Собака

Когда точно случилась эта история, не помнит уже никто. Даже питерские старожилы, сморщив лоб и выкатив глаза, помотают головой, мол, не знаем. А было все так.

Однажды известный городской алкоголик Игорь Дмитриевич Фонтанов, ослабленный здоровьем, возвращался в свою новую комнату в коммунальной квартире в старом царском доме. Два месяца назад квартира была отнята от толстого узурпатора Николая Ефимовича Калинина и передана в пользование старому приятелю Игоря Дмитриевича Михаилу Лаврентьевичу Жизневу, молодому, но уже изрядно лысоватому частному предпринимателю.

Игорь Дмитриевич не раз выполнял специальные поручения Михаила Лаврентьевича и слыл в его глазах верным другом и хорошим партнером по бизнесу, поэтому, сразу вселившись в квартиру, выделил каждому своему приятелю по комнате. Своему другу Николаю Никифоровичу Петрову отдал просторную комнатку с двумя огромными окнами, через которое каждое утро пробирались яркие лучики солнца, и заменяли Петрову так необходимый в их бравом деле будильник. По центру комнаты Николай Никифорович поставил настольный футбол, в углу пишущую машинку, а под окнами определил черный диван.

Про себя Михаил Лаврентьевич тоже не забыл и занял самую дальнюю комнату. Мимо его двери никто никогда не проходил, а он наоборот добирался в свои апартаменты сквозь все остальные комнаты. Контролировал всех, хотя и доверял.

- Не от недоверия к вам, - любил говорить Михаил Лаврентьевич, - а ради контроля.

Фонтанову отвели небольшую комнатку, как раз по середине квартиры. Раньше там была кладовка, где старый хозяин хранил стиральную машину. Стиральная машина была огромна, сделана по специальному заказу, для постирки огромных бархатных трусов, - и этим была уникальна. Калинин, уходя из квартиры, решил оставить машину новым хозяевам. «Что с нищих взять можно», - бросил он перед уходом. Машинку вынесли и переставили в коридор. В каморке убрались. Убирались всей квартирой. Только Михаил Лаврентьевич на правах полновесного хозяина ходил и наблюдал.

- Гляяяяяяяяяяжууууууу в аааааааааазееееееееееееера, - напевал Игорь Дмитриевич, пошатываясь, следуя к родному дому. Раньше он жил далеко, далеко, а теперь в самом центре. Жизнь удалась, как говорилось в известной рекламе.

«Гав!», - вдруг услышал Игорь Дмитриевич и оглянулся по сторонам. В темной арке, в которой тускло светила одна единственная лампочка сидел щенок. Маленький, черненький с белыми пятнами, маленьким хвостиком и смешными ушками.
- Ух ты! – непроизвольно вырвалось у Игоря Дмитриевича. – Собака! Иди ко мне, собачка. Хы-хы-хы-хы-хыыыыыы, - зловеще посмеялся Фонтанов.
Собака оказалась на редкость добрая и небоязливая, она сразу же подбежала к пьяному мужчине, обнюхала его грязные ботинки, потом детородные органы, но запах алкоголя свел программу знакомства до минимума.
- Пойдем, собачка, со мной, - сказал Игорь Дмитриевич. – Я тебя покормлю.
Собака завиляла хвостиком, захлопала пуговичками глаз и устремилась за Фонтановым. Она бежала за ним, иногда перегоняла его и играючи лаяла.
До квартиры Фонтанова оставалось несколько шагов. «Теперь я настоящий алкаш, - вертелось в голове Фонтанова. – Теперь у меня есть дворняга».
На пороге квартиры Фонтанова уже поджидал Жизнев.
- Что это? – исподлобья спросил он, указывая пальцем на собаку.
- Собачка, ик, - сказал Фонтанов, как ни в чем не бывало.
- Собчака, значит, - передразнил его Жизнев. – Утром разберемся. И чтоб тихо, понял?

Голова трещала, хотелось сильно пить. Фонтанов опустил руку на пол, нащупал свою огромную походную сумку и вытащил бутылку «Санкт-Петербурга», припасенную специально для таких случаев. Еле поднявшись с кровати, он дошел до старенького серванта, вытащил кружку цвета радуги и налил водки.
- Не хлебом едины, - сказал он вслух и выпил. – Вот и почувствовал себя человеком, - сказал он сам себе.

Фонтанов налил еще немного водки и выпил. Хотелось налить еще, но день только начинался. Так и спиться можно. Утреннюю зарядку Игорю Дмитриевичу заменяла зарядка памяти. Он сел в твердое почти сгнившее красное кресло и принялся вспоминать: что ж вчера было. Вспомнил работу, вспомнил, что было потом, дальше не помнил.
- Собака! – вдруг вырвалось у него. – Где собака?!
Фонтанов тяжело выпрыгнул из кресла и выбежал в коридор.
В коридоре была очередь в туалет – прелесть коммунального жилья.
- Что ты шумишь? – спросил Петров, не открывая глаз и почесывая бороду. – Разбудил.
- Фонтанов, действительно, не шуми, - поддержал Петрова заграничный квартирант Абрамович Сергей Алексеевич.
- Собака! – не мог держать более в себе Фонтанов. – У меня пропала собака.
Петров открыл глаза, посмотрел на Фонтанова, заострил внимание на надпись на желтой футболке Игоря Дмитриевича.
- Какая собака? Ты сам как собака, - Петров не упускал ни одного шанса поглумиться над Фонтановым. - А что это у тебя такое? – спросил он, читая надпись на футболке «За Артемьева!».
Фонтанов улыбнулся, рассмеялся и убежал обратно в свою комнату. «Вот чудило», - послышался из-за двери голос Абрамовича.
Только Фонтанов сел в кресло перевести дух, успокоиться, как дверь комнаты открылась, вошел Михаил Лаврентьевич. На руках у него сидел щенок Фонтанова.
- Что ты так разорался? - сказал Жизнев. – Мы тут с Шариком погулять сходили. Прелестный пес доложу тебе, Фонтанов.
- Шарик? – не верил своим ушам Фонтанов. Любая кличка, только не Шарик.
- Да, - Жизнев отпустил щенка на пол. Пес захлопал маленькими глазками, завертел коротким хвостиком и прыгнул Игорю Дмитриевичу на колени и принялся вылизывать похмельное лицо. – Шарик – хорошее имя. С другой кличкой у тебя собаки быть не может. Ты же Фонтанов или кто?
Фонтанов кивнул:
- Фонтанов…

Шли дни, но Фонтанов никак не мог привыкнуть к имени своей собачки. Шарик. Как это было просто, некрасиво, неприятно, пошло. Петров то и дело стал звать Фонтанова то профессоров, то Полиграф Полиграфовичем, то говорил собака свинье не друг и забирал Шарика в свою комнату, где наедине чесал ему брюшко. Забавляло это Петрова как ни что.
Мучился Фонтанов, думал, как же выйти из этого тупика. Шарик привык к своему имени. Откликался. Самое обидное, что Шарик иногда убегал из маленькой комнатки Фонтанова в глубь квартиры к Жизневу. Пристрастилась собачка к водке. Фонтанов запирался у себя в комнатке, ложился на кровать и плакал в подушку. Горевал. А было время, когда он бросил пить ради Шарика.
Бывало, придет Фонтанов пьяный. Качается, песни поет, матом ругается, еще выпить хочет. В одной руки шаверма, другой сумку придерживает на упитанном боку, а Шарик лает, ругает, всех будит. Просыпается тогда Михаил Лаврентьевич, выходит в коридор, отбирает шаверму и в миску Шарику ее, а Фонтанову правым, затем левым кулаком и лицо в кровь. Наутро просыпался Фонтанов. Голова не болела, настроение было на подъеме, только царапины на лице, но, слава богу, заживали быстро.
- Если бы не ты, Шарик, - гладил он его, - не было бы у меня счастья.
И бросил пить Фонтанов. Не пил по вечерам с коллегами-собутыльниками, а гулял во дворе с Шариком. Выйдет на улицу сам в сером костюме при галстуке, из нагрудного кармана торчит платочек, на Шарике дорогой ошейник, кожаный поводок, гламурный намордник из крокодиловой кожи. Смотрел Фонтанов на других собачников и видел, как зависть их берет, глаза дико горят, завидуют, уверял себя Игорь Дмитриевич. Хоть и дворняга у него, а у них породистые кобели и сучки, и имена у них, как ни от бога, зато любит он его, как никого. Да что там говорить, в Катькин садик бегать перестал, все к Шарику да к Шарику.
- Нет, коллеги, домой пора, - вставал Фонтанов из-за стола в начале веселья. – Ребенок ждет. Шарик мой, - надевал Игорь Дмитриевич кепку и торопился домой. Считал минуты, глядел на часы, нервничал, вспоминал на ходу: сколько корма осталось, подарки делал Шарику. То ошейник новый, то резиновый пистолет купит, то бантик розовый.
И все бы хорошо, если бы однажды не запил Михаил Лаврентьевич. А пить он начал днем. Пустая квартира, комнаты на замках. Бутылка перед Михаилом Лаврентьевичем и Шарик под ногами болтается.
- Ну что, друг, - сказал Жизнев, посмотрев на пол, где играл с мячиком Шарик, - за тебя, - сам выпил и Шарику налил – запил водку шариковой водой, пустую миску залил алкоголем. Шарик сначала пятился. Знакомый неприятный запах, но решился и поддел язычком сначала каплю, потом другую, а через минуту лакал не останавливаясь. И начали Шарик и Жизнев пить вдвоем. Шарик пьянел быстро и веселил Михаила Лаврентьевича. Жизнев песни орет – Шарик в тон воет, Жизнев Петрова ругает – Шарик укоризненно смотри и порыкивает. Фонтанов же страдал.
- Шарик, - кричал он через коридор, – не пей!
Длинный коридор убивал слова, и доходило только до комнаты Жизнева «шар» и «пей». И стали звать Шарика Шарпеем. Шар-пей. Шарпей.
- Шарпей, пей, - гоготал Жизнев, заливая до краев очередную миску собаки. – Потеха какая, Фонтанов, посмотри. – Фонтанов приходил, смотрел, и убегал, плакал, потом снова начал пить. Сначала один, но становилось еще грустнее. Приходил тогда в комнату к Жизневу, и они пили втроем. Через некоторое время из редакции газеты «Сделал!» приходил Петров, за ним с завода возвращался Абрамович. И гасили очаг нервотрепки впятером. Иногда присоединялась к ним уборщица Григориана. Высока была баба. Пила, как мужик. Напевалась быстро, сбрасывала со стола пустые бутылки, колбасу, сыр, кильку, хлеб, ложилась на стол, раздвигала ноги и звонким голосом манила к себе:
- Остались еще мужики?
Шарик принюхивался, запрыгивал на стол и ни чем не отличался от мужчин.
- Растет наш Шарпей, - говорил Абрамович, наблюдая за случкой.
Шарик рос. Из маленького щенка превратился в огромного сторожевого пса. Рычал на незнакомых, охранял квартиру, выгонял незваных гостей.
Квартиранты медленно уходили в многодневный запой и со временем забыли про Шарика. Перестали выгуливать собачку, прекратились подарки от Фонтанова. Грустить начал Шарик, но вечером подходил к мискам, коих стало уже четыре: для корма, для воды, водки и коньяка четвертая, и настроение восстанавливалась. Григориана ночевать часто стала. Ладно стало жить.
Приучился Шарик сам гулять. Больше не просился у Фонтанова на улицу, как прежде подбегая к нему с утреца, держа в остреньких зубках поводок и ошейник, сам пристрастился, натягивал ошейник с собственными инициалами и без поводка бежал на улицу. Поднимал заднюю лапку и пускал струю на стены домов, колеса автомобилей, людям иногда доставалось.
В один прекрасный день познакомился Шарик с двумя дворовыми псами. Рыжим, костлявым Тыршем и черным-черным Давыдом. Завязалась дружба.
- Как кличут? – спросил Тырш Шарика.
- Шарпей, - гордо сказал Шарик.
- Это Тырш, а я Давыд, - сказал черный.
- Давыд? Странное имя, - сказал Шарик.
- Как назвали с тем и живу, - сказал Давыд. Шарик хотел уж опровергнуть Давыда, но не решился – а вдруг засмеют.
Стал Шарик пропадать на улице целыми днями. Ночами с ними бегал. Любили собаки ночью прибежать к Дворцовому мосту, когда он начинает разводиться и прыгать с одной стороны на другую. Шарик и Давыд всегда перепрыгивали удачно, а костлявый Тырш то и дело падал в воду.
- Грязный стал я что-то, - всегда оправдывался Тырш. – Искупаться решил. Вода теплая, Айда вместе, побрызгаемся.
Время шло. Фонтанов вернулся к старой жизни, забыл про Шарика. По старой привычке покупал корм, сыпал в миску, Шарик прибегал, набивал бока и вновь на улицу к Тыршу и Давыду.
Злобная была троица. Ничего им было не страшно. Идет троица, а люди сторонятся, иные на противоположную сторону улицы переходят. Но завидовали псы породистой овчарке Курзуну. Курзун – был красивы, богат, питался лучшими кормами и ненавидел дворняг. Все сучки города убегали из домов и бежали к Курзуну во двор, чтоб хоть холкой прислониться к его мордочке.
- И что в нем такого? – удивлялся Тырш.
- Породистый, - глубокомысленно говорил Давыд.
- Чушь это все, - сказал шарик. – Скоро все сучки будут наши.
Так и вышло.
Научился Шарик лаять, да не так как все. «Гав», - лаял Тырш. «Гав», - лаял Давыд. И Курзун тоже выдавал интеллигентное и милое на слух «гав». Лаял Шарик теперь необычно.
- Гав-гав-гав, хайль! – лаял Шарик и люди не то, что убегали, они бросали все пожитки и прятались по квартирам. Тырш тогда зубами хватал пакеты и авоськи и все в подвал. Отсортирует все в подвале и ждет Давыда и Шарика. За мамку им был.
- Хайль! – лаял Шарик с большей убедительностью. И как ожидали псы, Курзун стал побаиваться Шарика и его компанию, хотел сам научиться так злобно лаять, но никак не получалось.
Глупые сучки теперь сбегались со всего города посмотреть на Шарика. Он лаял, они неистово выли и отдавались псам. Счастья большего для Давыда придумать было трудно.
Пошли жалобы в загадочную квартиру.
- Михаил Лаврентьевич, вы же порядочный человек, известный предприниматель. У вас фирма с десятилетней историей, а вот пес ваш совсем…
- Не мой это пес, - прерывал граждан Жизнев. – Фонтанова это пес. Вот к нему и идите.
И на зло Жизневу, как специально, подхватил Фонтанов в очередном кабаке белочку, рыженькую маленькую, пушистенькую. Посадил ее в лазурную клетку с изумрудами и начал орешками кормить.
- Белочка моя, дорогая моя, - говорил Фонтанов как завороженный, и ничего слушать про Шарика не хотел.
Пришлось Жизневу выпутываться самому.
- Не наш это пес, - говорил он гражданам. – И не Фонтанова. Дворовый он. Кормили, - соглашался он, - иногда. Не звери же мы. Да как бы вы поступили. Мороз, холод, вьюга, а тут щенок замерзает, вот и взяли, обогрели, воды дали. Выходили и обратно. Уж извиняйте, но не ша пес, - разводил Михаил Лаврентьевич руками и показывал на длинную таксу, спящую в углу. – Вот наш песик. Таксочка наша. – Такса открыла глазки, пошуршала газетками и снова заснула. - Сашкой зовем, а Шарик не наш. Уж извиняйте, - говорил Жизнев.
Перестали Шарика пускать в квартиру.
- Хайль! – лаял Шарик, и слышал, как во всем доме щелкают засовы.
Исхудал Шарик. Сучки перестали бегать к нему, лучшие друзья отвернулись
- И кто ты теперь, Шарик, без квартирки, - говорил ему Тырш.
- Шарпей я, не смей меня Шариком называть, - сердился Шарик.
Тырш только засмеялся и, ударив шарика по морде рыжим стальным хвостом, растворился в толпе
Остался Шарик один. Ночевал на улицах. Гоняли его дворники из подъездов. Хорошо, что тепло стало, а если зима, с ужасом думал Шарик. Жизнев выходил на улицу, пинал Шарика в бок и быстро садился в личный автомобиль и кричал из ока дворнику:
- Урезонь же этого пса!
Дворник бросал беломорину в совок и шел на пса, но Шарик все время убегал.
Невыносима стала жизнь Шарика. Умереть хотелось. Слышал где-то Шарик, что настоящие мужчины, псы, уходили из жизни, приставив пистолет к виску.
Пробрался однажды Шарик в загадочную квартиру и вырвал у таксы Жизневской свой резиновый пистолетик.
- Не твое это, сволочь, - огрызнулся Шарик.
Такса не обратила внимания. Она была занята более важным делом – грызла очередной томик «Гарри Поттера».

Убежал Шарик далеко. Дворами бежал, через подъезды пробирался, устал, лапы не держали, язык свисал. Остановился, сел на заднице лапы и положил перед собой резиновый пистолет. И так и сяк пытался к виску его приставить, но никак не выходило.
- Шарик? – вдруг услышал пес сзади. С баночкой «Сидра» шел Петров. – Ты ли это, пес?
-Ха… - хотел уж было изречь Шарик, но осекся.
Петров посмотрел на резиновый пистолет:
- Застрелиться хочешь, - посмотрел он куда-то в сторону, - но смелости не хватает. Давай я тебе помогу.
Петров подошел к Шарику, погладил его по голове, потрогал мокрый нос, достал из внутреннего кармана бутылку водки и шандарахнул пса по макушке. Пес взвыл и свалился мертвым.
- Прости, Шарик, - сказал Петров. – И тебе хорошо теперь и нам будет лучше. Прости, пес.
Петров протер мокрые глаза и пошел в загадочную квартиру. Про Шарика больше никто никогда и не вспоминал.

Павел Смоляк
Санкт-Петербург
4 мая 2006 г.