться чувств при одной мысли о возвращении в трактир!
«Ну, господин полковник, вы же сами только что беседовали с ее сиятельством. Эту бы милую даму - да в Москву, в двенадцатом: Бонапарт в Париж бы удрал на венике верхом, в колпаке и в ночной рубашке!»
-Да уж, - невольно улыбнулся полковник - Тогда лучше сразу под Аустерлиц! - Юленька тихонько рассмеялась сквозь слезы, представив себе описанную Земским невероятную картину. «Но вы правы, Сергей Кириллович: ситуация весьма пикантная... - тихо и серьезно заговорил полковник. - И, вернее всего, действительно - не поверят. Поэтому, штаб-ротмистр, - встав с дивана, жестко и официально закончил Геллерт, - если вы и в самом деле хотите защитить Юлию Константиновну, то выход у вас один: немедленно, не выходя из дома, обвенчаться с нею».
-Что ж, - помолчав и покрутив усы, отвечал бывший гвардеец, - в таком случае, господин полковник... Честь имею пригласить вас в посажёные отцы!
- Благодарю, - полковник протянул Земскому руку, а затем приложился к ручке Юленьки. - Благодарю и сердечно поздравляю. - Потом, высунувшись в окно, крикнул: «Отец Никодим! Пожалуйте-ка сюда!»
Священнику рассказали всю историю заново, и он тоже согласился, что лучше всего - поскорей прикрыть грех, пусть даже мнимый, таинством брака, а заодно одобрил ложь во спасение. Засим быстро договорились, что станут говорить их сиятельствам: батюшка направился с дипломатической миссией к графине, а полковник - к графу.
«Ну вот, дорогая Жюли, - весело сказал штаб-ротмистр, усаживаясь рядом с Юлией на диван. - Не будем загадывать, но пока всё идет довольно гладко. Теперь на нашей стороне духовенство и начальство. Браво, m’amie, вы держались молодцом, моя бы воля - тут же повесил бы вам на шею Георгия!»
-Серж... Так значит, я теперь должна стать вашей женой?
-Ну, Жюли... Вы ведь сами слышали, что сказали батюшка и полковник: для вас... для нас... это - единственная возможность с честью выйти из этой комнаты.
-Так значит, вы станете моим мужем? - произнесла она медленно, будто пробуя слова на вкус.
-Ох, Жюли! Да поймите же наконец, что для всех... и для вашей маман... я еще вчера успел стать вашим любовником!
***
Только перед рассветом, проснувшись на жесткой постели в десятом нумере на втором этаже Зайцевского трактира, Юлия собралась с силами, чтобы кое-как осмыслить произошедшее с ней. Она лежала, глядя в потолок, и на потолке, как на холсте, память одну за другой разворачивала перед ней картины прошедшего дня - самого ужасного дня в короткой и до сих пор довольно мирной Юленькиной жизни.
...Вот она, с чьей-то пожелтевшей, в расползающихся кружевах, фатой на голове, рука об руку с Земским стоит перед батюшкой в зале кириченковского дома... на блюдце с выщербленным краем - наскоро купленные в дешевой лавке кольца, от батюшки пахнет лампадным маслом... Полковник - чинный и торжественный... Аглая Федоровна... ей Серж велел быть посажёной матерью, сказал: только попробуйте отказаться... с Юленькиных губ срывается еле слышное, но твердое «да» - а не все ли равно, если нет больше на свете Вольдемара? Губы штаб-ротмистра прижимаются к ее губам.
Земский - так Земский. Женихи после войны нарасхват, а тем паче - офицеры, так отец Никодим маменьке с папенькой говорил. «Венчается раб Божий Сергий...» Сзади маменька глазами сверлит - скоро дыру в спине провертит... «Венчается раба Божия Юлия...»... Завтра будут кузена хоронить... с музыкой... И Вольдемара... зароют на перекрестке.... или, может быть, все-таки сжалятся, и похоронят в роще, под деревом... там птички поют... поют... как гусары за столом пели? «В дымном поле, на биваке, у пылающих огней, в благодетельном араке зрю спасителя людей....»
«Что такое арак? Как коньяк? Или еще крепче? Серж умница, что налил мне тогда коньяка... я и сейчас бы с удовольствием выпила... чтобы ни о чем не думалось... как фарфоровой кукле на этажерке... что там хоть на столе было? Вроде, яблоки... и еще какая-то рыба... от Зайцева принесли... и пирожное кондитерское.... тогда еще солдат какой-то молодой прибежал, с пистолетом - говорит: нашел, вашбродь, у Жженки под кормушкой был!
Смешно... Разве жженку кормят? Ее, я слышала, варят, Александр как-то рассказывал... Смеялся... И вот теперь лежит, тихий и чужой, и в руках свечка... И зачем под кормушкой пистолет?... Глупости... Глупая жизнь».
Она тихонько вылезла из постели и на цыпочках подошла к окну. «Маменька вечно твердит: порядочные девушки не выглядывают из окон! А я вот сейчас возьму - и выгляну! Вот ей назло!»
Отодвинула штору. Выглянула осторожно. Оглядела погруженный во тьму задний двор: забор, пунька, конюшня... на крышах всякая дрянь набросана, даже кресло лежит вверх ножками, неизвестно для чего. Скучно. Со вздохом опустила штору. Потом чуть-чуть отдернула ее.
Итак, она, Юлия, вырвалась из-под власти родителей. Она свободна. Не свободнее прочих, но... Теперь у нее, по крайней мере, есть свой дом. Или будет. Вот этот нумер сейчас - ее дом. Ее - и его. Девушка тихонько обошла комнату кругом, воображая себе, что ходит по собственной усадьбе... как бы ее назвать? В честь Вольдемара! Ольшевка!... Нет, лучше - Ольховка. Большой дом... Сад... Бальная зала на два света, с хрустальной люстрою... Гости... Военные... И чтобы всегда было весело!
Муж... А он, между прочим, красивый, этот штаб-ротмистр. И усы... А вот у Вольдемара усов не было... не успели...
Она шмыгнула носом. Потом крадучись подошла к висевшей на стуле форме, стала перебирать пальцами бранденбуры. «Вольдемар! Милый!» Юлия села на пол, прижалась щекой к рукаву доломана - и наваждение тут же исчезло: от темно-зеленого сукна пахло турецким табаком, миндальным мылом, тонкими дорогими духами, и еще чем-то таким, столично-гвардейским. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, она взяла со стула кивер и попробовала примерить его перед исцарапанным зеркалом - из зеркала на нее взглянул безусый гусар, до того напоминавший Владимира, что девушка чуть не расплакалась, и поспешно расстегнула чешуи.
Юлия присела на край постели и долго разглядывала спавшего рядом с ней мужчину, будто видела его впервые. «Значит, я теперь - госпожа Земская»...
Тут ее внимание привлекли брегет и массивный серебряный перстень, которые Земский, ложась спать, положил у изголовья на табурет. Она нерешительно протянула руку, взяла перстень, надела. Подошла к окну, приподняла штору, чтобы получше разглядеть печатку - на ней было изображение преподобного Сергия Радонежского. «Да, конечно, Сергий - это же его ангел!»
Кольцо... Тяжелое кольцо на руке, поверх тонкой перчатки... «Да ведь оно же... То самое! Это он схватил меня тогда, в парке... И в беседке... («Кто вы? - А разве вы не видите? Дьявол!») Как я тогда сказала, когда меня маменька..? «Спаси меня, Вольдемар, а коли не ты - так черт с рогами»? Ну вот, он самый, рогатый, меня и спас!»
Штаб-ротмистр пошевелился во сне. Она тут же юркнула в постель и старательно притворилась спящей, боясь, что он проснется и... Что «и» - она неясно себе представляла, но.. кто знает, вдруг ему не понравится? «Ой, и ведь кольцо осталось на пальце! А вдруг он сейчас хватится, и подумает, что я?!!» Юлия крепко сжала кулак, и, затаив дыхание, ждала, когда муж опять заснет и можно будет незаметно положить злосчастный перстень обратно.
Но Земский и не думал засыпать. Юлия слышала, как штаб-ротмистр берет с табурета часы - звенит цепочка, с мягким щелчком откидывается крышка, и вновь захлопывается; как он, свесившись с кровати и шепотом ругаясь, шарит ладонью по полу, должно быть, думая, что во сне неловко повернулся и смахнул перстень краем одеяла, а тот закатился куда-нибудь...
-Черт! Sacredieu!! А, ладно, раз никто не входил, то утром найдется! - Земский, еще раз чертыхнувшись сквозь зубы, снова лег и натянул одеяло по самый нос.
(«Уснул? Вроде, уснул...») Юлия медленно приподнялась на локте.
Земский лежал с открытыми глазами, и внимательно глядел на нее, с явным интересом ожидая, что же она станет делать.
- Что, тоже не спится? Bonjour, ma petite femme Julie ! - он взял ее руку, потянулся поцеловать. Она не разжимала кулака.
-Bonjour, Serge .
-Ну-ка, что тут у нас? - Муж принялся потихоньку разжимать ее пальцы. - Ага! Попались! Ну-ка, подите сюда, плутовка! - притянул к себе, принялся целовать - глаза, губы, волосы... Она не вырывалась - но и не отвечала на его поцелуи. Просто ждала, когда он отпустит ее, - как раньше ждала, когда маменька ей выговаривать закончит.
Наконец она почувствовала, что Серж больше не держит ее, и тут же отодвинулась. Протянула ему кольцо. Он взглянул на нее удивленно и, как ей показалось, обиженно.
-Жюли! Ну что вы, Жюли? Всё еще боитесь меня? - Она кивнула. - Не бойтесь, не надо. Ну, взяли колечко, примерить захотелось, а меня не решились будить, - было бы из-за чего устраивать трагедию! - Юлия, не желая рассердить его, подвинулась ближе. - Вы любите носить перстни?
-Не знаю, - она пожала плечами. - У меня никогда не было перстней.
-Значит, будут, - шепнул Земский, и подмигнул. - Только этот больше не берите: это мужской перстень, и вы с ним будете смешно выглядеть. К тому же, он вам безбожно велик!
Она покраснела и опустила голову, как пристыженная десятилетняя девочка.
Потом вдруг подняла глаза и, глядя на него в упор, выпалила: «Серж! Скажите, ведь это были вы - тогда, в беседке?!» Он быстро кивнул и внезапно рывком отбросил одеяло:
-Je vous aime ! Идите ко мне!..
-Нет! Не хочу! Пустите же!
-Ни за что, моя девочка, - его лицо, с хищной, торжествующей улыбкой, склонилось над нею. - За всё в жизни полагается платить!
***
«...Так вот что это, оказывается, такое - лишиться невинности. А в книжках невесть что про это пишут... да еще со всякими аллегориями, так что и не поймешь, о чем речь. А на самом деле всё очень просто. Больно... Но терпеть можно. Не намного хуже маменькиной пощечины. К тому же, Серж сказал, что это только первый раз так, а потом даже приятно будет. Посмотрим... Зато Серж кольцо обещал купить... и колье, и мантильку... И вообще, я теперь...»
И, натянув на голову одеяло, новобрачная стала усердно думать, что вот теперь она - замужняя дама, по-настоящему, по закону, а значит, можно и платья декольте, и духи, и украшения, и прически, и взрослые романы читать... и много чего еще... Можно! Она за это заплатила!
Она заставляла себя повторять это снова и снова, как заставляют ребенка переписывать в наказание какой-нибудь скучный латинский текст, - лишь бы не думать о Владимире...
***
...А Владимир тем временем гнал коня по киевской дороге. То есть, это он воображал себе, что едет в Киев, но куда корнет скакал на самом деле - ведомо было одному Всевышнему. Как одному Ему было ведомо, когда несчастный сбился с пути, - да и как не сбиться, когда в страхе, отчаянно дергая поводья, сворачиваешь с дороги на первый попавшийся проселок или лесную тропку, завидев издали купца в таратайке или мужика на телеге!
В голове у Владимира гудело, будто пьяный в стельку звонарь лупил что есть мочи в большой колокол по случаю Светлого воскресенья; мысли путались, завязывались причудливыми узлами, как нитки в дамском рукоделии, слетевшем со спиц.
Да и какая теперь была разница, куда Ураган его несет? Все равно - всё кончено. Он чувствовал, что от усталости вот-вот свалится с коня - но усталость эта была не столько телесного, сколько нервного свойства, и происходила не столько от скачки, сколько от страха, от постоянного напряженного ожидания: сейчас его опознают, схватят, свяжут, потащат...
Остатком изъеденного лихорадкой рассудка корнет понимал, что никому из тех, кто попадается ему на дороге, нет до него дела, а если кому и есть - так на этот случай у Вольдемара за обшлагом приказ его превосходительства. Но что было делать с чувствами, с воспоминаниями, с горячечным воображением? С громоподобным выстрелом, который слышался ему снова и снова?
Куда было деваться от страшных, перекошенных яростью рож, которые то и дело зыркали из луж, выставлялись из древесных крон, высовывались из пыльных придорожных зарослей чертополоха? Даже зажмурив глаза, корнет все равно не мог избавиться от этих непонятных и страшных, хвостатых и рогатых существ - а они плясали перед ним, выскакивая из-под копыт коня, показывали носы и кукиши, высовывали языки, и шептали: «Убийца... Вор... Дезертир... Честь полка... Своего командира....»
Некоторые рожи казались корнету знакомыми: один раз он узнал полковника - тот протягивал ему заряженный кухенрейт и при этом вилял коровьим хвостом и по-собачьи облизывался... потом - денщика Мишку, с глупой улыбкой потрясавшего доломаном, измазанным в тесте... старую няньку Матрену... «Как жарко... - думал он, - такого не должно быть... Может быть, я уже умер, и теперь в аду? Тогда понятно, откуда черти... Только разве у чертей бывают полковники?»
«Добраться до Баштанки... Там примут...» Но прошел день... Ночь.... Еще день... а никакой Баштанки так и не появилось перед корнетом. Тихая пристань затерялась во времени и пространстве, как хлебная крошка в торбе у нищего. «Да полно, существует ли она вообще? Может быть, я проехал мимо нее? Всё равно... всё погибло... и я погиб... Кто меня там ждет?... Кому я нужен, чтобы со мной возиться?... Начать новую жизнь... Под новым именем... как? Всю жизнь прятаться, как теперь?»
Несколько раз усталый Ураган останавливался в лесочке или посреди луга, и его было не сдвинуть с места никакими шпорами; тогда Владимир слезал с коня и ложился на землю, намереваясь остаться здесь и дождаться смерти. Однако первобытный инстинкт выживания заставлял беднягу подниматься, водить жеребца, чтобы остыл, обтирать его пучком травы... Ураган был его последним другом и последней надеждой.
Третью ночь корнет провел в каком-то овраге, где по дну струился ручеек. Перед тем он не останавливаясь проскакал через какой-то городок, весьма похожий на М. - так дорога вела. Хотел тихо, по задворкам, но, спасаясь от ехавшего навстречу громоздкого поповского тарантаса, выехал, сам не зная, как, на главную улицу, и мальчишки свистели ему вслед, а поп ругался... Дернул от него корнет, помчался, не разбирая дороги, как заяц, через заборы, по огородам - насилу спасся, выскочил, сам не зная, куда...
Кое-как обиходив коня и отпустив его пастись, Владимир лег - а точнее говоря, свалился - на мокрую от вечерней росы траву и мгновенно уснул. Но и во сне страшные и ехидные рожи не оставляли его в покое. Юноша то и дело просыпался с тихим криком: ему виделось, что его ведут на расстрел. Тогда умный конь, давно успевший сообразить, что с хозяином творится неладное, подходил, тыкался теплой мордой в плечо и успокоительно фыркал. Это фырканье ненадолго отпугивало мерзкие хари, и корнет опять проваливался в забытье...
А под утро Владимир увидел во сне Сулича. Этот кошмар был ужаснее всех предыдущих. Страшный, окровавленный, с рваной дырой во лбу, покойный ротмистр медленно поднялся с земли... уставился на корнета мутными невидящими - и в то же время всевидящими - глазами... поднял руку - скрюченные пальцы сжимали маленький «ульбрих» - или кухенрейт?... «Ну, и что ты, мальчишка, своему командиру сделаешь? - проскрипел голос, раздавшийся будто ниоткуда. - Тоже мне, дуэлянт выискался! Вон в ту мебель сначала попади!», - и мертвец указал пистолетным стволом на старое кресло... Всё было, как тогда... только в кресле сидела Юленька и улыбалась, а рядом с ней, на крыше, стоял Земский, и держал ее за руку. «Стреляй же!»... грохнул выстрел - будто небеса раскололись... Юленька схватилась за грудь: под ее пальцами расплылось красное пятно... Сулич дико захохотал... Через забор полезли черти в мундирах, наперебой вопя: «Вот он, держи, он убил ее!»
Вдруг корнет очутился сидящим на крупе коня; и конь этот был - Суличев Нерон, а в седле восседал Земский, и кричал: «Галопом, в тригоспода-бога-душу!»... Они мчались - не то по дороге, не то - по облакам, дикая орава нагоняла их... И тут Земский обернулся: это был уже не штаб-ротмистр, а черт, с коровьими рогами и хвостом. Схватив корнета за плечи, он с хохотом сбросил его с лошади...
Орда чертей радостно взвыла... И тут где-то далеко, за семью небесами, серебряные колокола зазвонили отходную...
Корнет проснулся, дрожа, как осиновый лист. Огляделся. Занимался рассвет. Сулича не было, как не было ни Земского, ни полчища нечистой силы во главе с его превосходительством. Но колокола продолжали звонить вдалеке. И с каждым ударом в истерзанную корнетову душу нисходило долгожданное умиротворение.
Ему представилась белая, с золотыми куполами, церковь... нет, монастырь... Да, конечно же, монастырь... Святая обитель, тихая пристань... Новая жизнь... Спрятаться... Похоронить себя навсегда в тихой маленькой келье... Ведь не полезет же черт за корнетом на освященную землю, будь этот черт хоть командир дивизии!
Ольшевский поднялся на дрожащие ноги, с трудом вскарабкался на Урагана и изо всех оставшихся сил ударил шпорами совершенно сбитое с толку животное. Конь мотнул головой, будто желая сказать: «Ну и ну!». Нехотя тронулся с места... Потом перешел на тяжелый галоп. Корнет, закрыв глаза - так ему всё-таки меньше досаждали чертячьи рожи, гнал коня туда, откуда доносился звон.
Ураган сам высмотрел тропку... потом - проселок... дорогу... и понесся к уже ясно видневшемуся впереди монастырю, предвкушая радости полной кормушки и мягкой подстилки... Направлявшиеся к заутрене богомольцы и богомолки из того самого, вечернего, городишки, с воплями шарахались к обочине, а после провожали изумленными взглядами странного всадника, бледного, с закрытыми глазами, с испуганным лицом, в замызганном мундире, более всего походившего на призрак, в чьем тихом обиталище разлили ведро святой воды.
...- Куды! Куды прешь, охальник! Бога не боишься! Нешто кабак тебе здесь?! - привратница, сестра Перепетуя, сухопарая старуха лет шестидесяти, с крючковатым носом и седыми усами над верхней губой, еле успела отскочить в сторону, когда взмыленный гнедой галопом влетел в ворота Успенской женской обители. Остановившись перед церковным крыльцом, конь заржал и взвился на дыбы, как бы говоря: «Да расседлают меня, в конце концов, или нет?» Безвольное тело корнета соскользнуло с седла - его подхватили чьи-то руки. Владимир открыл глаза... увидел над собой ясное бездонное небо... улыбнулся: «Наконец-то!»... и всё потонуло в спасительной темноте и тишине...
***
...Прошло два месяца. Полк ушел с летних квартир на осенние, из городка М. в городок П. - тоже от Кленовки недалеко, только в другую сторону; шестой эскадрон свыкся с мыслью, что им командует штаб-ротмистр Земский, а Корсаковы - что оный бравый гусар приходится им зятем, хотят они того, или нет; Юленька перестала плакать по бедному Вольдемару, хотя еще не сняла траура; весь полк, начиная с шефа, успел нанести визиты вежливости новой полковой даме, а новобрачные - объехать живущих поблизости тетушек и дядюшек, причем, Серж всех просто очаровал своей учтивостью и элегантностью. А уж Татьяна Борисовна была от своего cher gendre Serge просто без ума!
Госпожа Земская вполне освоилась со своей новой ролью, и эта роль ей даже начинала нравиться; тем более, что Серж, в первую ночь удовлетворив сжигавшую его жажду обладания, ни к чему молодую жену более не принуждал, - сказал, что не находит удовольствия в том, чтобы брать женщину силой, хотя бы она и была его законной супругой, и повторил: «Мы - друзья!»
Думал же он при этом, как бы улучить момент, когда дорогой тесть отправится на охоту или еще куда-нибудь, желательно подалее, и как ловчее повести себя с Корсаковой-старшей, чтобы чертова сквалыга сперва открыла кубышку, а уж потом расстегивала корсаж. «Что ж, - сказала про себя Юлия. - Друзья - так друзья».
Денщик Мишка пропал бесследно - очевидно, дезертировал, да притом, хозяйскую лошадь украл. Сообщили в полицию. Однако до сих пор о беглом денщике не было ни слуху, ни духу. Н-цы уже начали потихоньку забывать о случившемся, когда однажды...
***
...Геллерт влетел к его превосходительству, будто сам чёрт его внес, - Меллер-Каменский, сидевший за столом, едва не подавился куриной ножкой. Полковник, тяжело дыша, плюхнулся на стул, и начал без предисловий: «Нет, я этого покойничка собственноручно осиновой пулей застрелю!», - перемежая каждое слово отборной венгерской руганью. Потом, не спрашивая разрешения, налил рюмку водки, и с видимым наслаждением хлопнул. Все это до того не походило на обычную манеру Франца Иосифовича, что Меллер-Каменский невольно вскочил из-за стола: «Господин полковник, да что с вами?! Да говорите же толком: что еще стряслось? Что за покойник?!»
«Да все тот же, ваше превосходительство! - почти выкрикнул Геллерт. - Я, грешным делом, тогда обрадовался, думал - отделались! А вот - шалишь! Я сейчас из штаба дивизии. Так вот, Евгений Карлович, представьте себе: выхожу я от его превосходительства, уладив то, за чем ездил... ну, мы вчера с вами говорили...»
-Да, как же, помню, Франц Иосифович! Ну и, что дальше? - генерал подвинул стул и уселся напротив полковника. - Да вы успокойтесь, дорогой мой...
-А дальше - захожу я в ресторацию перекусить, сижу, ем, - а за соседним столом сидят трое: корнет и два поручика, по виду - чьи-нибудь адьютанты, все нарядные, все хорошенькие, у всех в петлицах крестики и под носом розовый пух, - тут полковник опять выругался сквозь зубы, на этот раз - по-французски. - Слышу, что разговор у них идет о начальстве: у кого командир вреднее? Рассказывают друг другу про своих генералов всякую несусветную чушь, хуже, чем деревенские бабы - про домового, смеются...
-О, mein Gott , Франц Иосифович! - улыбнулся генерал, несколько успокоившись. - Можно подумать, мы с вами никогда не были молоды! Ну, так при чем же тут покойник?
-Так вот, Евгений Карлович, как раз к этому я и подвожу! - полковник от переполнявших его чувств хлопнул по столу ладонью. - Досталось от них всему штабу, и тут один поручик, чернявый такой, и говорит: мол, всем нам еще крупно повезло, что мы не в Н-ских гусарах служим, - то бишь, не у нас! Мол, в том полку - то бишь, в нашем! - такие драконы начальствуют - то бишь, мы с вами, Евгений Карлович! - что один бедняга корнет, совершенно отчаявшись, надумал от них в женском монастыре спасаться!
-Но... послушайте, ведь это же... это вовсе ни с чем не сообразно! - только и мог пробормотать Меллер-Каменский. - Надеюсь, полковник, вы...
-Не извольте беспокоиться, mon general, - отвечал Геллерт, - после гибели бедного Сулича у нас стало некому устраивать скандалы... - тут полковник тяжело вздохнул. Потом продолжал: «Я просто подошел к этой веселой компании и представился по всей форме. Видели бы вы, какие у этих мальчишек были физиономии!»
-Да уж, представляю! Гром с ясного неба! - рассмеялся генерал. - Ну, а с покойником что же?
-А вот что, - тихо заговорил полковник, отбросив всяческие церемонии. - Я потребовал у поручика объяснений по поводу этой глупой сплетни, на что он сказал, что это вовсе не сплетня, и что он, поручик, это слышал от своей двоюродной бабки, княгини Р., чью правдивость он не считает возможным подвергать сомнению; что княгиня, по ее словам, слышала это от архиепископа, отца Афиногена, - а сей владыко не из тех, кто любит пошутить; и что у владыки сведения из первых рук - от Успенской игуменьи, матушки Манефы. Тогда я спросил, не известно ли поручику в таком случае имя этого, якобы замученного мною, корнета?
-Ну, и? - насторожился генерал.
-Владимир Ольшевский! - выдохнул Геллерт.
-Kreuz-Hagel-Donnerwetter-noch-ein-mal ... - медленно, чуть ли не по слогам, выговорил Меллер-Каменский.
-Вот и я - про то же, ваше превосходительство.
***
Некоторое время два старых боевых товарища сидели молча, с тоской глядя друг на друга и воображая себе заранее все возможные последствия от очередной выходки проклятого мальчишки... который, черт возьми, вот уже третий месяц, как лежит в земле! Нет, это вообще ни на что не похоже! Поймать бы этого корнета...
-Слушайте, полковник! - наконец осенило шефа. - Я вот думаю: а что, если этот, так сказать, возжаждавший душевного спасения... Что, если он - вовсе не корнет Ольшевский?
-Но, в таком случае, кто же, по вашему мнению, это может быть? - недоуменно спросил Геллерт. - Хотя... постойте... поручик сказал - этот «спасенный» въехал в монастырь на гнедой лошади...
-А именно такой масти был конь покойного Ольшевского, - подхватил Меллер-Каменский, - конь, которого, воспользовавшись всеобщей сумятицей, украл корнетов денщик...
-...Мишка! Каналья! Беглый! Которого никак не может найти наша доблестная полиция! В хозяйский мундир вырядился, бестия! Черт, - ударил себя по лбу Геллерт, - как же я, дурень старый, сразу не сообразил!
-Но если так, - торжествующе заключил генерал, - то теперь нам лишь остается... - с этими словами его превосходительство схватил со стола колокольчик и бешено затряс им. На звон прибежал вестовой, которому велено было подать перо, бумагу и чернильницу, а потом немедля бежать за Реймерсом. Примчавшийся сломя голову Петрушка получил приказание немедленно брать четверых солдат, собственную его превосходительства коляску и лететь галопом в Успенский монастырь, дабы доставить в полк скрывающегося там дезертира Михайлу Вересова.
***
-Честь имею доложить, ваше превосходительство: приказание ваше выполнено, дезертир доставлен! В коляске сидит! - отрапортовал сияющий Петрушка Реймерс, старательно вытягиваясь во фрунт и напуская на себя по возможности браво-глупый вид, - а мысленно предвкушая, как при первой же поездке в дивизионный штаб будет шепотом делиться с другими адъютантами захватывающей историей о беглом денщике в женском монастыре, каковой денщик при ближайшем рассмотрении оказался корнетом Ольшевским, два месяца назад застрелившимся!
- Отлично! - генерал потер руки и вскочил с кресла легко, будто ему было двадцать лет. - Сюда его! - Реймерс за руку ввел в генеральскую гостиную приехавшего с ним, козырнул и вышел, осторожно прикрыв дверь. Полковник Геллерт поднялся с места навстречу вошедшему и сжал кулаки.
-Фи, Франц Иосифович! - произнес генерал с деланной укоризной (у него самого кулаки нестерпимо чесались), - для зуботычин унтер-офицеры имеются!
-Виноват, ваше превосходительство, но одно другому не мешает: сперва я этому молодчику отполирую физиомордию, чтобы впредь язык перед бабами не распускал, а вы уж потом гоняйте его сквозь строй, сколько душа пожелает!
Услышав про «сквозь строй», «дезертир» побледнел и зашатался, но отчаянным усилием сумел удержаться на ногах. Полковник, зловеще улыбаясь, подошел к нему... вгляделся... И отшатнулся, шепча: «Kristus Mariat! ». Сел, и осенил себя размашистым крестным знамением. Потом обернулся к удивленно глядевшему на него Меллеру-Каменскому и неожиданно хриплым голосом, тяжело дыша, выдавил: «Евгений Карлович... ваше превосходительство... это же... это же - корнет!!»
Генерал внимательно взглянул в лицо «дезертира» - это был действительно корнет Ольшевский! Живой, настоящий, хоть и бледный, как привидение! «Не может быть! - подумал его превосходительство. - Просто потому, что - не может такого быть!» Меллер-Каменский подошел вплотную - юноша зажмурился и втянул голову в плечи, ожидая удара. Генерал взял его руку в свои ладони, осторожно сжал, желая окончательно убедиться, что перед ним существо из плоти и крови, и почувствовал, как дрожит эта тоненькая, бледная, будто девичья, рука.
«Der Teufel ! Еще немного - и ребенок от страха в обморок свалится!» Этот «дезертир» и «осквернитель доброго имени полка» мог сейчас внушать разве что жалость. Корнет осторожно приоткрыл один глаз. «Ну, ну, дитя мое, никто вас здесь кушать не собирается!» - ласково сказал генерал. Юноша открыл глаза и бросил испуганный взгляд на полковника. «Не бойтесь, вы здесь - у меня, а я никому не позволю вас обижать! - продолжал его превосходительство. - Но все-таки, расскажите, каким ветром вас занесло к святым матерям?!» «Да, - добавил несколько пришедший в себя полковник, - и, главное, как вам удалось восстать из мертвых, отнюдь не будучи Лазарем?!»
-Зачем? Вы же все равно не поверите! - с отчаянием в голосе выкрикнул готовый расплакаться корнет, видимо, решив, что для покойников, пусть и воскресших, правила субординации не имеют значения.
-Поверим, - серьезно глядя корнету в глаза, пообещал Меллер-Каменский. - Врать не будешь - поверим. Садись и рассказывай. Реймерс! Я знаю, что вы подслушиваете, так будьте любезны, распорядитесь, чтобы нам принесли кофе!..
***
...Кофе принесли - три чашки, с сахаром, сливками и печеньем. Корнет, видя, что его и впрямь никто не собирается ставить к стенке, несколько приободрился и весьма подробно описал весь тот злополучный день - начиная от разговора с эскадронным и заканчивая тем, как он, Владимир, ночью проснулся, услышав выстрел, и как штаб-ротмистр Земский буквально силой посадил его на Урагана и вытолкал за ворота, дав денег и сказав, что теперь корнет может начать новую жизнь под новым именем. Рассказал о том, как скакал, куда нес его конь, и как воображал при этом, что едет в Баштанку к лейб-гусарскому поручику, и как, услышав звон, ворвался в монастырь, чтобы укрыться там от преследовавших его бредовых видений... и как ему в монастырском лазарете виделся Сулич. «Но я же не убивал его!!»
Пока корнет рассказывал, Геллерт и Меллер-Каменский сидели, не говоря ни слова, а когда он закончил, многозначительно переглянулись.
-Реймерс! - позвал генерал-майор, а когда адьютантская продувная физиономия заглянула в дверь, сказал: «Реймерс, будьте любезны, слетайте в шестой эскадрон и привезите ко мне господина штаб-ротмистра! Срочно! Да ему не говорите, зачем зову!»
***
...Если шеф полка ни с того ни с сего присылает за вами адъютанта, и сей адъютант на вопрос, чему именно вы обязаны такой честью, заявляет с ехидной улыбочкой, что ему, дескать, не велено вам этого говорить, то с изрядной долей вероятности можно предположить, что речь пойдет отнюдь не о новеньком крестике в петлицу. Летя галопом по блестевшей лужами дороге конь о конь с непривычно молчаливым Реймерсом и с отвращением глядя на брызги рыжей грязи на еще недавно безупречно отчищенных сапогах и чакчирах, штаб-ротмистр Земский тщательно перебирал в памяти все свои возможные грехи.
«Деньги? Нет, тут всё в порядке. Люди? Нет, насколько мне известно, никто не натворил ничего такого. Неужели та история с пистолетом под кормушкой? Да вряд ли: не может быть, чтобы Меллер только сейчас опомнился... Что же тогда?!.. А если... Ведь до сих пор - ни словечка ни из Петербурга, ни из Баштанки! Но даже если и так - ничего! La garde meurt et ne se rend pas! Но, черт возьми, зачем я позволил себе привязаться к этому малому?»
***
Приехали. Заморосил дождик. Реймерс спрыгнул с коня прямо в лужу - до того ему не терпелось доложить генералу о выполнении приказания и занять место у двери, поближе к замочной скважине. Земский, чистоплотный, как кошка, прежде, чем спешиться, покрутился на коне возле крыльца, выбирая место почище и посуше... наконец спрыгнул с коня, придирчиво оглядел себя, поморщился, увидев, что шинель его по низу оторочена пятнами грязи, летевшей из-под копыт. «Этакий, черт бы его взял, чистюля!» - подумал полковник, глядя в окно на бывшего гвардейца.
Дверь открылась, из нее высунулся Петрушка, сиявший от предвкушения сочнейшего скандала за всю полковую историю: «Пожалуйте, господин штаб-ротмистр!» Земский вошел твердой поступью, с самой равнодушной миною на лице, - но нервы у него были натянуты, как корабельные ванты. Их натягивал не страх (Земский давно успел позабыть, что значит «страшно»), а напряженная работа мысли, пытавшейся вычислить, с какой стороны последует удар и как лучше его парировать.
-А, прибыли! - тон генерала, как сперва показалось Земскому, не предвещал ничего дурного. Но, заметив, как его превосходительство подмигнул полковнику, штаб-ротмистр сказал себе: «Prenez garde, mon vieux !». «А у нас для вас сюрприз!» - продолжал генерал все тем же хищно-веселым тоном. И произнес, обращаясь к кому-то в задней комнате: «Подите-ка сюда, горе мое!»
-В дверях показался белокурый худенький юноша, и нерешительно остановился на пороге. Генерал и полковник испытующе смотрели на Земского, будто говоря: «Ну, что? Попался, голубчик?». А тот, увидев вошедшего, сперва отступил на шаг: на лице его отразилось самое искреннее недоумение и отчаяние, как у того, кто, ожидая свидания с прелестной молодой девицею, застал на условленном месте ее мамашу.
Генерал, заметив это, многозначительно подмигнул полковнику. Но штаб-ротмистр тут же овладел собой, и смерил вошедшего взглядом, способным в разгар лета заморозить Волгу. Юноша невольно съежился и отступил вглубь комнаты. А Земский обернулся к Меллеру-Каменскому и Геллерту. «Только-то? Подумаешь! Напугали собаку мозговой костью!» - дразнились и прыгали чертики в глазах бывшего лейб-гвардейца.
-Ну, штаб-ротмистр? - начал Меллер-Каменский. - Неужели вам нечего сказать вашему приятелю?
-Отчего же, ваше превосходительство? Корнет! Ну куда же вы спрятались? - Корнет робко высунулся из-за двери. - Корнет, я вас куда послал?
-В Баштанку, в имение вашего друга, Сергей Кирилыч, - уставившись в пол, почти шепотом проговорил Ольшевский.
-Правильно, дитя мое, - издевательски-ласковым тоном продолжал бывший гвардеец. - Но, в таком случае, что же вы делаете в штабе полка, mon jeune ami ? Каким образом...
-Постойте-ка, господин Земский! - прервал его генерал. - Как прикажете вас понимать? Выходит, вы признаете, что не только позволили молодому человеку самовольно оставить полк, но и сами его на это подбивали? Вы знаете, как это называется?
-И знаете, чем это карается по закону... Черт, да когда начальник подчиненного склоняет к измене и дезертирству... это же... - Геллерт просто слов не находил от возмущения. Но Земского, казалось, ничем было не прошибить.
-Laissez, mon colonel ! - отвечал он тем не то усталым, не то пренебрежительным тоном, который у полковника именовался «адъютантским», и которого Геллерт на дух не выносил. - Разве по документам этот несчастный не свел счеты с жизнью? Разве он не похоронен на перекрестке недалеко от въезда в М., под старою липою? Ничего не скажешь, очень романтично-с!
-Да, именно так, - в замешательстве отвечал полковник, сраженный гвардейской таранной наглостью. - Но... но при чем тут бумаги, когда корнет здесь? Нет, ну как это так, - невозмутимый вид Земского действовал Геллерту на нервы, - как это вы взяли и послали человека, чтобы он где-то начал новую жизнь?! Да еще с полной пазухой краденой наличности!!
-По-вашему, господин полковник, - зло усмехнулся Земский, - было бы лучше, если бы я позволил вам довести до самоубийства ни в чем не повинного человека? Мальчишку, вся вина которого в том, что он - мальчишка, цыпленок из-под маменькиного крылышка?
-И кстати, - вставил генерал, - если корнет Ольшевский на самом деле жив, то кого же тогда, черт подери...
-Того, кого надо, ваше превосходительство. Михайлу Вересова. Настоящего вора и убийцу.
***
Четыре дня спустя в специально снятом для этой цели зале местного трактира состоялся суд офицерской чести. Собрался весь полк. По просьбе шефа, желавшего, как он говорил, раз и навсегда покончить со всей этой историей и со всяческими вздорными слухами, дурно влияющими на репутацию Н-цев, приехал сам командир дивизии.
Он, вместе с шефом, Геллертом и полковым аудитором, восседал за длинным столом у окна. Справа, возле входной двери, на скамье подсудимых, под охраной Ордина и Писаренко, - дрожащий Ольшевский и Земский, с каким-то свертком на коленях, как всегда, невозмутимый, хоть и бледнее обычного. Рядом стояло старое, явно не раз побывавшее под дождем, ободранное кресло - Земский то и дело поглядывал на это кресло, будто опасаясь, как бы его кто-нибудь не стащил. Слева, на стульях - бывший Суличев денщик Игнат Лукин, вестовые Бочкин и Архипов, и М-ский доктор, Платон Артемьевич, вызванные по просьбе штаб-ротмистра в качестве свидетелей. Остальные офицеры расселись кто на чем и кто где. Воцарилась напряженная тишина.
-Итак, господа, - повинуясь еле заметному кивку его превосходительства, начал Меллер-Каменский, поднявшись с места, - как известно, нет лучшего средства от привидений, нежели дневной свет. Я хочу, наконец, пролить свет на темную историю, каковая вот уже третий месяц наносит урон нашему доброму имени. Я хочу знать правду, и хочу, чтобы эта правда стала известна во всех подробностях всем собравшимся здесь. Как бы ни была эта правда страшна и отвратительна, она не может быть отвратительней лжи. - Генерал обернулся к скамье подсудимых. - А теперь, господин Ольшевский, будьте, наконец, мужчиной и расскажите всем то, что вы рассказали мне и полковому командиру!
Корнет поднялся... вышел на середину... нерешительно взглянул сперва на хмурого дивизионного, потом - на штаб-ротмистра. «Вперед, mon garon! - одними губами прошептал тот. Корнет обвел взглядом зал. Глаза почти сотни офицеров были устремлены на него, и ненависти в этих глазах не было... однако и приязни - тоже. Штаб-ротмистр, видя, что его шепот не возымел действия, позволил себе чуть повысить голос: «Галопом марш, в тригоспода-бога-матерь-божию!» - дивизионный, услышав про «тригоспода», неодобрительно покосился на него, и Земский тут же покаянно склонил голову.
Но дело было сделано. Корнет заговорил, сперва робко, потом - смелее. Когда он закончил свой рассказ, зал возбужденно загудел, и шефу пришлось даже повысить голос, чтобы добиться тишины. Вызвали Земского.
***
Бывший гвардеец вышел на середину, непринужденно поклонился дивизионному, и уверенно, даже чуть устало, будто оперный тенор, исполняющий в несчетный раз обожаемую публикой, но уже изрядно поднадоевшую ему арию, начал рассказывать о том, как обнаглевший денщик, поняв, что его невинные шалости зашли слишком далеко, тем не менее, вместо того, чтобы покаяться и образумиться, решил продолжать в том же духе.
Дабы спастись от наказания, как нельзя более заслуженного, денщик намерился покинуть расположение эскадрона, выдавая себя за своего господина, корнета Ольшевского, для каковой цели он рассчитывал уехать на барской лошади, в барском мундире и захватив с собой выписанный на имя корнета приказ его превосходительства, а также деньги - те самые деньги, которые он, так сказать, выиграл в клубе у отставного премьер-майора (Меллер-Каменский переглянулся с Геллертом).
«Когда Ольшевский вернулся из К, перед тем едва не заплатив честью и эполетами за преступление, которого он и не думал совершать, я сказал ему, что истинный виновник рано или поздно найдется и за все заплатит. Очевидно, Вересов каким-то образом слышал наш разговор. И, разумеется, испугался. А узнав, что корнет намерен оправдаться перед Суличем, как уже оправдался перед полковым командованием, каналья испугался еще больше. Он отправился в трактир, причем вошел через так называемый навозный двор - его видели вестовые Сулича, вот эти двое, - Земский изящным жестом указал на Архипова и Бочкина. - Он попросил разрешения пройти через конюшню, якобы для того, чтобы во дворе дождаться своего барина, который собирался к эскадронному - тут денщик отчасти говорил правду, - и передать ему некий мифический приказ от господина полковника. На деле же этот хитрец собирался, спрятавшись в стойле, подслушать разговор корнета с эскадронным, как до этого подслушал его разговор со мной!»
И вот, - продолжал, как по-писаному, штаб-ротмистр, - когда оный Вересов услышал, что разговор идет на повышенных тонах, ему пришла мысль убить барина. Тем паче, что пистолеты и полные лядунки были у Мишки под рукой. Он надеялся, что убийство будет всеми сочтено за поединок, и что убийцей сочтут Сулича, - поскольку о вспыльчивом характере ротмистра и о его... мягко, говоря, натянутых отношениях с Ольшевским знал весь полк. Притом, для Сулича это была бы далеко не первая история подобного рода!
Однако человек предполагает, а Бог располагает. Вересов, в отличие от покойного эскадронного, даже при самых благоприятных условиях стрелял из рук вон плохо; а тут ему пришлось высунуть ствол в окно конюшни - точнее, в дырку, там в уголке стекло выбито (Земский пальцем очертил в воздухе контур этой самой дырки) и целиться, глядя через стекло, которое Бог знает когда в последний раз мыли, если мыли вообще; к тому же, это было первое в его жизни убийство. А посему естественно, что рука у него дрожала. То есть, ни о какой точности прицела и речи не могло идти, даже с такого близкого расстояния. Так что, ничего удивительного, что Вересов, вместо своего ненавистного барина, уложил эскадронного командира, который ему никакого зла не причинил!
-Действительно, глупое убийство... - закудахтал было толстенький Платон Артемьевич, но под хмурым взглядом дивизионного сконфуженно замолк.
- Кстати, господин полковник: не припомните ли вы явление бедняги Архипова посреди свадебного пиршества? - непринужденно, будто рассказывал анекдот на каком-нибудь рауте, обратился Земский к Геллерту.
-Как же, помню! Ввалился с пистолетом в руке в залу, напугал дам... Да еще и оружие не чищено! Драть за подобные выходки! - проворчал тот, не поняв еще, к чему клонит штаб-ротмистр.
-А не припомните ли вы, господин полковник, где Архипов, по его словам, нашел свое потерянное оружие, кстати, потерянное именно в день убийства? - осведомился бывший гвардеец.
-Еще бы не помнить! Под кормушкой у Жженки! - полковник пожал плечами. - Глупость несусветная!
-Совершенно с вами согласен, господин полковник: именно глупость! - с очаровательной улыбкой отвечал Земский. - Ни один трезвый солдат в здравом уме, разумеется, не положит вверенное ему оружие в столь неподходящее место. Но это - честный, здравомыслящий солдат, у которого чиста совесть и спокойно на душе, - продолжал штаб-ротмистр, устремляя острый взгляд на дивизионного и Меллера-Каменского. - А вот как насчет того, кому грозит, по меньшей мере, Сибирь за его прошлые грешки, и кто, вдобавок, только что совершил убийство, да еще и по неловкости убил не того, кого ему хотелось? Естественно, такой человек в горячке сунет орудие убийства куда угодно, да так, что и сам потом не сможет найти!
Выдержав театральную паузу и дождавшись, пока дивизионный кивнет в знак согласия, Земский продолжал свой рассказ.
Итак, по его словам выходило, что Мишка застрелил бедного Александра Георгиевича, хотя целил в корнета. Сие прискорбное обстоятельство еще сильнее укрепило денщика в его намерении дезертировать. После убийства денщик, напуганный тем, что натворил, спрятался... по всей видимости, на чердаке дома Кириченковой. Отчасти Вересов добился своей цели: хотя корнет и остался жив, но над ним тяготело обвинение в убийстве эскадронного командира, - обвинение, которому штаб-ротмистр, разумеется, не поверил! И вот, не имея охоты повторять за всеми явную бессмыслицу, Земский решил произвести собственное расследование. Ему достаточно было внимательно взглянуть на голову убитого, чтобы понять, что дело здесь нечисто. Хотя все в один голос называли корнета убийцей - «Да, господин полковник, в том числе и вы!»
По всей видимости, денщик рассчитывал дождаться ночи и, когда в доме все заснут, пробраться в отведенные штаб-ротмистру с корнетом комнаты, одеться в офицерский мундир, взять приказ и тихо исчезнуть, думая, что, пока всеобщее внимание будет сосредоточено на мнимом убийце, он, Мишка Вересов, успеет беспрепятственно добраться до Киева, а там, пустив в ход деньги - а сумма у него на руках была довольно крупная! - постарается перевоплотиться в добропорядочного мещанина. По крайней мере, это можно было предположить с достаточно большой вероятностью...
Но негодяй не принял в расчет Земского! А тот после истории с картами догадывался, кто может быть убийцей, и ожидал, что он явится. Штаб-ротмистр услышал, как Мишка возится в гостиной... И смотрел в замочную скважину, как этот пройдоха придает себе офицерский вид... И вот, когда переодевание было окончено, Земский вошел, намереваясь взять каналью с поличным, дабы тем самым снять со своего молодого товарища всяческие обвинения.
Кстати, доктор, - обратился Земский к Платону Артемьевичу, - именно затем, чтобы не спугнуть преступника, я и просил вас молчать до поры до времени: я опасался, нет ли у Вересова в городе сообщников или друзей. Но теперь вы можете рассказывать всё, что вам известно. Если бы вы меня тогда послушались, я мог бы спокойно поговорить с полковником, убедить его, что корнет не виноват... Мы могли бы сесть в засаду вместе... И, скорее всего, сейчас эта бестия шагала бы по Владимирке!
Идем далее, - он снова стал так, чтобы видеть и товарищей, и начальство, и продолжал:
-Этот трус, увидев, что его дело проиграно, предпочел застрелиться! А будучи мертвым, он, естественно, не мог дать показания. Таким образом, мой первоначальный план рухнул. Я подумал, что теперь, когда я не могу предъявить правосудию настоящего преступника, мне вряд ли кто-нибудь поверит. Поэтому, дабы спасти честь полка, я решил обставить дело так, будто застрелился не денщик Мишка, а сам Ольшевский, - благо, внешнее сходство между ними было весьма значительным. Я посадил корнета на коня и отправил в Баштанку, в имение моего друга, отдав ему те самые деньги, - ну не отправлять же было человека без гроша в подобное путешествие! У меня остались кое-какие связи в столице... Позднее, когда бы всё утихло и забылось, я бы как-нибудь раздобыл для корнета новые бумаги, дабы он мог снова служить Отечеству, пусть и под другим именем... Мне было жаль бедного мальчишку, он был в совершенном отчаянии... Хотел застрелиться... Я сделал всё, что было в моих силах, чтобы спасти его жизнь... и нашу честь... И мне бы это удалось, если бы... А, да что там, знаете сами, что он натворил... А теперь - делайте со мной, что хотите! («Sapristi, долго мне еще тут изображать Орлеанскую Девственницу?»)
***
Земский умолк, и стоял с гордо поднятой головой, с холодным спокойным отчаянием на лице, действительно, похожий на мученика, готового умереть за веру. Офицеры безмолвствовали и только нерешительно переглядывались. У аудитора самым натуральным образом отвисла челюсть. Меллер-Каменский глядел на Геллерта, Геллерт - на его превосходительство, и глаза обоих говорили: «Да... вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Корнет удивленно моргал, и вид у него был - глупее некуда. Дивизионный в глубокой задумчивости теребил седые жесткие усы. Наконец он поднял руку, требуя внимания.
-Ну-с, - начал он густым басом, - господин штаб-ротмистр рассказал нам историю столь же романтичную, столь и невероятную. Мы слышали слова - ничего не скажешь, слова красивые, - однако до сих пор не видели вещественных доказательств. Между тем, лично мне взглянуть на оные было бы крайне любопытно!
-Буду счастлив удовлетворить законное любопытство вашего превосходительства! - с поклоном отвечал Земский, и в глазах его вспыхнули так хорошо знакомые корнету болотные огоньки. - Вот, - сказал он, разворачивая на столе перед генерал-лейтенантом свой сверток. - Это, изволите видеть, пистолет, из которого стрелял Ольшевский, и который якобы, по общему мнению, послужил орудием убийства. А вот это - пуля, которая отправила несчастного ротмистра в лучший мир. Что пуля и пистолет - те самые, вам могут подтвердить бывший денщик Сулича Лукин, который в тот день, как всегда, заряжал оружие для своего господина, и доктор, который осматривал тело. Так вот, посудите сами, господа, - теперь Земский обращался не только к дивизионному, слушавшему с напряженным вниманием, но и к шефу, и к полковнику, - могла ли из этого ствола вылететь эта пуля?
Дивизионный повертел в руках маленький «ульбрих»... потом взял пулю и долго ее рассматривал. Все затаили дыхание: чем-то кончится дело? «Да, - наконец произнес старый генерал, морща лоб, - действительно, что-то не то! Смотрите, Евгений Карлович: эта пуля явно рассчитана на ствол калибра примерно в семь линий ... а тут, - он снова взял в руки пистолет и заглянул в ствол, - всего-то около четырех.
-Да, ваше превосходительство, - согласился Меллер-Каменский, - если допустить, что имела место дуэль... то и, в самом деле, что-то не сходится!
Затем последовал опрос свидетелей, один из которых был чрезвычайно рад выложить всё, что знал, лишь бы его поскорей оставили в покое, а трое других, в полном соответствии с Уставом, отвечали «громко, смело и притом, всегда правду».
Так точно, у покойного ротмистра было в обычае каждый день, в одно и то же время - утром, в обед и вечером - по часу и более упражняться в стрельбе; да, ротмистр, судя по всему, был убит выстрелом в затылок, пулей крупного калибра; никак нет, о том, чтобы немедленно стреляться, у их благородий речи не было - зато корнет, прежде, чем выстрелить, упомянул имя денщика Мишки; так точно, корнет стрелял из «ульбриха» - пистолет дал ему Сулич, а при его благородии, как он пришел с докладом, никаких пистолетов не было; так точно, Мишка тогда пришел, говорил про приказ какой-то, вошел в конюшню, а потом, как угорелый, выскочил, и вопил что есть мочи: мол, его благородие эскадронного застрелил; так точно, громыхнуло тогда, как из пушки - ажно уши заложило...
-Уши заложило? Странно, - удивился шеф. - Мне приходилось стрелять из пистолетов такого калибра... и я бы не сказал, что звук у них такой уж оглушительный...
-Два выстрела... - проговорил Земский тихо, но так, чтобы генерал его услышал.
-Что вы сказали, штаб-ротмистр?
-Да всего-навсего насчет оглушительности, ваше превосходительство. Как по-вашему, не могли ли это быть два выстрела, грянувшие почти одновременно? Два выстрела, - повторил он, ответив еле заметной улыбкой на одобрительный взгляд его превосходительства, - корнет выстрелил в кресло - и попал, в чем вы, при желании, можете убедиться, а денщик Мишка выпалил в корнета - а попал в ротмистра! Ну не идиот ли? - иронически улыбнулся бывший гвардеец.
- Дурак и есть, - подтвердил шеф, довольный, что все наконец-то разъяснилось.
-Так, - расправив усы, сказал наконец командир дивизии. - Теперь, господин штаб-ротмистр, я убедился в том, что все рассказанное вами - истинно. Мне непонятно только одно, - тут старый генерал-лейтенант, поворачиваясь всем своим грузным телом, строго поглядел сперва на Меллера-Каменского, потом на Геллерта.
«Только одно, - повторил он, хмуря черные сросшиеся брови, придававшие его полному, красному лицу сердитый вид. - Как могло случиться, что денщик нагло разгуливал в мундире своего офицера, и это никем не было замечено? Ведь он даже в клуб дерзнул явиться в таком виде!! Ну, что вы на это скажете, господин лейб-гвардеец?!»
«Скажу только то, ваше превосходительство, - отвечал Земский, по-прежнему закованный в непроницаемую броню светской учтивости, - что человеку свойственно не приглядываться к тому, что привычно. Встречают по одежке, всегда и везде. Увидев серый китель, все думают, что видели солдата, - тут по его губам скользнула мимолетная улыбка, - а при виде мундира и ментика с серой выпушкой тут же заключают, что перед ними офицер.
Как правило, никому и в голову не приходит, что, набравшись наглости, можно снести сословный барьер, как глупая кобыла сшибает хердель в манеже! Никому в голову не приходит, что солдат-деревенщина в кителе и фуражке может быть похож лицом на изящного корнета в расшитом доломане и в кивере. Никому в голову не приходит присмотреться повнимательнее к тем, кого мы с детства видим перед собой каждый день».
Корнет! - Ольшевский испуганно подскочил.
- Вспомните-ка, - хищно сощурившись, как кот перед подбитой птичкой, тихим зловещим тоном заговорил Земский, - сколько раз я вам твердил, чтобы вы занялись Мишкой? И что вы мне говорили на это? «Ну что вы, Сергей Кирилыч, мы же с ним вместе выросли!» - тонким противным голоском передразнил он Ольшевского. - Надеюсь, теперь-то до вас дошло наконец?
-Но почему... за что он меня ненавидел?! - чуть не плача, спросил потрясенный Владимир.
-Да все за то же, младенец мой прелестный! - ядовито прошипел беспощадный Земский. - За что все байстрюки на свете ненавидят законных сыновей!
Ольшевский недоверчиво взглянул на штаб-ротмистра, пораженный разверзшейся перед ним бездной.
- Ну да, да, сколько раз вам еще надобно повторить, чтобы вы уяснили? Этот Мишка был ваш брат, брат-бастард, которого ваш папенька от скуки сотворил какой-нибудь скотнице или птичнице - уж не знаю, кому он там отдавал предпочтение!
-Да... - прогудел в усы командир дивизии. Всецело увлеченный этим невероятным, неслыханным делом, он даже забыл о своих важных генеральских манерах и перешел со светско-штабного языка на человеческий. Да и не годился для того, что он только что выслушал, штабной, обтекаемый язык. - Ничего не скажешь, штаб-ротмистр, складно объяснил. Ну, и что мне теперь с тобой, таким умником, прикажешь делать?
-Всё, что соизволите пожелать, ваше превосходительство.
-Ладно. - Генерал тяжело поднялся с места, оперевшись ладонями на стол, - все тут же притихли и навострили уши, не исключая и шефа с Геллертом.
- Вижу я, что дурных намерений у тебя не было, - заговорил он медленно и веско. - А не разгляди ты вовремя этого аспида, так одному Господу ведомо, что бы он еще натворил. Глядишь, и в полковую кассу руку бы запустил, да и свалил бы на барина своего невинного. А посему, мыслю я так: в полку тебе не место.
Чертики, плясавшие в глазах Земского, застыли в нелепых позах, будто мухи в янтаре. Корнет, совершенно подавленный, шептал нечто вроде «Господи... из-за меня... и такого человека....» А генерал, выдержав многозначительную паузу, закончил: «Мне такие, как ты, стратеги, в штабе пуще водки нужны! Ну, как? Пойдешь ко мне, в крысы штабные?»
-Oui, votre excellence... Merci... Vous me comblez ... - только и мог, задыхаясь, выговорить Земский.
-Да говори по-русски... гвардеец!
-Слушаюсь, ваше превосходительство! - чертики оттаяли и откололи канкан почище, чем в Париже.
-Без ножа нас резать изволите, ваше превосходительство! - вскричал полковой командир, тщетно пытаясь придать своему рвущемуся из души отчаянию комический оттенок. Генерал вопросительно поднял брови. Земский нервно покручивал усы. «Сулич убит, земля ему пухом, - умоляюще продолжал Геллерт, - Земского вы в штаб забрать хотите... А на эскадрон мне кого прикажете ставить? Вот это бланманже с подливкою?» - и полковник указал на корнета.
-Ничего, полковник, - со смехом отвечал дивизионный, - это дело поправимое. Есть тут у меня один... А ты, - сказал он, все еще смеясь, и грозно уставил перст на Ольшевского, - коли выяснилось, что вины на тебе нет, так и служи дальше, как положено. Да впредь, слышь, не носись по святым обителям, не пугай матерей честных... Ступай, Бог с тобою... Покойник недостреленный! - Гомерический хохот господ офицеров был ему ответом...
А Меллер-Каменский и Геллерт, не сговариваясь, решили, что мысль спровадить корнета на ординарцы в дивизию была просто великолепной! Как только подойдет очередь... Через месяц... «Да, именно так, ваше превосходительство!»
***
В Киев Земские отправились на следующее же утро, вслед за генералом, - штаб-ротмистр боялся: вдруг дивизионный передумает! День выдался серый. Моросил дождь. В воздухе уже попахивало белыми мухами. Четырехместная, тяжело груженная, старинная карета, запряженная четверней каурых, - свадебный подарок его благородию от дражайшей тещи - катила по проселочной дороге, елозя колесами по черно-рыжей грязи, скользкой и жирной, как вчерашний холодный борщ.
Шматы мокрой глины из-под задних колес летели прямо в морды паре гнедых, везших нанятую бричку, в которой, зорко оберегая сумы с провиантом и сундук с посудою, дрожа и ежась от ветра, пронизывавшего насквозь, жались друг к другу горничная Аниска и денщик Никифор Зуев. Вестовые Архипов и Бочкин, и денщик Лукин должны были перейти к новому эскадронному. Зато Земский успел прибрать к рукам вороного Суличева Нерона, - каковой теперь, вместе с буланым Неем, уныло трюхал за бричкой, привязанный к задку.
Земский сидел в карете, откинувшись назад, вытянув точеные ноги в щегольских, чуть забрызганных грязью, сапогах, запахнувшись в шинель, и глядел в окно, обдумывая, как лучше повести себя с новыми сослуживцами, дабы сразу поставить их на то место, на каком ему хотелось видеть их. Время от времени он смотрел на сидевшую рядом жену, будто желая завести с нею беседу, - но Юлия, казалось, дремала, склонив голову к нему на плечо. «Пусть спит, - сказал себе штаб-ротмистр, и, вздохнув, снова уставился в окно. - Весь день тащиться, по такой дороге, таким аллюром - застрелиться можно! Да еще и дивизионный впереди едет... И, конечно, ему, старому чучелу, дают курьерских, а нас тянут клячи, на которых сам всадник Апокалипсиса постыдился бы сесть!»
Молодая Земская, заметим шепотом, лишь притворялась, будто дорожная скука усыпила ее. Жизнь замужней дамы - к тому же, полковой дамы, - оказалась вовсе не похожей на ту, что представлялась Юлии в мечтах после маменькиных разносов. Начать с того, что теперь у нее было еще менее возможности побыть наедине с собой, нежели в родительском доме.
А между тем, только оставшись наедине с собой и избавившись от докучных ласк и пустопорожних дорожных разговоров, можно было как следует осмыслить свалившиеся на нее новости.
***
«Итак, Вольдемар жив!! Серж тогда его спас! А в гробу лежал похожий на него коварный денщик Мишка! Но почему тогда Серж ничего не объяснил, почему не утешил меня?! Боялся, что я выдам? Но я бы молчала, как рыба! Никому бы не сказала!... Серж отправил Вольдемара в Баштанку... Но ведь нельзя же отправить человека просто так! Нужно знать...
А что было бы, если бы денщик не стал стреляться? Если бы его взяли с поличным? Всё бы выяснилось... Его расстреляли бы... Или в острог бы посадили... А что тогда было бы с Владимиром? Ведь тогда получилось бы, что Вольдемар - дезертир?! Но, если Серж любит Вольдемара, как младшего брата... Тогда как же он мог так рисковать его жизнью и честью?!!...
А что, если... что, если Серж знал заранее, что денщик должен застрелиться!?! И с расчетом на это отправлял в Баштанку Владимира?
Тогда получается - денщик не сам застрелился? Да, так и было. Серж его подкараулил. И застрелил. Как собаку, застрелил. И правильно сделал, что застрелил. Так ему, этому денщику, и следовало: зачем он убил бедного кузена?! И Вольдемара хотел убить!
Вольдемар... Милый... Но если он знал, что ему придется бежать, скрываться... начинать новую жизнь... если знал, что его сочтут убитым... Хорошо, пусть даже не знал... да, конечно, не знал: ведь Серж говорил, что поднял его с постели и чуть ли не силой посадил на коня, ничего не объяснив... Ничего не понимаю. Нет, если бы нас и вправду ждала карета, чтобы везти к священнику...
Но ведь не было никакой кареты! И Серж не договаривался ни с кем... Тогда, выходит, Вольдемар всё выдумал? Для чего? Чтобы я пришла к нему проститься? Но я и без всякой кареты бы к нему пришла!!.. А, может, у него уже тогда была горячка?..»
-Жюли! Reveillez-vous, belle endormie ! Станция!
***
Пока перекладывали лошадей, Земский с Юлией сидели в доме смотрителя, за колченогим столом у печки, и ели холодную курицу, запивая жидким смотрительским чаем. Земский пил, морщился и мечтал, как приедет в Киев, и сразу же велит хозяйке подать настоящего чаю, с ромом... (Решено было, что Земский с супругою займет квартиру, где до этого жил офицер, который должен был заменить его у Н-цев). Oui, mon cher, certainment, une tasse de the, tres fort , а не этой желтой бурды! А перед этим - борща со сметаною, большую тарелку... и вареников... конечно, всё это fi donc et mauvais ton... c’est a la moujik... mais , когда они туда дотащатся, все рестораны будут уже закрыты. А где ж в Киеве сыскать квартирную хозяйку, которая бы имела понятие об haute cuisine? Alors, a la guerre - comme a la guerre ! В двенадцатом и не такие кушанья уплетали, и с большим аппетитом...
За другим столом, у окна, перекусывали на скорую руку пирожками с капустою Аниска с Никишкой.
Наконец лошади были готовы. Никишка уже уложил погребец и хотел нести его в бричку - но в последний момент Юлия вспомнила, что забыла уложить свой чайный стаканчик и вилку. Откинув крышку, она велела денщику приподнять верхнее дно. Нашла ящичек со столовыми приборами, положила вилку... и заметила, что из-под ящичка выглядывает краешек бумаги.
Вытащила, быстро развернула - а вдруг что-то важное, а потеряется? На листке было несколько полурасплывшихся строчек, испещренных помарками и кляксами. Но только она хотела прочитать записку, как Земский, уже стоя в сенях, приоткрыв дверь, попросил ее поторопиться: лошади ждут! Молодая женщина успела разобрать только обращение: Юлия. И подпись: Вольдемар.
«Вольдемар? Значит, записка была от Вольдемара - и предназначалась мне! Но как она оказалась тут, под вилками?» Она спрятала записку в карман и почти выбежала в сени, а следом Никишка потащил погребец...
***
Только через неделю, когда супруги окончательно обустроились на новом месте... Новоиспеченная полковая дама и предположить не могла, что на нее свалится столько хлопот! Одна уборка чего стоила! А еще нужно было распаковать вещи, договориться с хозяйкой насчет кухни и помещения для слуг... расставить в горке посуду, развесить платья... заказать новые: Серж сказал, что такие, как у нее, в Петербурге носят только горничные, и что даже в лучшем, бело-розовом, которое маменька разрешала надевать только в самых торжественных случаях, представляться дивизионному нечего и думать!.. И занавески тоже менять пришлось...
Старушка-хозяйка, тихая вдова-мещанка, привыкшая к обществу прежнего постояльца, холостого ротмистра-армейца, чьи вкусы по части еды и обстановки были весьма непритязательны, за голову хваталась, видя, во что, стараниями бывшего лейб-гусара, превращаются три комнаты первого этажа! «Вешь дом уверх дном, как ешть! От веть принешли шерти поштояльша, - шамкала она, - прошти, Хошподи, мое шогрешение!».
Прислуга ее, дебелая разбитная баба лет сорока, напротив, рада была заполучить в лице горничной Аниски и денщика Никифора внимательную слушательницу, жадную до городских новостей, и помощника, который за шкалик очищенной всегда готов был поднести с базара корзинку или растопить печку...
Ну, так вот: неделю спустя Юлия, проснувшись по старой привычке рано утром (хотя никто ее и не думал будить, и никакая Эмилия Ричардовна с английской книгой наизготовку ее не поджидала), выпив с мужем чашку кофию и проводив его на службу, наконец вспомнила о таинственной записке, припрятанной в коробочке, под булавками.
Она достала записку и медленно прочла. Потом перечла еще раз. Пробормотала чуть слышно: «Ничего не понимаю!» Потом достала записку, которую ей в тот роковой вечер тайком принесла Липка, горничная Аглаи Федоровны. Внимательно перечитала. Положила обе записки рядом.
Они были написаны разными почерками - это сразу бросалось в глаза. Но при этом на обеих было торопливой рукою помечено: Ю. Корс. - стало быть, обе предназначались для нее, Юлии Земской, урожденной Корсаковой. На обеих стояла одна и та же дата - тот самый августовский день. Но та, что принесла Липка, манила Юлию обещанием свободы, счастья, любви... Тогда как записку из погребца явно писал человек совершенно отчаявшийся, бывший на волосок от самоубийства!
И почерк «Липкиной» записки был весьма похож на... «Неужели?! Значит, Владимир... ничего не выдумал?! А выдумал... Серж? Ведь он сказал тогда, в беседке: «Я вас хочу, значит, вы будете моей!» Он подменил записку! И я пришла... Он знал, что я приду, что я не могу не прийти... И сделал всё, чтобы я оказалась в безвыходном положении... Боже, какая подлость, какая чудовищная низость!» - Юлия упала ничком на кровать и долго плакала.
Так ее и застала зашедшая зачем-то в спальню верная Аниска.
***
-Ох, барышня! Да что ж это такое деется-то! Видать, уж совсем ни совести, ни стыда не осталось на белом свете! Этаким манером девицу беззащитную оплести! И как же его, паскудника бесстыжего, громом на месте не убило?!
-Так вот и не убило. Наоборот, сделал выгодную партию. И спас мою честь! - произнесла Юлия, подражая голосу Татьяны Борисовны. Потом быстро наклонилась к Анискиному уху и прошептала: «Ничего. Я отомщу. Должна отомстить!»
-А как отомстишь-то теперь, барышня? Нешто маменьке с папенькой всё открыть? - с сомнением пожала плечами Аниска.
Юлия яростно замотала головой: «Ни в коем случае! Во- первых, маменька не поверит. Да и никто теперь не поверит. А во-вторых, как бы там ни было, а возвращаться к маменьке для меня хуже смерти. Она же меня заест! А деваться мне будет некуда: ну за кого я могу выйти замуж, не будучи невинною? За Вольдемара? Опять уводом? Без приданого и благословения? Чтобы родители из-за меня его наследства лишили?»
-И то правда, барышня, - рассудительно кивнула горничная. - Не поверит ее сясь-тво. - И, присунувшись губами к самому хозяйкиному уху, тихо-тихо добавила: «Она ж в его влюбленная, вот что я вам доложу, барышня! Ну вот просто по уши влюблена!»
-Как - влюблена?! Что ты за ерунду городишь?! - Юлия даже вскочила с кровати. - Кто тебе такое сказал? А ну, говори, быстро! - она схватила хотевшую было убежать горничную за косу, и потянула к себе. Аниска снова села на коврик возле кровати, и зашептала, то и дело оглядываясь на дверь: «Расскажу, барышня, чего не рассказать-то, коль оно так и есть? Третьего дня ходила я с Капитолиной Осиповной, с прислугой, то есть, хозяйской, на базар, и встрела там у шинка кучера нашего, Спиридона Ильича - он управителя возил чего-то там покупать по хозяйству, маменька ваша изволили послать. А Спиридон-то Ильич, он, коль помните, мне троюродный дядя...»
-Ну, помню, как же! И что же дальше? - торопила Юлия, от нетерпения постукивая ногой по кровати. - При чем тут Серж с маменькой?
-Так вот, барышня, в том-то всё и дело! Дядя-то мне тишком рассказал - вот как я вам сейчас говорю, барышня, - что, пока вы в П.-то стояли, так чуть не кажную неделю, а бывало, что и по два раза: только его сясьтво за порог - а зятек евонный к тещеньке в спальню шасть! И готово! Так графинюшка-то - управитель всё дорогой-то удивлялся - в счете начала путаться! Отродясь с ней не бывало такого! Радостная ходит, бывало, нарядная, веселая... По целым дням не выругает никого - не то что бить... Таисья-ключница на радостях таскает всё - и сахар, и чай, и наливку...
-Ты думаешь, она - от этого?
-Да от чего же еще-то человек на себя непохожий делается? Говорю вам, барышня: рога растут у папеньки вашего! Прут - ажно треск стоит! Вот вам истинный крест, и Богородица, и все святые киевские! - горничная раз пять подряд размашисто перекрестилась, потом вытащила из-под рубашки и звонко чмокнула нательный крестик.
-Ну, хватит! - шепотом прикрикнула на нее Юлия. - Я и без креста тебе верю. После того, что он сделал со мной... Так вот, значит, куда он ездил, «по служебной надобности»! Но тогда - зачем ему я? Только ради денег?
-А вы как думали, барышня? Что влюбился он в вас? Да такому хучь рыжа, хучь кирпата - абы хата богата! - опять зашептала горничная, - Он-то ведь не дурак, он барынину-то ручку целует, а свою ей за денежками протягивает! А она ему то одно, то другое подарит...
-Какая мерзость... Боже, какая мерзость и грязь!
-Обнакновенное дело, барышня. Доля наша такая, бабья... - тяжело вздохнув, заключила дворовая. - Повенчаны - так жить надобно, как живется... и не жалиться... Баба, она, известно, всегда виновата, потому как - баба. Барышня, а я вот еще что знаю... уж заодно всё выскажу!
-Ну?
-То письмо-то... которое тогда безнанимное-то было... Никишка, денщик евонный, притащил... Только я-то его тогда не знала... Чуете, барышня?
-Нет, но какая тварь! - Юлия упала на кровать и разразилась рыданиями. - Какая гнусная, мерзкая, пакостная тварь! Нет, Анисья, душечка, я этого ему так не оставлю! Пусть он не воображает...
-И то правда, барышня! Ништо, мы ему по-своему, значит, по-бабьи отомстим. Ужо отольем коту слезки-то мышкины! - Аниска вдруг озорно подмигнула и, обняв Юлию за плечи, принялась учить ее, то и дело прыская со смеху: «Он с вашей маменьки денежки тянет - а вы с него, давайте, тяните! Вот они к вам и воротятся, денежки-то! Да роздыху не давайте ему, чтоб кажный день с утра - новый каприз: сегодня шляпу хочу из Питера, завтра - салоп из Парыжу! С ентой самой... ой, ну как ее... а, Рудой Ляпы ! Хочу, мол, чтоб у самой енаральши от зависти печенка пополам расселась! А вздумает ерепениться - так и скажите: мол, знали, ваше сковородье, что не на дворовой девке женитесь, а на графинюшке!
-Да... верно говоришь, Анисья, - в раздумье отвечала молодая Земская. - Хорошо говоришь. Можно и так. Только я лучше сделаю! - вдруг шепотом воскликнула Юлия, и было в этом шепоте нечто такое, от чего Аниска отшатнулась и с испугом взглянула на нее.
-Это как же, барышня? О, Господи, да что же вы задумали этакое?!
-Тише, душечка. Тише. Он, этот... незаконнорожденный... мечтает о сыне. О наследнике. Хочет, знаешь ли, стать основателем рода! Ночью в постели только об этом и говорит... Ну, будет же ему наследник!!
Аниска открыла рот и вытаращила глаза, будто отведав по ошибке тертого хрена вместо марципана. Потом серьезно поглядела на хозяйку и тихо, но твердо сказала: «Так его, аспида!» И, присев на кровать рядом с барыней, с заговорщицким видом тихо уточнила: «От Владимира Николаича?...» Юлия кивнула. «Так он же...»
-Ничего. Я умею ждать.
***
В первых числах декабря Анисья как-то, улучив момент, шепнула барыне, что видела в лавке генеральшину горничную Клавдию, и та, в числе прочих новостей, сообщила, что корнет Ольшевский в Киеве - прислан на три месяца к дивизионному на ординарцы. Кстати, добавила девушка, в денщиках у корнета теперь Лукин, тот самый, что у его благородия Ляксандры Егорыча - царствие ему небесное! - в денщиках состоял. «Корнет его, барышня, у нового ротмистра выпросил, да к себе взял, в благодарность, значит, - кабы не Игнат, так его благородию нипочем бы было не выпутаться, тогда-то, с картами...»
***
Назавтра горничная доложила, что записка Юлии благополучно доставлена по назначению, и что его благородие был несказанно рад, но прийти боится, «потому как, барышня, вас под монастырь не хочет подводить-с!»
-Скажи ему, Анисья, что я желаю... я должна!.. его видеть - и будь, что будет! Если он меня любит, то он что-нибудь придумает. Сержа скоро должны куда-то там послать... в какой-то полк с ревизией... они, вроде бы, втроем едут... его не будет четыре дня...
-Правильно, барышня! Вот тут-то бы и...
-Он придумает! Должен придумать. Мужчина он, в конце концов, или нет?!
***
-Что ж мне придумать, Анисьюшка? - растерянно бормотал Владимир, очнувшись от сладких грез, навеянных Юленькиной запискою. - Если ночью прийти... все равно, кто-нибудь утром увидит... соседи сама знаешь, какие! И что тогда будет с ней? Ведь не стану же я невидимым...
-А ежели вам, как тогда, на бале, в кого-нибудь вырядиться? Хоть бы и в женское? Чтоб не узнать было? - предложила Анисья.
-Переодеться? - недоверчиво переспросил молодой офицер. - Хотя... постой... ведь это неплохая идея... - ему вспомнился Мишка. Мишка-денщик переоделся в офицерское - и его все приняли за офицера... Как говорил штаб-ротмистр на суде? «Человеку свойственно не приглядываться к тому, что привычно. Встречают по одежке... Увидев серый китель, думают, что видели солдата... никому и в голову не приходит, что, набравшись наглости, можно снести сословный барьер, как глупая кобыла сшибает хердель...»
А если... сигануть через тот же хердель - только в другую сторону?! Есть! Вот оно!!
-Игнат, голубчик, будь другом, одолжи форму до утра! Дашь?
-А чего же не дать-то, вашебродие?
-Анисьюшка, передай барыне, что я непременно буду!..
***
На замечание квартирной хозяйки, что, мол, девка Аниска стыд потеряла и с солдатами вожжается, Юлия Константиновна меланхолическим светским тоном, который она успела перенять у генеральши Меллер-Каменской, отвечает сентенциею в духе Руссо: Анисья такова, какой сотворила ее природа, и другою она не будет; а разумным людям надобно с природою быть в согласии! N’est pas, Serge, mon amour ? - оборачивается она к мужу, и тихонько пожимает под столом его пальцы. Тот, обнимая ее, с готовностью соглашается: хорошее настроение жены стоит десяти Анисий! («Девочка быстро учится, слишком быстро, черт ее подери!») К тому же, если проказы этой девки, паче чаяния, будут иметь последствия - то ведь это всегда можно поправить, прикрыв грех таинством брака! «Я не так жестока, - щебечет Юлия, - чтобы мешать ее счастию!»...
***
Штаб-ротмистр Земский - лейб-гусарскому поручику Л-ву, декабря ... дцатого дня 1816 года.
....Итак, любезный мой друг, спешу сообщить тебе приятнейшие новости. Во-первых, Создатель внял-таки смиренной молитве недостойного раба Своего: моего bete noire , достославного Александра Суленция, вот уже почти четыре месяца, как нет в мире дольнем. Погубила Сулинета, как я и предчувствовал, излишняя вспыльчивость, а также фатальное неумение одного очаровательного корнетика подбирать себе денщиков. Сей корнет - небезызвестный тебе Ольшевский - подложил мне по глупости здоровенную свинью, и мне пришлось изрядно попотеть, разделывая оную зверюгу на окорока, филеи и прочее... Это я тебе как-нибудь tete-a-tete расскажу - занятнейшая была история! Я так не развлекался с тех самых пор, как мы с тобой тогда, в Лейпциге... ну, ты знаешь, какую ночь, и какое заведение я имею в виду! Однако всё кончилось для меня великолепнейшим образом.
После гибели Сулича мне сначала хотели официально дать эскадрон - который я и без того взял под командование. Но тут подвернулось кое-что получше: моя речь на суде офицерской чести (об этом тоже при встрече расскажу) обратила на себя благосклонное внимание дивизионного. В итоге империю Александра Закидонского унаследовал какой-то служака, а я теперь в дивизионном штабе, - где производство, кстати, идет намного быстрее, нежели в полку, так что я, буде на то Господня воля, намерен, сколько будет возможно, попастись на сем сочном лужку, дабы отрастить себе эполеты погуще.
Корплю все дни над бумагами, генерал-лейтенанту нравится мой слог... а еще более - супруга моя, очаровательная Юлия Константиновна, к которой его превосходительство испытывает самые нежные чувства... естественно, отеческие, honni soit qui mal y pense !
Да, забыл тебе сказать: кроме чина, можешь поздравить меня с законным браком: я скоропостижно женился... на ком бы ты думал? На молодой графине Корсаковой, да-да, именно на той самой, на кузине моего несчастного эскадронного, которая, как ты помнишь, дала мне пощечину за то, что всегда так нравилось Лолотте. То, что у меня не выгорело тогда с маленькой болтливой смоляночкой, с этой провинциалкой прошло как по маслу!
Maintenant nous sommes quittes avec elle : я могу делать с маленькой строптивицей всё, что хочу, a bon droit и с благословения святой церкви! И то же самое я могу проделывать с моей дражайшей тещей, только без благословения, - впрочем, мы без него превосходно обходимся! Кстати, рога моему достопочтенному тестю как нельзя более к лицу.
Надеюсь, что все наши в добром здравии, и т.д....
***
В П-ском трактире Балуева, в большой зале, N-ские гусары встречали Новый год. В середине зала водрузили пушистую нарядную елку, самой отчаянною контрабандою добытую в сем степном, безлесном краю, окна увешали вырезанными из бумаги снежинками и ангелочками, вскладчину устроили ужин.
Праздник был в разгаре. Махоньков, усевшись на подоконник, пел, подыгрывая себе на исцарапанной гитаре «Вы замундштучили меня...», несколько молодых офицеров слушали; за угловым столиком толстый Кальнин степенно беседовал с отцом Никодимом; у двери в коридор Ордин, вовсю флиртовал с хозяйской дочкой, покручивая усики; в другом углу рассказывал очередную историю красавец Кусков, - с отъездом Земского, которого никто в полку, при всем отчаянном старании, не мог превзойти в элегантности и утонченности, щеголь-подполковник, казалось, даже стал чуть повыше ростом. Но всё равно, - вздыхали про себя слушатели, - так, как это умел покойный Сулич, историю про ловлю Бонапарта уже не расскажет никто... Эх, Сулинька, Сулинька... От печальных мыслей руки господ офицеров сами тянулись к бутылкам и рюмкам.
Но всё равно у большинства на душе было тепло. Ощущение было такое, что жизнь, после всех пертурбаций, наконец-то входит в обычную колею. Всё снова шло своим чередом. И, главное, никто не ронял небрежно сквозь зубы французских словечек, не отпускал едких замечаний, не вставлял через каждые два слова: «А вот в Петербурге...» и не зыркал на веселящихся армейцев серо-зелеными дьявольскими глазищами, будто подмечая малейшее прегрешение против тонности!
Дивизионный, - да воздаст ему Господь сторицей за сие благодеяние! - вытащил из полка штаб-ротмистра Земского, как вытаскивают пулю из гнойной раны; с гноем, с кровью, с болью - но, главное, вытащил, и раненый полк теперь непременно пойдет на поправку! Именно об этом, счастливо улыбаясь, думал Геллерт, в какой уж раз подливая себе померанцевой.
Но мелькнувшая мысль о пуле потянула за собой другие: о злосчастной «дуэли» у Зайцева на заднем дворе, о несчастном ротмистре... и об Ольшевском.
Ольшевский... Белокурый, маленький, насмерть перепуганный и ничего от страха не соображающий корнетик... Мальчишка... Даже доложить о происшедшем как следует не умел... Толковал что-то про старое кресло... Про пулю, якобы свистнувшую возле самого виска: «Я думал, господин полковник, что это Александр Георгиевич выстрелил!»
Постойте, а что там вестовые болтали, будто Архипов нашел не одну пулю, а две? И одну - там, где лежал убитый Сулич! Причем, совершенно нетронутую, будто только что вышедшую из формы!
Но ведь если, как выяснилось, было два выстрела: Ольшевский стрелял в кресло, а денщик - в ротмистра, - тогда всё правильно, Сулич упал, не успев спустить курок. Сулич упал ничком, еще сжимая в руке пистолет... из которого при этом выкатилась целая, не расплющенная пуля. Всё проще некуда. И черт бы с ней, с этой пулей! Что было - прошло, и слава тебе, Господи! «Чем о всякой ерунде думать, мы вот лучше еще рюмашку нальем, за Новый год!»
Но водка не помогала: навязчивая мысль не отпускала полковника; злосчастная пуля будто засела в нем самом.
Пуля... Свистнула у виска Ольшевского... Элементарный здравый смысл подсказывает, что она не могла быть ни Суличевой, ни Мишкиной. Но тогда - чьей же, черт ее подери? Чёрт... Чёрт с левого клироса... Как же он тогда гладко говорил... Будто своими глазами всё это видел... «А если он и в самом деле там был? Нет. Вздор. Глупости. Бред сивой кобылы. Вестовые, как один, рассказывали, что застали его сонного, с полотенцем на голове, едва добудились...», - тут у полковника мелькнула еще одна мысль, но он тут же, невольно вздрогнув, отмел ее: «Ну нет! Дворянин? Боевой офицер? И - такое?.. Да и была ли пуля?! Может, мальчишка в горячке навоображал себе черт-те чего - а мы тут расхлебывай?..» Погруженный в размышления, Геллерт не замечал, что говорит вслух.
-Про какую это вы пулю толкуете, Франц Иосифович? - полковник поднял голову: перед ним, с бокалом красного в руке, стоял Мусницкий, веселый, с блестящими глазами и раскрасневшийся, будто с мороза. - Не позволит ли пан полковник с ним чокнуться?
Геллерт кивнул, надеясь, что молодой доктор своей болтовнею отвлечет его от мыслей, совершенно неуместных в новогоднюю ночь. Они выпили. Полковой лекарь сел рядом, неуклюже подтащив стул, - глядя на Мусницкого, полковник подумал, что, судя по всему, милейший Станислав Феликсович уже успел влить в себя не менее полуштофа , и, похоже, сейчас, как всегда, примется нести всякую чепуху про невероятные, но якобы имевшие место в его практике, медицинские случаи: «Чертов лекаришка, пить не умеет, а пьет!»
И точно! Доктор с таинственным видом наклонился к уху полковника, и начал, игриво подмигнув: «Кстати, Франц Иосифович, что касается стрельбы и пуль: при освидетельствовании тела Михайлы Вересова имел место один любопытный факт...
-И какой же? - безо всякого интереса спросил полковник.
-Знаете, Франц Иосифович, - немного рисуясь, начал Мусницкий, - я за годы учения навидался всевозможных трупов, в том числе и самоубийц. Так вот, - продолжал молодой лекарь тоном профессора, - у тех, кто покончил с собой с помощью пистолета, кожа вокруг раны всегда бывает обожжена порохом: ведь ствол в подобных случаях приставляют к голове вплотную!
-Знаю, доктор, - сухо кивнул полковой командир, думая, что только в дым пьяный лекарь способен выбрать столь неаппетитную тему для беседы за праздничным столом. - Я тоже за годы службы повидал многое. Ну, и что же с Вересовым?
-Да то, Франц Иосифович, что у него на лбу не было ни малейших следов ожога! Вот я и думаю, Франц Иосифович: а что, если денщику помогли отбыть в мир иной?
-Кто?! - Мусницкий наполовину протрезвел, почувствовав на запястье железные пальцы полковника и услышав его страшный шепот. - Кто помог?!
-Д-да... ваше высокоблагородие... некому больше, кроме... кроме господина штаб-ротмистра!
-Дьявол вас всех подери, молокососов! - шипел полковник, усердно делая веселое лицо. - Тянет вас на тайны, как мух на навоз! Да вы, молодой человек, хоть соображаете, что вы несете?!
-Виноват, ваше высокоблагородие! - пролепетал испуганный доктор и хотел встать из-за стола, но Геллерт удержал его.
-Сядьте. Слово не воробей. А в вашем возрасте пора отвечать за то, что говорите. - Полковник в упор взглянул на Мусницкого. - Во-первых, скажите: это и в самом деле правда - насчет... помощи?
-Так точно, господин полковник! Далибуг , не вру! От вам кржиж, от свенты Станислав, и пан Йезус, и Матка Бозка Ченстоховска! - крестясь дрожащей рукой, насилу проговорил окончательно протрезвевший доктор.
-Хорошо, - еще более помрачнев, кивнул полковник. - Далее: кому вы об этом говорили?
-Кроме вас - никому, ваше высокоблагородие!
-Очень хорошо, - снова кивнул Геллерт, по-прежнему не выпуская руку доктора. - Да улыбайтесь, на нас смотрят! - полковник, для отвода глаз, налил себе и Мусницкому еще по рюмке.
Потом тяжело вздохнул, и сказал, наклонившись к докторскому уху: «Эх, пан доктор! Где же вы раньше-то были, с вашей потрясающей новостью? Это бы красное яичко - да ко Христову бы дню!.. А теперь - куда вы с ним выскочили? Только всё кое-как поулеглось... Нет, пан доктор, теперь молчите! Как рыба на сковородке! Это приказ, доктор. Вы меня поняли, baszom az atyadot !?! - последние слова Геллерт прошипел таким угрожающим тоном, что лекарю показалось, будто он вот-вот примется душить его.
-С-слуш-шаюсь, г-госп-подин п-полковник! - дрожа всем телом, с трудом выговорил доктор, чье лицо теперь было бледнее крахмальной скатерти на столике.
Офицеры с любопытством следили за тем, как Геллерт тяжело поднялся и направился к столу, за которым важно восседал шеф; как полковник что-то шепнул Меллеру на ухо; как брови генерала гневно сдвинулись...
Все тут же принялись гадать, что случилось, и, главное, что за этим последует. Однако гроза, вроде бы, прошла стороной. Генерал и полковник рассмеялись, - видно, Геллерт, спасибо ему, сумел обратить дело в шутку. И тут кто-то крикнул, что вот-вот пробьет двенадцать часов. Все засуетились, забегали, послышалось хлопанье открываемых бутылок с шампанским, кто требовал еще закусок, кто - чистой посуды...
Наконец раздалось долгожданное «Бомм... Бомм... Бомм...»
«С Новым годом, господа офицеры! Ваше здоровье!»
***
Немного времени спустя Реймерс таинственным шепотом сообщал всякому, у кого была охота слушать, что генерал после праздника собирается в дивизию, - вот только никак невозможно выведать, для чего...
***
-Откуда... такие... сведения?! - у дивизионного даже голос сел, когда он выслушал Меллера-Каменского. Заметим в скобках, что шеф полка как человек здравомыслящий пустил сперва пробный шар, рассказав лишь об откровениях лекаря.
-От полковника Геллерта, ваше превосходительство. А ему сообщил наш доктор, - спокойно, будто речь шла о какой-то штабной бумаге, отвечал шеф N-цев. - До сих пор я не замечал за ними обоими склонности к пустым фантазиям. Доктор, конечно, несколько любит порисоваться - но лгать не станет. Я понимаю, ваше превосходительство, что по прошествии столь длительного времени, когда не осталось вещественных улик... И всё же, как человек честный, я счел невозможным оставить ваше превосходительство в неведении!
-Да... - генерал-лейтенант покачал седой головой. - Ну что ж, Евгений Карлович... Не ожидал - но благодарю. Кто предупрежден, тот вооружен. Да... вот это называется - огорошили...
-Одного не могу понять, ваше превосходительство, - медленно начал шеф полка, будто рассуждая сам с собою. - Зачем?
-Ну как это - зачем, Евгений Карлович? - пожал плечами генерал-лейтенант. - Затем, чтоб денщик денег чужих впредь не воровал, да в чужом мундире по кабакам не шлялся!
-Да это-то понятно, ваше превосходительство. Но сами посудите: если Земский в ту ночь не спал... и если действительно искал способ оправдать беднягу Ольшевского - тогда почему же он не бросился на этого самозванца, не попытался его схватить, не позвал на помощь, в конце концов? Ведь в их доме в ту ночь было полно народу! Но нет, ему нужно было... Нужно было уверить всех, что корнет мертв! Himmelherrgott! Каким же ослом я был!
-Хмм... - пошевелил усами дивизионный. - Подождите. Не горячитесь. Теперь я, в свою очередь, спрошу: зачем? Какая выгода была Земскому в гибели корнета? Да еще мнимой? Ведь он же под суд мог загреметь! Не проще ли было бы позволить Ольшевскому застрелиться?
-Не могу знать, ваше превосходительство, - тихо отвечал Меллер-Каменский. - Должен признаться, ваше превосходительство, что тут я в полной растерянности. Но ведь был же у этого гвардейца какой-то расчет! - воскликнул шеф, хлопая ладонью по столу так, что чуть чернильница не опрокинулась. - Ведь не могло же его не быть! Не такой он человек...
Генерал-лейтенант не отвечал. В раздумье морщил лоб, глядел то в потолок, то в окно, делал вид, будто впервые видит висящую на стене карту, играл пером - руки испачкал в чернилах... Меллер-Каменский так же молча смотрел на командира дивизии, зная по опыту, что, когда начальство вот так погружено в размышления, его ни в коем случае не следует отвлекать, а уж тем более - торопить.
-Да-с, Евгений Карлович... Задали вы мне задачу, - наконец проговорил старик. - Да-с... Дался же ему этот корнет... Ни чина, ни должности...
Тут Меллер решился, и рассказал о пуле, каковая неизвестно откуда вылетела и чуть не оставила несчастного мальчишку без уха. Рассказывал, как полковой анекдот; однако, к его изрядному удивлению, дивизионный слушал чрезвычайно внимательно, а выслушав, проворчал:
-Вы, я смотрю, тоже не лучше своего доктора, Евгений Карлович. Что же вы раньше-то про эту пулю молчали?
-Смею спросить, ваше превосходительство: разве это так важно? - осведомился Меллер тоном почтительного удивления.
-Еще бы не важно! - вскинулся генерал-лейтенант. - Да эта пуля всему делу налево кругом командует! Послушайте, Евгений Карлович: а что, если... Если Земский не корнета спровадить хотел... А - денщика! Убрать подалее от греха, чтоб денщик на суде чего лишнего болтать не начал!
Меллер, притворяясь изумленным, вытаращил глаза. Видя его недоумение, генерал-лейтенант, торжествуя, как охотник, наконец-то напавший на след вожделенной добычи, принялся объяснять то, что Меллер и без него давно понял (но гнал от себя эту мысль, бывшую воистину немыслимой): коль скоро пули не имеют привычки вылетать из стволов по собственному хотению, значит, кроме Сулича, корнета и Мишки на месте дуэли присутствовал еще один вооруженный человек.
-Понял, ваше превосходительство! Так этот четвертый был - Земский! Что ж, c’est bien de lui - пойти подглядеть. Он был там. В конюшне! И всё видел. И он тоже выстрелил. А вот куда попал... Himmeldonnerwetter !
-Так вы на что намекаете? Хотите сказать, что это он...? Сулича...? В затылок..? Через выбитое окошко...?
-Вы сами это сказали, ваше превосходительство, - проговорил генерал-майор, стискивая зубы, чтобы не загнуть на трех языках в тригоспода-бога-душу-матерь-божью - поэскадронно, парадным маршем, да с трубачами, в колонну по трое! «Himmelherrgott, какой же я слепец! - продолжал он, сжав кулаки так, что побелели косточки. - Ведь они же сразу, с первого дня не ладили... Сразу же, как только этот... пришел в полк. И Земский спал и видел себя на должности эскадронного...»
-Так он... ради эскадрона?!! - теперь уже дивизионный выпучил глаза по-лягушечьи, тяжело дыша, будто его прогнали бегом. - Фу-х... ошарашили... в себя не приду... Ничего не скажешь, хорошего штабного вы мне подсудобили!.. Впрочем, - поправился он, заметив тень обиды, промелькнувшую по лицу генерал-майора, - что ж это я, друг мой любезный, на вас-то грешу! Сам и виноват, старый дурень. Ловко этот гвардеец меня оплел...
Старый генерал, кряхтя, поднялся, проворчал тихо: «Ох, спина...». Тяжелыми шагами принялся ходить взад-вперед по кабинету... потом подошел к окну и долго смотрел на серое, пасмурное небо и унылую растрепанную ворону на голом тополе.
Настроение у дивизионного было еще хуже, чем у той вороны. «Вот ведь, старый сапог! - ругал он себя, присовокупляя к сему нечто совсем уж простонародное. - Ну нет, это ж надо было додуматься - чуть ли не на своем горбу в штаб приволочь этого чертова гвардеюгу!... Да еще и бумаги в Петербург отослать, в которых черным по-белому, за моею подписью значится: «...за усердие к службе... к производству в чин ротмистра»!
А тут - здрасьте, пожалуйста! Ох, и дело закрутится... И хорош же я тогда буду! Не то, что адъютантики безусые - собаки на улице, и те засмеют!... Нет, но - каков штаб-ротмистр!»
-Евгений Карлович! - старик вдруг резко повернулся к шефу полка, и произнес хриплым шепотом: «Вон он, дьявол, за стенкой сидит, с бумажками возится. Что делать будем?»
-А вы как думаете, Иван Ардалионович?
-Ох, грехи наши тяжкие... - дивизионный потер ладонью лоб. - Что ж делать... Ведь не вязать нам с вами его... А то ведь как бы самих не повязали, да в апартаменты с ватными обоями не запечурили! Улик-то, сами говорите, не осталось за давностью... А интуицию к делу не подошьешь...
-Так что же, Иван Ардалионович? Может быть, позвать его? - спросил Меллер-Каменский, делая шаг к двери.
-Позовите... Хотя - нет! - дивизионный приложил к губам палец, потом поманил Меллера рукой. Тот на цыпочках подошел, подставил ухо. Но генерал-лейтенант из предосторожности сперва отвел шефа полка к окну, и лишь после этого тихо заговорил: «Вот что сделаем: вы, дорогой мой, сейчас пойдите к нему, да заведите разговор - мол, как дела, то да сё... этак, легким галопом... А потом - вольт направо, марш! И - в карьер! То есть, я имею в виду - начинайте рассказывать ему его собственную историю, только не прямо, а без имен... Будто слышали недавно от кого-то, и передаете. Он поймет - умен, чёрт!
-Понимаю, Иван Ардалионович! Идея прекрасная! И если он себя выдаст... сорвется... или попытается сбежать...
-То тут мы его скрутим на совершенно законном основании! За оскорбление и неповиновение! Да-с! И дверь открытой оставьте, чтобы я слышал... не отвертится-с!
***
-Oui, mon general, j’ai aussi ecoute cette historiette affligee... Le capitaine a ete tue, et le capitaine en second a ete condemne a travaux forces a perpetuite... Pauvres diables ! - проговорил Земский, изобразив на лице грусть, и вздохнув. Шеф полка смотрел на него в упор, надеясь, что вот-вот - и в глубине этих холодных глаз что-то испуганно трепыхнется.
Но - нет. Земский, будто невзначай, чуть повернулся, чтобы на его лицо не падал свет из окна, - не иначе, затем, чтобы скрыть бледность! Генерал заметил, с какою холодною яростью холеные пальцы бывшего гвардейца мнут подвернувшийся под руку клочок бумаги. Однако лицо штаб-ротмистра было по-прежнему спокойно, а глаза, как всегда, походили на витрины кунсткамеры, за которыми на проволочках подвешены чучела птичек или рыб: всё как живое, но - ни звука, ни движения...
(«На что он надеялся, этот дивизионный? - думал генерал-майор. - Когда ясно, как день, что эту bete sangfroide ничем не прошибешь! Ведь он понял всё... Отлично понял! Ну, и что мне делать? Объявить о деле публично и дать ему пощечину? Стерпит, каналья. И вот такую же физиономию состроит - будто его лошадь хлестнула по лицу хвостом! А потом... меня... как Сулича... привыкать ему, что ли?»)
-И, что же, вам... - начал Меллер, уже прикидывая, как бы выпутаться из этого тягостного разговора, и не оказаться смешным. - Вам жаль этого штаб-ротмистра?
***
Дивизионный, застыв, как снежная баба, за дверной портьерою, боясь шевельнуться и проклиная свою старческую одышку пламеннее обычного, весь обратился в слух. В эту минуту почтеннейший Иван Ардалионович, будто корнелевский герой, разрывался между долгом, повелевавшим ему сделать всё от него зависящее, дабы предать убийцу суду, и желанием любой ценой избежать скандала, столь естественным в его возрасте.
Если гвардеец сломается и выдаст себя, думал дивизионный, если дело о гибели Сулича получит огласку - а оно ее получит! - ох, и скандалище громыхнет..!!! Даже если слухи останутся только слухами... «А если - разберутся во всем, вот как мы с генерал-майором? Ведь это не то что генерал-губернатору, а в Петербург, в Сенат... до Государя дойдет... Офицер, герой двенадцатого года, двумя орденами награжден - и нате вам: выстрелом в затылок, своего эскадронного! Шутка ли!!!
А ведь недурно держится гвардеец, весьма недурно! Надо же: сам, первый, про бессрочную каторгу помянул! Да еще как спокойно - будто это его и не касается вовсе! На него, можно сказать, кирасирская дивизия несется галопом... А он не то, что ретираду не трубит, а сам атакует в лоб! Ведь мускул на лице не дрогнет! Стальной, стальной... И чем его только заделывали, такого?»
Тут генерал вспомнил про отосланные бумаги, касавшиеся производства, и беззвучно, но от этого не менее яростно чертыхнулся, живо представив, как, по причине всегдашнего русского не-разбери-поймешь, приходят из Петербурга два пакета с одною почтою...
В одном приговор: на основании донесения генерал-лейтенанта такого-то... штаб-ротмистра Земского, лишив офицерского чина и дворянского звания, и прогнав сквозь строй, сослать в Сибирь на вечную каторгу... («Да еще хорошо, если Государь смилуется, и выйдет каторга... А так - смертная казнь! Да не расстрел, а - петля! Как уголовному преступнику!»)
А в другом пакете - приказ: оного же Земского, согласно представлению оного же генерал-лейтенанта, произвести в чин ротмистра! Вот где афронт -то будет, да такой, что - не приведи Господь!
Воображая себе во всех подробностях прибытие этой самой почты, а также то, что за сим последует, старый генерал поневоле отчаянно желал Земскому победы в нравственном поединке с шефом, - и в глубине души чувствовал себя при этом последней сволочью. Но что делать, слаб человек!..
***
-Штаб-ротмистра? - с грустной усмешкой переспросил Земский. - Я бы сказал, что оба они друг друга стоили: один - с Люциферовой гордостью, другой - с привычкой резать правду-матку в лицо.
Генерал насторожился. И Земский это заметил. В глазах его блеснуло холодное торжество.
-Вот кого мне искренне жаль, ваше превосходительство, - с подчеркнутым безразличием и спокойствием начал он, - так это супругу штаб-ротмистра.
(«О, черт! - вскрикнул про себя Меллер. - Как же я, дурень, упустил из виду! Бедная Юлия!»)
Поняв по лицу генерала, что выстрел попал в цель, Земский, как ни в чем не бывало, с грустной улыбкой продолжал: «Pauvre fille ! Говорят, была красавица... совсем молодая...»
-И... что же с нею стало? - с неподдельной тревогой в голосе спросил шеф полка.
-Точно не знаю, mon general, - небрежно пожал плечами бывший лейб-гусар. - Мне эту историю рассказывали разные люди, в нескольких вариантах... Одни говорили, будто она последовала за мужем на каторгу, и там, не перенеся сурового климата, вскорости умерла... Другие уверяли, что она продала последнее, чтобы добраться до Петербурга... хотела броситься к ногам Его Императорского Величества... но ее даже не пустили во дворец: ну, еще бы, или супруга блестящего военного, или - жена каторжника... перед нею захлопывались все двери... mon general, vous comprenez ... Кстати, он женился на ней против воли ее родителей, они этого так и не простили. Бедняжка осталась в столице одна, безо всяких средств... Ходил слух, будто кто-то видел ее ночью на Невском, где она была хорошо известна полиции под кличкой... как же ее... Натали? Амели? Нет, вроде, Жюли... А еще я, будучи в столице, слышал весьма романтическую версию, будто несчастная, дойдя в отчаянии своем до последней степени, бросилась с моста в Неву, держа на руках малютку-сына... Да, кстати, ваше превосходительство, - Земский чуть заметно усмехнулся, - я тут иногда мельком вижу моего маленького протеже... Ольшевского. Похоже, малый наконец-то понял, что может натворить денщик, если его не поставить вовремя на место!
Генерал-майор невольно отступил на шаг, и покачал головой, будто не в силах был поверить в то, что услышал. Потом медленно проговорил: «Вы... вы - дьявол, Земский!»
На что бывший гвардеец отвечал шутливым тоном и с самой любезной улыбкой: «Oui, mon general. С левого клироса».
Меллер понял, что это - Аустерлиц, и что ему ничего не остается, как «отступить на заранее подготовленные позиции: «Himmeldonnerwetter, я не воюю с женщинами и детьми!»
«Хорош! Ох, и хорош гвардеюга!» - шептал дивизионный, задыхаясь от ненависти и восхищения...
***
-Ну что, Иван Ардалионович? Слышали? - Меллер-Каменский, казалось, готов был разрыдаться от гнева и сознания своего полнейшего бессилия. - Нет, это не человек... Это же сам сатана во плоти!
-Бросьте, Евгений Карлович, не преувеличивайте, - презрительно возразил командир дивизии. - Невелика доблесть - из жениной юбки редут соорудить!
-Да уж какая там доблесть! - Меллер с трудом удерживался, чтобы не кинуться опрометью назад, в адъютантскую, и не залепить Земскому оплеуху. - Я тридцать лет служу - и впервые вижу такую низость и подлость! И всё-таки эта тварь связала нам руки: я никогда не допущу, чтобы малейшая тень пала на его жену!
Дивизионный тяжело вздохнул: «Да уж...» И добавил: «А жена его - премилая особа. Делать из нее каторжницу... Нет, Евгений Карлович, я тоже этакий грех на душу не возьму!».
-Mein Gott! - не мог успокоиться шеф полка. - Нет, ну ладно бы Сулич его оскорбил, задел, унизил... Эта дрянь, кстати, что-то упоминала о дьявольской гордости... Ладно бы - дуэль! Куда ни шло! Но - выстрелить сзади, предательски... только для того, чтобы командовать эскадроном?!! До сих пор поверить не могу...
-Да... - снова вздохнул старик-дивизионный. - Ну ладно бы - за женщину... Но за должность? Да притом, не такую уж и большую? Это на что же он пойдет, чтобы быть в чине полковничьем?
-На всё, что угодно, - угрюмо проворчал генерал-майор.
Оба долго молчали, тупо уставясь на чернильницу с торчащим в ней пером. Наконец дивизионный жестом показал Меллеру, чтобы тот подсел ближе.
-Вот что, Евгений Карлович: убрать его надобно отсюда. Подалее от греха.
-Согласен, - кивнул шеф полка. - Но так, чтобы не навредить Юленьке! Она не должна страдать из-за него. Кстати, - поспешил он добавить, хотя дивизионный еще не сказал ни слова против, - он действительно женился на графине Корсаковой уводом... Еще одна темная история... Но бедная девочка ни в чем не виновна!
Генерал-лейтенант усмехнулся в седые усы: «Да успокойтесь, я тоже ее люблю... как родную дочь! Я вам про другое говорю. Как думаете, не отослать ли мне завтра курьера в Петербург? С письмом? Мол, прошу вышеозначенного Земского, принимая во внимание его заслуги, перевести из армии обратно в Лейб-гвардии Гусарский полк? Мол, слишком уж он хорош для нашего захолустья! А? Как вы думаете? - И, не дождавшись ответа от Меллера, который даже предположить не мог, что дело способно повернуться подобным образом, продолжал: «У меня ведь с их нынешним шефом стародавние счеты... Как-то раз он мне такого порося подложил, в восемьсот седьмом, на смотру, что - упаси, Господи... Вот пусть теперь с этой мразью и помучается, да меня вспомнит!» - дивизионный довольно потер руки, предвкушая, как лейб-гусарский шеф станет поминать его денно и нощно - а сделать уже ничего не сможет, если, конечно, «мразь» умно себя поведет...
-Но, ваше превосходительство... Иван Ардалионович... да как же можно?! Ведь это же мы, получается, щуку в реке утопим?
Дивизионный задумчиво потеребил ус, затем наклонился и шепнул на ухо Меллеру интимным, и вместе с тем, официальным тоном: «Не нам с вами в той речке купаться, господин генерал-майор».
***
...Ночь. Луна глядит сквозь прорехи в тучах тупо и уныло, как баба, в сотый раз побитая пьяным мужем ни за что ни про что. Всё тихо. Только мелкий-мелкий снег как холодная пыль, тихо сыплется на голый, похожий на пук розог, куст сирени у черного крыльца мещанского дома, где отведена квартира ротмистру Земскому с супругою.
Слышатся осторожные шаги... снег скрипит под сапогами... Вот открылась калитка - и в нее вошла тень в солдатской фуфайке. Поднялась на крыльцо. Тихо постучала три раза. Дверь тут же открылась - будто ждали этого стука. На пороге - другая тень, в темной накидке и шали. Тени безмолвно сплетаются в объятии. Еле слышный шепот:
-Юленька!
-Вольдемар!.. Так вы завтра уезжаете?
Он молча кивает. Ее душат слезы. Он стискивает зубы, чтобы тоже не расплакаться. «Лучше б я и вправду застрелился тогда, и не мучился бы больше! И она бы не мучилась...»
-Но вы любите меня, Юленька?
-Люблю, Вольдемар! И всегда буду любить! До самой смерти!
-И я вас люблю! И ни на ком больше не женюсь, вот вам истинный крест!
-Боже, какая сцена! - дверной проем вдруг озаряется светом, и в нем, как в раме, неслышно возникает еще одна тень. В свете двух восковых свечей поблескивают бранденбуры и золотая цифровка на чакчирах. - право, вы удивляете меня, Жюли! Ранее я не замечал за вами склонности к столь брютальным приключениям! Нет, я понимаю, что после стерляди в шампанском иногда тянет на мужицкий хлеб... Должно быть, в институте вы тайком посылали сторожа в лавку за черным хлебом? Ну, ведь посылали?
-Перестаньте! Vilain, mauvais sujet, malcomplaisant ! - срывающимся голосом выкрикивает Юлия самые страшные институтские ругательства. Земский, снисходительно усмехнувшись, берет ее за руку, чтобы отвести в дом. Она, зло вырвавшись, кидается на шею Вольдемару. Тот, с ненавистью глядя на Земского, осторожно гладит ее по волосам: «Не надо, Юлия, не надо... Хотите, я его...»
-Что?! - чуть сдвигает брови Земский. - Что ты меня? Ну-ка повтори! Diable! C’est le bouquet! Тебя, каналья ты этакая, сквозь зеленые леса давно не водили?! Жюли, вы простудитесь, сейчас же идите к себе! - он снова хочет взять ее за руку.
-Не смейте ее трогать! - Вольдемар, не помня себя, хватается за саблю.
-Да ты, братец, ошалел, как я погляжу! Охолонись! По Владимирке ведь пойдешь! Да ты кто таков? - Земский, делая вид, будто не узнает ночного гостя, подходит ближе, подняв подсвечник, чтобы лучше разглядеть лицо юноши. Долго смотрит, будто глазам своим не веря. Наконец тоном любителя редкостей, показывающего гостям какую-нибудь вазу китайского фарфора, он произносит «Корнет Ольшевский! Quelle rencontre !»
-Господин штаб-ротмистр, я готов стреляться с вами немедленно! Но если хоть волос упадет с головы Юлии Константиновны...!!
-О, mon Dieu, сколько дешевой патетики! Да любите друг друга на здоровье! Благословляю вас, дети мои! Я не настолько глуп, чтобы корчить из себя Отелло. Но только, умоляю, не ставьте ни меня, ни себя в двусмысленное положение. Осторожность и еще раз осторожность, сколько вам можно твердить, корнет? Parole d’honneur, vous m’assassinez avec toutes vos affaires de coeur !
-Господин штаб-ротмистр!
-Серж! Вы же обещали... вы же знаете...
-Ну, Жюли... я уже сказал вам однажды: я - знаю, но как насчет всех остальных? A propos, cornette, je suis un capitaine, sans quelques «en second» ... - Корнет непонимающим взглядом смотрит на него.
-Ах, да! Прошу прощенья, - с деланным сожалением восклицает Земский. - Я хотел сказать вам, что я уже довольно давно имею счастье пребывать в чине ротмистра, так что обращаться ко мне прошу как подобает!
-Что ж, господин ротмистр, - глухим голосом отвечает Вольдемар. - Честь имею поздравить!
Земский усмехается: «Merci bien, cher cornette . Лучше поздно, чем никогда!»
«Корнет! - продолжает он, видя, что рука юноши всё еще судорожно сжимает рукоять сабли. - Вы служите всего без году неделя, а уже вляпались во всё, что только может привидеться офицеру в кошмарном сне! Вам что теперь, только дуэли не хватает для полноты коллекции? Впрочем, - добавляет он саркастически, - какая, в зад... - в зарю вечернюю! - дуэль может быть у офицера с нижним чином! Нет, я же всё прекрасно понимаю, я же не зверь... Вы, насколько я успел понять, пробыли на ординарцах три месяца, завтра утром едете в полк, и решили нанести прощальный визит Юлии Константиновне, так?
-Так, господин шт... ротмистр!
-Но, в таком случае, почему бы вам не прийти днем и с парадного крыльца, как ходят в гости все разумные люди? Неужели я захлопнул бы перед вами дверь? Неужели вы действительно так плохо обо мне думаете? И это после всего, что я для вас сделал! Хорошенький способ благодарить за свое спасение! Идите к себе, Жюли, не бойтесь, - Земский обнимает жену. - Надо выспаться: мы выезжаем завтра на рассвете. Кстати, дорогой корнет, я же со всей этой театральщиной совсем забыл вам сказать: сегодня пришел приказ - меня переводят в гвардию! Тем же чином! Так что, если вы вдруг вздумаете искать протекции - не стесняйтесь, обращайтесь ко мне! Жюли, когда приедем, я представлю вас шефу, и прошу вас, будьте с ним любезны: он это заслужил!
-Хорошо, - на глазах ее блестят слёзы. - Иду. Да подождите вы! - она вырывается, чтобы снова - в последний раз! - припасть к груди Владимира. Потом долго смотрит ему в глаза - будто желая запомнить навсегда его лицо до последней черточки. Быстрым движением вскидывает руки... ей не сразу удается расстегнуть застежку, но наконец в ладонь корнета ложится маленький золотой медальон, еще теплый её теплом: «Вот, возьмите - и помните меня!» - «Отныне - и до гроба! Юлия!.. Подождите... Вот, возьмите тоже... помните...» - он осторожно кладет на ее ладонь нательный крестик на разорванной цепочке... Потом уходит, не оборачиваясь.
Она не отрываясь смотрит ему вслед. Губы ее сжаты, глаза сухи, во взгляде - отчаяние, смешанное с мрачным удовлетворением. «Ничего, - думает она. - Ничего. Я отомстила. Мы отомстили!»
***
Ротмистр Земский - лейб-гусарскому поручику Л-ву, февраля ... дцать ...ого дня 1817 года.
...Дружище Поль, пишу тебе, и не знаю, нужно ли: весьма возможно, что я обниму тебя ранее, нежели ты получишь это письмо!
Да-да, ты не ошибся: я собираюсь вскорости быть в Петербурге! Лучше того: надеюсь, приехав, не покидать более ни любезной моему сердцу столицы, ни нашего достославного полка, в ряды коего я снова с превеликою радостью становлюсь! И притом - не поручиком, как ты бы мог предположить, а ротмистром! За что я премного благодарен дражайшему папеньке и достоуважаемой теще, - они, кстати, преисполнились друг к другу глубочайшего уважения, познакомившись сперва заочно, а потом и лично: теща моя недавно возвратилась из столицы, где хлопотала за своего cher gendre Serge , от которого она по-прежнему в несказанном восторге.
Поздравь меня, любезный друг: я вот уже две недели как ротмистр. Если так пойдет дальше, то... как бы не сглазить, тьфу-тьфу-тьфу! Я уже предвкушаю, какой пир мы закатим по этому поводу.
Тебя я, разумеется, первого познакомлю с моей charmante epouse. La petite fille моими стараниями немного приучилась к обществу, и уже не так конфузится, слыша комплименты своей красоте, - и если эта красота не произведет фурор в свете, можешь публично обругать меня тыловой крысой и штафиркою!
Кстати, она, похоже, всерьез влюбилась в этого мальчишку, Ольшевского! На прощание сцену разыграла - парижской актрисе от зависти умереть!.. Вообрази, маленький корнетик пришел к ней на свидание, вырядившись нижним чином! А когда я их поймал на черном крыльце in flagranti , и Жюли расплакалась, этот дуралей схватился за саблю не хуже незабвенного Сулинета, и совершенно серьезно предлагал мне дуэль! Quel farce ! Интересно, что бы он стал делать с этой ледышкою? Когда будем в столице, хочу познакомить ее с еще одним превосходительством... я разумею нашего дражайшего шефа. Шлю приветы... и пр.и пр...
***
В один прекрасный летний день, в два часа пополудни, спустя то ли три, то ли четыре года после вышеописанных событий, когда полк, как обычно, был на летних квартирах в К., генерал-майор Меллер-Каменский сидел в том же доме Бабина у раскрытого окна в глубоком кожаном кресле, вытянув ноги и откинувшись на спинку. Глаза генерала были полуприкрыты, а на губах блуждала счастливая улыбка. Наслаждаясь одновременно и ласковым солнечным теплом, и прохладою, царившей в комнатах, его превосходительство предавался обычным послеобеденным раздумьям о виц-мундире, который скоро начнет трещать по швам на том, что генерал по привычке продолжал именовать талией... о преимуществах пирога с почками перед пирогом с яйцами и рисом, а чая с коньяком - перед чаем со сливками... да-с, что бы там ни говорила ее превосходительство! И о том, что лето в этом году выдалось на редкость роскошное и упоительное... И что в полку, слава Господу, царит полный порядок, и никаких происшествий... И дай Господи, чтобы это спокойствие длилось как можно дольше, чтобы ничего не менялось! «Хороша жизнь... Mein Gott, как же хороша...»
Единственное, что портило генералу удовольствие от обеда, было отсутствие адъютанта: Петрушка Реймерс, - кстати, застрявший в корнетах, но, похоже, нисколько от этого не страдавший, - выпросил отпуск и отправился в Петербург, навестить маменьку с папенькой, - а заодно запастись столичными новостями.
Адъютант должен был вернуться сегодня. Но пока что его не было, и это слегка раздражало Меллера: если Петрушка опоздает из отпуска, придется его вызывать, читать нотацию, сажать на гауптвахту... и еще дней десять обходиться за обедом без его фейерверочной болтовни, которая так хорошо способствует пищеварению!
«Кстати, Реймерс, помнится, перед отъездом что-то такое болтал, будто бы Иван Ардалионович собрался в отставку... Интересно, кому в таком случае дадут дивизию? А если - мне? Warum nicht! ..» Генерал сел чуть-чуть прямее, представив себя восседающим за большим овальным столом в кабинете дивизионного, и от наслаждения даже замурлыкал себе под нос не то «Mein lieber Augustin », не то еще какую-то наивную, старую, как мир, песенку... Тишина и покой... Покой и тишина... Потихоньку веки его превосходительства опустились, мурлыканье уже переходило в похрапыванье...
Как вдруг до его слуха донеслись громкие веселые голоса и взрывы хохота! Генерал нехотя открыл глаза, поморгал, потер ладонями лицо, чтобы прогнать дремоту. Потом поднялся, потянулся и, зевая во весь рот, выглянул в окно. Из окна, если высунуться подалее и посмотреть налево, открывался вид на широкое каменное крыльцо с навесом и двумя аляповато вытесанными кариатидами. На крыльце вечно собиралась компания офицеров - кто с приказом из дивизии, кто с докладом, кто за распоряжениями.
Вот и теперь... «Черт бы их побрал, этих мальчишек! - ворчал Меллер. - Ведь отлично знают, что я сплю в это время, - и всё равно хохочут, как сумасшедшие! Никакого почтения ни к старости моей, ни к чину!» Генерал притенил рукою глаза, и вгляделся: Ордин - ну, этот, верно, за ведомостью на жалованье.. Одинцов - ну, тому где бы ни быть, лишь бы не заниматься службой!.. Махоньков... тоже хорош вертихвост!
Ольшевский... как же, помним... было с ним дело под Полтавой... Его, беднягу, после этого будто сглазили: как приехал тогда с ординарцев - разучился и водку пить, и смеяться, и девок целовать. Говорят, он по целым дням слова не проронит, если оно к службе не касается. Не человек стал, а строевой устав в доломане и ментике. И физиономия вечно похоронная, будто его завтра повесить должны! Одно слово - покойник недостреленный! «Впрочем, - усмехнулся про себя его превосходительство, - пить он и прежде не умел».
Он насупил брови и уже хотел сердито крикнуть молодым людям, чтобы они вели себя потише, - но тут увидел выглянувшего из-за дородной кариатиды Петрушку Реймерса! Который, то сгибаясь пополам, то хлопая по плечу хмурого Ольшевского, заливался хохотом громче всех! Генерал напряг слух, но слова относило ветром, и ушей Меллера достигали только обрывки фраз:
-Ой, не мо... Ну, Ольшевский!.. Ну, тихоня! Уделал!.. Вылитый!.. Всё, с вас причи... столько лет... Наследничек!.. ..с левого клироса...
«Ну, слава Господу, приехал! И как пить дать, с ворохом новостей! Будет, о чем за ужином поговорить», - вид смеющегося адъютанта сразу поднял генералу настроение. Но нагнать страху на «мальчишек» для порядка всё-таки следовало. Шеф полка старательно нахмурился, встопорщил рыжеватые с сильною проседью усы, и крикнул на всю улицу нарочно сердитым голосом: «Реймерс!!». Смех тут же смолк. Молодые офицеры мигом соскочили с перил, на которых они до того восседали в непринужденных позах, аки птички небесные, и вытянулись во фрунт. Весельчак Махоньков даже сейчас едва удерживался, чтобы не прыснуть. Петрушка подбежал к окну, и, вытянувшись так, что, казалось, вот-вот разорвется пополам, отрапортовал:
-Честь имею явиться, ваше превосходительство!
-Честь имею... - ворчливо передразнил его шеф полка. - Сколько раз вам еще нужно повторить, что после обеда я отдыхаю, и что будить меня в это время господам офицерам позволено только в двух случаях: либо - не дай Бог! - началась война, либо прибыл с инспекцией Его Императорское Величество! И сколько раз повторять, что обо всех происшествиях нужно сперва сообщать мне, а уже потом разносить по всей дивизии, если не можете держать язык на цепи! - Петрушка, привычный к подобным вспышкам генеральского гнева, старательно ел начальство преданными - но все равно плутоватыми! - глазами, ожидая, когда «старикан» закончит его «воспитывать».
-Ну, - наконец проворчал, дергая усом, его превосходительство, - раз уж вы меня разбудили, так выкладывайте: что там натворил этот тихоня Ольшевский?
-Да ничего страшного, ваше превосходительство, - как-то по-особому подмигнул адъютант; генерал понял, что Петрушка намерен сообщить ему нечто пикантное, и жестом показал: мол, поднимайтесь сюда, что же в окно кричать! Лицо его посуровело: опять этот мальчишка! Генерал слишком хорошо помнил, как Ольшевский умеет вляпываться...
***
...Так вот, ваше превосходительство, будучи в столице, заглянул я к... одному нашему бывшему сослуживцу... ну, этому... - Реймерс снова принялся подмигивать на все лады. Но генерал, которому не терпелось узнать, что произошло и не угрожает ли это чести полка, не был расположен играть в угадайку, и Петрушка поневоле должен был сразу перейти к сути.
А суть заключалась в том, что он, Реймерс, в числе прочих навестил и Земского: «Виноват, ваше превосходительство, знаю, что вы запретили упоминать при вас это имя. Но в этой истории без него никак невозможно обойтись, ваше превосходительство. Пюиске он тут - главное действующее лицо-с!»
Так вот, Земский теперь подполковник, и, говорят, скоро получит полковничий чин и эскадрон в Лейб-Гусарском полку. У него дом на Литейном - просто дворец, а не дом, теперь понятно, куда уплыло состояние вдовы Корсаковой!
Тут генерал вспомнил слухи, ходившие по уезду года два назад, и явившиеся причиной гибели бедного графа: Корсаков стрелялся на дуэли с каким-то рябчиком, «по-дружески» сообщившим его сиятельству, что графиня с зятем в Петербурге только и делали, что наставляли ему рога. Граф был убит, штатский отделался легкой раной... Графиня скончалась год назад, вскоре после своего очередного возвращения из столицы, куда она ездила к дочери и зятю. М-ский доктор, Платон Артемьевич, однажды, выпив лишнего, обмолвился, что причиной смерти ее сиятельства стала неудачная попытка «избавиться от греха»...
...Реймерс, между тем, продолжал расписывать обстановку в доме Земских, парадную лестницу, залу, картины... упомянул об изысканном туалете Юлии Константиновны...
-Как она?
-В добром здравии, ваше превосходительство, велела вам кланяться! Ее не узнать: настоящая гран-дам ! Только глаза печальные... Ой, чуть не забыл, ваше превосходительство! - Реймерс состроил физиономию, как у пройдохи-слуги во французской оперетке, и шеф понял, что Петрушка наконец-то добрался до главного.
-Ну, корнет! Не томите!
-У них же сынок! Владимир Сергеевич! Земский говорил - единственный наследник, мол, доктора сказали - другого не будет. Юлия Константиновна мне его показала... такой славный малыш, уже по-французски лопочет: палдон, мелси... смешной такой! Белокуренький, носик немножко курносый, а глазки синие-синие... Вылитый поручик Ольшевский! - Реймерс торжествующе взглянул на шефа, наслаждаясь произведенным эффектом. Затем, видя, что генерал доволен, принялся трещать языком: мол, Земский наконец-то a трувэ сон мэтр и получил по заслугам; и то, мон женераль, какой же чёрт без рогов, и повр месье ле конт де Корсаков теперь полностью отомщен - «Не правда ли, мон женераль? Вот что я называю коловращением рогов в природе!»
-Ну, хватит! - прервал шеф его трескотню. - И лучше бы вы поменьше болтали языком. Всё-таки, дело идет о женской чести.
-Уи, мон женераль! - Реймерс снова вытянулся во фрунт, как оловянный солдатик.
-А теперь - позовите поручика сюда!
***
-Молодец, Ольшевский. Хвалю, хвалю... Это, значит, тогда... на ординарцах... Ох, славно! Уел его, гадину! Порадовал меня, старика! Говорил я тогда: Бог, он правду видит, хоть и не скоро скажет...
Ольшевский молча, не веря своим ушам, слушает генерала, а выслушав, впервые за эти не то три, не то четыре года робко и виновато улыбается...
Вечером он сидит один у себя на квартире, рюмку за рюмкой вливает в себя скверную водку, и в пьяном тумане перед ним носится призрак Юлии с белокурым малышом на руках...
...Бал закончился. Гости разъехались, судача по дороге о том, как тонко разбирается в политике генерал, и с каким тонким вкусом была одета генеральша. Сын Земских, лейб-гусарский поручик Вольдемар, вернувшись домой черным ходом после грандиозного кутежа, на цыпочках пробирался к себе в спальню. Проходя мимо маменькиных покоев, он услышал приглушенные рыдания. Неслышно приоткрыв дверь, молодой человек увидел, что мать его сидит за столиком у окна, закрыв лицо руками, и плечи ее тихо вздрагивают. На столике перед нею лежал какой-то исписанный клочок бумаги. «Так, - подумал молодой Земский. - На мой вексель не похоже... значит, меня это не касается!» И тихо прикрыл дверь.
А Юлия Константиновна даже не заметила его появления. Она то целовала маленький нательный крестик на разорванной цепочке, то перечитывала пожелтевшую, протершуюся на сгибах записку, и слезы ее капали на дрянную голубенькую бумагу, на которой пишут разве что в глухой провинции, и размывали чернила, так что теперь уже с трудом можно было скорее угадать, нежели прочесть слова: «Прощайте... Завтра моя последняя мысль...»...
***
Генерал сидел в кабинете, в глубоком кресле у камина, курил трубку и слушал, как потрескивают поленья. От этого занятия его отвлек тихий скрип двери. Он обернулся - и невольно вздрогнул: в этот раз ему при виде сына особенно ясно почудилось, будто он видит перед собой «покойника недостреленного»... вернее, теперь уже - его призрак.
-Bonne nuit, papa.
-Bonne nuit, mon fils , - генерал подошел, обнял сына и крепко прижал к себе. Молодой Земский был весьма удивлен этой внезапной нежностью, и, поднимаясь к себе, долго гадал, что это папеньке взбрело в голову? «Может, проведал, как мы с Ш. на саблях подрались? Да нет, быть такого не может....»
А генерал, закрыв за ним дверь и снова упав в кресло, бормотал, забыв про трубку: «Обставил меня... проклятый мальчишка... с неблагодарною девчонкою... Malepeste ! После стольких усилий... Вот уж воистину - связался черт с младенцем!..»
Он встал, достал из ящика бюро серебряную фляжку с коньяком - ту самую, из которой некогда угощал Юлию. Отвинтил пробку и хватил хороший глоток прямо из горлышка. Поворошил щипцами в камине. Снова сел и стал, не отрываясь, смотреть на огонь. Крутил на пальце тяжелый перстень с печаткой - преподобным Сергием.
«Отче Сергий, ты же всё понимаешь... И я понимаю... Но я же никому не хотел зла, отче. Я просто хотел выжить. Мы оба не могли иначе - ни ты... ни я. Я сделал то, что сделал. И получил то, что мне причиталось».
«Sacredieu, Serge ! - мысленно одернул он себя, почувствовав, что его душой овладевает раскаяние. - Так можно далеко зайти, знаете ли. Вы генерал-лейтенант, или схимник пополам с кисейною барышней?!» И сам же ответил: «Генерал-лейтенант. И сижу в собственном кабинете, в мягком кресле. А мог бы валяться на нарах! Котенок хотел выбраться из выгребной ямы - и выбрался. А что он при этом кого-то поцарапал, и сам получил лапой по носу - так это a la guerre comme a la guerre, mon general ! Так что, друг Серж, будь доволен и не жалуйся. А лучшее средство от мук совести - это...», - и он почти с нежностью посмотрел на фляжку.
Земский сидел перед огнем и потягивал коньяк, пока глаза его не закрылись, пальцы не разжались, и пустая фляжка не упала на пол.
Воображение уносило его в малороссийскую глушь... Где теперь, должно быть, выжившая из ума старая дева, поглаживая кота - не то третьего, не то четвертого из династии Василиев, - важно рассказывала такой же старой горничной, как во времена оны сватался к ней гусарский штаб-ротмистр, княжеский сын, и как она отказала - потому что гусары все отчаянные! - и как он, бедненький, с горя женился на какой-то графине...
Перед его прищуренным взором рисовались в языках пламени тихое кладбище... крест с прибитым к нему кивером... холмик под старой липой... двор Зайцевского трактира... А когда неожиданно громко треснуло одно невоспитанное поленце, полусонному генералу почудились даже пистолетные выстрелы, грянувшие практически одновременно.
Не два, как тогда записал за ним аудитор.
А три выстрела.
Конец
Черт с левого клироса
© Copyright: Анна Иванова Ивакова, 2006
Свидетельство о публикации №206051800083
Свидетельство о публикации №206051800083
Рецензии