Сосед

 Он видит удаляющиеся фигуры своих друзей, но не замечает их ошеломлённых лиц. Сложив руки на груди, он стоит. Долго - может час, может целую вечность. В блоке разносятся шаги соседей, счастливые голоса счастливых… Он не слышит скорее. А может всё-таки обрывки отголосков жизни долетают к нему эхом?..
По привычке он пробегает по клавиатуре. «Вчера…». Вот и всё, что ему удаётся написать – слово в пять букв плюс многоточие. Что в этих точках? Крушение? Безграничное одиночество - без конца и без края, как у Блока весна?.. Стерев, недописанную строчку, он выключает компьютер, на рабочем столе которого они, ушедшие – она и Она…
 Он открывает окно. Смотрит на дождливую улицу. Из подъезда, накрывшись зонтом, выходит кто-то. Разбрызгивая лужами, проезжают машины, проезжают такси… Некоторое время шофера, суеверно объезжали кровавое шоссе, усеянное цветами. Но затем колёса машин сровняли их с асфальтом навечно, не позволив, ветру развеять их в невесомости. А теперь следы смывает дождь… Звонит телефон. Звонит долго, пока он, двинувшись с места, не разбивает его вдребезги! Стирает в порошок! …Учащается дождь. Распустившиеся цветы в горшках мокнут на подоконниках…
- Ну, ты хоть трубку… - недоговорил вошедший друг, увидев расквашенный телефон.
С трудом, отыскав чайник, он наполнил его водой из крана. Достал чашки, кофе, сахар, а пепельница и так лежала на столе.
Из рассказов друга выяснилось, что во время его добровольного, казалось бы, совсем недолгого заточения, произошли немалые перемены: одна «революция» сменила другую, и наступила весна, с которой они не виделись целый год. На их, не пригубленных чашках, брызги чуть приутихшего дождя развели круги…
- Нобелевская премия опять проскочила мимо, – попытался пошутить друг.
- Правда?
- Да, какой-то английский драматург получил…
Ветер за окном вроде приутих. Дождь вроде перестал…
- Я тебе сигареты принёс – там оставил, в прихожей.
- Спасибо.
- Ты, это…, если, что надо – звони…
- Ага…
- Ну, я пойду тогда…
- … Спасибо тебе, что зашёл.
- Да, ладно…

 Соседке ничего не стоит передать ему уже несвежие газеты, переполнившие его почтовый ящик. Она поморщилась, вспомнив, что подобная сцена - юная девушка передаёт почту к недавно поселившемуся в их доме загадочному жильцу – сотни раз повторялась в кино. Пересчитав все ступени, она, не побрезговав тривиальностью ситуации, всё-таки подошла к его двери. Постучалась… Раз, два, три… Тишина… Оставив газеты у порога, она отошла, а робкие нерешительные постукивания, сливаясь с биением его сердца, ещё долго раздавались в нём ударами молота…

 Он старается поддерживать видимость порядка - прилежно отрывает листы календаря и не позволяет себе обрастать щетиной. Сегодня он заметил муравья, переносящего во рту крыло мухи и даже назвал его «муравьём-единорогом». Сегодня он писал. Пытался представить себе жизнь своих соседей, маскируясь женским полом третьего лица.
 «Она пишет жизнь своих соседей. Кто-то вместе с понедельником начинаёт её с чистого листа, а кто-то, оставив иллюзии в старом комоде с уже бесполезным хламом, вливается в рутину очередного утра. Она воссоздаёт их жизнь заново, по-своему образу, по подобию своего таланта. Она отказывается видеть их в лицо ведь для неё теперь воображение важнее голой действительности, так жестоко заставшей её врасплох. Но всё же она не закрывает свою дверь, а прикрывает её на длинную цепочку, чтобы сквозь образовавшийся просвет подглядывать порой, как они спускаются по ступеням лестницы и подслушивать временами, обронённые на ходу случайные слова, которые позже, быть может, облачатся в причудливые фразы персонажей».
Конечно же, он всё это стёр, предпочтя чистый лист бумаги, в котором, как ему теперь кажется, больше правды, чем в словах.
Он понимает, что всё это спекуляция ситуацией, в которой он оказался, но, тем не менее, он не может заставить себя не писать. Писать и отправлять в корзину.

 Но в понедельник он всё-таки вышел из дому, откуда не выходил, наверное, с того самого дня. В тот день он только поставил диск в проигрыватель, как зазвонил телефон. Звонил отрывисто, резко, громко, стараясь перекричать забавную мелодию Helmut’a Ritter’a. Услышав весть о внезапной смерти обоих, он положил трубку на место и вернулся на кухню, к своему неочищенному огурцу. Запах разрезанного надвое овоща вызвал у него неконтролируемое желание поесть. Посыпав огурец приличным слоем перца, не чувствуя, при этом, что обжигает себе глотку, он съел его. Почему-то ему захотелось чего-то ещё более острого. Выжав всё содержимое тюбика с соусом чили, он некрасиво, пачкая пальцы, продолжал есть как животное. Затем налив себе кофе, дрожащими и в то же время окаменевшими руками, он, проливая жидкость на пол, поднёс чашку ко рту. Только кипяток, лизнув его губы, сумел вернуть его в реальность. Забыв надеть обувь, он выбежал на улицу в чём был, мало заботясь о том, что на дворе февраль. Естественно на босого бегуна оборачивались прохожие. Находились и такие, которые завидовали отчаянности его бега. Странно, но его ни разу не проехала машина, хотя подобная возможность была не исключена. Видимо, отчаяние придало ему силы. Возможно, оно стало его защитным панцирем…

 В блоке мелькнула школьница в красной толстовке с изображением Че. Прошмыгнула мимо кошка. Он зашёл в лифт и медленно опустился в подъезд. От обступившей его со всех сторон жизни у него чуть было не закружилась голова. «Как у провинциальной барышни», - подумалось ему.
Набрав в лёгкие приличной дозы кислорода, он решился-таки помахать рукой и поймать такси. Не зная, куда поддаться он побродил по городу бесцельно. Послонялся по бульвару, оказавшемуся на редкость безлюдному. Классический тандем из мужчины и женщины поднимался высоко в небо на «чёртовом колесе»...
Он забрёл в ближайший бар и сидя у окна решил пофантазировать - вообразить прохожих лишёнными лиц и плоти: только цокающие каблуки, лёгкие плащи и зонты, оставшиеся невостребованными. Невольные потомки разыгравшегося воображения Герберта Уэллса. Чем больше осушался его стакан, тем последовательнее он становился в своей фантазии. Теперь и ни о чём неподозревающие посетители бара оказались подвергнуты страшной пытке его невольной блажи.
 Дома, лёжа на диване и оглядывая свою квартиру, ему вдруг пришла в голову мысль о том, что заселившие его дом книги, всего лишь декорация, оболочка, содержание которой не несёт никакой ценности, никакой защиты. Всего лишь реквизит. «Но даже если избавиться от всего этого – думал он - от всех вещей, абсолютно всех вещей всё равно рано или поздно, они по-новой начнут прорастать вокруг тебя…, вокруг тебя… вокруг тебя как…, как…, как ядовитые грибы. Вот! Прорастать вокруг тебя ядовитыми грибами. И что потом? Что будет с тобой потом? На следующее утро? В последующие дни? Что?!»

 Может, ты проснёшься самым ранним утром. Утром предназначенным только для тебя. По-крайней мере так будешь считать ты. Только для тебя горизонт застелят туманом. Только для тебя будет безмолвствовать тишина. Ты, разумеется, не поймёшь умом: да что же это такое, наконец, пресловутый raison d’etre. Но ты почувствуешь (никому не объяснишь, просто потому, что не сможешь), просто почувствуешь что-то. Что-то лишённое обид, иллюзий, надежд, ожиданий, наконец. Ты почувствуешь себя свободным…, ты просто почувствуешь себя счастливым, ведь утро будет только твоим. Но этого дня непременно нужно дождаться. Для этого непременно придется жить.