Ночь. История одного дома

Неделя прошла незаметно. И вот ты опять стоишь в темном подъезде, между твоими пальцами зажата сигарета, и ты задумчиво смотришь дверь своей квартиры, а мысли там, за порогом, где ночь, и любимый тобою западный ветер треплет волосы еще одного счастливчика, уверенного в том, что он действительно молод.
Сейчас кончается вторник и начинается среда. Ты медленно куришь в ожидании этого неуловимого момента: когда же заканчивается старое и начинается новое. И самое большое разочарование в твоей жизни – первый день двадцать первого века, когда ты выглянул в окно и увидел там все тот же слегка подтаявший снег, все те же влажно-черные деревья, все те же в мокрых разводах серые дома и все то же, все такое же мрачное тусклое небо.
И сердце твое сжалось в тоске.
Последнее, что ты помнишь сейчас – это прошлый вторник, когда ты вот так же курил на лестничной площадке, пытаясь осознать озорные секунды. А дальше, а потом – словно ножом разрезана, разорвана, раскромсана память, и эта узкая, но глубокая и пугающая щель – единственное, что осталось тебе от прошлой недели.
И тогда, давно, тоже был вторник. Четыре дня ты лежал в постели с высокой температурой – настолько высокой, что ты не мог даже курить. И на пятый день ты не выдержал, и, накинув тяжелую куртку, ты вышел на улицу, к подъезду и закурил, запрокинув голову к счастью ночи. Ты принимал ее с распростертыми объятиями, и она вливалась в тебя, разнося покой и свободу по разбитым клеткам твоего тела.
И сейчас ты смотришь на ночь. Но не так, как прежде: она стала тебе чужой после того, как ты зарекся выходить из этого дома, из этого подъезда, чтобы больше не терять.
Ты смотришь на ночь сквозь подъездное окно, чем-то заляпанное, с надписью «Боря – мудак» на стекле. Ты помнишь Борю еще живым. Странно все это: он был на несколько лет младше тебя, и в детстве вы вместе с ним играли в прятки в одном дворе. Вы никогда не были друзьями, скорее наоборот, но когда Боря впервые попробовал героин (ты нашел шприц у его квартиры, и он хрустнул у тебя под ногой), тебе стало жаль его. И тут же услужливо выплывают из памяти детские годы: ты потерял в песочнице свой любимый перочинный нож, а Боря нашел его, и тебе пришлось с горечью отдавать с такой любовью собранные банки из-под первого тогда заграничного пива. Пожалуй, Боря уже тогда был мудаком. Спи спокойно, парень, и пусть ночь больше не тронет тебя.
А на четвертом этаже жила когда-то женщина. Она была ровесницей твоей матери, и они были подругами, и звали ее так же, как твою мать – Леной. И ты вспоминаешь, как в детстве она угощала тебя конфетами, и как на ее свадьбе счастливым майским днем ты и еще несколько мальчишек ждали ее на улице, и она появилась под ручку с мужем, и лицо ее светилось радостью. И взлетали вверх конфеты вперемешку с просом, и ты ловил их и ел, захлебываясь детским, не по-жизненно веселым смехом. А как-то осенью, всего лишь несколько лет спустя, ты смотрел в окно и видел толпу людей у подъезда и гроб, в котором лежала Лена, и слезы, и крики… И ты отвернулся, потому что не мог их понять… Она умерла от опухоли мозга. Спите спокойно, Лена, и пусть ночь больше не тронет вас.
На первом этаже жил дед Петя. Его жена сначала завела себе любовника в Москве, а потом переехала жить к нему. И дед Петя запил, пропил все, что было в его квартире, превратился в существо, ничего не понимающее и не желающее, но очень ласковое и доверчивое в отношениях с людьми. Он униженно просил тебя сходить за очередной бутылкой водки, смущенно протягивая мятые бумажки, но ты отказывался – ты был слишком занят. А когда, возвращаясь из университета, ты увидел его распростертое на лестничной площадке тело и понял, что он не дышит, и сердце его не бьется, ты делал ему искусственное дыхание и всей своей тяжестью давил на его грудь, и соседи вызвали скорую, которая приехала через три четверти часа. Врачи постояли над телом, посмотрели на него с равнодушием, свойственным только врачам, сплюнули слово «труп» и уехали, оставив его лежать на полу в луже собственной мочи. Только потом ты узнал от соседей, что он упал с лестницы и сломал себе шею, и что ты зря пытался вернуть его к жизни. Ему было пятьдесят два. Спи спокойно, дед Петя, и пусть ночь больше не тронет тебя.
Когда ты выходил на улицу теплыми майскими вечерами, на лавочке у подъезда сидели две старушки – в потрепанных осенних пальтишках, с шелковыми косынками на седых головах. Иногда они обдирали кусты сирени и ветками лениво хлопали себя по ногам, отгоняя непокорных комаров. Они рассказывали друг другу о тебе, о маме, о Боре, о Лене, о деде Пете и о множестве других людей, которые жили рядом. Иногда ты выходил из дома и садился с ними, слушая их трескотню и также хлопая по голым коленкам ободранными ветками сирени. Сейчас ты уже не сидишь с ними, да и они давно уже мертвы. Спите спокойно, бабушки, и пусть ночь больше не тронет вас.
Сигарета в твоих пальцах догорела. Ты лишь швырнул ее на подоконник и вернулся домой, на кухню, к немытой посуде, снова засыпая душой. Тебя разбудил стук в окно. Ты обернулся и увидел распахнутую форточку, а в проеме – голубя с перебитым крылом, умоляюще смотрящего на тебя.
Ты аккуратно взял его мокрыми от мытья посуды руками и осторожно положил на стол, собираясь помочь ему, вот только нужно закрыть форточку и достать из аптечки бинт. Ты подошел к окну и, не выдержав, выкинул свою руку в ночь. Темнота ворвалась в уютную квартиру, и ты закричал, чувствуя, как ночь оживает внутри тебя; и когда боль уже нельзя было выдержать, ты рухнул на пол, крича от страха, но не слыша своего крика…
Утро нашло тебя скрюченным, лежащим на полу среди осколков грязной посуды, рядом с голубем с перебитым крылом – таким же бессмысленным и таким же мертвым.