Проклятый

Проклятый

1
Чуть впереди меня новенькая Ауди свернула к обочине, раскидала лужу, медленно проехала до сухого места и остановилась напротив магазина. Прилично одетый мужчина с сумкой вышел, хлопнул дверью, выпрямился. Семен, точно, Семка! Изменился, заматерел, полысел, но вполне узнаваем. Я замешкался, решил прошмыгнуть. Поздно.
«Андрюха, надо же!» - Семен успел заметить меня и обрадоваться вполне искренне. С возрастом встречи с бывшими одноклассниками уже вызывают не только радость. Это как ответ держать за прожитые годы. А мне приходилось не столько гордиться, сколько хорохориться. Всего несколько лет назад я сам себе нравился, ездил на иномарке, производил впечатление преуспевающего мужчины, радовался встречам со старыми знакомыми, возможности пообщаться по-простому, как в молодости, или гульнуть пошире. Сейчас никого, кроме нескольких близких друзей, я видеть не желал. Особенно не хотелось встречаться со знавшими меня в более удачные годы. Все всё поймут, начнут сочувствовать, сворачивать лица в печальные рожи. Да, в России заниматься бизнесом хорошо, но только до первого наезда. Ну и Бог с ним, с наездом. Поди объясни, что я в жалости не нуждаюсь и живу такой же полноценной жизнью, как и решившие не лезть в бизнес люди, живу и не тороплю события.
В молодости кажется, что судьбу следует понукать как строптивую суку на прогулке, тянущую хозяина в лужи или вставшую на месте, чтобы подольше обнюхивать какую-то дрянь на дороге. Ничего подобного, свой шанс следует прочувствовать, ощутить личную удачу даже в самом заурядном бизнесе. Иначе бизнес отторгнет тебя, как человека забывшего следовать своей индивидуальной судьбе. Без внезапного, трудно передаваемого, подчас очень смутного озарения и торговлю пирожками не стоит начинать – разоришься. Такое озарение снисходит и через пять минут раздумий, и через много лет ожиданий. Я просто жил и иногда подумывал о новом бизнесе.
«Привет!» - я постарался улыбнуться как можно шире и продолжил. «Ты как здесь?» - глупый вопрос, обычное, безопасное начало трепа. А, ладно, сейчас общнемся, знакомых вспомним. Немножко послушаю, немножко повосхищаюсь. Если выпьем по пивку, буду много сочувствовать и внимательно выслушивать тривиальные советы. Истину все равно пойму позже. Как многие неудачники я иногда гордился своим задним умом и даже считал себя человеком неглупым и рассудительным.
«Да, еду по делам, решил в магазин заскочить. Ты живешь рядом?» - ответил Семен. Выражение нечаянной радости на лице уже заменила доброжелательность и открытость.
«Ага, живу через дом. Ну, что пошли в магазин, поболтаем», - спешить мне было некуда. В конце концов, это Семка, как богатый и деловой, обязан ограничиться быстрым обменом телефонов и умчаться вдаль на своей Ауди. Получилось наоборот. Я предложил ему телефон, он сунул мне визитку и немедленно потащил к винному прилавку. У прилавка Семка начал долго рассматривать убогий набор коньяков и обсуждать их достоинства. Выбирать было нечего, одна бутылка дорогого французского конька стояла среди дагестанского убожества как боярин среди челяди. Семка попытался купить сразу три бутылки. Ошарашенная продавщица изобразила попытку порыться в ящиках. Нет, осталась только одна бутылка. Неужели Семку совесть заела, и он вспомнил, как отказался прикрыть меня во время наезда? Странно, Семка всегда воспринимался мной как парень без рефлексии, всяких угрызений совести, тем по поводу таких давних событий. Отказал, так отказал. Живи не тужи, каждый за себя, один Бог за всех,.
Семка взял коньячок, грустно чуть подбросил бутылку на ладони и предложил посидеть-поговорить. Через минут десять мы уже ехали к забегаловке за пару кварталов. Семка оставил шофера киснуть в одиночестве, и мы часа два пили пиво с коньяком, довольно дегенеративная привычка, более подходящая молодежи, вынужденной сбрасываться на первую попавшуюся дешевую бутылку и добавлять по рюмке из папашиного бара.
Все это время я расспрашивал Семку о его жизни, со скромным достоинством описывал свои небогатые события и с жадным восторгом на лице ловил детали биографий моих славных одноклассников, имевших привычку общаться со мной, только когда я набирал их номер телефона. Где-то после стакана коньяка и трех бутылок пива на нос беседа приобрела нормальный для нашего положения характер. Семка нес всякую ерунду в ответ на вопросы о его бизнесе. Я поддакивал. После четвертой бутылки Семка начал жаловаться на все тяготы, делавшие его жизнь невыносимой в сравнении с моей. Дома в Англии стоят слишком дорого, неизвестно, стоит ли покупать усадьбу с десятью гектарами парка, или обойтись одним гектаром и двадцатью комнатами, но почти в центре Лондона. Строители яхт жулики, наши налоги душат на месте, жена не понимает всей трудности его бизнеса, нервы на пределе. Я очень расчувствовался. Не расчувствоваться, не смотреть в лицо такому человеку лучше не надо. Это как сдача экзамена на благонадежность. А мир тесен. Слишком тесен московский мир для задавак.
Я – инженер по холодильным установкам. Зарабатываю неплохо. Бывшая супруга даже стакан чая на стол ставит, когда сына навещаю. Что делать бедняге, когда без моего убогонького черного нала ей не обойтись? Поженились мы еще при остатках социализма. Она крутая была. Видимо думала, как большинство образованных москвичек, родное государство ей всегда доходец с моей зарплаты обеспечит. Главное – выйти замуж, родить в браке ребенка, а мужики потрахаться и до, и после развода всегда найдутся. Вопрос сохранения брака и взаимного уважения – чисто мужской, и будь здоров. Оказалось – наоборот. Правда, поверила она в реальную ситуацию лет через пять после развода. Бывшей жене я имел возможность сказать, что меня тошнит от ее эгоизма, а бизнесмену вроде Семки – никогда. Пускай дураки откровенничают. У нас на фирме одного с ходу уволили, ничего не объясняя. Специалист был отличный, работал хорошо. Пришел случайный деляга с каким-то бизнес проектом, грубо пошутил, наш ответил, причем довольно мягко. А тот зашел к начальнику и попросил нашего уволить. Парня вдобавок с неделю травили по пустякам перед увольнением. Это наша секретарша проговорилась, надоело ей за триста баксов сидеть с девяти до шести и играть в любовь с боссом. Нашла другое место, а перед уходом проговорилась.
Семка болтал не переставая. Я глядел с уважением и старался запомнить все подряд. Талант, наш Семка, истинный талант. Кому Семка, кому Семен Исаакович Даневич, мелкая звезда большого бизнеса, бывший искусствовед, почти отличник в школе и институте, человек известный и нашем Моссовете, и в кругах богемы, и Бог его знает где еще. C детства обладал великим даром вовремя подружиться и вовремя расплеваться. Я его втайне экстрасенсом прозвал. Некоторые горды своей способностью подружиться с нужными людьми, проявить деликатность, силу воли, искусство маневра. Наш Семка никогда не стремился специально подружиться с кем-то. Чисто случайно оказывалось, что абсолютно ненужный человек, с которым он сходился безо всякой задней мысли, через какое-то время шел в гору, помнил Семкино бескорыстие и оказывался полезным. Если же случайно Семка к нему охладевал, значит перед Семой через пару месяцев открывались новые перспективы, и полезный знакомый превращался в ненужного.
«Редко мы встречаемся. Бизнес все силы отнимает. Это хорошо, что я тебя так случайно встретил. Ну, мы и изменились, хотя ты еще ничего, узнать можно», - Сема задумчиво повертел бокал с пивом, начал пристально вглядываться и, наконец-то, брякнул: «Слушай, это не тебя ли я у выхода на выставке Кости видел?»
«Не знаю, его последняя выставка была полгода назад», - я потянул пиво, пожал плечами – «Тебя я вроде не заметил».
«Конечно, не помнишь. Ты ко мне спиной стоял. Я как раз со стороны дирекции шел. Ты еще пожал ему руку и пошел вниз по лестнице. А я смотрел, думал Андрей или не Андрей. Ты давно с ним знаком?»
«Да с года 85-го, на картошке познакомились. Теперь иногда общаемся,» - добавил я на всякий случай.
Сема улыбнулся: «Хороший художник. Тебе нравится?»
«Нравится, я не специалист, просто зритель, но нравится. А тебе?»
«Нравится, хотя есть лучше».
Ну, нет, Сема. Лучше Кости художника на сей день нет. В этом приходилось убеждаться на любой выставке современного искусства. Собственно работы Кости и заставили меня немного интересоваться живописью. Любовался я на творения самых раскрученных знаменитостей, но ничего подобного не встречал. Ладно, промолчу, поговорим раз в пятый об одноклассниках:
«Леху Соломина помнишь? Как он?»
«Не знаю, сидит еще, наверно».
«А Жора?»
«Видел очень давно. Тебе лучше знать. Ты с ним в одном институте учился».
«Мы были на разных факультетах. Он потом в Свердловск распределился. Лена Шарипова говорила, что в 90-м Жора вернулся в Москву».
Беседа об одноклассниках возымела эффект. Минут через пятнадцать Семка вручил мне свою визитку, записал мой телефон, и мы, пообещав не забывать детство и друг друга, разошлись. Точнее, он умчался на Ауди, а я приплелся домой и почти сразу завалился спать.
2
Вернувшись следующим вечером с работы и вспоминая вчерашнюю встречу, я не стал гадать, зачем я понадобился Семке. Даже спасая жизнь, он не смог бы понять, что заставило его тормознуть именно у этого магазина. Ясно, у Кости Прохорова назревали не лучшие перемены. В противном случае Семка не тормознул бы. Ни я, ни все мои одноклассники не входили в круг его интересов. Последние два месяца я Косте не звонил, вот и повод пообщаться. Дозвонился сразу. Костя был в своей мастерской, точнее в однокомнатной квартирке, доставшейся от размена с родителями, с окнами на севр на последнем этаже девятиэтажного дома, заваленной холстами, предметами для натюрмортов, каким-то барахлом и безделушками. Минут пять я болтал о жизни, спрашивал, но ничего нового не узнал. Дети здоровы, картины продаются плохо, участие в выставках не ожидается.
«Слушай, вчера встретил Даневича, кто он в твоих кругах?» - спросил я и, получив ответ, удивился собственной глупости. Лет пять назад Костя мне рассказывал про группу деляг, скупавших оптом произведения умерших художников у их бедствующих потомков, раскручивающих и торгующих картинами с хорошим наваром. Даневич был в этой группе на первых ролях. Он умело дирижировал всевозможными рецензентами и искусствоведами, имел связи в Нью-Йорке, Лондоне и других местах. Его чутью мог позавидовать любой торговец картинами, он как будто лет на десять вперед предвидел все изменения вкусов богатых клиентов, всплески моды, долговременные тенденции. Короче, большой специалист своего дела. Повесив трубку, я целый вечер недоумевал. Косте было сорок один, до смерти еще ой как далеко. Неужели Костины картины войдут скоро в такую моду, что Даневич изменит своим правилам и возьмется раскручивать живого художника? Убивать Костю он не собирался. Во первых, Даневич не был мокрушником, во вторых, для общения с погруженными в горе родственниками я ему не был нужен. Хотя времена меняются… Ладно, о дальнейшем пока лучше не думать.
Костя был хорошим художником. Это для близких и друзей. Индивидуальность, талант, особое видение - все стандартные слова рецензентов отлично подходили к его работам. Если б я не знал Костю многие годы, я рассуждал бы именно так. Реально художники делятся на удачливых и неудачливых. Это, пожалуй, единственное, объективное деление, не отделяющее личность от его судьбы. Общение с Костей многому меня научило. Надо покопаться в прошлом, мозги прочистить.
3

1985 год. Осень. Человек двенадцать, пять мужчин и семеро девиц с сумками и рюкзачками лезут в автобус. Раннее утро, прохладно, хочется спать. Секретарши и редакторы большого издательства едут на пару недель в деревню, собирать, что прикажут. Обычно это называлось: послать на картошку. Я оказался в этой компании из-за пресловутого территориального деления. Наша маленькая контора по наладке холодильного оборудования не могла выделить большое количество работников. Ее отдельные представители присоединялись к большому коллективу соседей. Вопрос кооперации решался на уровне райкома партии. Вполне логичное решение. Мы выделяли одного человека в один заезд.
Признаюсь, на Костю всю поездку я особого внимания не обращал. Так, слегка отметил, что один парень выглядел более простым и самодостаточным, чем остальные. Эта самодостаточность несколько останавливала. Парень явно не стремился к общению, иногда лениво поглядывал на окружающих, больше смотрел в окно, втихаря курил. Странно сказать, он чем-то напоминал идеального сокамерника по отсидке, никого не провоцировал, ни на что не нарывался. Во взгляде его спокойных, серых глаз и сдержанной мимике лица ощущался какой-то жизненный опыт, позволявший полностью отрешиться от необходимости реагировать на соседей и принимать участие в общении.
Остальные ребята подобрались хоть куда. Молодой, худощавый редактор литературы по философии, кандидат в мастера по шахматам. Он непрерывно, но очень тонко шутил. Рядом с ним сидел крупный, бородатый мужчина лет тридцати с небольшим. Официально он считался редактором литературы по математике и механике, но себя он относил прежде всего к писателям-фантастам и уже опубликовал несколько рассказов. Его фамилию я потом видел в нескольких сборниках рядом с такими авторами, как Кир Булычев и Ефремов. Говорил он редко, но, когда начинал, я жалел об отсутствии магнитофона. Третьим был какой-то социолог, в неполные двадцать шесть успевший стать специалистом и творцом человеческих душ и взаимоотношений. Об этом факте он сообщил с усмешкой, как бы оправдываясь в истинной цели полученного образования и сомневаясь в целесообразности использовать беспардонную мощь науки для повышения управляемости производственных коллективов. Но в самой усмешке ощущалось некое превосходство, способность видеть все скрытые пружины нашей личности и приобщенность к высшему знанию, закрытому для других всей системой нашего образования и партийным контролем.
Костя работал обычным художественным редактором, человеком, когда-то готовящимся стать художником, но вовремя осознавшим роль стабильного заработка, мизерность шансов стать членом Мосха и служить искусству каждый час своей жизни. Об этом я узнал несколько позже. Всю поездку я впитывал умные речи других собеседников, смеялся над удивительно тактичными шутками и разглядывал девиц. Девицы тоже были как на подбор. Молоденькие, уверенные в себе, они ехали с единственной целью хорошо отдохнуть в свободное от работы время, познакомиться с парнями, попить вино, потрахаться. Только одной женщине было свыше сорока, в ее отделе не хватало молодежи, и теперь выпал ее жребий помучаться с стороне от детей и дома. Девицы держались особняком и очень уверенно. Мы их абсолютно не интересовали.
Автобус второй час монотонно бежал по шоссе, мы уже устали болтать, смотреть в окно, жевать печенье, пить чай, готовый выпрыгнуть из стаканчиков, и курить, стряхивая пепел в фунтики, свернутые из бумаги. При очередной паузе я ощутил, наконец, странность ситуации. Мы говорили о чем угодно, только не о деревне, работе в поле и отдыхе в вечернее время. Никто не хвастался запасом вина или водки, не вспоминал былые заезды, веселые интрижки, смешные случаи, мокрое осеннее поле, полное картошки, походы в местный клуб на танцы. На мои вопросы будущие друзья по работе отвечали неохотно. «Там три комнаты. Две для девиц, одна для нас. Остальные занимает НПОЭ». «Поле рядом, минут десять ходьбы. Сам увидишь». «Готовим сами. Иногда приносим овощи с поля». «В селе два магазина». «Нет, в Москву ездить далеко, почти два часа электричкой». «НПОЭ? Большая организация, занимает почти все комнаты. Профиль в свободное от сельского хозяйства время? Оборонка. Производит различные изделия».
Приехали. Каменное здание бывшей школы стояло на краю большого села, отделенное от него полем с невысокой, вытоптанной козами, травой и группой деревьев. Рядом, сквозь неухоженные деревья общественного сада виднелся бетонный бок новой школы. Прежняя смена молча села в автобус, а мы зашли в здание и разместились по комнатам. Наши помещение состояло общего входа, выходившего в длинный коридор с массой таких же дверей, крохотной прихожей и трех отдельных комнат с провисшими кроватями, убогими тумбочками, старыми табуретками, наборами электроплиток и вешалками на стенах. Костя спокойно занял койку в дальнем углу, достал кипятильник и стал делать себе чай, не дожидаясь остальных. Женщины принялись командовать и организовывать. Решили отпускать старшую часа на два раньше с поля готовить обед, выделять одну из своих по очереди ей в помощь и назначили главную по нашей группе. Выбор пал на сотрудницу года два назад окончившую Университет. Сейчас я бы ее выбрал в секс-символ той команды. Среднего роста или чуть ниже, с приятным круглым личиком, чуть вздернутым носиком, светло карими глазами и превосходным бюстом.
Через полчаса все окончательно разошлись по комнатам. В этот день и на следующее утро полагалось питаться домашними запасами. Сперва мы маялись от безделья, потом наступило время обеда, точнее сухомятки и паршивого грузинского чая. Костя успешно молчал. Он что-то делал, принимал участие в общей организации перекуса, вроде отвечал на отдельные вопросы, откликался, когда обращались, сообщил, где и кем работал, а по сути молчал. Безо всякого высокомерия, показного равнодушия или бравирования независимостью он практически не давал и маленького повода к общению. Он не давил на личность, не имитировал уход в свои раздумья, не смотрел в сторону, он молчал. Мы были для него никем как бы безо всякого его желания. И ребята инстинктивно воздерживались от лишнего контакта.
Пары стаканов чая и тепло, которое заставляет размякнуть после автобуса и курения с отъезжавшей сменой на холодном осеннем воздухе, ребят понесло. Мы оказались в роли самых настоящих париев, жалких интеллигентиков, попавших под могучую пяту пролетариев НПОЭ. Эти посланцы большого производства могли устроить драку в любую минуту, от них полагалось спасаться в своей комнатушке и лишний раз не высовываться. Наши девицы, оказывается, обожали такую ситуацию, гуляли и трахались исключительно с ними, хотя и им иногда перепадало всяких грубостей от бесцеремонного поведения ухажеров. Спасение от этого НПОЭ не предполагалось. Их было раз в десять больше и одна девица на пятерых. Костя молчал, он был равнодушен и к девицам, не считавшим его за мужчину в силу места работы, и к грозному НПОЭ, и ко всем волнениям соседей, и к уже начавшимся разговорам о необходимости проявить мужество, сброситься на вечер и выпить, заперев дверь. Последнее представлялось особенно важным. Безжалостные соседи могли попытаться реквизировать спиртное. Жажда их не имела границ, а страдания от недопития вели к нашей двери в любое время дня и ночи.
В пять вечера предсказания начали сбываться. Какой-то здоровый парень зашел требовать выпить. Я удивился и послал его подальше. Существуют нормы поведения. Не знаю как на зоне, не сидел, но их нужно соблюдать. Речь не о великих понятиях мужской чести с дуэлями на пистолетах или кодексом самураев. Парень удивился и направился к нашим девицам. Оттуда послышался визг и вопли протеста. Удивительно, но ни одной из них не пришло в голову позвать нас на помощь. Через десять минут выяснилось, что парень зашел в комнату, увидел пол бутылки сухого вина, вылил его себе в горло и ушел. Девицам пришлось достать вторую бутылку и продолжить разминку перед танцами. Беседуя с нашим «секс-символом», я пытался понять причину обиды – они обиделись исключительно на потерю вина или на преждевременный уход в придачу. В ответ на предложение в следующий раз позвать ребят девушка смешалась от неожиданности и глупо кивнула. Этот кивок привел ее к страстному романчику аж длинной в год. Не со мной, разумеется.
Минут через сорок парень пришел опять. Он ходил по всем нашим комнатам и требовал выпить. Душа страдала, вид пустых тумбочек угнетал, руки сами тянулись к чужим сумкам. Пришлось попросить его оставить нас в покое. Мы беседовали мирно и долго в коридорчике, но парень слегка завелся и совершил большую ошибку. Обычная средняя школа плохо учит нас драться. Но не надо начинать драку с удара коленом в пах. Я уже стоял развернув бедро вперед. Парень получил в пятак, схватил меня за грудки, получил еще, разорвал мне рубашку со злобы, невольно подтянув к себе, чем я снова воспользовался достаточно успешно. Жертва недопива закрыла лицо руками и, согнувшись, повернулась ко мне спиной. Драка закончилась. Понимаю, добивать до конца в наше время признак ума, но мне это умничанье не по душе.
Естественно, потом нас пришли бить. Самое смешное, нас пришли бить всего три человека, здоровых, каждый тяжелее меня килограмм на десять- пятнадцать, но всего трое. Мне этого хватило, задержать в дверях не удалось, меня уже сбили на пол, надо было отбиваться ногами. Кого-то сбоку от меня швырнули через пол комнаты, и он задом шлепнулся прямо в мусорное ведро. Оказалось, Костя. Избиения не произошло. Появился старший по заезду НПОЭ, все остановились, пришло время разбора полетов.
Старший по заезду, комсомольский вожак и молодой коммунист, дал всем прийти в себя, отослал после беседы своих назад и решил вызвать меня. Задним числом я понимаю, что размазал его за каких-то пять минут. Вожак решил вступиться за своих и объяснил необходимость сообщить о драке по месту работы. Получив согласие, он сломался. И место, и обстоятельства драки буквально вопили о недостатках воспитательной, комсомольской работы. Он занервничал и предложил мировую. Меня воспитали дураком, полным дураком, не понимавшим правила игры, тонкости бюрократических отношений, да и законности. Сейчас ее почти не осталось, жизнь стала понятнее и страшнее. Злой даже не от драки, от нарушения элементарных основ мальчишечьей чести, кто ударил первым, тот и виноват, чья территория, тот и имеет все права ее отстаивать, я потребовал в знак примирения, чтобы виновник драки зашил мне рубашку. Все, старшему по заезду пришлось всерьез вставить своим. Третья драка могла поставить крест на блестящей комсомольской карьере. Рубашку пришлось зашить и принести с извинениями.
Вот тут и началось самое важное в моем будущем знакомстве с Костей. Костя спокойно отряхнул мусор с рабочих брюк и продолжил молчать. Только потом, от ребят из НПОЭ я узнал, что он единственный поднялся с табуретки и попытался вмешаться в групповое избиение. Он молчал, пока все остальные наши мужики осуждали меня за грубость, высказывали свой протест против драк и насилия. Он спокойно смотрел в потолок, пока самый здоровый из нападавших завалился среди ночи и, показывая на свой синяк и жалкую ссадину, требовал от меня назвать виновника этого злодейства. Разумеется, этому виновнику грозило страшное возмездие. После чистосердечного признания и еще более чистосердечного обещания использовать для мордобоя все подручные предметы, если он посмеет мне угрожать, парень странно задергался, вскочил и вышел. Утром Костя молча завтракал, молча пошел на поле, спокойно работал, спокойно смотрел, как его сотрудники донимают меня речами о собственном мужестве, мудрости и всех достоинствах сразу. Вечером я был на взводе, как перед дракой. Особенно донимал социолог, обвинявший в попытке лидерства и узурпации власти в трехкомнатном масштабе. Это вызвало особую обиду, наши девицы единодушно выказывали мне свое неодобрение, и ни о каком лидерстве не могло быть и речи. Социолог все дергался и дергал меня. Он чувствовал себя все более уверенно и, нарвавшись наконец на жесткий ответ, предложил подраться. Твердое обещание отоварить его немедленно по полной программе свершило маленькое чудо. Социолог воспылал ко мне дружескими чувствами и новой любовью к разговорам о личности, обществе и научном анализе.
Где-то на третий день я не выдержал зрелища таинственной русской души соседей по комнате. И один на один спросил Костю, считает ли он мое поведение столь уродливым, как говорят наши соседи. Костя с полным равнодушием произнес самую длинную речь за весь свой заезд:
«Знаешь, ты взрослый человек и имеешь право вести себя как считаешь нужным. Они здесь ни при чем».
Еще через пару дней он уехал. Пришел срочный заказ на оформление книг, и его пришлось заменить.
 Дальнейшее к делу не относилось. «Секс-символ» бросилась трахаться с комсомольским вожаком НПОЭ. Ее роман продлился потом почти год. Другие девицы тоже не пустовали. Я спокойно работал. Обещание дать в морду подружило меня со своими сотрудниками. Они перестали бороться за свой мужской престиж и с удивлением признавались, что впервые свободно разгуливали по общежитию и даже не боялись пользоваться общей кухней с газом и душем. Ребята из НПОЭ относились ко мне нормально, да и не были они страшными, обычные инженеры и рабочие. Шебутные ребята сами веселились и другим не мешали. Только один раз мне пришлось вспомнить происшествие первого дня. Пошел на кухню за чайником, там тихий мужчина лет тридцати пяти готовил ужин. Чисто автоматически я поздоровался, он поднял на меня глаза и с волевым усилием, призванным сломать меня и почувствовать себя кругом виноватым, тихо и подчеркнуто раздельно сказал:
«Жить надо мирно».
«Что?» - я развернулся, недавняя травля соседей заставила ощутить всю мелкую пакостность слов человечка, привыкшего ходить вдоль стенки и шарахаться от подвыпившей молодежи. Но он уже уткнулся взглядом в кастрюльку почти как Даневич, когда мы разбили окно в классе, и учительница начала искать виновных.
Ага. Осенило. Даневич чего-то боится, сам не понимает, экстрасенс хренов, но боится. Если бы он хотел через меня повлиять на Костю, намекнул бы. Сказал бы, что Костя слишком много просит за картины, попросил бы повлиять. Причина возможного страха не шла в голову.
4

Следующий вечер я снова посвятил воспоминаниям. Я уже сказал, что горжусь задним умом, точнее жить без него не могу. Есть сильные люди и сильные народы. Они долго, часто плохо думают о вещах абстрактных, но быстро соображают. Мы, русские, народ затюканный, запрягаем долго, потому что долго не верим очевидному. Называется это – поддаваться чужому влиянию. Упомянутый комсомольский вожак твердо верил в мою неспособность понять его зависимость в принятии решений, товарищи по комнате полагались на способность навязать свое превосходство. Все были правы. Только годам к тридцати я осознал им всю цену, и то благодаря Косте. Зато, вспоминая давно прошедшее, становишься объективнее, обращаешь внимание на мелочи, и настоящее становится яснее.
С Костей я иногда сталкивался по дороге на работу, здоровался, и разок мы выкурили по сигарете на остановке, поджидая автобус. Он просто не любил нашу публику и считал, что пара умных книг вполне заменит их болтовню. Уже зимой я встретил его в парке. Он писал этюдик и воспользовался поводом отдохнуть, сунув озябшие руки в рукавицы. Я подошел и спросил:
«Рисуешь?»
«Руку тренирую».
«Получится что-нибудь интересное?»
Костя задумался, включать меня в число друзей или нет, и решился:
«И не собираюсь рисовать по настоящему. Настоящие вещи делаются иначе».
«Тогда зачем ты здесь?»
«Тренируюсь рисовать, не напрягая свое понимание красоты. Учусь делать поделки. Попросту халтурить».
«Мне кажется, учиться делать хуже, чем можешь, бессмысленно. Что-то надо тренировать, скорость, технику, стиль…»
«Это очевидно. Но для меня этюды – только халтура. Часто художников выходят на этюды с надеждой получить результат. Вдруг ракурс или краски окажутся удачными, друзья или художники картинку похвалят. Я тренирую технику, то есть учусь четко работать, не включая душу. Душа должна отдыхать полностью».
«Ну, и что ты получишь, кроме техники?»
«Способность быть критичным. Отрешенность от желания смаковать результат работы и полную свежесть мысли. У тебя время есть?»
«Да».
«Ну, пошли ко мне, увидишь настоящую вещь».
Костя жил за несколько остановок метро от парка в хрущевке. Однокомнатная квартирка выглядела убого, но аккуратно. Как оказалось, Костя регулярно уничтожал свои рисунки и этюды. В этом уничтожении рисунков у него выработалась своя символика. Процесс уничтожения включал предварительное хранение рисунка или этюда, осмотр старого и ощущение убогости сделанного в сравнении с своими способностями и расчленение неудачных работ на кусочки. Выброс старья на свалку символизировал очищение от иллюзий и желание заставить себя рисовать лучше прежнего.
Войдя в квартиру, я наивно устремился к сохраненным пока рисункам. Костя в это время доставал стаканы и открывал сухое вино, купленное по дороге. Наброски портретов, этюды, натюрморты производили впечатление, хорошо знакомое каждому не умеющему рисовать. Приятно соприкоснуться с недостижимой техникой и четкостью изображения. Оценить сам результат гораздо сложнее. Единственно, ощущалось внутреннее напряжение, иногда хотелось всматриваться в изображение и понять его смысл. Это я и сказал, садясь за столик. Костя предложил выпить за встречу. Мы чокнулись, он медленно ополовинил стакан, довольно улыбнулся:
«Посмотрел, можно выпить. Оценки к делу не относятся».
«А техника, содержание, композиция и все прочее?»
«Вот и хорошо, что не стал над этим думать. Все это – правила игры специалистов, борющихся за место под солнцем».
«Это не важно?»
«Еще как важно во время работы. Потом не важно. Художник, пишущий для художников, не художник».
«Но, мы, точнее, такие как я, в искусстве не разбираемся».
«Ага, это точно. Зато специалисты просто выключают свою способность объективно понять других. Вспомни судьбу Врубеля. Он большую часть жизни раскрашивал стены, а не писал картины. Вспомни импрессионистов. Они стали известными вопреки другим художникам и искусствоведам. И так далее. Все великие художники стали известны благодаря усилиям и деньгам профанов от живописи. Обычный зритель отличается от просвещенного способностью не фальшивить, глядя на чужие работы. Кстати, и среди зрителей непредвзятость – дар редкий. Чем образованней – тем чаще западает на моду и мнение специалистов».
«Искусство должно быть понятным народу, чтобы свой брат- художник не съел с потрохами».
«Почти в самую точку. Искусство обязано быть выше примитивного понимания, но настолько совершенным и всесторонним, что нравится зрителям вопреки всем мнениям специалистов. К этим рисункам мое утверждение не относится. Они – рабочий материал. Ты ощутил внутреннее напряжение, и достаточно. Попытки красоты всегда содержат внутреннее напряжение. Эмоции положительные – внутреннее напряжение не ощущается, оно просто создает силу красоты и гармонии. Эмоции отрицательные или сильна энергия мысли – внутреннее напряжение обязательно воспринимается зрителем».
«Предположим, зритель смотрит, старается понять, но ничего не ощущает».
«Ерунда. Нас с детства пичкают всяким искусством. Кто ничего не понял в хорошей вещи при желании вспомнит массу ситуаций и себя, глазеющим на классику и непонимающим восторженные отзывы специалистов. В нас уже вложили с избытком разных материалов и впечатлений. Большинство людей избегают быть искренними с собой по самым примитивным причинам, только не признаются. Читал что-нибудь о теории ролевого поведения?»
«Немного. Сперва социолог на картошке просвещал, потом сам пару книжек прочел. Честно, потом целую неделю за собой наблюдал и даже вывод сделал».
«Важный вывод?»
«Не для нашего социолога. Играть свои роли приходиться непрерывно, только надо различать игру принудительную и добровольную и для начала не лезть в выдающиеся актеры, иначе не поймешь, куда заносит».
«За это выпьем, такие выводы точно не для нашего социолога».
Мы еще поговорили о разных вещах, не связанных с искусством. Костя, я потом понял, ждал, когда мое внимание окончательно отвлечется от необходимости настроиться на просмотр картин. Неожиданно он встал, вытащил довольно большую картину из-за шкафа, поставил на стул, слегка подвигал его, нашел лучший угол освещения и сказал: «Смотри». Я взглянул и сперва ничего не понял.
На полотне приблизительно метр на метр был нарисован натюрморт, точнее странные цветы. Таких цветов в природе не существует. Самые разные оттенки красного цвета создавали ощущение энергии. Частично эта энергия двигалась изнутри картины на зрителя, но выплеска не было. Мне отдавался только избыток силы движения, сама энергия продолжала жить и накапливаться внутри. Каким-то образом эта сила передавалась голубым вкраплениям, увлекала их за собой, голубой цвет обретал мощь самодостаточности, терял способность поглощать и успокаивать внимание. Это напряжение самодостаточности и ясности самоконтроля начало изливаться на меня. Темно-синеватые и желто-коричневые тона образовывали грани раздела и каналы движения, заставлявшие сравнительно немногочисленные голубые лепестки трансформировать агрессивность красных частей картины в нечто принципиально другое. От рассматривания картины возникало желание сосредоточить внимание в центре своего лба, как будто эта концентрация делала картину понятнее, в какие-то мгновения во лбу даже возникало ощущение прохлады. Еще удивительнее, но сама картина продолжала нести в себе нечто другое и упорно сопротивлялась желанию рассмотреть отдельные детали. Взгляд невольно от отдельного элемента стремился охватить все полотно. Попытки анализа превращались в бессмысленное разглядывание ничего не значащих в отдельности мазков. Еще раз взглянув на картину в целом, я решил больше не вдумываться в суть. Этот набор цветов ничего не означал, он давал странное ощущение собственной воли и желание думать, отбросив все лишнее, мешающее сконцентрироваться.
«Ух, эту вещь мешать с вином нельзя. Весь хмель уничтожила. Щедрая картина».
Костя сосредоточенно, без улыбки кивнул головой, и мы сели допивать вино. Картину, по правилам хорошего тона, следовало похвалить еще раз. Костя действительно написал отличную вещь, но всякая похвала казалась избыточной, точнее бестактной. Как будто, похвалив картину еще раз, я позволю вслух усомниться в понимании художником истинной цены себе и своему творению.
Где-то через полгода Костя написал еще одну вещь. Какая-то странная женщина, скрытая матовой дымкой, шла и одновременно парила над самой землей. То ли реальный человек, то ли символ, проходящий мимо нас, не стремящийся обратить наше внимание. Она создавала в наблюдателе удивительное ощущение собственной отстраненности. Светло-голубой силуэт, чуть вытянутые черты лица, большая пляжная шляпа, босые, тонкие ноги, все хотелось разглядывать с внимательным спокойствием. Возникало непонятное желание застыть на месте и смотреть, как мы разглядываем движение незнакомых людей из окна стоящего поезда. Женщина выглядела естественной частью поля с короткой травой и еле обозначенной дороги. Странная штука – спокойствие одиночества. Там – другой мир и одинокая, чуть парящая женщина, здесь, в этом мире, стою я, рассматриваю чужой мир, и мое одиночество превращается в смешение одиночества и простора, уединения и свободы.
Еще через полгода я смотрел очередной натюрморт. Костя уже писал свой первый серьезный портрет. Работал медленно, долго настраивался, иногда часами разглядывал свои наброски, рисовал какие-то элементы отдельно, рвал, делал перерывы и настраивался снова. Лицо получилось очень реалистичным. Мужчина средних лет сидел за столом, смотрел немного в сторону и отдыхал. Если не присматриваться, ничего особенного в работе не было. Мужчина, как мужчина, типаж, как типаж. Но его характер ускользал от понимания при близком рассмотрение. Сперва его личность казалась очень понятной. Возьмите обычный портрет или фотографию и долго смотрите на нее. Минут через пять вы ощутите главные черты характера, отдельные детали, затем личность человека станет яснее. Вы начнете замечать что-то новое, сможете даже фантазировать, представлять человека в разных обстоятельствах. Люди с особо развитым воображением способны даже рассказ написать, глядя на фотографию. С этим портретом происходило непонятное. Сперва характер его становился все яснее и яснее, и вдруг вы понимали, что ошиблись. Приходилось смотреть заново, пытаться понять личность, и все повторялось снова. В лице мужчины не было и намека на притворство. Назвать его сверх интеллектуальным невозможно. Я боролся непонятно с чем. Портрет допускал мое стремление понять его, затем мягко указывал на ошибку, приходилось искать другой подход, и так до бесконечности. Я спросил Костю о смысле портрета. Он только рассмеялся и сказал, что японский «Сад камней», существует не только в природе, но и в душе многих из нас, и никакие схемы ролевого поведения над такими людьми не имеют абсолютной власти.
Года за три Костя написал 7-8 великолепных работ. Затем наступил перерыв. Костя женился. Жена ссорилась с ним и восхищалась одновременно. Костя был счастлив, каждая мелкая размолвка только усиливала его самоутверждение как главы семьи. Общался я с ним все реже. Семейная жизнь друга набирала обороты с каждым годом. Вскоре у них появилось двое детей. Сложился маленький круг почитателей Костиного таланта. Они помогли организовать пару выставок в каких-то Домах Культуры. Костя лихо торговал своими этюдиками на рынках. Только серьезных работ не появлялось.
Сейчас я понимаю, что то время абсолютно не соответствовало занятиям вдумчивым искусством. То было время эйфории, тупости и ожиданий всеобщего выигрыша. Время больших надежд. Да, большие надежды мешают серьезно думать. Люди мнят себя умными и удачливыми. То было время рок музыкантов. Пожалуй, именно рок наиболее удачно отражал странную смесь эйфории и истерии, позерства и самоуверенности. Да, еще в то время усилилась мода на искусственную брутальность в духе Виктора Цоя, изображаемую, чтобы понравится женщинам, и рассуждения о женской души России.
Костя, мне кажется, не мог до конца ощутить это время. Он по-прежнему много работал, начал иногда нервничать и писал хорошие вещи, но на уровень ниже предыдущих. Он уже давно бросил работу в издательстве, халтурил все профессиональнее и не оставался без стабильного дохода. Вместо собственных этюдиков он начал продавать копии картин известных мастеров, отображая центральную или выбранную боковую часть чужих полотен, иногда вносил мелкие изменения, но никогда не подписывал эти копии своим именем. Пройдите по нашим развалам картин, и вы увидите массу подобных копий.
Весной 1994 года кризис кончился. В апреле Костя позвонил мне, предлагая посмотреть стоящую вещь. Я ожидал увидеть очередную, бесплодную попытку подняться до старого уровня, и приехал прежде всего потрепаться со старым другом.
В квартирке на стуле, на месте, где Костя показал мне свой великолепный натюрморт, стояла в хрупком равновесии большая картина метра полтора на два. Костя даже поставил второй стул для надежности. Обычные пропорции и перспективу Костя нарушил вполне сознательно. В центре картины выступало изображение мужчины, прикованного у окна к батарее. Лицо было неестественным от страдания и зажатости. Перед ним лежала сумка с хлебом, бутылкой водки и какой-то прочей ерундой. Сбоку от него виднелись спины двух мужиков в милицейской форме, сидевших у стола, придвинутого к окну и пивших чай из граненых стаканов. Слева от мужчины окно кончалось, выступал край боковой стены. Из стены нависал какой-то то ли дух, то ли ангел. Его нижняя часть сливалась со стеной, а лицо, верхняя часть торса и руки выступали вперед, почти до края окна. Дух безучастно смотрел поверх головы мужчины и думал о чем-то своем.
Я не мог назвать картину великолепной или неудачной. Она скорее была непонятной, как инструмент неизвестного назначения.
«О чем она?» - удивился я.
«Это наше время. Написал, как понимаю. Один мой приятель напился, его схватила пара ментов, взяла документы, привела в его собственную квартиру и начала пытать, где у него лежали деньги. Я все пытался понять смысл нашего времени, а смысла нет, есть пытка. Вот, в этом случае, все было ясно. Перед грабителями квартира, все обыскано, все ценное собрано, хозяина уже пытали и все выяснили. Но его продолжают пытать просто на всякий случай. Вдруг, что еще удастся добыть. Такое время наступает. Потом все будут объяснять свои поступки объективными обстоятельствами. Правительство кивать на Запад и крупные банки, банки на правительство и криминал. Бюрократ на законы и прессу, пресса на правительство и национальный вопрос. Но реальный смысл будет утерян. Нет смысла, есть только пытка ради продолжения действия. Все наши финансовые пирамиды, воровство, разложение людей и их судеб теряют или уже потеряли смысл. Ближайшие пару десятилетий жизнь в России даже не будет способом процветания одних за счет других или сменой лихих бандитский разборок и интриг политиков. Так, бессмысленное продолжение пытки в надежде еще что-то получить и страх пустоты, потому что конец пытки грозит пустотой и сменой декораций, как в дурном спектакле. Первая сцена плоха, но в ней есть хоть трагизм. Вторая сцена написана еще хуже. Вот первую сцену дурные актеры и тянут до беспредела, рассчитывая, что вторую сцену сыграют на скорую руку, и, уставшая от ожидания, публика начнет аплодировать, если не актерам, то концу спектакля и возможности разойтись по домам».
«Ты не ошибся? Смотрю и не понимаю без дополнительных объяснений. Может все не так плохо, если картина не ясна с первого взгляда?»
«Нет, все так и есть. Года три не мог понять суть нашего времени, и вдруг получилось именно это. Да, смысл требует пояснений, но это живопись. Некоторые вещи в ней выразить нельзя, рамки жанра не позволяют, публика стала другая. Я и не хотел стать современным «передвижником» и разоблачать общество. Просто одно событие совпало с моими мыслями, и все стало на свои места».
Костя еще долго говорил о совпадениях, необходимости преодоления внутреннего хаоса, создание образов и работе мысли. Я его слушал, глядел на полотно и неожиданно выпалил: «Рабы рабов и ангелов». Костя согласился, но оставил картину без названия.
5

Костя снова работал подолгу. Обретя, наконец, четкий образ нашей жизни, он даже стал веселее в общение, успевал совмещать много дел, картины обрели прежнюю яркость. Он меньше переживал по поводу своей непризнанности и скромного участия в редких выставках. «Понимаешь», - он любил говорить о критиках, организаторах продаж и потенциальных покупателях, пытающихся предложить неприемлемо низкие цены за картины, - «любая чуть выбившаяся наверх личность стоит перед жестким выбором. Можно помочь художнику, но это ни чего не даст для их самоутверждения. Завернуть талантливого художника, постараться унизить его – единственный шанс потешить свое самолюбие. Тот же Васильев нищенствовал прежде всего не из-за противодействия Глазунова или каких-то интриг против русского искусства. Сотни многочисленных администраторов и искусствоведов жили абсолютно независимо от московской тусовки и могли сделать ему имя за пару лет, но не стали. И Зверев мог стать классиком русской живописи еще при жизни и вопреки Министерству Культуры. Но тогда эти сотни людей упустили бы свой единственный шанс в жизни унизить действительно талантливого человека своим презрением и низкой оценкой. Каждый из них внутренне чувствовал, что второй Зверев, чтобы плюнуть ему в душу, им больше не встретиться. Заговор преследования и молчания образовывался сам собой и безо всяких согласований, как народный заговор мелких начальников, радующихся редкой удаче оказаться сильнее таланта».
Я пытался возражать, что, возможно, Костя и прав, но считать себя особенно талантливым и высоко ценить свои работы не слишком полезно в общении. У нас принято, что истинный талант обязан быть скромным, короче, не ставить себя выше других. Другие, в силу многочисленности, обязаны быть серой массой, но это сути не меняет. Нюх у наших администраторов и критиков на чужое чувство самооценки отменный, инстинкт подавления в крови сидит. Надо уметь лавировать, прикидываться скромным паинькой, иначе успеха не видать, как своих ушей.
Костя возражал очень жестко: «Понимаешь, старик, искусство прикидываться, производить впечатление на нужных людей, чувствовать себя раскованно и завоевывать популярность – это дар, особый дар, присущий истинным талантам. Жизнь и бедных знаменитостей часто была убога только на первый взгляд. Кто-то спонсировал, кто-то восхищался и побуждал работать более энергично, общение с незаурядными друзьями стимулировало мысль и фантазию, появлялись увлеченные дамочки, придававшие быту разнообразие. Вот я, например, недостаточно беден для жизни в Полинезии или пары лет в Нью-Йорке. И Мамонтов на мою выставку не заявится. А без этого дара изначальная способность к творчеству вянет как розы в бане. Масса потенциальных талантов самоустраняется и самоуничтожается именно из-за отсутствия дара устроиться в жизни поудобнее. Их губит не просто нищета. Временная нищета способна стать яркими, побуждающими к творчеству, эпизодами большой биографии, а серая нищета и заброшенность высасывают все соки жизни. При такой серой жизни прикидываться серой личностью – уничтожать себя.
Пойми, время талантливых дураков давно кончилось. Умный человек всегда спросит себя: если я такой как все, то зачем и как я смогу работать лучше других? Спросит, и окончательно потеряет стимул к творчеству. Нет, талант устроить свою жизнь на пользу работе – это особый, творческий дар. Его бояться открыто признать и называют судьбой. Художников надо делить на признанных и непризнанных, как владеющих особым даром судьбы. Я - непризнанный художник, значит дара не имею. Имеющим дар легко прикидываться серой посредственностью, в нужный момент набегут почитатели, подбодрят, вернут рабочее настроение, а мне придется заново накачивать себя уверенностью, да дергать старых друзей, вроде тебя. Приходит какой-нибудь искусствовед и железным голосом роняет реплики «старо», «банально», «тысячи раз подобное видел». Ему кажется, он только свое «я» выше меня ставит, на деле, он меня уничтожает. Уважать его мнение то же, что признать его равным себя. Не выбросил немедленно работы на свалку – полный профан в искусстве. Да и мнение авторитетов не дорого стоит. Видел памятник Петру посреди Москва реки. Теперь представь, пришел Церетели и начал критиковать мои работы. Если он прав, я пишу не лучше, чем он ваяет, мне нужно срочно сломать все кисти. Нет, наша идея скромности истинного таланта – это право его уничтожить в любую минуту.
Вернемся к дару иметь успех и разнообразную, яркую судьбу. У меня этого дара нет. Я слаб, как любой человек, лишенный этого творческого дара. Мне приходится постоянно защищаться от понимания этой неполноценности, постоянно помнить, что я способен действительно хорошо писать картины. Эта сволочь своей критикой меня просто уничтожает. Приходится постоянно помнить, что они – просто агрессивная шваль. А каждому художнику, да и любому творческому человеку важнее всего возможность помучаться в безопасности комплексом собственного несовершенства. Без этого комплекса нет стимула стремиться к лучшему. И в самый неподходящий момент появляется очередной гад с тупой критикой, мне срочно приходится внутренне защищаться, вспоминать кто есть кто в искусстве, и творческий процесс резко тормозится. Уверяю тебя, где-то в глубине подсознания они отлично осознают мою незащищенность даром судьбы и успеха и понимают, что пытаются уничтожить меня как личность. Мне просто приходится их ненавидеть, они мне выбора не оставляют».
Несколько усилившееся внутреннее напряжение казалось единственной, маленькой платой за возврат к активному творчеству. Костя и раньше высказывал нечто похожее. Резкость слов и определений противоречила спокойному тону речи, безмятежной мимике лица и увлеченности реальным делом. Он и не думал зацикливаться на трудностях карьеры. Судьба явно не предполагала трагических событий и крупных потрясений. В семье царил порядок, дети здоровы, на редкие выставки сбегалась масса друзей и знакомых.
Я уже тогда верил в способность каждого человека подсознательно провидеть свою судьбу. За доказательствами далеко ходить не надо. Вот дед Кости, главный инженер на небольшой фабрике, погиб в 1941 г. под Москвой. От него сохранился маленький снимок 1940 года. Лицо напряженное, зажатое, ощущение неминуемой беды и крайней муки, как на картине Кости. В том 1940 году его дед Николай был в зените своей карьеры, получил повышение, перевелся в Москву, обзавелся приличной жилплощадью, уже планировал пойти в директора или выше, в Министерство. Года за три до этого, он, вдовец с детьми, удачно женился на молоденькой красавице, стал отцом еще одного ребенка. Казалось, жить и жить, а лицо на снимке выдает неизбежность близкой трагедии. В 1941 его забрали в ополчение, назначили командиром роты, и всю их дивизию через пару недель бросили под немецкие танки. Он погиб вместе со всей ротой где-то между Москвой и Волоколамском. Их позиции заняли немцы, а погибших приписали к пропавшим без вести. Никто не выжил и мог подтвердить факт гибели каждого бойца роты. Из-за этого вдова деда не могла получать продукты по офицерскому аттестату и всю войну и позже каждый день проклинала бывшего мужа за неспособность умереть надлежащим образом.
 
6

Семка Даневич обладал массой достоинств. Учился в школе хорошо, не ябедничал, участвовал в юношеских выпивках, мог дать сдачи, немного играл на гитаре и все такое прочее. Его родители проявляли большую сдержанность, не мучая юное дарования походами в различные кружки и секции, и не старались сделать из него гения любой ценой. В первом и втором классах его еще пытались заставить регулярно терзать пианино. Затем юный Сема был признан будущим Пикассо и лет пять посещал кружок рисования. Регулярное прогуливание кружка ради игры в дворовый футбол укрепило Семино здоровье, помогло живому общению с ребятами и воспитанию его родителей в духе толерантности к ошибкам молодости.
Уже тогда я прозвал его экстрасенсом. Сема удивительно тонко чувствовал чужие мысли. Стоило только о нем подумать, и он объявлялся. Сперва это казалось случайным совпадением. Сижу, например, с приятелем и обсуждаю, пойти или не пойти в кино на «Неуловимых мстителей». Через полчаса трепа звонит Сема и предлагает пойти на «Неуловимых». По части угадывания сроков контрольных ему вообще не было равных. Возникало ощущение, что учителя школы сговорились предупреждать его о всех своих планах. Сбить Даневича с толку было крайне сложно. В восьмом классе я однажды специально долго думал о некой контрольной по математике, вживе представлял различные варианты на доске. Целый час пыхтел, напрягался, а добился лишь, что позвонил Даневич и предложил прогуляться и потрепаться с девчонками, добавив, чтобы я не волновался за уроки – завтра в школе никаких контрольных, особенно по математике, не предвидится.
В последнем, десятом классе Сема определился с выбором профессии. Видимо, не прошли даром занятия в кружке рисования. Как он сам говорил, хочел заняться чем-нибудь интересным, для души, а заработать деньги попутно он всегда сумеет. После школы он поступил в МГУ на истфак, отделение искусств, стал искусствоведом и устроился в музей поближе к материальным ценностям. Быстро написал несколько работ по современному искусству, завел знакомства среди художников, по слухам, помогал им знакомиться с потенциальными клиентами, но не усердствовал, знал меру. Во время перестройки быстро переключился на более доходный бизнес. Сема посредничал и сам организовывал вывоз сырья, приватизировал недвижимость, сумел разбогатеть и теперь занимался торговлей картинами скорее для души и поддержания имиджа, чем ради главного источника существования.
7

Даневич позвонил буквально на следующий день после моих школьных воспоминаний. Он предложил встретится вечером у него в офисе. Получив отказ, Сема повесил трубку. Подводит наших бизнесменов самоуверенность. В принципе можно заявиться на его территорию, но тогда Сема возомнит себя хозяином положения, и никакие доводы разума не заставят его изменить мнение. Пришлось ради его же блага играть по всем правилам. Дня через три он позвонил вновь. Встретиться решили в прежней забегаловке.
Сема уже не рвался показывать себя щедрым хозяином жизни. С первой минуты он решил заговорить о деле:
«Твой Костя упускает явную выгоду. Тут у меня один знакомый коллекционер приехал. Могу свести».
«Ну, за Костю я не ответчик. У него своя голова на плечах».
«Брось, вы же давно знакомы. Большего жадину я еще не встречал. До 50 000 баксов за картину ломит. Нет у нас хорошего рынка картин. Каждое имя надо раскручивать. А на какие шиши? Взгляни серьезно. Банкам нужны проверенные временем, всеми одобренные вещи. Частные коллекционеры старой закваски сидят без денег. Новые бизнесмены любят хвастаться своими вещами перед знакомыми, а хвастаться дорогой покупкой, если художник еще не знаменит, глупо».
«Хорошо, положим я с ним знаком давно. Но это не значит, что Костя примет твою логику. Хозяин – барин. Потом, он не бедствует, оброс кое-какими связями. Ресторан или кафешку расписать ему не в лом. Да и с издательствами связи сохранились. Слушай, помоги ему раскрутиться. Он способен тянуть с продажей картин до бесконечности. Тебе же никто не мешает заключить эксклюзивный договор, заверить его нотариально».
От слов «заверить нотариально» маленький мускул на щеке Семы слегка дернулся. Зря я его испугал, рано. Он подумает, что я пытаюсь показаться парнем не промах. А оснований быть на понтах нет, посредничать бессмысленно. В бизнесе переступить через нищего посредника или помощника дело чести. Впрочем, решительно отказываться еще глупее. Воспримет, как кровную обиду.
Сема глотнул пива, подвинул еще ближе, заказанную эксклюзивно для себя, порцию осетрины и решительно ткнул вилкой в тарелку. Профессионал, деловито жует, сразу видно, когда надо, такие едят и более дорогие блюда исключительно, чтобы жить. Жаль, я не художник. На верхней части Семиного лица четко отразилась работа мысли, а его нижняя часть лица быстро пульсировала в такт работы челюсти. После паузы, Сема решил добить меня своей добротой:
«Сколько ты хочешь? Положим, процент от сделки здесь неуместен. Дам я тебе баксов сто с каждой проданной вещи. Конечно, если цена не будет высока. Представь себе, десять картин – штука. А у него не один десяток картин».
«Идея звучит неплохо, но я разбираюсь в торговле картинами не лучше Вальки. А потом, мы друзья. Понадобится тебе холодильное оборудование, я тебе бесплатно порекомендую, какое лучше работает. Там я профи, а тут и рад помочь, но право не имею. Вы оба мои друзья, брать с кого-либо из вас деньги за помощь дело грязное».
Валя – девушка из нашего класса. Один из наших одноклассников, Лешка Прохоров, решил заняться бизнесом еще в школе. Он стал сводником, поставлял девочек из нашей школы всяким богатым мужикам, преимущественно, из торговли. Лешка оброс связями, предлагал подработать большинству смазливых девочек в нашем и других классах. Приблизительно половина соглашалась, и Лешка стал первым бизнесменом из нашего выпуска. Вторым и последним оказался Даневич, только он пошел по другой части. Через десять лет после выпуска я снова увидел Лешку на встрече бывших выпускников. Богатый и чуть грустный он приехал на мерсе и держался тихо и скромно, будто боялся, что другие не смогут его понять. Честно, мне и тогда не очень хотелось как-то осуждать и брезговать его обществом. Действительно, почему бы ему не подходить к другим без комплексов, если эти другие сами к себе таким образом относятся. Но общаться мне тоже не хотелось, мы жили в разных системах координат. Сема, напротив, дружил с Лешкой. Общение с ним ввело его в закрытый для большинства мир купли-продажи, с которым мы сталкиваемся на каждом шагу, но не понимаем. У Семы была и другая причина подружиться с Лешкой. Ему нравилась Валечка.
Сема решил свою проблему просто. В классе девятом он честно переговорил с отцом, и отец дал денег. Остальное устроил Лешка. В свой день рождения Сема пришел на вечеринку в баню и трахнул Валечку. Наша одноклассница попыталась заартачиться, но Леша жестко намекнул, что уже взятые деньги принято отрабатывать, что сам он и не догадывался, кто дал ему деньги. Дескать, один из мясников оказался соседом и приятелем Семы. Короче, скандал из-за ее упрямства ему не нужен.
Сема ловко устроился. Валечка, в силу характера, разболтала о случившемся подружкам. Сему долго обсуждали и осуждали девочки в школе, классная руководительница попыталась вызвать родителей, но при встрече запуталась в дискуссии о спасении Семиной души. То ли карманные деньги портят будущих мужчин, то ли совместное обучение. В итоге реклама получилась знатная. Когда Лешины девочки тосковали от временного простоя, с ними можно было договориться о скидке или халявной вечеринке. Да, толковый был у Семы отец.
Сема долго обдумывал мою фразу про общую знакомую и решил не нарываться на еще более резкий отказ подторговать Костей. Отступать до конца ему не хотелось:
«Слушай, тут один знакомый из Нью-Йорка приезжает. Солидный человек, миллионер, интересуется искусством. Ты его просто сведи с Костей. Как они договорятся, их дело».
«Не буду. Позвони лучше сам. Так будет солиднее».
«А телефон?»
«Поговорю с Костей. Захочет, позвонит».
«Пускай поторапливается, мой знакомый приезжает через неделю».

8

Костя не стал звонить Даневичу. Большинство приезжающих сюда иностранцев живут в мире иллюзий. Узнав, что наша минимальная, официальная зарплата с трудом переваливает за десять баксов, они живут в счастливой уверенности, что здесь интеллектуальный труд ничего не стоит. Костя давно устал от визитеров, предлагавших за хорошую картину стоимость дешевой поделки, заполонившей наш рынок. Не помогло. Дней через десять у него раздался звонок секретарши Даневича. Некий мистер Гольдберг желал посмотреть картины. Отказываться было неудобно. Костя пригласил меня полюбоваться на протеже бывшего одноклассника.
Пришло три незнакомца. Мистер Гольдберг, полный собственного достоинства, изящный носитель хороших манер и дорогого костюма, Владимир, маленький, нагловатый человек с фигурой бывшего борца, отрекомендовавшийся переводчиком, и солидный мужчина, представившийся директором фирмы, торговавшей с Гольдбергом. Любопытный был мужчина, однозначно такие с Гольдбергами и подобной заграничной шпаной не торгуют. Посетитель представился Борисом Львовичем, дружески поздоровался с нами и начал спокойно рассматривать живопись. Гольдберг гордо поворачивал голову, задавал вопросы, переводчик кое-как переводил, о чем-то с ним разговаривал скорее как партнер, чем переводчик. Борис Львович держался скромно и независимо. Пару раза он легким жестом остановил Гольдберга, когда тот предлагал покончить с разглядыванием одной картины и достать следующую. Гольдберг немедленно реагировал, соглашался и начинал о чем-то болтать с переводчиком.
Через час просмотр закончился. Гольдберг торжественно объявил, что большинство картин тянет аж на три тысячи баксов за штуку, но он рассчитывает на скидку при покупке оптом. Костя равнодушно ответил, что он не интересуется продажей картин на данный момент, и принял их исключительно по просьбе его знакомого Даневича. Борис Львович тихо спросил меня о моем отношении к торгу. Я ответил, что на идиотские предложения никто и не обязан серьезно отвечать. Борис Львович довольно улыбнулся. Гольдберг, между тем, продолжал настаивать. Он уже предлагал по три с половиной тысячи баксов за картину, но требовал включить в цену стоимость рамок и таможенных формальностей. Переводчик торговался как торговец герболайфом. Базар пора было кончать. Костя достал тетрадку с полки. В тетрадке имелись заранее заготовленные фразы на английском. Сперва Костя показал Гольдбергу на даденную им визитную карточку, затем ткнул пальцем в предложение. Гольдберг вздрогнул и начал прощаться. Фраза означала «не звони нам, мы позвоним тебе», для ясности в русском варианте в скобках давалось пояснение «когда рак на горе свиснет». Борис Львович не стал торговаться. Он тихо спросил у меня цену, услышав, что одна картина стоит в среднем 50 000 долларов, кивнул и сказал: «Логично». Уже у двери только он протянул нам на прощание руку, но визитки не оставил.
Еще смеясь, я подошел к окну, взглянул вниз и срочно крикнул Костю. Из окна было ясно видно, как Бориса Львовича встретила пара охранников и проводила до мерса. Машина отъехала, за ней прошла машина сопровождения. Через пару минут из-за угла появился жигуленок, Гольдберг с переводчиком вышли из подъезда и, ругаясь между собой, уселись по местам – переводчик рядом с шофером, Гольдберг на заднее сиденье.
«Не нравится мне эта история, зря согласился на встречу», - Костя зачем-то начал мять сигарету и долго не решался закурить. Я дернулся, прошелся по комнате, взял картину в центре комнаты и сунул ее в общую кучу у стены. Разогнув спину, я тупо уставился в стены. Что вызывало смутное беспокойство. «Почудилось»,- решил я и посмотрел внимательнее. Полгода назад Костя заказал увеличенную фотографию деда и повесил ее на стену. Оригинал ее я видел много лет назад, копия тоже успела примелькаться. Но теперь на стене фотография выглядела странно, как будто к общему напряжению и страданию прибавилось желание что-то срочно сказать. Глаза словно увеличились в размере, и взгляд был устремлен не чуть вбок, а прямо на меня. «Почудилось», - я подумал еще раз.
«Андрей, кто такой Борис Львович?» - Костя продолжал мять сигарету.
«Не знаю, Даневич ничего не говорил».
«А этот переводчик Владимир – вовсе не переводчик».
«Наверняка, какая-то шавка возле Даневича».
«Нет, для Даневича прикидывается шавкой, а так себе на уме. Неприятный мужик».
«Хорош Гольдберг, нарушил инструкции Даневича. Даневич, как пить дать, советовал меньше 5-10 штук за картину не предлагать. Сам догадался или Владимир надоумил?»
«Владимир ему не авторитет».
«Тогда почему нервничаешь?»
Костя вспомнил про сигарету в пальцах, тягостно затянулся и медленно, словно стесняясь за странный заскок мысли, сказал: «Я Владимира сразу признал. Когда писал картину про пытку пьяного мужика и ментов, сперва сделал эскизы. На одном из эскизов я повернул ментов лицом к жертве. Один из них был точной копией Владимира».
«А второй?»
«Так, тупой исполнитель. Бандит в погонах, вечный ефрейтор по жизни».
«Не нравятся мне твои предчувствия. Владимир явно ведет свою игру. Даневич не приглашал Бориса Львовича. Он удавится, но не поможет богатому, потенциальному покупателю выйти на прямой контакт».
«Борис Львович не оставил даже визитки».
«У таких есть ребята на побегушках».
Мы обсуждали визитеров еще минут пять. Мои нервы не выдержали, и я побежал за бутылкой в ближайший магазин. Костя стал названивать знакомым, пытаясь выяснить место Владимира в окружении Даневича. Формально, ничего особого не произошло. Приехал заграничный торговец товарами хай тек, вроде памперсов, попробовал купить пачку картин, как пачку родного товара, и все. Но тоска накатила, будто началось нечто темное, абсурдное и всесильное. Осталось только пить водку и гнать всякую мистику из головы.
Вернувшись из магазина, я позвонил Даневичу. Следовало сделать это раньше. Владимир и Гольдберг уже отчитались о поездке. Даневич обозвал Костю неблагодарной свиньей, пообещал больше не иметь с ним дело и не втягивать тупых пролетариев вроде меня в вопросы благородных искусств и высокоинтеллектуального бизнеса. Вопрос о Борисе Львовиче заставил его запнуться. Теперь пришла его очередь задавать вопросы. Красочная передача торговли и предложение включить цену рамок в стоимость картин изменила тон разговора. О Борисе Львовиче Семка ничего толкового не сказал. Сообщил, что богат, будто мы и сами не заметили. Зато о Володьке Волкове я узнал много интересного. В живописи этот бывший мастер спорта по вольной борьбе ничего не смыслил, английский знал средне. Зато был полезен в работе с таможней.
Даневича я понял на свой лад. Для меня, где искусство и антиквариат, там нелегальная торговля и вывоз. Волков, видимо, имел свой контрабандистский канал. За это Даневич его пригрел. Что его объединяло с Борисом Львовичем осталось загадкой, какие-то старые услуги, скорее всего. Волков не был шавкой, пригретой Даневичем. Он имел свои связи, свой кусок, да и Гольдберга с Даневичем свел он. Сема, видимо, хотел психологически подавить на Костю, показать ему низкую цену его картин и переборщил.
Уже за водкой, Косте показалось, что лет пять назад он видел Бориса Львовича на одной из своих «выставок». Один знакомый устроил ему выставку-продажу в дорогом ресторане. Костя принес туда свои картины среднего качества, эскизы и копии хороших работ, предназначенные для продажи за 1-3 штуки баксов за полотно. Выставка прошла довольно успешно. Костя продал несколько мелких работ. Потом эта халява кончилась. Новый директор требовал с художников предоплату, попросту взятку, за участие в выставке, и новая выставка в этом ресторане вышла Косте не по карману.

9

Зря мы дергались. Всю осень и зиму ничего не случилось. Даневич забыл о нашем существовании. Он усердно раскручивал картины какого-то модерниста 50-60 годов, покойного, разумеется. Иногда Костя показывал мне журналы с цветными иллюстрациями и хвалебными отзывами. Иллюстрации напоминали карикатуру на работы Малевича. Цены на отвернутый безжалостным тоталитаризмом талант росли медленно и стабильно. Статьи призывали министра культуры Швыдкова не допустить вывоз национальных сокровищ за границу. Вскоре министр всерьез рассматривал возможность государственной закупки главных шедевров коллекции. Речь, в первую очередь, шла о «Красном треугольнике», точнее его пятом, наиболее любимым автором, и самом красном варианте. Как мы помним, при Советах на каждом предприятии заправлял всем пресловутый треугольник – партия, дирекция, профсоюзы. Неравные и неровные стороны «Красного треугольника», мешанина из красной краски в центре, при правильном объяснении искусствоведов, давала понять все неприятие преждевременно забытым и вновь обретенным гением нашего исконно национального искусства удушающей атмосферы прошлого, его духовную близость с выдающимися диссидентами прошлого и лучшими традициями времен Сурикова и Левитана. Последнее выглядело как натяжка, но пафос, точнее, страстное желание художника не экономить на краске, я ощутил.
Что делал в это время Волков, мы не знали. Даневич не имел время активно заняться контрабандой. Вся его компашка работала на аферу с картинами. Куш предполагался весьма солидный. Старую коллекцию купили тысяч за пятьдесят, а предполагали продать за несколько лимонов государству и банкам. В таких делах - главное качественная раскрутка. Она позволяет уменьшить откат в пользу чиновников до 20-30% процентов цены работ. Еще сложнее с правлениями банков. Подкуп подкупом, но реноме картин придется лелеять и холить еще несколько лет после сделки. Главное – создать вокруг работ обильную ауру известности, позволяющую поддерживать имидж без особых затрат. Волков был вынужден крутиться сам по себе и прийти к выводу о пользе и дальше зарабатывать на жизнь самостоятельно и не слишком полагаться на вечно занятого шефа.
Костя продолжал активно работать над новой картиной. Дурные предчувствия остались позади, впереди намечалась новая выставка в ныне далекой и таинственной зарубежной стране – в Киеве, на Украине.
10

Волков позвонил совершенно неожиданно и срочно потребовал встречу. Костя дал ему недельку остыть. Не помогло. Через неделю Волков заявился с парой приятелей, толком не стал смотреть картины, а назначил оптовую цену – 4 штуки за единицу продукта. Костя посмотрел на него и логично возразил, что по 4 штуки он давно мог продать все работы. Волков начал базар как на дешевой разборке:
«Ты, типа, слишком крут, а живешь в дерьме, одна комната. Тачку твою видел – жигуль похабный. Если б мог продать по две штуки – давно продал бы, хоть тачку обновил б. Четыре штуки – красная цена».
«Мой товар – моя цена. Не нравится – ищите другой. Хороших художников много».
«Ты мне не указывай, что искать. Тебе дело предлагают, ты сразу на понты. Соглашайся, не прогадаешь».
«Даневич предлагал по 8-10 штук за лучшие картины».
«Да врет твой Даневич. Я сам видел, как он картины побольше и красивее твоих по 100 баксов за штуку покупал. Ты меня держись, ошибки не будет».
«Идет, картины, как ты говоришь, побольше и красивее за 100 баксов штука я тебе нарисую. Только дай время. Два дня на одну картину».
Волков задумался. Ему и в голову не приходило, что у Кости на «стоящую вещь» уходило минимум полгода. Перспектива развернуться после первой сделки, наладить массовый поток продаж захватила его воображение. Мускулистая шея напряглась в такт интенсивной работе мысли, даже пальцы сделали четкое хватательное движение. Зря Костя так сказал. Дельца легко слегка смутить, но не заставить отказаться от здравого смысла.
«Это потом. Будут перспективы – будем работать вместе. Я, если что наметил, всегда своего добиваюсь. У меня связи, рынок. Твой Даневич с людьми работать не умеет. Сперва обещает золотые горы, потом посылает умнейшего спеца Гольдберга. Тот дает истинную цену. Но я-то могу всегда дать чуть больше, я работаю напрямую, без накруток. Вернемся к прежней сделке, ты мне картины, которые показывал при первой встрече, я тебе баксы и разойдемся без проблем».
Это уже звучало как угроза. Я внутренне разозлился на Семку. Некоторых людей не надо пытаться держать на коротком поводке. Их просто нельзя пускать в дело. Про золотые горы Волков верно сказал. Наобещал ему Семка постоянное сотрудничество, сам занялся «Красным треугольником». Но и Волков не ребенок. Накроют Семку на контрабанде, Волков будет в стороне со стопроцентным алиби.
Костя решил выдержать паузу. Он вышел на кухоньку покурить. Я и еще один его приятель, работавший в каком-то мелком банке, остались в комнате. Минут через десять он вышел совершенно другим человеком, предельно уставшим, равнодушным и с нелепой, кривоватой улыбкой.
Волков почувствовал переломный момент, взял модненький, обитый мягкой кожей, кейс у сопровождавшего и вытащил пачку денег: «Вот, видишь, плачу по факту. Хочешь – оформим все бумаги, хочешь – обойдемся без документов».
Наш приятель робко попросил посмотреть баксы. Волков великодушно согласился. С неожиданной аккуратностью Костин друг слегка помял купюру, достал лупу, рассмотрел купюру на свет и задумался. Затем он снова пересмотрел невидимые детали, нежно погладил бумажку пальцами-детекторами и спокойненько заявил, что купюра фальшивая, но отменного качества. Такие продают за 75% номинала, и большинство обменников принимают их как настоящие и пускают снова в оборот.
Волкова передернуло, его друзья начали ругаться, обвиняя нашего эксперта в наглости и незнании. Он еще спокойнее улыбнулся, объяснил отличия фальшивок, заявил о плохих условиях проверке и пригласил всех к себе в банк, где обещал детальную и квалифицированную экспертизу без долгих задержек. Когда за покупателями закрывали дверь, Волков ругнул матом одного из сопровождавших. В ответ тот обиженно воскликнул: «Кто знал? Мы их конфисковывали как настоящие».
Сделка сорвалась, мы пили чай, а Костя долго объяснял причины согласия.
«Устал я. Пошлю его подальше, другой явится. В принципе, не только в деньгах дело. Картины раскручивать никто не будет. Тот же Даневич лез с предложением купить по дешевке. Он их положит к себе в запасник, будет ждать, что я еще напишу. Если я завтра выброшу кисти, он все равно будет ждать, пока его компания рассыплется, и он ни с кем не будет должен делиться. Остальные засунут картину к себе на дачи, никто и выставки не устроит. Нагрянут менты с обыском, картины выбросят как малоценные. Не нагрянут, будут пылиться в чуланах. Мои работы правильному пищеварению не помогают. Жены и любовницы покупателей от них устанут за неделю.
Но и тянуть нельзя. Эти наскоки мне все творчество портят. Сейчас преуспевают имеющие один талант – способность драться за свою выгоду. На даре эгоизма основан бизнес, держится вся политика, работа и интриганство чиновников. Все их остальные качества подчинены этому дару тешить свой эгоизм. У меня другие задачи. Токарь может спокойно сосредоточиться на своем станке, инженер думать над проектом. Им приходится переключаться от работы на отстаивание личного интереса. Они уже этим психологически слабее любого спекулянта. Мое положение совсем безнадежное. Чтобы писать, я должен поддерживать в себе открытость миру, способность удивляться, принимать всякие мелочи всерьез. В возникающую брешь ко мне и лезут кому не лень. Хорошо быть бездарям. Они по определению не способны тонко переживать, выдадут какую-нибудь авангардистскую истерику и орут о непризнанном таланте. Забацуют унылый реализм с дубовым оттенком и тяжеловесно рассуждают о правильном искусстве и своей до гениальности правильной способности штамповать поделки без единой свежей мысли. Раньше я умел отгораживаться от мрази и сволочи. Теперь иначе. Годами привык вкладываться в каждую новую вещь, не успев восстановиться. Страх появился, если буду делать большие паузы – потеряю талант.
Наша сволочь знает, как руки выкручивать, действует по всем правилам национальной традиции. Куда ты, гад, денешься, побоишься опуститься, потерять способность творить – вот их бетонная логика. Мне стать хорошим дизайнером пара пустяков. Жил бы спокойно, зарабатывал бы больше. Никто не подумал, что, если я с хорошей работы не имею хорошего заработка, то позволить на мне обогащаться – последнее дело. Волкову продать, как на свалку выбросить. Сбагрит он мои работы Борису Львовичу, тот повесит их в комнатушке на вилле. До свидания, страна!
Дурак он, пришел с фальшивками. Судьба. Что скажешь, Андрей? Толком и пропасть работам не удалось?»
«Раньше я сказал бы – пропадать, так с музыкой. С опытом желание делать красивые жесты тухнет». - Костя высказался эмоционально, не хотелось в ответ нагнетать эмоции, - «Я после конца Горбачева учредил фирму. Неплохо жил, но до первого наезда. У нас деньги, незащищенные деньгами, провоцируют страшную агрессию. Связи давно стали формой денег. Хоть закон выводи. Только очень большие деньги позволяют делать большие деньги, иначе невозможно разбогатеть на последствиях заказных убийств. У тебя положение незавидное. Взломай дверь, войди с пистолетом и бери. Но ты можешь спрятать работы, объявить о продаже и уйти в тень. Работай себе спокойно. Через год Волкову надоест видеть пустую квартиру, и он сам отстанет».
Костя ответил, что ему стоит подумать, и мы стали собираться. После наезда Волкова квартира выглядела пустой и бестолковой. Картины лежали в углу. Последнюю работу Костя специально закрыл от посторонних глаз. Ее торжественный показ предполагался недели через две. Дед с фотографии на стене смотрел на нас безжизненно и привычно. Прежнее напряжение ослабло, будто возможность предупредить о чем-то сменилась омертвением смирения. Да, картины надо срочно вывозить, если не поздно. Мы вышли из дома. Костя поехал к семье. Я с его приятелем побрели к метро. По дороге взяли пива и познакомились, как сказал бы Волков, конкретно.
Ваня, так его звали, хотел убедить руководство банка устроить выставку и купить пару работ. Шансы были слабые. Работы Кости воспринимались как хорошие, но неудобные. К сожалению, хорошая работа обязана иметь хоть какие-то мысли. Удобные мысли давно использованы классиками. По мнению Вани, Костю сам и не заметил свое пристрастие к неудобным мыслям. Это отталкивало потенциальных покупателей. Люди привыкли делить мысли на удобные и неудобные, когда говорят о политике, морали или социальных отношениях. Как раз в этих областях проблем достаточно мало. Неудобное одним удобно другим. Зато необходимость сопереживания страшит сильнее всякой политики. Деление на удобное и неудобное объединяет совершенно разных людей. Люди с удовольствием сопереживают разным страшилкам, сентиментальным историям, героическим повествованиям, много спорят о вкусах. Искусство делят на высокое и низкое, доброе и злое и не замечают удивительного подобия своих пристрастий. Дешевые романы примитивно повторяют отдельные мысли Шекспира, рассуждения о морали пародируют Достоевского, балаган следует за произведениями Ницше. Костя придает своим работам эмоциональность и неоднозначность именно за счет неудобных мыслей и эмоций, требует от зрителя выйти за рамки привычной схемы сопереживания. Такие картины интересно смотреть, но хочется дважды подумать перед покупкой, стоит ли сделать этот мир переживаний своим. Покупатель скорее хочет экстравагантность вместо мысли. Пустота современного искусства и высокие цены на старые картины – коммерческое явление. Экстравагантность продается, поддается раскрутке и диктует всю схему продаж. Зато чужая мысль воруется, тиражируется, перепродается в виде других произведений. Она антирыночна в силу доступности. У Кости был один способ стать уникальным – использовать плохо тиражируемые, неудобные для воровства образы. Непризнанность таланта - неизбежный путь сохранения своего стиля от подражания. Вот американское кино отлично показывает бессмысленность творческих исканий в мире коммерции. Американцы берут чужие мысли и образы, добавляют экстравагантность и спецэффекты. Творцы остаются с носом, Америка имеет славу и деньги.
Я слушал и сделал грустный вывод. Мы всегда кого-нибудь или что-нибудь душим. Вот только забываем, что истинную выгоду получает всегда кто-то третий. Зато крохи летят, птички питаются, круговорот людей в природе унаваживает землю.
11

Действительно, недели через две Костя показал свою новую картину. В центре картины горел костер. Пламя, пара коряг, охапка сучьев образовали нечто странное. Из огня глядела на нас голова кабана. Эта голова напоминала о язычестве и изначальности природы. Сперва требовалось присмотреться минуты три. Сами сучья и коряги еще не создавали образ. Они хаотично лежали среди языков пламени. Верхние языки пламени окружали центр костра подобно ауре. Яркие пятна, рвущиеся в разные стороны внутри массива огня, переплетались с черным деревом, заставляя соединять черное и огненное в неожиданное явление. Один глаз кабана представлялся огоньком, рвущимся из коряги. Другой глаз состоял из черного углубления в коряге с прильнувшим к нему синим огнем. Несколько лет назад я видел снимки таинственной головы сфинкса на Марсе, при ближнем рассмотрении превращавшейся в хаотичные провалы на поверхности горы. Здесь было нечто схожее. Хаос огня и хаос сучьев создали единое изображение. Раскаленные угли сливались с головой, не позволяя разделить голову на огонь, уголь и изгибы кучки золы.
Рядом с костром на бревне сидел усталый охотник, думавший о сугубо своем. Травка, дрова для костра дополняли картину. Видно, костер разожгли вечером на привале. Это было заметно по теням. Синее, глубокое небо заполняло верх картины, и три ее части жили сами по себе. Огонь, человек, небо и ничего больше, кроме теней и силуэтов кустов и деревьев.
Почему-то подумалось, что странные перемены в лице на старой фотографии и горящая голова кабана имеют общее начало. Мир теней, воспринимаемый случайно и только при совпадении особого настроения с напряжением всех нервов, под определенным углом начинает ощущаться как мир золы, пытающийся вновь превратиться в огонь, непонятный, с активной жизнью, способный распадаться и соединяться вновь, мир, в который лучше не стремиться с привычной логикой, а ощутить и забыть до следующего напоминания.
Мы смотрели на картину и не могли ее понять. Она воспринималась не как некая, четкая идея, призыв или знак. Скорее она символизировала затишье перед сменой декораций или ситуацию на шахматной доске, где все фигуры заняли позицию перед неизбежной многоходовой комбинаций, остановить которую шахматисты не сумеют.
Впервые я не знал, считать работу хорошей или неудачной. Ее следовало смотреть несколько раз в различном состоянии души, и не спешить с готовым мнением. Много лет назад я не то, чтобы ошибся с пониманием портрета мужчины с неуловимым характером. Я забыл про собственное право воспринимать чужой характер, держа внутренне незнакомца на расстоянии. Костя потом смеялся и говорил, что слишком умный подход иногда заставляет человека зависеть от своего избытка ума. И его мужчина с непонятным лицом, и улыбка Джоконды прежде всего говорят об определенной лживости и слабости характера. Сильный человек не боится выглядеть понятным. Если он лжив и силен, он не побоится впасть в нужное ему настроение, как бы самому поверить в собственную честность. В нужный момент он сменит данное настроение на более выгодное. Слабый человек не имеет сил играть своим настроением до конца и невольно проговаривается или пытается сочетать несколько настроений одновременно. Он надеется, что мы не осмелимся признать его истинную примитивность и, пытаясь его просчитать, создадим из их загадочности образ глубокий и непостижимый.

12

Развязка началась слишком быстро. Через неделю после торжественного показа я зашел к Косте в мастерскую. Перед подъездом дома маячил странный тип. Он, собственно, и не косил под случайного прохожего, сидел на лавочке, рассматривал проходящих и делал пометки в блокноте. Я посмотрел на него, он велел мне проваливать. Я спокойно поднялся до второго этажа, затем, поднимаясь на третий этаж, взглянул вниз из окна на лестничной клетке и немедленно отвел взгляд. Человек явно смотрел, на какой этаж я иду. На третьем этаже я свернул к одной из квартир и сделал долгую паузу. Минут через семь я возобновил подъем. Незнакомец уже не смотрел в мою сторону. Видимо решил, что я живу именно на третьем этаже.
Костя на мою информацию о незнакомце отреагировал удивительно спокойно, мол, и он его заметил, но раньше срока лучше не тревожиться. Всю прошедшую неделю он делал наброски лиц, разных сюжетов, теперь их рассматривал и пытался понять. Понимать его рисунки я особенно не стремился. Большинство серьезных работ было упаковано для выставки в Киеве. Поездка предполагалась дней через десять, Костя собирался там задержаться на месяц и больше, попросту говоря, отсидеться. Мелкие наметки организовать выставку в Одессе или Виннице всерьез принимать не стоило. Просто Костя решил снять квартиру подешевле, вывесить работы после выставки в холле кинотеатра, где они могли висеть неделями, и писать дурацкие натюрморты.
Уходили уже вечером, в потемках. Сперва вышел я, пытаясь проверить, на месте ли странный наблюдатель. Затем должен был выйти Костя и догнать меня на полпути. Около дома было пустынно и мирно. По дороге в метро мы должны были пройти через двор и длинный проем между домами. Не знаю, что нас спасло, моя привычка курить или какой-то ленивый водитель, бросивший свою иномарку почти посередине прохода. Я остановился и начал шарить в кармане, ища зажигалку. Остановился и Костя. Обычно я прикуриваю на ходу, но зажигалка куда-то завалилась. Неизвестная машина выехала из-за домов и понеслась вперед. Теперь-то ясно, машина была вынуждена начать движение раньше, пока мы только направлялись на незащищенное место. Костя быстро сделал шаг за стоявшую рядом иномарку и пригнулся. Я прыгнул чуть позже и шлепнулся. Со стороны водителя, возможно, показалось, что машина задела меня. Еще через секунду машина промчалась через проем, с визгом повернула и исчезла. Интересно, как быстро нашлась зажигалка, правда, новую сигарету я достал дрожащими руками. И зря! К нам ехала скорая помощь.
«Спрячься», - не понимая почему, я сказал Косте. Он отполз дальше вдоль машины и затаился. Скорая помощь подъехала. Из неё вышел какой-то плотного сложения тип в халате и направился ко мне. Вслед за ним показался водитель с сумкой. Тип в халате направлялся ко мне очень решительно и держал руку в кармане. Я чуть согнулся и застонал для убедительности. Тип уже был в шаге от меня, когда водила только успел разглядеть моё лицо:
 «Не он, другой».
«Что?», - чуть замедлив, переспросил тип. Я не стал раздумывать и ударил, как мог. Наверно, почти удачно. Тип начал медленно оседать, и я ударил ногой в голову почти наверняка - выяснять, что у типа в кармане, не хотелось - и резко шагнул к водителю. Водитель опешил от жестокости.
«Разве можно бить людей ногами?» - промямлил он, получая удар ботинком в колено. Больше он ничего не сказал. Чисто автоматически я добавил кулаком в челюсть. Еще через несколько секунд Костя подскочил к нападавшим, что-то взял у них из карманов, и мы бросились наутёк. Убегая, я посмотрел на водилу. Он лежал тихо, парень как парень, лет двадцати пяти, выжидая, пока мы уйдем. Убить я его не мог, первый нападавший уже начинал стонать, а этот явно притворялся. До метро оставалось метров триста, но мы, подчиняясь какой-то интуиции, пробежали по переходу и сели в первый попавшийся автобус.
«Надо бы сойти и взять левака», - начал соображать я, чуть отдышавшись.
«А можно просто автобус сменить, еще неизвестно, осмелятся ли они нас преследовать», - лениво заметил Костя и, неожиданно разозлившись, добавил, - «Хана, теперь мне трусить поздно».
«Куда едем?»
«К тебе».
По дороге купили водку и пару банок рыбных консервов. Меня трясло от пережитого, и внешнее спокойствие Кости удивляло. У меня дома Костя спокойно выложил на стол финский нож посредственной работы и пистолет «ТТ»:
«Повезло тебе, Андрюха, нож был у первого, а второй растерялся, не хотел сумку бросать или пистолет не взвел заранее».
Я дернул затвор. Он оказался тугим, патрон не выскочил. Вытащил обойму, снова передернул затвор и подобрал патрон. Да, парень не успевал в любом случае, взял на всякий случай попугать, а нож у первого был тогда наготове.
«Тебя прирезать хотели?»
«Требовался несчастный случай. Сам знаешь, заказные убийства часто скрывают за поножовщиной. Милиции удобней глаза закрыть, да и ствол бросать у каждого трупа накладно».
Обсуждать драку смысла не было. Замочить Костю из пистолета – нарваться на скандал, тот же Даневич почует неладное. Нет, не прав. Даневич в любом случае учует, только повода возмутиться не будет. Обскакали – утрись и делай деньги как хочешь. Скорее, некрасиво выйдет, купил олигарх картины сразу после заказного убийства художника. Подставлять клиента Волков не хотел. Несчастный случай, наезд, пьяная драка, в случае чего, укол и сердечный приступ, медицинское заключение и концы в воду. Где-то в кустах сидел наблюдатель и дал команду машине раньше, чем заметил, что Костя не один. Наверное, он принял меня за постороннего или торопился. Машине требовалось время включить мотор, разогнаться, проехать вдоль подъездов. Повезло мне, да и Косте. Запасной вариант мог включать массовую поножовщину, удар в спину или нападение после угрозы пистолетом.
Костя пил водку и злился:
«Предчувствовал, а ничего не сделал. Всю историю в рисунках написал, ничего не понял».
«На фото деда смотрел?»
«Да, смотрел, когда писал. А что, бросать живопись год назад или вообще за кисть не браться? В искусстве для масс главное – халява».
Костя попал в самую точку. Только халява возвышает российского обывателя над творцом. Она дает ему приятное ощущение личного успеха и богатства, радость пнуть человека отказом, зная, что тот загибается от безвестности и нищеты. Сколько раз я пытался обратить внимание своих знакомых на искусство Кости и безуспешно. Кто победнее, те приходили, критиковали, будто видели нечто похожее сто раз в жизни и радовались втихомолку, будто боялись опозориться. Кто мог что-то решить вел себя по-хамски. Иногда хамство наводило на странные подозрения. Некоторые предпочитали не принимать приглашения, будто знали – увидь они Костины работы, их высокомерие станет подобно глупости. «Да, придем», - говорили они, но передумывали и возмущались фактом приглашения. Как будто вокруг моего друга образовался невидимый сговор, толкавший его сперва прямо на Даневича и далее на Волкова. Костя будто прочел мои мысли:
«Знаешь, чем все одержимы? Я читал давно рассказ одного китайца, Лу Синь, кажется. В одном из рассказов молоденькая проститутка подхватывает сифилис и чувствует, что ради излечения должна передать болезнь клиенту, заразить и затем вылечиться. Мы все больны идеей необходимости стать сильнее и, как во времена древних шаманов, мучаемся стремлением сделать первого встречного слабее, уязвимее, беднее, забрать чужие силы и восторжествовать над соседом. Наше православие с его проповедью слабости, послушания и нищеты – дикий шаманизм. Если ты – раб, путь наверх идет только через обращение в рабство соседей. Обрати в рабство сто соседей, и тебе, как хорошему рабу, дадут пост бригадира над десятью рабами, а раздобреет барин – над пятнадцатью. Вся наша слабость и всё наше одиночество идет от этого шаманизма».
Неожиданно Костя принял решение. Я выслушал его, вздрогнул и попытался отговорить.
«Нет», - он ответил. – «Я проклятый ещё до рождения. Проклятие снимается только проклятием. Я должен подумать о детях. Знаешь, если я не осмелюсь подумать о себе, они тоже не осмелятся. Как мы позволяем обращаться с собой, так мы позволяем обращаться с нашим потомством».
«Но они – дети своей матери. Тут ты бессилен».
«Да, часть проклятия они должны снять сами. Тут все бессильны».
Больше мы водку не пили. Утром я позвонил на работу и взял пару дней отгула. Начальник ругался, грозил увольнением, но я предложил ему поступать как угодно.

13

Костю зарезали через три дня, подловив у подъезда. Он вышел из квартиры, где жил с женой и детьми, купить продукты и не вернулся. Какие-то парни, не торопясь, минуты две втыкали в него ножи на глазах у прохожих. Никто не вмешался. Парни убежали. Скорая помощь и милиция приехали через полчаса. На поминки меня не пригласили. Об убийстве я узнал от Даневича. Он мне позвонил на седьмой день и сказал, что ничего не знает о картинах. Картины исчезли. Затем позвонила вдова. Голос у неё был растерянный:
«Андрей, приходил человек и предложил срочно оформить продажу картин за глаза. Говорит, ты передал ему картины. Даёт тысячу долларов за штуку оптом».
«Соглашайся, если хочешь получить хоть что-то. Обязательно скажи, что проверишь качество банкнот у Костиного знакомого в банке и требуй деньги немедленно».
«Андрей, это грабеж».
«Жить хочешь – подпишешь. Я тоже жить хочу. Подумай о детях. Объясню на девятый день».
Я повесил трубку. Навязываться на поминки недостойно, но иного пути не было.
Время до поминок тянулось самым противным образом. Вечером восьмого дня я пил в одиночку, отключив телефон. Днем ходил с «ТТ» в кармане, хотя знал, не выдержит вдова продаст картины. Утром девятого дня я снова позвонил вдове:
«Деньги получила?»
«Ну, в целом».
«Нотариально все оформила?»
«Да, они пришли вчера с нотариусом, оформили…»
«Потом расскажешь».
Я повесил трубку и набрал телефон Волкова.
«Волков в командировке, будет дня через три», - сказал бесцветный женский голос. Я положил трубку и посмотрел на часы, затем нервно ходил по комнате и представлял грядущий разговор. На всякий случай решил прийти позже всех.
На поминках присутствовала масса незнакомцев. Пожилое поколение, представленное интеллигентными физиономиями. Ну, вылитые мои знакомцы по картошке на старости. Подруги вдовы, дети Кости, родственники. На почетном месте сидел Даневич и пара искусствоведов. Все уже изрядно приняли. На всякий случай я начал с записки Кости. Только это спасло меня от побоев.
«Как он мог?», - вскрикнула вдова. – «Хоть о детях подумал бы. А ты, как ты мог? Мне же детей растить!»
«Он сказал, что честь дороже денег и просил молчать. Последнюю волю друг обязан исполнить».
«Ты – друг? Сволочь!»
К счастью, я уже стоял у двери и предпочел одеться, сбегая по лестнице. На улице я благословил собственную сообразительность, когда незаметно пронес в комнату ботинки и надел их под столом. Шнурки я завязал метрах в ста от двери.
Вернулся я домой одновременно с Даневичем, точнее, он догнал меня на машине у самого подъезда.
«Марш за водкой, иначе не принимаю», - приветствовал я его и поднялся в квартиру.
Даневич позвонил через минут пятнадцать. Шофер внес водку, закусь и смотался.
«Ну, Семен, рассказывай».
«Я здесь ни при чем. Это ты рассказывай».
Препирались мы минут пять. Даневич все отрицал. Волкова он знает плохо. Бориса Львовича еще хуже. К убийству отношения не имеет.
«И к этому ножику?» - спросил я, срезая пробку у бутылки.
«Нет, не имею. А что?», - ответил вопросом на вопрос Даневич, и не выдержал, глядя, как я срезаю мягкий металл у горлышка. – «Скрути пробку так или дай сюда».
«Что, не нравится орудие первого покушения?»
«Блин, и это ты мне?»
«Тебе говорю. Ладно, пьем молча», - пробка уже поддалась, и я говорил немного спокойнее.
Выпили, закусили, помолчали. Пей, гнида, пей – думал я. Вообще-то ты далеко не единственная мразь на свете. Даневич несколько раз оглядел комнату. Главное он уже понял. Картин здесь нет. Сейчас пытается проинтуичить, не прячу ли я картины в ином месте. Ради этого я его пустил – хотел убедиться, насколько он связан с Волковым. Даневич не выдержал:
«Было еще одно покушение?»
«Интересно, зачем ему уничтожать картины, если первого покушения не было?»
«Я почем знаю?»
«Вот и я почем знаю?»
Мы снова начали препираться. Препираться Даневич мог профессионально, но у меня было преимущество. Картины ушли, но я ничего не сказал о рисунках. Не Бог весть что, но, если картины раскрутятся, цена рисунков подскочит. Наконец, помучив Даневича вдосталь, я поставил условие:
«Звони этому Борьке Львовичу и прямо оправдывайся, так мол и так, к первому покушению и к убийству отношения не имею. Уничтожение картин и художника спровоцировал не ты».
«Зачем?»
«Чтоб ты жив был, после того, как твой Борька увидит мазню за тысячу баксов. Волков уже должен прибыть», - здесь я немного сгустил краски. Конечно, за убийство даже самого гениального художника такому человеку как Даневич в России смерть не грозит. Не по понятиям получится. За ликероводочный завод замочат хоть в производственном сырье и разольют по бутылкам. Был миллионер – исчез миллионер. По мелочам у нас достойных людей не мочат, но неприятности будут. Даневич подумал и решил подстраховаться. Набирал он цифры, аккуратно повернув мобильник к себе, следя, чтобы я номер не подсмотрел, затем распинался с секретаршей и сделал совершенно очаровательную физиономию, пока разговаривал с хозяином. Лет через десять, когда появятся карманные видеофоны, быть ему звездой телефонной сети как пить дать.
Затем я снова разлил водку по рюмкам и предложил чокнуться за успех звонка заграницу. Выпили, и пришла пора поздравлений:
«Отлично, Сёма, ты только что уничтожил Волкова. Это твоё первое убийство?»
Даневич что-то промямлил о природном долготерпении, а я продолжал:
«Понимаешь, картины мы уничтожили, но не все. Халтуру, точнее, дурацкие копии классиков, которые Костя сбагривал торгошам на рынке, оставили и подписали как авторские. Сейчас их Волков передает дяде Боре и требует за каждую круглую сумму. Сколько этот Боря хотел выложить за работы? Миллион баксов?»
«Полтора», - сказал Даневич.
«Вот, вот, я не я, лошадь не моя, а работы уничтожены, художник убит. И как ты мог доверить ответственное дело идиоту? Раскрутил бы господина Константина Медведева как полагается, имел бы половину стоимости картин в чистом наваре и славу в придачу. Слава таким как ты тоже деньги. Нет, погнался за «Красным Треугольником», власть хотел показать, мол, из последней дряни символ культуры сделаю, да бабки сшибу. Меня, кстати, чуть не замочил. Костя тебе звонил, просил остановить беспредел. Что секретарша сказала? Господин Даневич в отъезде».
«Был я в отъезде. Не вали на меня всех собак».
«Верю. Был в отъезде. Интуиция подвела, чуял, жареным запахло, а суть не понял. Теперь, пей водку и грусти. И я погрущу о друге, о собственной даче. Картины ко мне на дачу свезли. Нас засекли, пока картины из квартиры выносили, и проводили на почетном расстоянии. Всё-таки под изъятый «ТТ» сунуться не решились, перестрелка, заказное убийство. Нет, нужен был несчастный случай или дурацкая драка. А мы машину отпустили, печку затопили, дальше сам понимаешь. И рисунки туда же бухнули. Хорошо горели. На следующий день уехали пустенькими. Только дрянную мазню оставили в подарок».
«Сожгли дачу?»
«Еще не знаю. Но приходили, раз Волков потом улетел. Не важно».
«Не важно», - усмехнулся Семка и разлил водку. Пили молча, почти не разговаривая, после неизвестно какой рюмки нас развезло. Даневича потянуло на слезы и откровенность:
«Не должно было так получиться. Я ему говорил, дави, но знай меру. Костя твой хорош. Сидел на картинах как собака на сене. Объяснял ему четко и ясно – начинающий обязан первое время работать на других, продай первый пяток дешево, потом посмотрим. Он уперся. Я ему – четыре тысячи за полгода работы, выходит долларов семьсот в месяц. А он – как дизайнер могу заработать больше, не хочу ломаться на чужих ради вечного светлого будущего. Неразумным он был и тебя чуть не подставил. Я бы его раскрутил, ну, не сразу, года за три».
Даже со слезами на глазах Даневич продолжал мешать правду с ложью. Я пил и слушал почти как в детстве, настраиваясь на его волну и веря каждому слову. Пусть в детстве на следующий день я вспоминал сказанное и стряхивал с себя ложь, но, чтобы Даневича понесло, ему надо верить. Теперь я знал, почему мы перестали быть в юношестве друзьями. Я устал верить, устал приспосабливаться и всё принимать в себя, но теперь мне следовало вспомнить детство.
«Пойми, Андрюха, я как проклятый работал все эти годы. Недвижимость приносит больше, а я работал на два фронта и всё ради искусства. Работал и надеялся, вдруг мне повезет, я найду стоящего художника, куплю картины, раскручу, стану известным как Мамонтов или Морозов, большинство частных коллекций просмотрел, весь современный дурдом на выставках видел. И ничего, ничего нет или уже раскручено».
«Неужели ничего?» - сделал я круглые глаза и непроизвольно пустил слезу. Показалось, еще чуть-чуть, и я искренне захочу расплакаться в такт рассказу.
«Да, ничего, и никому искусство не нужно. Я за «Красный Треугольник» из принципа взялся, хотелось показать идиотам их цену. Ходят, ахают, изображают ценителей, а сунь им дерьмо в изящной обертке с дырочками – пальчики оближут, миллионы выложат, на почетное место повесят. Года через три сообразят, что сваляли дурака, но потом лет десять будут глазеть на дерьмо и делать вид владельцев художественной ценности. Устал я от наших меценатов и гениев. А ты поезжай в Америку, посмотри, какую дрянь там за искусство держат и втихомолку на помойку вывозят. Именно так, три четверти произведений искусства, купленного на аукционах с лучшими рекомендациями, кончают дни на помойке. Купили, а лет через десять перепродать стыдно, как в собственной тупости расписаться. Откуда я мог догадаться, что Волков из-под контроля выйдет?»
«Действительно, откуда он мог прямой контакт с твоим олигархом наладить, если они через окна в таможне произведения искусства в обе стороны возят? Взял и позвонил в офис – вот и весь ответ. Ты, что? Возомнил себя гением убеждать? Непрофессионально рассуждаешь», - мне уже надоело притворяться.
Даневич задумался. Внезапная перемена моего настроения заставила его понять проблему и попытаться не врать:
«Ты действительно считаешь, что мне не верят?»
«Дошло, наконец», - дальше я решил не продолжать.
«Как мне тогда работать? Как мне жить в этой в этой стране безверия? Единственный, гениальный художник, которому я мог создать имя, не верит и погибает. Партнер кидает на ровном месте. Я проклятый человек, родившийся в проклятой стране…»
Даневича понесло. Мы пили водку, а он плакал, жаловался, обвинял всех, включая меня, затем извинялся, назывался непонятым, неоцененным, слишком доверчивым, родившимся во времена дикости. Часа через полтора излияний он неожиданно спокойно поднялся, лег на мой диван и заснул. Еще минут через десять я столь же аккуратно стянул его с дивана на пол, сунул первый попавшийся журнал под голову и сел допивать водку. Думать и при спящем Даневиче не хотелось Я погрустил под его сопение и лег спать.

14

Волков вернулся и исчез. Какие-то ребята встретили его через несколько дней у подъезда, посадили в машину… Даневич на несколько месяцев свернул дела и подался в Израиль греться на солнце. Когда вернулся, бросил заниматься искусством, предпочитая заниматься торговлей недвижимостью. Как я слышал, он говорил, что устал от живописи. Пускай говорит, желающих иметь с ним дела нет. Друзья Волкова, видимо, испугались. Во всяком случае, живу, и мне местью за мордобой не угрожают. Пистолет зарыл, финский нож свез на дачу. Там сейчас много работы, дом не сожгли, но сломали мебель и утащили всякое барахло, имитируя обычный, сельский грабеж.
Я кручусь, работаю. Обывателю надо работать.

От автора: одна из первых моих вещей. Подлежит правке в будущем. Группа, занимающаяся скупкой и раскруткой произведений исключительно умерших художников, действительно существует. Но все действующие лица вымышлены, совпадения с реальными людьми могут быть только случайными.