Никогда

Моя мать родилась рабыней. Я так думал. Брат отца, пленивший ее, и отец, плененный ею, долго не могли поделить добычу очередного восточного похода. Смальтовые мозаики храмов стали для нее, язычницы, тюрьмой. Хоть при крещении ей дано было имя Алина – другая, чужая, все звали ее Варварой – дикаркой, варваркой. Отец был священником секты Пятого Пророка и занимался идолоборчеством. Его звали Иннокентием, и невиновен он был только в самых малых преступлениях. Он отправил своего брата в очередной поход и подговорил вождя одного из племен убить того, после чего сжег ту деревню, объявив их веру языческой, хоть они и поклонялись одному богу. Став наследником всего братского имущества, он взял мою мать в свой дом, хоть она уже была беременна, и ее неродившееся дитя могло на него претендовать. Она была похожа на ангела – светловолосая, голубоглазая, способная стать украшением любого дома, даже императорского. Говорили, что ее соплеменники кутались в шкуры, а женщин своих и вовсе из всех одежд заставляли носить лишь серьги. Мать, укутанная в расшитый золотом белый китайский шелк, вовсе без серег, забыла те времена. Моего двоюродного сводного брата отец отправил на обучение воинскому делу. Он часто повторял матери: «Скажи спасибо, что я не утопил его в тот же день, когда он увидел свет». По-моему, куда лучше было бы поступить так, чем отправлять его в Легион. Были у меня и сестры, но их я никогда не видел. Лишь я остался при матери и теперь на правах отцовского первенца мог претендовать на этот дом и на нее саму – она ведь тоже была его собственностью. Мне должна была достаться истинная драгоценность. Кроме необыкновенной красоты был у моей матери и дивный голос, волшебный. Когда отец приводил домой других священников или прочих своих знакомых, например разбойников, называющих себя рыцарями, она всегда пела. Отец боялся показывать ее гостям, он прятал ее, подобно другим своим сокровищам. Но каждый раз привычное течение их разговора, под звон бокалов и грубый хохот, нарушала дивная музыка. Отец старался поначалу не замечать ее, но терпение оставляло его и он, а за ним и все его прихлебатели, бежал наверх, к ее дверям. Когда он распахивал их, она обычно полулежала на кушетке, прикрыв глаза, и вдруг одним движением руки освобождала от пут рубиновой заколки водопад волос, золотой рекой льющийся по ее мраморным плечам, заставляя всех застыть от восхищения. Она поднимала глаза медленно, глядя прямо на отца, и порывисто вставала, не прекращая петь. Она кланялась гостям, обрывая песню, и удалялась в сад, за ней следовал немой слуга – музыкант. Ночами я слышал, как он тихо входит в ее комнату. Слышал я и как отец, ломая мебель, бил ее, не задевая лица, а она смеялась диким, совершенно безумным смехом. На завтрак она выходила еще красивее, еще более горделивая и высокая. Она распоряжалась за столом, а потом на весь день удалялась в беседку и читала отцовские рукописи, а немой слуга играл для нее. Отец терпел это, пока она не родила немую девочку. Тогда он приказал повесить музыканта на ветвях вяза, что рос под окнами ее спальни. На следующее утро она спустилась вниз в черном, а ее золотые волосы были грубо срезаны ножом, от былого водопада почти ничего не осталось – я знал, что это знак скорби, принятый в ее племени. Тогда же у нее появились и первые синяки на лице. Когда на следующий год она родила немого мальчика, отец ничего не сказал, но тело несчастного музыканта сняли с вяза. Волосы ее с тех пор отросли, но короткие, они так подходили ее изрезанным шрамами рукам, я слышал, что это следы меча, но не мог поверить, что она могла драться с вооруженным воином. Когда я спросил ее об этом, она почему-то расцвела в улыбке, и сказала: «Когда я впервые попала в плен, воины нашего племени отбили меня и других женщин. Возвратясь в свой дом, я увидела, что мой отец и братья от радости и в честь победы уже пьяны в стельку. Когда они пытались разрезать веревку, которой были связаны мои руки, они никак не могли попасть… по веревке». «Но у них все же получилось» – добавила она, помолчав с полминуты, весело глядя на мои округлившиеся глаза. Я многое знал о ней. Знал я и ее родной язык, так не похожий ни на один, что я слышал в отцовском доме. Ее успехи в учебе далеко превосходили мои, по прочтении всех рукописей из отцовской библиотеки, она смогла рассказать мне и о далеком Ниле и о мудрых египтянах, зачем-то придумавших геометрию, и о небесном городе и о Риме, о звездах и об океанах. Она училась быть мудрой.

Отец учился скрывать неудачи. Восточные племена объединились, и все чаще нападали на империю. Наш милостивый Бог отвернулся от нас, и отцу уже было не вернуть былого величия и могущества. Все чаще вспыхивали пожары, что зажигались от восточных горящих стрел и соседской зависти, и все чаще уходили куда-то рыцари, посланные на защиту восточных границ и отправившиеся за северным золотом. Дурное настроение потихоньку охватывало всех. Кроме моей матери. Она подолгу глядела на восток, всматриваясь в тонкую линию горизонта, будто могла разглядеть, как ее отец, или брат, перерезает горло рыцарю, что заслушивался ее пением в отцовском доме. Она бывала по-настоящему счастлива в такие дни. Я понимал ее. Во мне жил бунтарский дух, дух моего деда, того, что убивал медведей одними своими сильными стальными руками, а не кутался в расшитые бисером ритуальные тряпки. Отец все больше мрачнел и не говорил ей ни слова.

Я слег с лихорадкой, после того как на спор влез в ледяное озеро. Мать хлопотала вокруг меня, а отец грозился выпороть, укрывая очередным одеялом. Оба в тот вечер были подозрительно спешащими и как будто снова сильно повздорившими. Напрягая воспаленную голову, я вслушивался в их шуршащие голоса за стеной, но не мог разобрать ни слова, кроме особенно громко-истерического отцовского вопля: «А если на рассвете?!..». Я начал медленно проваливаться в темноту и так больше ничего и не услышал.

На следующее утро я проснулся от непонятного треска, бряцанья оружия и криков, показавшихся мне такими знакомыми… Это был родной язык моей матери. Я не мог ошибиться. На нем громогласно перекрикивались мужчины, свободно ступающие по двору нашего дома. Я не испугался. Через минуту дверь моей комнаты распахнулась и на пороге появилась моя мать. У нее в руке был нож.

- Они разбудили тебя, мой милый? – ласково спросила она, пряча нож за спину.
- Что происходит? – спросил я, садясь на постели. Я все еще не боялся.
- Чужаки заняли твою родину, – тихо ответила она, устало прислоняясь спиной к двери.
- Разве чужаки, мама? Разве это не наше племя? – я старался говорить как можно искренне.
- Наше, – ее лицо расплылось в улыбке. – Подожди минуту, мне еще нужно кое-что сделать, прежде чем мы уйдем отсюда, – она снова улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй. Я поежился.

Она вышла из комнаты, ее тяжелые шаги застучали по лестнице. Я выбрался из постели и на цыпочках последовал за ней. Я уже почти знал, что увижу. На пороге отцовской спальни стоял высокий бородатый человек, в медвежьей шкуре, в своей громадной волосатой руке он сжимал ржавый от крови топор. Мать проскользнула мимо него в комнату, а он, стоявший ко мне спиной, не шелохнулся. Я спрятался на лестнице и стал слушать. Скоро до меня донесся тихий и заискивающий отцовский голос.

- Но, Алина, разве я не сделал тебя счастливой, разве не любил тебя? Вспомни о нашем сыне, – в его словах царил глубокий ужас.
- Меня зовут Светлана, – услышал я ее спокойный ответ.

Отцовского ответа я не услышал, наверно его и не было. Перед тем, как она вышла из комнаты, я уже почти знал, что ножа в ее руке больше нет. Она показалась на пороге, но внезапно снова заглянула в комнату, где, мне почудилось, я услышал стон.

- Знаешь, я всегда хотела тебе сказать. Мы никогда не приносим в жертву своих детей. Только мужчин.

Я сбежал по лестнице вниз, чтоб дождаться ее в своей постели. Она вошла молча. Ножа не было.


Наша империя вернула свое могущество. Восточные племена снова рассеялись по бритой макушке дикой равнины. Я потерял главное сокровище из отцовской коллекции, но благодаря остальным его деньгам могу беспечно жить, кутаясь в расшитые бисером ритуальные тряпки. Мне не до медведей. Моя жена тихая, покорная женщина, привыкшая ко мне и к моей плети. У нее невзрачные серые глаза и черные волосы, и голоса у нее совершенно нет. Она никогда не скажет мне поперек и слова, она никогда не поднимет на меня руку. Никогда.