Истощение

 


 Они любили друг друга. Просто так. Ничего не требуя взамен. Один жизненный принцип липкой нитью вплетался в их хрупкое существование: вместе, в любых обстоятельствах, всегда и везде. Потому что по отдельности у них не было пары, которая стоила кому-то слишком дорого. Но этот кто-то и не собирался разрушать их жизненную традицию «двойного существования». Они были желанны настолько, насколько сильно маленькое, первозданное создание человека любит утробу матери. Но желание появлялось только ночью, а днём им приходилось влачить горькое право на жизнь в адском ожидании наступающего мрака. Только ночь своей тьмой прикасалась к самому заветному. Существование без ласк, поцелуев и нежностей казалось невозможным. Такие стеклянные души требовали людского покорения. И люди однажды покорились...
 Каждый вечер бело-розовая, почти нечеловеческая рука, дробившимися от маникюра пальцами вынимала их – два тёмно-синих бокала из тончайшего стекла. Бокалы боготворили друг друга. Но больше всего они боготворили эту руку, которая, лаская, опускала их на прозрачный столик, никогда не разрушая пару. И каждый из них знал: ночью появится вторая рука, или точнее, две руки, которые заберут вторую половину, но не разрушат бытие, а наоборот, воскресят его. Им многое казалось странным: почему их оставляли всегда в одно и то же время, где-то через час, и какой природы была красная жидкость, обжигавшая внутренние стенки. Но минуты безумного такта событий, происходивших за тот час, смертельно поражали подобные вопросы, не оставляя за ними даже искры на жизнь. Четыре руки, разного калибра, цвета и мягкости, прикасались к ним, гладили, впивались ногтями в стекло и просто дышали внутренним теплом кожи, ощущение которой было золотой серединой экстаза. По стеклу медленно и глубоко проплывала волна удовольствия, разрушая его тончайшую структуру. И бокалы понимали, что с каждой последующей ночью у них оставалось всё меньше шансов на выживание. Но один час истинного удовольствия был равен целой жизни. Хотя высшей точкой экстаза являлись человеческие губы. Две адские половинки, во все эпохи повергавшие человечество на гибель и грехи, умело осуществляли свой умысел, отчего хотелось треснуть, расплавиться, пустить голубую краску. Правда, одному бокалу везло гораздо больше, чем другому. Следы тления ярко-красной помады обжигали даже днём, и порывы дневного дуновения напоминали ночной экстаз. Второй не злился, не обижался и не завидовал. Это было бы равнозначно измене. А измена, удел слабых, не могла вторгаться в их существование. Только любопытство доводило до безумия: что хранилось в архивах этих рук, губ и, наконец, глаз? Почему человек, столь обычный до непристойности, умеет убивать своими чувствами?
 Глаза... Ещё один человеческий феномен. Когда находишься под гипнотическим влиянием зрачков, то ощущаешь себя Богом, Демоном или просто окунаешься в присутствие небесных сил. Но синие души знали одну безысходную истину: на самом деле любовались не ими. Глаза пронзали стекло насквозь, но взгляд всегда вибрировал в пустоту. Они служили своеобразным барьером, за которым можно было бы скрыть голую душу. От этого им становилось больно, но именно это затягивало петлю той самой, дико недосягаемой нирваны, потому что, чем чаще взгляд срывался на стекло, тем безумнее становился круговорот ласк и поцелуев. Нервная элитная дрожь давила со всех сторон, вызывая хруст и ломку стекла. Но она не возникала сама собой, она передавалась. Руки – вот источник этого нервного импульса. Не осознавалось одно: почему человек дрожал, сгорая в пламени своего тела? Почему горячий взгляд плавил форму, никогда этого не замечая? Неосознанное стремление, вера и загорающийся необузданный инстинкт – что это? Но такие вопросы были противоестественны, и разум отказывался выпивать ядовитую чашу ответов. Бокалы резала боль неизвестности, особенно днём, когда их ночной апогей чувств сливался в тоскующую паранойю. Но боль – это линия мира, и бокалы не жаловались. Они хотели одного: удовлетворения. Правда, днём они ненавидели этот мир, потому что не верили в его совершенство. Но нега в похожей на кровь жидкости и беспредельный бокальный инстинкт были сильнее. Нужно было смириться. В конце концов, ночь заканчивалась, жидкость мелела, восполнялась другой, и вскоре их покидали, заставляя давиться недавними воспоминаниями. Куда уходили руки, бокалы не знали, но чувствовали, что их переставали ласкать. Хотелось смеяться и плакать. И не получалось. Ничего не оставалось, как ждать смертельного утра, приносившего эпидемию. Именно последняя, порождённая светом, была синонимом смерти, потому что убивала все красивые чувства. Но они верили: нужно терпеть, держаться, чтобы вновь ощутить небеса. И они знали: это будет каждый вечер, каждую ночь и каждое утро. И путь этот непоколебим, потому что так захотел их рок. Но однажды рок сбился с дороги. Судьба ему изменила, и он решил оканчивать жизнь по кругу...
 Это случилось в тот кровавый роковой вечер. Как всегда бело-розовая, почти нечеловеческая рука, которую бокалы так любили, нежно лаская поверхностью кожи, поставила их на прозрачный столик. И вдруг какое-то стихийное чувство подкралось снаружи. Чувство страха... Это были не те ласки, которые воскрешали убитые эмоции, это было просто прикосновение.
Стекло задрожало... Оно всегда обладало пророческой интуицией, ставившей ультиматум жизни. Без сомнения: наступающую ночь взломали, вскрыли и выбросили. Её сегодня не будет. И бокалы, проклиная гармонию мира, настроились на физический покой, решив поднять с пепла памяти вчерашние воспоминания. Но время бежало, и ничего не происходило. Вера в ночь росла, вытягивая из глубины заплутавшую потребность. И тут появились руки. Странно схватив оба бокала за ножки, они начали вырисовывать ими восьмёрку. Страх продолжал крошить стекло. Нет, им не было больно. Было лишь немного противно и мерзко от резкого сжатия. Но страх перерос в возбуждение, и бокалы снова захватил в плен порыв экстаза. Они никогда не танцевали. И им это нравилось. Отдаление и приближение было разлукой и слиянием. Вот оно, настоящее удовлетворение! Они глотали время и пожирали минуты. Оставалось только сущность и тление хрупкого донышка о поверхность стола... Но через несколько мгновений руки остановились и окунулись в покой. Хотелось тягучего продолжения. Но они молчали. Когда пальцы оттаяли в тишине, бокалы опять ощутили на себе тяжесть. Но одному и в этот раз повезло гораздо больше, чем другому. Рука, надавив на стекло, стремительно схватила бокал и небрежно отодвинула второй. Поражённая аффектом безумия, она начала царапать стенки, от чего те горели синим пламенем. Но было как-то неестественно приятно и жутко. Что происходило, никто не понимал. Рука тоже этого не понимала. И после тридцати секунд хаоса она с безумной силой швырнула бокал о стену. Поток стекла затопил комнату, которое неудержимым тактом разлеталось по сторонам, с лёгкостью опускаясь на землю. Крошилась не только сама форма, но и структура. Голубые осколки впивались в темноту, разрывая остротой ночь. Для второго бокала ночь умирала. Ему показалось, что он стоит на грани: впереди пропасть, которая не впускает, а сзади вечные муки, дающие освобождение. Он знал: если б у его были глаза, то он лишился бы их с помощью лежащей рядом вилки и если б он мог плакать, то кровь со слезами залила бы прозрачность стола. Но он не мог. В этом и заключалась его невинная трагедия. Существо, которое не может выплеснуть свои эмоции наружу, выплёскивает свою жизнь. Он смотрел на стекло и не видел. Он слышал колебание стены и понимал, что это трепещет прибитая осколком синяя душа. И ему захотелось оказаться на её месте. Потому что страшным показалась не сама потеря любви, а тяжелейшее одиночество. «Вместе, всегда и везде» тоже крошилось и разлеталось, как те тёмные осколки. Понятие «разрушенной пары» раскрытой пастью вгрызалось в наступающие мысли. И мысли, разрываясь от боли, начали тускнеть. А стекло молчало. Оно больше не пророчествовало. И бокал его возненавидел, потому что хотел услышать о такой же участи. И не слышал, от чего яростно горело горлышко. Поэтому он решил сделать свободный выбор: смерть. Единение... Обретение любви... И снова волна дикого экстаза прокатилась по стеклу, потому что он почувствовал прикосновение. Опять эта ненавистная рука. От её молочного цвета тошнило и стало так противно, что невозможно было терпеть, но терпеть было необходимо, потому что только с её помощью можно было обрести желанное единение. Но вместо жжения стены он почувствовал жжение чего-то другого. Эта была потусторонняя жидкость белого цвета. В него влили горящее пламя. Казалось, в ней растворялось всё, в том числе и он. Режущая боль парализовала донышко. Назревало чувство невесомости. И бокал в одно мгновение нечаянно понял: нужно избавиться от жизни, пока она не затмила разум. Но как, он не знал. Когда края ощутили вкус огня, руки неожиданно и резко сжали бокал. Нервно сотрясая, они поднесли его к губам, которые больше не целовали, а как-то странно соскребали стекло. Глаза вообще не видели стекла, направив свои зрачки во мрак. Бокал лишь всколыхнула волна свежести, как после непредвиденного дождя. Но он не поверил в её реальность, зная о притуплении своих чувств. Ему показалось, что свежестью дохнула смерть, и он радостно задрожал, несмотря на дикую боль и пламя. Он ощущал этот порыв каждый раз, как рука подносила его к губам, а она делала это так быстро, что кроме свежести не оставалось ничего. Всё это время чувствовалось её крепкое сжатие. Но вдруг она резко отбросила его на стол, который задребезжал, и бокал понял, что очутился на краю. Рок бежал по кругу, а круг – замкнутая фигура. Ты сам добровольно становишься в этот круг или же тебя толкают. Другого не дано. И посмотрев на обрыв, бокал понял это. Внушая себе страх, он заставлял стекло дрожать. Но этого было мало. И вот именно теперь он сожалел, что не было той горящей жидкости. Смерть бежала впереди, но была так недосягаема. Сдаваться было глупо, и он продолжал вызывать нервную дрожь. Миллиметры преодолённого расстояния приближали к краю, который был слишком далёк и страшен. И казалось, что быстрее наступит утро... Но вдруг спасение: жестокий удар рукой мгновенно сглаживает то расстояние, которое сейчас возникло неимоверно мизерным и жалким. Обрыв подкрался так незаметно, что поток воздуха с хрустом врезался в стекло, насквозь проколов атомами кислорода. Странно, но жизнь не пронеслась перед глазами. Да и не было чему проноситься, потому что они не жили, а существовали вместе. А теперь всё испарилось, унеслось, растаяло. И прилив неожиданного кислорода напомнил об этой потере. Впервые бокал не ощутил под собой твердыни, паря в воздухе всего лишь две секунды, которые показались ему целой эпохой. За это время он притупил все чувства, чтобы сохранить неприкосновенность разума, так как последующий болевой удар свёл бы его с ума. Но болевого удара не было, и стекло даже и не подумало разрушать свою форму. Оно сохранило всю целостность, как будто отвоевав право на свободу у судьбы. Бокал приходил в себя, но не понимал что происходит. Где он? Где его любовь? Где обещанное самому себе единение? Всё новое осталось таким же старым. Чувства медленно, но верно возвращались. И он понял: смерти не будет. Казалось, судьба потешалась над ним. Изменщица! Это было самое жестокое наказание:
хотеть смерть в то время, как та совершенно тебя отвергает. И в первый раз в жизни бокал не смирился. Не мог и не хотел. Нужно было просто выкатиться на середину незаметно, прямо под ноги. А вдруг теперь самое красивое в мире тело подарит тебе освобождение путём вознесения своего веса на хрупкость души. Умереть раздавленным ведь тоже значит умереть. А этого так хотелось сейчас... Бокал, собрав всю мощь своей формы, вздрогнул и остановился. Сплав боли и тоски проколол горлышко. Перехватило дыхание так, что начали высыпаться молекулы. Чего-то не хватает. Мысли ручьём охладили стенки, когда крупным планом вырос тот огненно мёртвый кусочек стеклянной плоти, который потерялся среди ворса ковра. Значит, он, бокал, потерял свою целостность? Значит, ему, бокалу, первый раз в жизни хоть в чём-то повезло? И он поверил в свою победу, благодаря судьбу и все небеса мира сего. Теперь стоило только дотянуться до ножки стола, раскачаться и произвести лёгкий удар, как вечность затопит помещение и наступит желанный покой. Это было нелегко, и он знал. Но последний шанс подгонял его вперёд, выводя в сферу бессознательного. И бессознательное затопило весь разум. Только вот рок теперь взбесился. Он не прощал судьбе такие игры, потому что играл в свою игру. И сейчас он решил её продолжить.
 Шаровой молнией гладь кожи врезалась в стекло. Рука не коснулась, она схватила стеклянную структуру. Медленно вливая в него своё тепло, она как бы желала воскресить потухающую душу, бережно опуская её на поверхность стола. Но рука не знала, что воскресила потухающие муки и забытую боль. Бокалу стало уже всё равно. Он начал понимать одну глубокую истину: за всякое удовольствие надо платить. И это время настало: он платил собой. И вот сейчас он позавидовал своей второй половине, которая была одновременно так далеко и так близко. А это была измена. Он изменил своей любви. Он не смог удержаться. И душа опустилась. Жизнь, такая разнообразная, стала на одну параллель. Будут ли его бить, целовать, царапать – не имело смысла. НИЧТО не имело смысла...
 А рука ласкала. Продолжая ласкать, она вновь окунула стенки бокала в жидкость. Снова этот огонь. Но теперь она не обжигала, потому что стенки его не чувствовали. Они больше ничего не чувствовали, не могли и не хотели. Сладость чувств растворилось, как сахар, в кипятке обиды, которая поразила всю внутренность. Не стоило жить ради того, чтобы так умирать. Но синяя сломанная душа не жаловалась. Кому? Судьбе, которая просто бесилась от достатка внимания? Року, который безоговорочно потерял голову и превратился в фанатика? Или смерти, которая выслушивала молитвы и просьбы без остатка, но делала всё по-своему? Это относилось к сфере чувств, а чувств не было. Поэтому бокал молчал. Его даже не тронуло прикосновение губами, которые он ощутил по их мягкости. Его не трогали даже поцелуи. А они посыпались, как град на тончайший хрусталь. Было интересным только то, как две
 мясистые половинки впитывали в себя содержимое, напрямую вгрызаясь в стекло. Они готовы были даже облизать стенки. Странное совпадение: так ведёт себя Великая Ненависть. Но она больше всего любила руки, потому что эти органы подчинялись ей беспрекословно. С губами Ненависть дел не имела. Но теперь оказалось всё наоборот. Как будто мир сошёл с ума, и от этого бокалу стало легче. Его вины не было. Ведь в сумасшедшем мире нельзя быть нормальным. За тебя всё решает время. И бокал понял всю красоту ухода. Но он понял и ещё одну красоту... Крови... Такой тёплой и такой человеческой... Именно кровь оросила стекло в тот момент примирения, когда синяя душа вознамерилась улететь. Именно кровь пригвоздила духовное крыло к стенке тела. И душе захотелось остаться. И как можно дольше...
 Маленький кусочек стекла, который тихо покоился на полу, был причиной этих событий. Он разрушил структуру, оголив её острые углы, которые нужны были для того, чтобы за них цеплялись. И губы зацепились. Мягко погрузившись в ткань, стекло испортило её. Ткань потекла...
 Кровь оставалась на стенках, вызывая в них нервную судорогу. Донышко дрожало, а горлышко трескалось. Воскрешение души сопровождалось разрушением тела, и это было настоящее удовольствие. Все предыдущие оказались жалким подобием, макетам. Сравним был только некий другой мир. Чувства лавиной хлынули на обессиливший разум, а в мысли забралась одна трагическая фраза: кровь – это жизнь, настоящая жизнь, которую можно ощутить только окунувшись в неё. И синяя душа закричала. Ей хотелось больше крови, больше разорванной ткани, больше наслаждения. Если бы стекло повиновалось, то можно было бы оголить все режущие края, которые в порыве бессознательного вгрызались бы в человеческую плоть. Рвать ткань и забирать у неё жизнь – воскресло смыслом для нового существования. Это было ещё и своеобразной местью, которая всё более теперь укоренялась в правах. И только стекло понимало всю абсурдность свалившегося желания. Идя наперекор душе, оно вызвало её ненависть. А тело и душа – едины. И раздор медленно приводит к истощению... Но здесь всё произошло совсем по-другому...
 ИСТОЩЕНИЕ... Оно одним ударом сбило жизнь с ног, вонзив кинжал прямо в сердце. Последняя молекула оросила свободу, и бокал, посмотрев на стену, заметил прибитую осколком душу. Через несколько секунд наступит их слияние, и он снова должен обрести потерянную любовь. Но теперь этого не хотелось, и любовь, некогда желанная, возникла в образе монстра. Именно она отобрала последний, реально существующий смысл.... И бокал её возненавидел... Это была вторая, самая страшная измена, после которой теряется всякий живой смысл. Это была горячая лава внутренних чувств, пробившая холодную стену разума. Это был конец... и взрыв...




 Руки в тихом смирении убирали со столика осколки стекла. Бокал просто взял и рассыпался от лёгкого сжатия. Двум человеческим органам никогда не понять всей правды. Будут ли они винить себя в смерти стеклянных душ, окончат ли своё существование, как они, или продолжат жить – никому не известно. А стекло, вперемешку с мусором, обретёт свой покой, который станет для него самым блаженным, потому как именно истощение подарит великое блаженство... И только стекло будет ему радо...