Dostoewsky. ru

По мотивам «Записок из мертвого дома»
в одном, а может, и в двух действиях


Действующие лица:

Ф. М.
Арестант
Шишков
Акулька
Филька
Анкудим
Мать Шишкова
Марья Степановна
Микита Григорьич
Мещанин
Три девушки
Баклушин
Луиза
Тетка
Немец
Второй немец
Служанка
Устьимцев
Чекундин
Ефрейтор
Ординатор
Доктор
Солдаты, бабы, продавцы, детвора, санитары и др.



2005 г.




Сквозь скупые лучи прожекторов едва различима внушительных размеров арестант-
ская палата. В самом дальнем, правом (от зрительного зала) углу палаты, боком к зрителю на койке сидит закутанный в грязный халат арестант.На шее у арестанта-
вязанный шарф, на голове – колпак. То ли от холода, то ли от каких-то иных причин арестант неспокойно раскачивается, греет руки собственным дыханием.Так продол-жается довольно долгое время, но вдруг арестант замирает; в его неподвижности –
сама сосредоточенность, само внимание к тому, что происходит в его собственном
сознании.Резким движением срывает с головы колпак.
 
Арестант (говорит быстро, держит в застывшей, выброшенной прямо перед собой руке
 засаленный колпак). В самом деле - какое право имела эта природа производить
 меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных законов? Я создан с сознанием
 и эту природу сознал; какое право она имела производить меня, без моей воли на то,
 сознающего? Сознающего, стало быть, страдающего, но я не хочу страдать – ибо
 для чего бы я согласился страдать? Природа, чрез сознание мое, возвещает мне о
 какой-то гармонии в целом. Она говорит мне, что я, - хоть и знаю вполне, что в
 "гармонии целого" участвовать не могу и никогда не буду, да и не пойму ее вов-
 се, - но что я все-таки должен подчиниться этому возвещению, должен смириться,
 принять страдание в виду гармонии в целом и согласиться жить.

С глухим шумом открывается дверь. В палату входит ефрейтор, осматривает-
са, затем медленно проходит мимо ряда коек. Останавливается.

Арестант. Но если выбирать сознательно, то, уж разумеется, я скорее пожелаю быть сча-
 стливым лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне
 ровно нет никакого дела после того, как я уничтожусь, - останется ли это целое с
 гармонией на свете после меня или уничтожится сейчас же вместе со мною.

Ефрейтор. Тихо!

Арестант смолкает, впрочем трудно понять видит ли он ефрейтора или нет.

Ефрейтор. Вечерний обход!

В палату входят доктор, а за ним - молоденький ординатор.

Доктор (ординатору). Ну-с, приступим!
Ординатор (подойдя к одной из коек). Устьимцев. Пришел после наказания шпицру-
 тенами, спину залечивать.
Доктор. Залечили?
Ординатор. Однако, после развилась глазная болезнь. Глаза красные, жалуется на
 сильную колючую боль в глазах. Проведено лечение мушками, пиавками, брызгами
 в глаза разьедающей жидкости. Воспаление постоянно небольшое, но болезнь не
 проходит...
Доктор (ординатору). Вы полагаете, болезнь притворная?
Ординатор (смутившись) Ему не становится ни лучше, ни хуже...
Доктор (больному) Ну что ж, брат, полежал довольно, отдохнул, ступай, надо честь
 знать.
Больной. Глаза режет! Колет что-то прямо в глаз, словно иголки втыкают, ваше высоко-
 благородие!
Доктор. Тебе сколько палок наказания назначено было?
Больной. Две тыщи!
Доктор. Сколько выдержал?
Больной. Тыщу!
Доктор. Богатырь! Молодец! А теперь пора и вторую половину выдержать!
Больной. Так глаза же болят, ваше высокоблагородие!
Доктор. А ты не три их по ночам известкой-то! Глаз потеряешь, а от палок, сам знаешь, не
 отвертишься... Порядок уж такой... (внезапно рассердившись) Да и мест в палате
 свободных нету! Разве не видишь? Куда мне новых больных девать -то? (ординато-
 ру) Здоров! Следующий!
Арестант (вновь ни на кого не глядя). Пусть уж лучше я был бы создан как все животные
 то есть живущим, но не сознающим себя разумно; сознание же мое есть именно
 не гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним несчастлив (развя-
 зывает обмотанный вокруг шеи длинный шарф).
Ефрейтор. Молчать!
Ординатор (ефрейтору). Не надо кричать...
Доктор. Ну, с этим больным, к сожалению, все ясно... (машет рукой) Следущий! (Отходит
 от арестанта, который упорно никого не замечает и сидит, словно застывшая му-
 мия)

В левом переднем углу сцены высвечивается бюро, человек стоящий за ним и что-то
пишущий.

Человек. Может быть, заметят и то, что до сегодня я почти ни разу не заговаривал печатно
 о моей жизни в каторге; «Записки же из Мертвого дома» написал, очень много лет на-
¬ зад, от лица вымышленного, от преступника, будто бы убив¬шего свою жену. Кстати
 прибавлю как подробность, что с тех пор про меня очень многие думают и утверж-
 дают даже и теперь, что я сослан был за убийство жены моей.

Вновь высвечивается задняя часть сцены, где доктор уже заканчивает свой обход.

Доктор. Ну-с, на сегодня, пожалуй все...
Ординатор. А, значит, Шишкову примочки продолжать?
Доктор. И примочки, и растирания (ефрейтору). Все!

Ефрейтор подходит к арестанту с мнимой глазной болезнью.

Ефрейтор (Устьимцеву). Собирайся!
Устьимцев (доктору). Так, глаза же болят, доктор!
Доктор. Тут, братец, не богадельня, а госпиталь! Острожный лазарет! Видишь, сколько
 вашего брата собралось... Уж, ты не обижайся...(ординатору) Сегодня еще одного из
 под шпицрутенов приведут... (выходит)
Ефрейтор (Устьимцеву). На выход! Халат сдашь, а платье на выходе получишь!

Смирившись и не протестуя Устьинцев выходит из палаты, за ним – ефрейтор. На какое-то время в палате остается ординатор.

Ординатор (больным). Ну, если, понадобится что, то стучите... (выходит)

Слышен звук замка, запирающего двери в палату.

Арестант (продолжает). Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются
 жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по
 малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под
 условием жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и выво-
 дить детей.
Шишков. Замолчал бы ты, парень! (бросает в в арестанта подушкой, остальным). Хуже
 редьки горькой надоел!

Высвечивается передняя часть сцены.

Человек (говорит, как бы повторяя самим собою только что написанные слова) Помню,
 однажды, в тюремном госпитале, в длинную зимнюю ночь, я прослушал один
 рассказ. С первого взгляда он мне показался каким-то горячешным сном, как
 будто я лежал в лихорадке и мне все это приснилось в жару, в бреду...

В задней части сцены высвечиваются Шишков, который лежит на койке и Чекун-
дин, который сидит, свесив ноги с кровати, набивает табаком самодельную трубку.

Чекундин (Шишкову). Торги, говоришь, имел?
Шишков. Ну да, торги. Стар больно был, семьдесят лет, кость-то тяжелая стала, седой,
 большой такой. Начетчик был, грамотей, все-то божественное читает. Посадит
 старуху перед собой: "Ну, слушай, жена, понимай!" - и начнет толковать. А
 старуха-то не то чтобы старая была, на второй уж на ней женился, для детей,
 значит, от первой-то не было. Ну, а от второй-то, от Марьи-то Степановны, два
 сына были еще невзрослые, младшего-то, Васю, шестидесяти лет прижил, а
 Акулька-то, дочь из всех старшая, значит, восемнадцати лет была.
Чекундин (перебивает). Это твоя, жена-то?
Шишков. Погоди, сначала тут Филька Морозов набухвостит. Бывало, выйдет на базар-то,
 пойдет, словно гусь, ва-a-жная, такая птица...
Чекундин (перебивает). Кто, Филька, этто, птица?
Шишков. Да нет, Анкудим Трофимыч, тесть, значит, мой; на базаре–то все ему и кланя–
 ются, чествуют, одно слово - богатей.

На сцене (в средней ее части) возникают Анкудим Трофимыч и Мещанин.

Мещанин. Здраствуйте, батюшка, Анкудим Трофимыч!
Анкудим. Здраствуй и ты!
Мещанин. Живите больше, Анкудим Трофимыч!
Анкудим. А как твои дела?
Мещанин. Да наши дела, как сажа бела. Вы как, батюшка?
Анкудим. Живем и мы, по грехам нашим, тоже небо коптим...
Мещанин. Живите больше, хороший человек, за то, что людьми не брезгуете, за всяко
 ваше слово доброе! А то, смотрите, как получается, старик Морозов, вроде тоже,
 человек не маленький был, а представился... Упокой, господь его душу!
Анкудим (испуганно). К чему ты это?
Мещанин. На все воля божья! Да, вот Морозовский сынок, Филька-то, говорят закурил,
 закуролесил...
Анкудим. Слыхал про это!
Мещанин. У меня, говорит, теперь родитель помер, так я все деньги пропью, а с
 Анкудимом Трофимычем торговать не буду, у него, говорит, отцовских
 четыреста целковых в деле будет...
Анкудим. Ну?
Мещанин. Так жалко Фильку-то... Все денежки пропьет, а потом в наемщики, в
 солдаты, значит, попадет... Пропадет, как пить дать, пропадет!
Анкудим (после весомой паузы; смотрит как будто вдаль). Глянь-ка! Бабы-то с реки,
 эвона куда воду носят в огороде полить... Голь как есть! Разор!
Мещанин (слегка сбит с толку). Истинная правда, Анкудим Трофимыч, оно по мещанству
 промеж нами бедно...
Анкудим. Баб-то жалко! Маются – маются, а к осени и на щи-то не выберут!
Мещанин. Всяко ваше слово словно в рубль идет!
Анкудим. Супругу – то, свою попроси заглянуть ко мне с пряниками; пусть напечет,
 куплю...
Мещанин. Живите больше, батюшка, Анкудим Трофимыч!
Анкудим. А коли Фильку Морозова повстречаешь, то тоже, передай, что бы заглядывал...
Мещанин (оставшись в одиночестве). Ишь, шагает, словно гусь, а у самого–то, ну что? Ну,
 лисья шуба, ну, заимка, побольше нашенской, ну, три работника на ней работают,
 ну, пасека, торговля да скот... А, хоть аж, и энтово не мало... Эх, жизнь наша
 бедняцкая!

Высвечиваестя Человек, которого в последствии будем называть Ф. М.

Ф.М. Они, по-видимому, давно уже говорили. Начала я не застал, да и теперь не все мог
 расслышать; но мало-помалу привык и стал все понимать. Мне не спалось: что же
 делать, как не слушать?..

Высвечиваются Шишков и Чекундин

Чекундин. Ну и?
Шишков. Что, (передразнивает) ну и?
Чекундин. Понесла, жена–то, эттово, пряников?
Шишков. Да, погоди, ты, с пряниками!
Чекундин (примирительно). Ну–ну! А то, могу ведь и не послушать...

Светом обозначается место на сцене, которое могло бы напоминать дом зажиточ–
ного купца.

Филька. Ты делись–то, делись; все четыреста целковых отдай! Я работник, что ли тебе?
 Не хочу с тобой торговать и все тут!
Анкудим (степенно, поучая). Пропащий ты человек, Филька!
Филька (взрывается). Ну, еще пропащий я или нет, а с тобой, седая борода, научишься
 шилом молоко хлебать. Ты экономию с двух грошей загнать хочешь, всякую дрянь
 собираешь, – не годится ли в кашу. Я на это плевать хотел. Копишь–копишь, да
 черта и купишь. А у меня – характер!
Анкудим (в свою очередь взрывается). Хрен у тебя, а не характер! Бога в душе нет!
Филька. Родитель помер? Деньги – мои! Пропью!
Анкудим. А потом? Что потом?
Филька. А как пропью, так в наемщики, значит, в солдаты пойду!
Анкудим. Аль, солдатская доля хороша?!
Филька. В солдаты пойду да через десять лет фельдмаршалом сюда к вам приеду!
Анкудим. Махни–дралом сюда приедешь, точи–не–зеваем сюда приедешь, а не фельдмар–
 шалом! Да мне разве денег, мне тебя жалко! Поди, с твоим стариком–то на один
 капитал торговали! Ты мне сызмальства почти совсем как родной!
Филька. Не хочу с тобой торговать! И Акульку, дочку твою, брать не хочу!
Анкудим (отдает Фильке деньги). Четыреста целковых! Бери! Копейка к копейке!
Филька. Чай не свои отдаешь! (начинает пересчет денег) У меня – характер! А Акульку
 твою все равно не возьму!
Анкудим. А почему–то? Почему?
Филька (передумывает досчитать деньги). Я и без того с ней спал!
Анкудим. Да как же ты смеешь позорить честного отца, честную дочь? Когда ты с ней
 спал, змеиное ты сало, шучья ты кровь?
Филька. Да не то что за меня... Я так сделаю, что и ни за кого Акулька ваша теперь не
 пойдет, никто не возьмет, и Микита Григорьич теперь не возьмет, потому она те–
 перь бесчестная!
Анкудим. Ах, ты...
Филька (перебивает). Мы еще с осени с ней на житье схватились. А я теперь за сто раков
 не соглашусь.
Анкудим. А?
Филька. Вот на пробу давай сейчас сто раков – не соглашусь!
Анкудим (словно поперхнувшись). А?
Филька. Чего? Нету–то раков (пауза)? Тотово!
 
 (Филька набивает карманы деньгами и уходит)

Анкудим. В древние годы, при честных патриархах, я бы ее на костре изрубил, а ныне –
 в свете тьма и тлен! (после паузы, с криком) Со света сживу! (исчезает со сцены).

Высвечивается улица

Филька (поет). Я вечор млада
 Во пиру была.
 У меня ль, младой,
 Дома убрано:
 Ложки вымыла,
 Во щи вылила;
 С косяков сскребла,
 Пироги спекла.
Шишков (Фильке). Красиво, поешь! Душевно!
Филька. Вот ты тоже родителя недавно схоронил, а – трезвый?!
Шишков. А ты угости!
Филька. Знакомо; голодом, бывает сидишь да по неделе тряпицу жуешь! А матушка твоя
 хоть аж пряники печет, на Анкудима работает, да тоже с голоду подыхает!
Шишков. Житье плохое! Угостишь?
Филька. А может и впрямь?
Шишков. Так угостишь?
Филька . Так, житье, говоришь, плохое?
Шишков. Ну, тоже заимка за лесом была, хлебушка сеяли, да после отца–то все порешили,
 потому, братец ты мой, я тоже закурил...
Филька. А! От матери деньги побоями вымогал?
Шишков. Ну, когда было–то что вымогать...
Филька. Это нехорошо, коли побоями! Грех великий!
Шишков. Так, угостишь?
Филька. Дом у вас еще так себе, ничего, хоть гнилой, да свой, но в избе–то хоть зайца
 гоняй! Да и мать костит да костит, костит да костит, а тебе чего?
Шишков. А мне чего.. Мне бы угоститься!
Филька. Эх, ты сирота! Играй мне на гитаре и танцуй, а я буду лежать и в тебя
 деньги кидать потому как я тоже хоть и сирота, да самый богатый человек на свете!

(Кидает в Шишкова медной копейкой)

Филька. Так загуляю–закурю, что земля стоном стоять будет! Над городом гул пойдет!
 Товарищей понаберу, с утра до вечера пьян буду! На паре с бубенцами разьезжать
 буду да на торбе играть – буду! Три месяца прокучу, деньги все спущу, а как деньги
 спущу – дом родительский продам! А как все спущу – либо в наемщики, либо
 бродяжить пойду! А уж девки так нас любить будут, что просто ужасти! (Шишкову)
 Пой, сирота, а уж я–то тебе та–а–а–к подпою, та–а–а–а–к подпою...

 (Еще раз кидает в Шишкова медной копейкой)
 
Филька, Шишков (и впрямь, вместе поют, диковато, с азартом, но красиво)
 Я вечор млада,
 Во пиру была.
 У меня ль, младой,
 Дома убрано:
 Ложки вымыла,
 Во щи вылила;
 С косяков сскребла,
 Пироги спекла.
 (Филька с Шишковым выходят)

Высвечивается Ф. М.

Ф. М. Ночь уже была поздняя, час, этак, двенадцатый... Тусклый, маленький свет
 отдаленного ночника едва озарял палату... В сенях, раздались вдруг тяжелые шаги
 приближающейся караульной смены. Брякнуло прикладом об пол ружье.Отворилась
 палата...

Открываестя дверь, входит чем-то недовольный ефрейтор. Убедившись, что в палате – тишина, осторожно ступая, перестчитывает больных,не обращая никакого внимания на Ф.М. возвращается к двери, тихим голосом:

Ефрейтор. Ну а если кому-нибудь не спится, то советую, всеж-таки уснуть! (выходит).

В палате возникает сгорбленная, востроносенькая старушка, мать Шишкова. Подойдя к койке на которой лежит сын, начинает его бранить.

Мать. Срам! Срам! Срам! Срам! Срам!
Шишков (как бы про себя). Завелась!
Мать. Срам! Срам! Срам! Срам!
Шишков (как бы про себя, но громче). Завелась!
Мать. Срам! Срам! Срам!
Шишков (уже с угрозой). Завелась!
Мать (упрямо, визжит). Срам! Разор! Голь! В избе, пусто, хоть зайца гоняй, а он – все
 туда же! Пьянь! Пьянь! Пьянь! Пьянь!
Шишков (запасшись терпением, задушевно) Так, яж кто?
Мать. Собутыльник, ты!
Шишков (не теряя терпения). Не–е–е–е, товарищ я ему! Он же как?
Мать. Как?
Шишков. Он же так гуляет, что земля стоном стоит! (расчувствовавшись) Он же так
 гуляет, что что гул над городом идет! С утра до вечера пьян, на паре, с бубенчиками
 ездит! И та–а–ак его девки любят! (горько плачет). Так его девки лю–ю–юбят!
Мать (внезапно расплакавшись, гладит сына по голове в перемежку с любовно раздавае–
 мыми тумаками да подзатыльниками) Срам! Срам! Срам! Голь! Пьянь! (уже в об–
 нимку с сыном). Со–о–о–о... обуты–ы–ы... (икает) ыльник! (рыдает).

 (слышен призывной, мощный свист)

Филька (только что отсвистевший). Братва! Идем Акульке ворота дегтем мазать! Не хочу,
 что бы за Микиту Григорьича вышла!
Шишков (все еще находящийся в материнских объятьях). Идем! (утирает слезы).
Филька (с улицы). Идем! Мне это дороже киселя стало!
Шишков (порываясь высвоботиться) Иду, Филя, иду!
Мать. Срам! Голь! Позор!
Шишков (как бы обьясняя матери) Ворота! Дегтем! Это ему дороже киселя стало!

(вырывается, уходит вместе с Филькой)

Мать (с неожиданно философской интонацией). Срам! Повсюду – срам... До ужасти!

Высвечивается Первый Арестант, который спокойно и сосредоточенно продолжает
свой монолог.

Арестант. Есть, пить и спать по-человеческому значит наживаться и грабить, а
 устраивать гнездо значит по преимуществу грабить. Возразят мне, пожалуй,
 что можно устроиться и устроить гнездо на основаниях разумных, на научно
 верных социальных началах... Пусть, а я спрошу для чего? Для чего устраива-
 ться и употреблять столько стараний устроиться в обществе людей правильно,
 разумно и нравственно-праведно, если я знаю, что завтра же все это будет
 уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество - обратимся в
 ничто, в хаос? (снимает с себя халат и застывает в глупой позе).

Базар

Мещанин. Здраствуйте, Анкудим Трофимыч, батюшка!
Анкудим. Здраствуй и ты!
Мещанин. Живите больше, Анкудим Трофимыч! (хочет отойти).
Анкудим. А как твои дела?
Мещанин. По грехам нашим! Сидим, небо коптим! (вновь попытка распрощаться).
Анкудим. А что, жена–то твоя, с пряниками не заходит? Не печет больше?
Мещанин. Да, с Юрьего (?) дня представилась...
Анкудим. Ой, ты господи! Прости, не знал! Царство, рабе божьей, небесное! (крестится).
Мещанин (тоже крестится). Так, что я, Анкудим Трофимыч – вдовец, но Акульку вашу, –
 уж не обижайтесь, – в жены брать не буду! (заметив пришедшего на базар
 Микиту Григорьича, говорит громко, что бы у того не осталось шансов улизнуть
 от Анкудима) А вот и Микита Грирорьич... Живите больше, Микита Григорьич!

(Мещанин уходит, а вернее переходит на другую половину сцены)

Микита (Анкудиму). Ты, Анкудим Трофимыч, старик, подобно мне... Я тоже торгую,
 видишь, в очках хожу... (для пущей убедительности показывает ему очки; тот
 смотрит) Мне жениться, Анкудим Трофимыч, в большое бесчетье будет...
Анкудим (еле оторвавшись от созерцания Микитыных очков). А допрежь сего, поди, сва–
 тался...
Микита. Так, то – допрежь... (кладет очки в себе в карман). Да и по старости лет жениться
 не желаю... (машет рукой, как бы извиняясь и уходит).
Анкудим (в одиночестве). В древние годы, при честных патриархах, я бы ее на костре из–
 рубил... А ныне... (в свою очередь машет рукой и уходит откуда пришел).

На сцене возникает Акулина. В руках у нее ведра с водой.

Мещанин. Здраствуйте, Акулина Кудимовна! Здраствуйте, красавица!

(Акулина молча пересекает сцену не обращая на Мещанина никакого внимания.)

Мещанин (Акулине, озираясь по сторонам). Далековато вам до дому–то! (нервничает, как
 бы никто не заметил бы его, разговаривающим с Акулиной) Могу и помочь...

(Акулина ничего не отвечает, идет себе мимо.)

Мещанин. Ишь, ворота дегтем мазаны, а гордая!

Входит подвипивший Шишков, чуть ли не сталкивается с Акулиной, та невольно останавливается.

Шишков (отвешивая шутовской поклон). Здраствуйте, Акулина Кудимовна! Салфет ва–
 шей милости!.. (напевает). Чисто ходишь,
 Где берешь,
 Дай подписку,
 С кем живешь!

(Акулина поднимает взгляд на Шишкова, долго смотрит на него, а потом начинает идти к дому не отрывая своих больших глаз от Шишкова; этот взгляд Акулины замечает откуда–то взявшаяся Марья Степановна, мать Акулины, которую Шишков не замечает, так как не отрываясь смотрит на Акулину.)

Чекундин. А этта, кто?
Ф. М. Марья Степановна, мать Акулины!

Марья Степановна (Акулине). Что ты зубы–то моешь, бесстыдница!

(Акулина убыстряет шаг, но продолжает смотреть на Шишкова.)

Марья Степановна. Засеку! Придешь домой битый час буду драть!

(Акулина отрывает взгляд от Шишкова и скрывается со сцены.)

Марья Степановна (обращаясь к Ф.М.). Вот, придет домой, битый час буду ее драть! (С
 гордостью.) Потому, что она мне теперь не дочь!

(Вприпрыжку пускается вслед за дочерью, исчезает.)

Ф. М. (в зал). Оказывается, такое бывало! Бывало, соседи на всю улицу слышали, как
 Акулька ревмя-ревет: секут ее с утра до ночи!

Шишков (только перестал смотреть в сторону, по направлению к которой ушла Акулина).
 Ишь, исхудала–то как!

На базаре появляется Филька в компани с пьяными парнями.

Филька (кричит). Славная есть девка Акулька, собутыльница! (поет):
 Чисто ходишь,
 Где берешь,
 Дай подписку,
 С кем живешь!

(Слышны душераздирающие женские крики; спустя какое–то время, Акулина пробежит через сцену; ее преследуют мать, с прутьями в руке, и разного рода дворовая детвора. Парни из Филькиного окружения провожают их улюлюкани-
ем и громким смехом.)

Марья Степановна. Убью! Не дочь она мне теперь! Убью! (выбегает).

Филька (перекрикивая возгласы и свист). Вот, так! Я им так кинулся в нос, долго помнить
 будут! (подходит к Шишкову, тот резко оборачивается. Филька бросает в Шиш-
 кова медной копейкой).

Шишков (громко, внятно поет). Я вечор млада,
 Во пиру была.
 У меня ль, младой,
 Дома убрано:
 Ложки вымыла,
 Во щи вылила;
 С косяков сскребла,
 Пироги спекла.

Вновь Арестант.

Арестант (аккуратно складывает халат и кладет себе под подушку). Для чего устраиваться
 и употреблять столько стараний устроиться в обществе людей правильно, ра-
 зумно и нравственно-праведно? На это, уж конечно, никто не сможет мне дать
 ответа. Все, что мне могли бы ответить, это: "чтоб получить наслаждение". Да,
 если б я был цветок или корова, я бы и получил наслаждение.
Чекундин. Ты не цветок и не корова, так, что, Христа ради, не мычи! Дай дослушать!

В избе у Шишковых.

Мать Шишкова (входит, сыну). Что ты пьянь подлая, лежишь-то? В избе – хоть зайца
 гоняй!
Шишков (входит, ложится на пол). Завелась!
Мать Шишкова. Пьянь! Разбойник! Рвань!
Шишков. Завелась, не отстанет!
Мать. Женись!
Шишков. А на ком?
Мать. Вот, на Акульке женись!
Шишков. А?
Мать. Они теперь и за тебя рады отдать будут!
Шишков (привстав). Да ведь она на весь свет бесчестная стала!
Мать. Дурак! Венцом все прикрывают!
Шишков. Нет!
Мать. Тебе же лучше, что бесчестная!
Шишков. Почему?
Мать. Дурь! Лучше, когда жена на всю жизнь перед тобой виноватая!
Шишков. Нет!
Мать. С ними уже говорила! С Марьей Степановной!
Шишков. Ну?
Мать. Очень слушают! А мы бы с ихними деньгами и справились...
Шишков. Нет!
Мать. Дурь! Дурь! Дурь!
Шишков. А сколько дают?
Мать. Одних денег триста рублей просить будем!
Шишков. Двадцать целковых мне в карман, тогда женюсь!

(С улицы вновь слышится призывный свист Фильки).

Филька (отсвистев, поет с улицы). Круглолица, белолица,
 Распевает, как синица,
 Милая моя;
 Она в платьице, атласном,
 Гарнитуровом прекрасном,
 Очень хороша.

Шишков (молчит).
Филька (с улицы). Братва, пойдем Акульке ворота дегтем мазать!
Мать (через окно, Фильке), Чай, не надоело, пьянь?
Филька. А че? Делать-то нечего!... (уходит).
Мать (Шишкову). С утра до вечера пил да с бубенчиками на паре ездил! Вот все деньги
 и пропил! Дурень!
Шишков. Он же так гулял, что земля стоном стояла! (расчувствовавшись) Он же так
 гулял, что что гулом над городом шумел!
Мать (перебивает сына). Гулял, а теперь ты будешь! И девки тебя любить будут, просто,
 ужасти!
Ф. М. (в зал). Базар! Микита Григорьич к своей лавке направляется!

На базаре.

Микита Григорьич (рассуждает сам собой). А с младой конечно лучше, если она пред
 тобой виновата...
Мещанин (подходит к Миките). Чего нам жаль, Микита Григорьич?
Микита Григорьич. Да баб, говорю, жалко...
Мещанин. А чего их жалеть?
Микита Григорьич. Эвона откуда воды таскают, что бы огороды полить.
Мещанин. Так это же летом, а не сейчас, Микита Григорьич...
Микита Григорьич. А что, лето-то? И лето не за горами!
Мещанин. Живите больше, Микита Григорьич! (переходит на другую сторону сцены,
 так как заметил идущего нетвердой походкой Шишкова). Здраствуйте, Иван
 Игнатьевич!
Шишков. Не, ты только глянь! А допречь Ванькой меня звал...
Мещанин. Так это, допречь-то было!
Шишков. Эй, старичок, вот ты жену недавно схоронил, а – трезвый?!
Мещанин. А ты угости, Иван Игнатьич!
Шишков. Знакомо; голодом, бывает сидишь по неделе да тряпицу жуешь! А супружница
 твоя, царство ей небесное, хоть аж пряники пекла, на Анкудима работала, да тоже с
 голоду пухла!
Мещанин. Оно у нас промеж мещанства бедно живут; житье плохое... Угостишь?
Шишков. А может и впрямь?
Мещанин. Так угостишь?
Шишков . Так, житье, говоришь, плохое?
Мещанин. Ну, докуда жена пряников пекла, оно еще ничего было, а теперь совсем плохо
 стало...
Шишков. Небось, от жены деньги побоями вымогал?
Мещанин. Ну, когда было–то что вымогать...
Шишлов. Это нехорошо, коли побоями! Грех великий!
Мещанин. Так, угостишь?
Шишков. Хотяж ты и вдовец, но играй мне на гитаре и танцуй, а я буду лежать и в тебя
 деньги кидать потому как, теперь, - я самый богатый человек на свете!

(Кидает в Мещанина медной копейкой)

Шишков. Так загуляю и запью, что до самой свадьбы пьян буду!

(Снова кидает в Мещанина медной копейкои)

Шишков. Пой, вдовец, пой, моим товарищем будешь,а уж я-то тебе подпою, та-а-к
 подпою...
Мещанин (поет начинает петь). Круглолица, белолица,
 Распевает, как синица,
 Милая моя;
 
(Мещанин замолкает, так как из–за спины Шишкова видит медленно приближающегося
Фильку)

Шишков (не замечая Фильки). Чего замолчал, щучья кровь, а ну пой!

(Филька останавливается за спиной у Шишкова)

Мещанин. А ну вас к лешему! (ретируется с места потенциального сражения).

(Шишков почувствовал, наконец, за своей спиной Филькино дыхание и резко разворачи– вается к нему лицом.)

Филька. Я тебе, Акулькин муж, все ребра сломаю, а с женой твоей, захочу – кажнину ночь
 спать буду!
Шишков. Врешь, собачье мясо!

(Несколько резких ударов кулаками в живот Шишкова решают судьбу поединка в пользу
Фильки Морозова, который уже уходит с поля боя. К валяющемуся на земле Шишкову подходят Мещанин и Микита Григорьич)

Микита Григорьич. И как же за тебя, девку–то отдают?
Шишков (с земли, держится за живот). А отчего нет? Мы не бесчестные!
Микита Григорьич. Коль честь дорога, так не женись... (пытается поставить Шишкова на
 ноги), эх, голь ты перекатная!
Шишков. Родитель мой только под конец от пожару разорился, а то еще ихнего богаче
 жили...
Мещанин. Не боязно жениться–то, Иван Игнатьич?
Шишков (которого уже удалось поставить на ноги). А я и не женюсь, коли мне еще пять–
 десят целковых не выложут...
Микита Григорьич. Анкудим Трофимыч, Анкудим Трофимыч! (уходит).
Шишков. Куда это он?
Мещанин. О лихоимстве твоем рассказывать
Шишков (мещанину). Гад!
Мещанин. А кто спорит–то? (поет). Круглолица, белолица,
 Распевает, как синица,
 Милая моя;
 Она в платьице, атласном,
 Гарнитуровом прекрасном,
 Очень хороша.
 
Шишков (молчит, не поет).

(На базаре появляются Анкудим и что–взволновано рассказывающий ему Микита).

Анкудим (Миките). Постой! Ты Акульку берешь?
Микита. Я человек старый, очки, видишь, ношу... (лезет в карман за очками).
Анкудим. Убери, Христа ради, очки и оставь меня с зятьком...
Микита. А что, очки?! Очки-то хорошие...

(Микита Григорьич надевает на нос очки и уходит)

Мещанин. Живите больше, Анкудим Трофимыч!
Анкудим. И ты, уходи!

(Мещанин переходит на другую сторону сцены)

Анкудим.Еще пятьдесят целковых, говоришь?
Шишков. Да, еще пятьдесят, а то – не женюсь!
Анкудим. Рвань ты! Пъянь! Голь ты перекатная!
Шишков. А у вас – немало ворота дегтем мазаны!
Анкудим. Что ж ты, рвань, над нами куражишься? Ты докажи, что она бесчестная, а
 на всякий роток на накинешь платок. Вот тебе бог, а вот – порог, не бери Акульку,
 коли честь дорога... Только деньги, что забрал – отдай!

(Не дожидаясь ответа Шишкова Анкудим покидает базарную площадь)

Мещанин (Шишкову) Ну, как?
Шишков. Что, как?
Мещанин. Споем что ли?
Шишков. До самой свадьбы петь будем! (садится прямо на землю). Пой, щучья кровь,
 пой!
Высвечивается Арестант, который принялся за снятие носков.

Арестант. Задавая, как теперь, себе беспрерывно вопросы, я не могу быть счастлив, - не от
 нежелания согласиться принять его, не от упрямства какого из-за принципа, а
 просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего за-
 втра нуля. Это - чувство, это непосредственное чувство, и я не могу побороть
 его. Ну, пусть бы я умер, а только человечество оставалось бы вместо меня вечно,
 тогда, может быть, я все же был бы утешен. Но ведь планета наша невечна, и
 человечеству срок - такой же миг, как и мне. И как бы разумно, радостно, правед-
 но и свято ни устроилось на земле человечество, - все это тоже приравняется завтра
 к тому же нулю... (сняв носки, подносит их к носу и принюхивается).

Вновь с шумом открывается дверь в палату. Ефрейтор вводит еле стоящего на но–
гах, только что экзекутированного Баклушина

Ефрейтор (указывая Баклушину на пустую койку). Вон та кровать – твоя! Когда сможешь,
 то приляжешь... Доктора спину твою обработали, боль потихоньку и сгинет, а не
 полегчает, то они (указывает на лежащих в палате) знают, как помочь... (выходит).

(Баклушин, дождавщись ухода караульного, начинает нервно, быстро ходить по палате. Его колотит сильная дрожь, так как закутан в мокрую простыню. Заметив на столике у Ф.М. кружку с горячим чаем резко останавливается и смотрит на чай; ничего не говорит).

Ф. М. Холодно?
Баклушин (по–военному кивает).
Ф. М. Хотите чаю?
Баклушин (В знак согласия по–военному кивает головой).
Ф. М. (жестом приглашая забрать кружку). Сделайте милость.

(Баклушин в знак благодарности вновь кивает и с жадностью берет кружку с горячим чаем; начинает прихлебывать, но ходит по палате, не садистя.)

Чекундин (ворчит). Вот так и будет до утра ходить, всех перетревожит...
Ф. М. Не надо ворчать, Чекундин...
Чекундин. А че ходить–то? И стоя будет болеть, и лежа... (закашливается долгим чахоточ–
 ным кашлем). Господи, за что мне такое наказание?

(Баклушин уже выпил чаю, подходит к Ф. М., протягивает кружку).

Баклушин. Благодарю!
Ф. М. Полегчало, согрелись?
Баклушин. Да–с!
Чекундин. Сколько палок–то?
Баклушин. На пятистах остановились...
Чекундин. Пожалели... Благородных жалеют, не то, что нашего брата... (кашляет)
Баклушин (не обращая внимания на Чекундина рекомендуется к Ф. М.) Александр Петро–
 вич Баклушин! Бывший офицер нижшего чина!
Чекундин. То–то и оно, что бывший... (кашляет).
Баклушин. А нельзя ли, тут, под рождество, театр устроить?
Ф. М. Не знаю, надо спросить у плац–майора... Хотя, вряд ли...
Баклушин. Жаль, я еще в солдатах Филатку играл и как говорят, хорошо играл!
Ф. М.. За что же вас, унтер–офицера, сюда?
Баклушин. За что? Ведь за то, что влюбился!
Ф. М.. Ну, за это еще не пришлют сюда, Александр Петрович.
Баклушин. Правда, я еще одного немца из пистолета подстрелил.

(На сцене появляется немец)

Немец (декламирует, чуть подвывая). Uber allen Gipfeln
 Ist Ruh
Ф. М. (в пол–голоса переводит). Над всеми холмами
 Покой,

Немец. Ин аллен Випфелн
 Шпюрест ду
 Каум айнен Хаух.

Ф. М.. В верхушках дерев
 Ты не услышишь
 Даже дыхания;

Немец. Дие Фегеляйн швайген ин Вальде.

Ф. М.. Птицы молчат в лесу.

Немец. Варте нур, бальде
 Руест ду аух.

Ф. М.. Подожди лишь, скоро
 И ты отдохнешь.
 
Баклушин (к Ф. М.). Отдохну? Я? А мне чего–то отдыхать?! Я, не устал!
Немец (указывая перстом на Баклушина). А–а! Испугалься, русски?! Пльохой Русски,
 орднунг не уважать, менья убить! Зльой русски! Убивца! Убивца! Убиль меня!
 Убиль! (скрывается в кулисах).
Ф. М.. За что вы его?
Баклушин. Как послали меня в город Р. , вижу – город хороший, большой, только немцев
 много! (громко сморкается в платок).
Ф. М. (хватаясь за щеку). Неужели, только из соображения численности?
Баклушин. Я еще молодой человек, у начальства на хорошем счету;
 хожу по городу, гуляю, немкам подмигиваю. Понравилась мне одна немочка,
 Луиза.
Ф. М.. Ай, ай, ай!( хватается за вторую щеку). Ну, а что она?
Луиза (выходит из–за кулис; может играть та же самая актриса, что и Акульку. К
 Баклушину). Нет, этого не моги, Саша, потому я хочу всю невинность свою
 сохранить, чтоб тебе же достойной женой быть!
Ф. М.. Сама же взманила вас жениться?
Баклушин. Ну, как не жениться, подумайте! Вот я готовлюсь с просьбой идти к
 подполковнику... Вдруг смотрю – Луиза раз на свидание не вышла, другой не
 пришла, на третий не бывала... Я письмо отправляю; на письмо нет ответу.
Ф. М.. Что же случилось?
Баклушин. Что же, это, я думаю... То есть кабы обманывала она меня, так ухитрилась бы,
 и на письмо бы отвечала, и на свидание бы приходила!
Ф. М.. А что, что же она?
Баклушин. Пропала, так просто отрезала...
Ф. М.. Ай, ай, ай! Ну а дальше?
Баклушин (как бы отрорвавшись от дум). А?
Ф. М.. Дальше что было?
Баклушин. Не поверите! Пресмешная история!
Ф. М.. Так тем лучше! Рассказывайте!
Баклушин. Была у нее тетка старая, фуфырная такая... Обе они были прачки, для самого
 чистого белья, она и ее тетка... Жили зажиточно... Луиза и по–русски говорила хо–
 рошо, а только так, как будто картавила, – этакая то есть милушка, что я и не вст–
 речал такой никогда...
Ф. М.. А по какой причине пропала?
Баклушин. Это тетка, думаю. К тетке я ходить не смел; она хоть и знала, а мы все–таки
 под видом делали, то есть тихими стопами... Я как угорелый хожу, написал после–
 днее письмо...
Луиза (которая все это время обцеловывала письма Баклушина; с другого конца сцены
 читает цитату из последнего письма). Коль не придешь, сам к тетке приду!
Баклушин (к Ф.М.). Испугалась!
Ф. М. (Баклушину). Пришла?
Баклушин. Пришла! (открывает обьятия Луизе).
Луиза (которая уже подошла к Баклушину). Пришла и плачу! Видишь, Саша, как плачу?
Баклушин (расстрогано). Вижу, Луиза, вижу!
Луиза (вытирая платочком заплаканные глаза и сморкаясь). Шульц, один немец, дальний
 наш родственник, часовщик, богатый и и уж пожилой изьявил желание на мне
 жениться, чтоб и меня осчастливить, и самому на старости без жены не остаться...
Баклушин. А как же, любовь, Луиза?
Луиза. Да, любит он меня, любит! Давно уж намерение это держал, да все молчал,
 собирался...
Баклушин. А как же я, Луиза?
Луиза. Саша! Я плачу, я тебя обнимаю, Саша! А он богатый! И это для меня счастье!
Баклушин. А что он, хорош?
Луиза. Нет, пожилой такой, с длинным носом... (смеется).
Баклушин. Эх, резон говоришь! (обнимает Луизу и валит ее на сено). Что толку тебе за
 солдата выйти?
Луиза (отбиваясь). Саша, я плачу, Саша!
Баклушин (переходит в серьезную атаку). Хоть я и унтер, но что толку за солдата идти!?
Луиза. Так, неужели ж ты, Саша, меня моего счастья хочешь лишить? (плачет).
Баклушин (пристыженно). Ну, прощай, Луиза, бог с тобой; нечего мне тебя твоего сча–
 стья лишать! (встает на ноги). Не судьба, значит!
Луиза. Я плачу, Саша! (ревет).
Баклушин (к Ф. М.). Ушел я от нее! (отходит от Луизы, которая продолжает всхлипы–
 вать). Пошел я под магазин Шульца, смотрю в стекло: сидит немец, часы
 делает, нос горбатый, глаза выпучены, во фраке и стоячих воротничках, этаких
 длинных, важный такой. Я так и...
Ф. М. (перебивает). Бабахнул, Саша?
Баклушин. Нет, так и плюнул! Правда, хотел было у него тут же стекло разбить... Да что,
 думаю... Нечего трогать, пропало, как с возу упало! Пришел в сумерки в казарму,
 лег на койку и вот верите ли...
Ф. М. (чуть сопит). Верю, Саша, верю!
Баклушин. Ка–а–ак заплачу! (беззвучно рыдает).
Ф. М. (смахивая с ресницы слезу). Ну, проходит день, другой, третий...
Баклушин (к Ф. М.). Нет, с Луизой не вижусь!
Ф. М.. А что дальше–то, Саша?
Баклушин. А меж тем услыхал от одной кумы...
Луиза (перебивает, говорит в зал как бы для уточнения и пояснения) Старая такая, тоже
 прачка, которая к нам с теткой в дом хаживала... (Накидывает на себя платок,
 надевает на нос очки и шамкая, пародируя старую женщину, произносит слова
 кумы)
Кума (она же Луиза). Шульц, и тетку, и Луизу покуда еще в черном теле держит! Может
 еще и раздумает, совсем–то еще и теперь не решился идти под венец...
Баклушин. Вот, паразит!
Кума. Немец про вашу с Луизой любовь знает, потому–то и решил поскорее свататься А
 то бы еще года два подождал...
Баклушин. Вот, скотина!
Кума. С Луизы такую клятву взял, такую клятву взял...
Баклушин. Какую?
Кума (плачет и под конец реплики вновь превращается в Луизу). Страшную! Касаемо
 того, что бы знать тебя не знала и не виделась с тобой! (ревет, бросается на шею
 Баклушина)
Баклушин (с достоинством). Отойди, Луиза! Ты мне не невеста, и я тебе – не жених!

(Луиза, всхлипывая, повинуется, отходит.)

Ф. М. (Баклушину). А дальше, Саша?
Баклушин. Сказала мне кума, так же, что послезавтра, в воскресенье, он их обеих утром
 на кофе звал и что будет еще один родственник, старик, прежде был купец, а те–
 перь бедный–пребедный, где–то в подвале надсмотрщиком служит.

(Где–то в глубине сцены появляется второй немец, здоровается за руку с Шульцем)

Шульц. Херцлих вилькоммен!
Второй немец (подобно павлину лопаясь от чувства собственного достоинства). Данке!

(Оба немца уходят куда–то еще подальше в глубину сцены)

Баклушин. Как узнал я, что в воскресенье они, может быть, все дело решат, так меня зло
 взяло, что и с собой совладать не могу. И весь этот день и весь следующий только
 и делал, что об этом думал. Так бы и съел этого немца, думаю.
Ф. М. И, что же, съели, Саша?
Баклушин. Нет, в воскресенье утром еще ничего не знал, а как обедни отошли – вскочил,
 натянул шинель да и отправился к немцу. Думал их всех застать. А почему я
 отправился к немцу и что хотел там сказать, поверите – сам не знал... И только на
 всякий случай пистолет в карман сунул...
Ф. М. Вот, она, ошибка–то!
Баклушин. Маленький такой (показывает размеры пальцами) пистолетишка, дрянной, с
 прежним курком; еще мальчишкой из него стрелял (Ударяет себя по лбу). Из него
 и стрелять–то нельзя уже было!
Ф. М. (в сердцах). Однако ж, пулей вы его зарядили!
Баклушин. Думал, станут выгонять, грубить – я пистолет выну и их всех напугаю!
Ф. М. (строго, но с состраданием). Плохо думали, Саша!
Баклушин. Одним словом, прихожу! В мастерской никого нет, а сидят все в задней
 комнате. Окромя их, ни души, прислуги никакой. У него–то всего прислуга
 одна немка была, она же и кухарка.

(На задний план сцены выбегает чистенькая кухарка в белоснежнем передничке, делает книксен.)
Ф. М.. Господи, причем же тут кухарка?!

(Разобравшись, что тут ей не место, чистенькая кухарка вновь делает книксен и чуть по–
 балетному убегает.)

Ф. М. (Баклушину). Дальше, Саша!
Баклушин.Я прошел магазин; вижу – дверь в заднюю комнату заперта, да старая этак
 дверь, на крючке. Сердце у меня бъется, я остановился, слушаю: говорят по– неме–
 ки! Я как толкну ногой из всей силы, дверь тотчас и растворилась.

(Выбегают испуганные: Шульц, Луиза, Луизина тетка, второй немец)

Баклушин (подходит к неизвестно откуда взявшемуся чайному столику, как бы в чем–то
 убедившись). Стол у них накрыт! (обвинительным тоном) Кофейник! Большой!
 Кофей на спирте кипит! Та–а–ак, сухари!
Луиза. Ма–а–аленькие (показывает мизинец) такие сухарики!
Баклушин. А на другом подносе?
Луиза (стыдливо). Графин водки...
Баклушин (как бы продолжая обвинительную речь). Бутылка еще вина какого–то, селедка
 и колбаса! (подходит к Шульцу) Жених причесанный! (бросив свирепый
 взгляд на второго немца) Родственник толстый, молчит! (делая полу–шу–
 товской поклон в сторону тетки) Тетка, вся такая чистая и расфуфырная!
Шульц. Что вам угьодно?
Баклушин. Чего, угодно, говоришь? (пауза). А ты гостя принимай, водкой потчуй! Я к
 тебе в гости пришел!
Немец (подумав). Садит–с. (жестом приглашая Баклушина присесть)

(Баклушин садится, тетка одобрительно кашляет)

Баклушин. Давай же, водки–то.
Шульц. Вот, вотька (показывает); пейте, пожальуй.
Баклушин. Да ты мне хорошей водки давай!
Шульц. Это хороший вотька!
Баклушин (к Ф.М.).Обидно мне стало, что он меня так низко ставит. А всего
 пуще, что Луиза смотрит!

(Луиза картинно отворачивается от Баклушина, тетка примирительно кашляет)

Ф. М. (Баклушину, как бы ожидая утвердительного ответа). Однако, от водки,
 все–таки не отказались?

(Баклушин вздыхает, наливает сам себе водки и залпом выпивает)

Баклушин (не закусывая, Шульцу). Да ты что ж так грубить начал, немец? Ты со мной
 подружись. Я по дружбе к тебе пришел.

(Тетка, словно гора с плеч спала, облегченно кашляет)

Шульц. Я не могю бить ваш дрьюг!
Баклушин. А почему не можешь?
Шульц.Ви – простой зольдат!

(Тетка удушливо кашляет)

Баклушин. Ну, тут я взбесился! (немцу) Ах, ты чучела, колбасник! Да знаешь ли ты, что
 от сей минуты я все, что хочу, с тобой могу сделать? Вот, хочешь, из пистолета
 тебя застрелю? (направляет на Шульца пистолет).
Ф. М. Немец испугался?
Баклушин (не смотрит на Ф. М. и так отвечает). Удивился, однако ж опомнился!
 
(Встает, подходит к Шульцу, наставляет ему дуло прямо в голову, в упор, тетка кашляет так, что скоро окончательно задохнется)

Баклушин. Что, испугался, немец?
Шульц. Я вас не боиьюсь! И прошу, как блягородний человекь, вашу шютка сейчас
 отставить! А вас я совьсемь не боиьюсь!
Баклушин. Не боишься? А сам–то головы из под пистолета пошевелить не смеешь?!
Шульц. Нет, ви это никакь не смееть сделать!
Баклушин. Да почему не сметь–то?
Шульц. Вамь строго запрещьено, вась наказать будуть за это!
Баклушин. Так, не смею, по–твоему?
Шульц. Неть!
Баклушин. Не смею?
Шульц. Ви это зовершенно не смейть зо мной сделять!
Баклушин. Ну, так вот же тебе, колбаса!
 
(Баклушин прячет свой пистолет, подходит к Ф. М., немцы расходятся по кулисам)

Ф. М. Так и выстрелили?
Баклушин. То есть черт этого дурака немца знает!
Ф. М. Так что же произошло, за что же вас, Саша, сослали?
Баклушин. Не поджег бы он меня сам, эх! (машет рукой) За спором только дело стало!
Ф. М. Так выстрелили вы или нет?
Баклушин. За спором, говорю, только дело стало, не подожги он меня сам...
Ф.М. Не стреляли?
Баклушин. А вам выстрел надо видеть? Пожалуйста!

(За кулисами слышен выстрел, слышен, так же, женские возгласы и комментарии родственника на тему «швайн»)

Баклушин. Выстрелил, но только по причине его дурости! Да так выстрелил, что он со
 стула свалился!

(Слышны звуки грузно падающего тела и опрокинутого стула)

Бaклушин. Вот такая история...
Ф. М. На крик сбежались люди и вас связали?!
Баклушин (нехотя). Никак нет-с!
Ф. М. А как?
Баклушин. Пришел я домой, лег на койку и думаю: вот сейчас возьмут...
Ф М. А пистолет? Орудие убийства?
Баклушин. Пистолет я еще там, у немца, в карман да и был таков, а как в крепость входил,
 тут у крепостных ворот пистолет в крапиву бросил.
Ф М. Значит, орудиe убийства позже нашли?
Баклушин. Никак нет-с, не нашли!
Ф. М. Нет?!
Баклушин. Так, кому же охота в крапиву-то лазить?
Ф. М. И каким способом вас уличили?
Баклушин. Лежу на койке и все думаю: вот сейчас возьмут...
Ф. М. Не берут?
Баклушин. Час проходит, другой – не берут. И уж перед сумерками такая тоска на меня
 напала, такая тоска... Вышел я, беспременно Луизу повидать захотелось...
Ф. М. Понятно, вы явились к ней, а она подняла крик, народ сбежался вас и забрали...
Баклушин. Дался вам этот крик?!
Ф. М. Не кричала?
Баклушин. Нет!
Ф. М. Понятно, кричала тетка, народ сбежался и вас...
Баклушин (перебивает). И тетка не кричала!
Ф. М. Что ж, родственник их, кричал что ли?
Луиза (выбегает из-за кулис). Родственник, как всю жизнь свою молчал, ничего не
 говорил,а как случилось дело, взял шапку и первый ушел!
Баклушин. Луиза!
Луиза. Саша! (бросается на шею к Баклушину) Всему я виновата, что тетки послушалась!
Баклушин. Луиза!
Луиза. Я плачу, Саша! (плачет). Тетка тоже плачет!

(Из-за кулис слышен слезливый кашель тетки)

Луиза. Плачет и так трусит, что заболела и молчок; и сама никому не оъявила и мне гово-
 рить запретила!
Баклушин (плачет). Луиза!
Луиза. Не плачь, Саша! Нас никто давеча не видал. Шульц и служанку свою услал, потому
 боялся...

(На сцене появляется чистенькая служанка)

Служанка (плачет). И правильно сделал! Если бы я узнала, что он на тебе, Луиза жениться
 хочет, то я бы в глаза ему вцепилась, волосы бы повыдергивала!
Ф. М. Господи, ну, при чем тут служанка?!
Служанка. Ну, да! Служанка, как всегда ни при чем! Служанка для вас и на каторге слу–
 жанка!

(Делает книксен и плача, но, все-таки, по-балетному выбегает за кулисы).

Ф. М. (указывая по направлению, куда убежала служанка) Это она, что ли кричала?
Баклушин. Нет!
Луиза. Так ее же там не было?! Шульц ее услал!
Ф. М. А кто же кричал?
Баклушин. Никто не кричал!
Ф. М. Нет?
Луиза. Нет! Из мастеровых тоже в доме никого не было; всех удалил. А потому надо
 молчать, а если все-таки прознают, то я за тобой, куда тебя сошлют, пойду, все
 для тебя покину!
Баклушин. И черт их женщин-то поймет... Так она меня разжалобила, что подумал: всей
 жизни моей тут и решиться...
Луиза. Я все твое счасье, Саша, дам тебе испытать; каждый день будем сходиться!
 Пойдем, Саша, пойдем...
Баклушин (к Ф. М.) Вот так, за две недели я все свое счасье и испытал...
Луиза. Пойдем, пойдем...
Ф. М. А потом?
Баклушин. А потом в город Р. , другой богатый немец пожаловал... Тоже пожилой часов-
 щик, жених завидный! Тетка от кумы об этом прознала, толстого родственника
 позвала, сговорились... Оба они на меня и донесли... (пауза) А вас, добрый
 человек, за что упекли?
Ф. М. Хотите чаю, Саша?

Высвечиваются только что повенчанные Шишков и Акулька

Ф. М. А вот, Шишков на своей свадьбе гуляет...
Микита (после раздумий). Повенчалися! Хоть и не честно, но крепко! Дело сделано и
 покончено!
Анкудим. В древние годы, при честных патриархах, я бы ее, эх... (пьет водку). А ныне...
 (подумав) эх, (снова пьет водку), дело сделано! (Шишкову с Акулиной) Идите в
 клеть!
Микита (Шишкову). А что у тебя в кармане-то?
Шишков. А, этто... плеть! (достает из кармана плетку). Как к венцу отрезвился, так сразу
 припас. Уж натешусь же я теперь, что бы знала как бесчестным обманом замуж
 выходить!
Микита (с одобрением). И дело! (Анкудиму) Значит, что бы она и впредь чувствовала...
Анкудим (Миките). А ты, дядюшка, пей да помалчивай!
Микита (Шишкову). Тебе налить?
Шишков. Угу! Налить!
 
(Микита наливает Шишкову рюмку водки, тот забирает, благодарит и пьет)

Шишков (пробует плеть на руку). Да и люди будут знать, что не дураком женился! Пой-
 дем, Акулина Кудимовна! Пускай они себе пьют, а мы, как положено по нашему
 месту, после венца – сразу в клеть!
Марья Степановна (плачет). Акулина! Доченька! Стоит белая! Чего стоишь? Иди! Ни
 кровинки в лице! Иди, родная, иди!

(Акулина С Шишковым выходят)

Анкудим (жене). Не плачь!
Марья Степановна. И как тут не плакать?!
Анкудим (строго). Поди, не первый раз бита будет!
Марья Степановна (заливается ревом) Доченька моя родимая!
Мать Шишкова (Марье Степановне). Да, не будет он ее долго бить, а только для поряд-
 ку... Легонько побъет и перестанет!

(Мать Шишкова, глотая слезы, открывает объятья дла кумы; та ревет, но целуется)

Микита (после выпитой рюмки). Оно, конечно, коли не бить – не будет добра! Опять-таки
 выходишь ты сам по себе оченно глуп. Я, раз, свою жену с полюбовником застал.
 Так я ее в сарай зазвал; повод сложил надвое. Кому, говорю, присягаешь? Кому при-
 сягаешь? Да уж драл ее, драл, поводом-то, драл-драл, часа полтора ее драл, так она
 мне: «Ноги, кричит, твои буду мыть да воду эту пить». Да вы все ее помните, Овд-
 отьей звали ее (утирает пьяную слезу).
Мещанин. Бить тоже много не годится! Накажи, поучи, да и обласкай (тоже прослезился).
 На то и жена!
Мать Шишкова (освободившись от обьятий Марьи Степановны) Пейте, гости, дорогие,
 пейте! Чего уж тут плакать! Дело сделано!
Анкудим (Миките). Пей, Микита! (мещанину) И ты, пей!
Мещанин (пъет). Пить тоже много не годится; руки-ноги свяжет, да язык на долгое время
 не завяжет!
Микита. Это ты о чем?
Мещанин. Эх, живите больше, люди добрые! (снова пьет).

(Внезапно, к пьющим возвращается Шишков)

Шишков (громко). Встречу теперь Фильку Морозова – и не жить ему больше на свете!
Мать Шишкова. Что случилось?
Шишков. Я-то плеть тут же у постели положил, а она, братцы мои родимые, как есть ни
 в чем не повинная передо мной вышла!
Мещанин (опустив огурец, которым закусывал) Что ты!
Шишков. Ни в чем не повинная! Как есть честная из честного дома! (кричит по напра-
 влению к комнате, где оставил Акулину) Акулина Кудимовна, матушка! Прости ты
 меня дурака, в том, что я тебя тоже за такую почитал. Прости меня, подлеца! В пояс
 тебе кланяться буду! (вырывается из материнских обьятий и бежит в комнату к
 жене)
Микита. А? Что? Что случилось?
Марья Степановна (дико воет). За что же, она после эфтова такую муку перенесла?
Микита. Случилось-то что?
Мещанин (обьясняет, как глухонемому). Честная! Из честного дома!
Микита. Не может быть!
Анкудим. Знали бы да ведали, не такого бы мужа тебе, возлюбленная дочь наша, сыскали!
Марья Степановна. За что же ее Филька Морозов перед всем светом обесчестил? (срыва-
 ется с места и бежит с плачем в комнату к дочери).
Анкудим. Дочь наша возлюбленная! (тоже бежит в комнату к дочери).
Мать Шишкова. Изверг! Варнак! Плетью грозился! (бежит в комнату к сыну).
Микита. Все убежали, а что-то там происходит? Интересно! Да, идти туда стыдно...
Мещанин (подглядывая в комнату, где находятся молодожены и их родственники) Стари-
 ки, так те уж кому молиться не знают...
Микита. А Шишков? (тоже пытается заглянуть в комнату). Мне с моими очками не видно!
Мещанин. Перед кроватью в коленях у ней валяется!
Микита. А она, она-то, что?
Мещанин. Она на кровати сидит, глядит на него... Обе руки ему на плеча положила...
Микита. И только-то?
Мещанин. Смеется, а у самой слезы текут; плачет и смеется... Глаза большие!
Микита. Ведомо, истинная красавица! (плачет).
Мещанин. Да! Глазастая, да не про нас!
Микита. Энтово, ты о чем?
Мещанин. Пей, вдовец, пей!
Микита. А ты, чай, не вдовец?
Мещанин. Вдовец!
Микита. Вот, и ты пей!
Мещанин. Вот и пью!
Микита. Не-е-т, не пьешь!
Мещанин. Не пью?!
Микита. Подглядываешь да зубоскалишь!
Мещанин. А ты, что, не подглядываешь?
Микита. Я – нет! У меня – очки! Все знают, с пяти шагов – ничегошеньки не вижу!

(Из покоя молодоженов возвращается Марья Степановна и Анкудим; позже Мать Шишкова)

Анкудим. Эх, знали бы да ведали, не такого мужа Акульке сыскали бы!
Микита. Дело сделано, Анкудим Трофимыч! Дело сделано!
Анкудим. У тебя, Микита Григорьич, очки грязью какой-то заляпаны; поди, не вид-
 ишь ничего!
Микита. А что, грязь? Грязь и почистить можно.
Марья Степановна. Что это вы все о грязи, да грязи! Нету грязи! Чистая моя дочь вышла!
Мать Шишкова.А Ваня чем плох? Вот выйдут они в первое воскресенье к церкви, вот
 приодену, вот увидите... Тонкого сукна кафтан, в шапке смушачьей, а шаровары
 наденет плиссовые...
Марья Степановна (перебивает). А на ней - новая заячья шубка, платочек шелковый будет
Мать Шишкова (перебивает). То есть будут стоить друг друга!
Марья Степановна. Вот люди и залюбуются!
Мать Шишкова. И Ваня, сам по себе, и Акулина... Оба хороши будут!
Марья Степановна. Хоть и нельзя будет перед другими хвалить, да и похулить незачем
 будет!
Мать Шишкова. Так, что пейте, гости дорогие! За здоровье молодых пейте!
Мещанин (громко). За здоровье молодых! (пьет).
Микита. Эх, здоровье молодых! (тоже пьет).
Анкудим. За невинную дочь, зазря опороченную! (пьет).
Мать Шишкова. И за сына моего великодушного! Пейте, да закусывайте! Милости про-
 сим! Еды на всех хватит, чай, пироги не зря пекли!

Базар

Первая девушка. Девоньки, умницы, вы что знаете?
Вторая девушка (старается опередить первую). Акулька-то честная вышла!
Первая. Правильно, честная!
Вторая. Глянь, идут!
Третья. В церковь идут!
Первая. А Ванька-то какой важный вышагивает!
Третья. И шапка-то на нем новая!
Вторая. Из Анкудимовых денег куплена...
Третья. Смушачья шапка, красивая! А шаровары?
Первая. Плисовые.
Вторая. Тоже на Анкудимовы деньги куплены!
Третья. А кафтан?
Вторая. Ну, и кафтан!
Третья. Красивый!
Первая. Из тонкого сукна пошит!
Вторая. Потому такой важный вышагивает.
Первая. Довольный, что Акулина перед ним честная вышла!
Третья. А Акулина, тоже, ничего себе...
Вторая. Заячья шубка, как видно – новая!
Третья. Платочек шелковый...
Первая. Только опять не улыбчива...
Вторая. А чего ей улыбаться-то? Сказано было: честная, а не улыбчивая...
Третья. А если честная, то горевать-то зачем?
Первая. Да поди, попробуй, поживи с таким важным-то...
Третья. Да, такого парня из десятка не выкинешь!
Первая. Да и такую девку из десятка не выкинешь!
Третья. На другой день после свадьбы от гостей убег, по базару бегал, все кричал: «По-
 дать сюда Фильку, убью его!»
Вторая. Подле Власовых изловили и втроем силком домой приволокли, а он и дома буя-
 нит; Фильку ему подавай... Пьяный, наверное был...
Третья. Ну, а как же не быть пьяным, на второй день после свадьбы-то?!
Первая. Ох, пьяный- не пьяный, а не даст ему жизни Филька!
Третья. И ей не даст!
Вторая. Обоим худо будет! Гляньте, девоньки, Филька идет! Ой, что-то будет?

(Все девицы выходят на авансцену и смотрят по направлению в зал: коментируют происходящее как бы на их глазах)

Третья. Вот, Ваня Филю подлецом обзывает!
Первая. И Акульку в избу отсылает...
Вторая. А та, ничего себе, спокойно идет...
Третья. Тише, Филька говорит!
Первая Что говорит?
Третья Не слышишь, что ли?
Первая Нет!
Третья. Это потому, что сама говоришь!
Первая. Нет, это ты говоришь!
Вторая Да, тихо, вы! Говорит: «Продай жену – пьян будешь! У нас, говорит, солдат Яшка
 затем и женился, с женой не спал, а три года пьян был!»
Третья. А Ванька что отвестствует?
Вторая. Опять подлецом называет.
Первая. А Филька что, не дерется?
Вторая. А Ванька, разве дерется?
Третья. Что ж они делают?
Вторая. Тише, дайте послушать... (прислушивается) Ты, говорит Филька Ваньке, дурак...
Первая и Третья (вместе). Так и говорит?
Вторая (утвердительно кивает головой для пущей убедительности). Дурак, говорит!
Первая. А Ванька ничего не ответствует?
Вторая. Не видишь, разве, молчит?! Как воды в рот набрал!
Третья. А почему молчит?
Вторая. Да потому, что Филька продолжает!
Первая и Третья (вместе). Говорить продолжает?
Вторая. Да! Говорит, ведь тебя нетрезвого повенчали, что же ты в эфтом деле смыслить
 мог?
Первая и Третья. А Ванька что отвечает?
Вторая. Вы, что, ослепли? Не видите, разве, как к себе в избу Ванька-то засеменил?
Первая и Третья. Как не видеть, видим!
Вторая. Во, как к Акульке поспешает...
Первая и Третья. А Филька, что?
Вторая. Довольный, стоит, ухмыляется и так его от довольства к себе распирает, что вот-
 вот запоет!
Первая и Третья (глубокомысленно). Если Ваньку-то нетрезвого повенчали, то что же он в
 эфтом деле смыслить мог?!
Вторая (с неменьшим, чем у подруг глубокомыслием). Тотово!

На сцене появляется Филька, который и, впрямь, поет.

Филька. Я вечор млада
 Во пиру была.
 У меня ль, младой,
 Дома убрано:
 Ложки вымыла,
 Во щи вылила;
 С косяков сскребла,
 Пироги спекла.

Все девушки (вместе). Красиво поешь, Филя!

В избе у Шишковых

Шишков (кричит). Вы меня нетрезвого повенчали!
Мать Шишкова. Голь! Рвань! (внезапно заплачет) Вань, а Вань?! Ну, хватит чепуху
 городить-то... А то, дурь, Вань, сплошная дурь!
Шишков. У тебя, матушка, золотом уши завешаны. Подавай Акульку!

(Появляется Акулина).

Акулина (молчит).
Шишков. Молчишь?
Акулина (опять молчит).
Шишков. В глаза мужу смотришь и молчишь?!
Акулина (не проронит ни слова).
Шишков. Да я так тебя трепать буду, доколе сам с ног не свалюсь!
Акулина (молчит).
Шишков. Так трепать буду, что с хвори и боли заболеешь!
Акулина (молчит).
Шишков. У-у-у! Подлая! (идет на Акульку с плеткой)
Акулька (нe защищаeтся от ударов, глухим голосом поет). Я вечор млада
 Во пиру была.
 У меня ль, младой,
Шишков. Не петь!Не петь, развратная!
Акулина (продолжает пение). У меня ль младой
 Дома убрано:
 Ложки вымыла,
 Во щи вылила;
Шишков. Ах, так? Убью, подлая!(возобновляет побои).
Акулина (уже не пение, уже стоны, сквозь которые можно все-таки различить слова и
 даже мелодию). С косяков сскребла,
 Пироги спекла.

(Шишков, обессилев и рыдая, падает на пол, к нему подбегает мать и колотит его по вздрагивающей спине кулаками).

Мать Шишкова. Подлец, подлец, варначье твое мясо!
Шишков (рыдая). Не смей мне теперь никто говорить, потому как меня обманом женили.

Улица

Мещанин (Анкудиму). Живите больше, Анкудим Трофимыч! А зятек- то ваш после
 встречи с Филькой вновь запил, закуролесил!
Анкудим. В древние годы, при честных патриархах, я бы его, на костре изрубил!
Мещанин. А, теперича, как быть?
Анкудим. Он еще не бог знает, какой член; я на него управу найду!(куда-то собирается
 идти). Найду я на такого управу!
Мещанин. Да как же вы теперь до него достанете? Он же у Фильки теперь гостем сидит!
Анкудим. Как у Фильки? Разве тот еще не все деньги пропил?
Мещанин. Пропить-то пропил, все порешил, но в наемщики к Власовым, за старшего
 сына, значит, в солдаты собрался пойти... Там и пьют! Вот (указывает на трех
 девушек) и девки о том судачат...
Анкудим. Дело семейное... Не-е, к Власовым не пойду...
Мещанин. Живите больше, Анкудим Трофимыч!

 (Анкудим с Мещанином расходятся в разные стороны).

А на другой стороне улицы слышен девичьий смех

Вторая девушка. А нет, скучно станет, как Филька в солдаты пойдет! Намедни старика
 Власова за бороду таскал... Я, дескать, за твоего сына в солдаты иду, значит,
 ваш благодетель, так вы все меня уважать должны!
Первая. Кому скучно, а кому полегче...
Вторая девушка. Ну нет, Акульке еще долго терпеть мужнины побои...
Третья. Почему долго-то? Ведь сказано, в солдаты Филька идет?!
Вторая. По нашему месту, коли наемщик, в хозяйском доме по полугоду живут, а деньги,
 значит, в день сдачи только получают...
Третья. Ох, пропадет Акулька, от мужниных побоев пропадет, за пол года-то!
Первая. А Васька-то, как напьется, подлецом Фильку Морозова называет, а перед
 попойкой: «Не трожь Фильку, Филька Морозов мне приятель и первый друг!»
Вторая (глубокомысленно) Ох, девоньки, умницы, такое дело добром не кончается!
Первая и Третья (тоже глубокомысленно). Тотово, не кончается!

Около дома Власова

Филька (Шишкову). Милости просим, захаживайте! (шутовской поклон в адресс Шиш-
 кова).
Шишков (кланяется). Благодарствую! (делает движение по направлению к воротам)
Филька. Да, куда ты прешь-то?
Шишков. Аль, не сам приглашал?
Филька. Да ты чего в ворота-то идешь?
Шишков. А как?
Филька. Не хочу в ворота, пусть старик Власов заплот разбирает!
Мещанин (подходит к собеседникам). Живите больше! Товарищи не нужны?
Филька. Коли петь да танцевать будешь, то нужны... На, держи (бросает в Мещанина мед-
 ной копейкой, которую тот схватывает на лету)
Шишков. И от меня держи! (в свою очередь кидает мещанину медную копейку).
Филька (Шишкову). Ты, чего, этто, Акулькин муж, деньгами раскидываешь? (Мещани-
 ну) А ну, верни ему копейку!
Мещанин. Так ведь, я не просил, он сам отдал!
Шишков. Как есть: сам отдал, а назад не возьму...
Филька (Мещанину). Отдай! Ты - вдовец, а у него – семья, ему нужнее! Супруга у него
 милосердивая душа, благородная, учтивая, обращательная, всем хороша, во как у
 него теперь!
Шишков. Да, так у меня теперь! (Мещанину) Отдавай, назад копейку!
Мещанин (отдает). Держи!

(Шишков берет назад свою копейку, Филька бьет его по руке; копейка падает на землю).

Шишков (Фильке). Ты чего?
Филька. А забыл, парень, как сам Акульке дегтем ворота мазал? (хватает Шишкова за
 волосы.)
Шишков (согнувшись и замерев, так как каждое движение причиняет ему боль) Подлец,
 Филька!
Филька. Пляши, Акулькин муж, я тебя так буду за волоса держать, а ты, пляши, меня по-
 тешай!
Шишков (двигает телом в том направлении, куда тянет его Филька за волосы) Подлец,
 мразь, ты, Филька!
Филька. Я к тебе в дом с канпанией на паре с бубенцами приеду и Акульку, твою жену,
 при тебе розгами высеку!
Шишков (продолжает притаптывать). Врешь, собачье мясо!
Филька. При тебе розгами сечь буду, сколько мне будет угодно, сечь буду...


(Странный танец еще какое-то время продолжается, а Мещанин подбирает с земли
 копейку, оброненную Шишковым, прячет себе в карман и покидает место проишес-
 твия)

Три девушки (которые успели подойти; говорят вместе). Смотрите, люди добрые, Филька
 Ваську за медведя держит. Танцевать его заставляет!
Микита (проходит мимо). А я не вижу, у меня очки грязью заляпаны...

В избе у Шишковых

Мать Шишкова (Марье Степановне). Обидно, Марья Степановна, обидно! Опять же эту
 привычку взял; иной день с утра до ночи бьет: встала неладно, пошла нехорошо.
 Не побьет, так скучно ему, варнаку!
Марья Степановна (плачет). А она? Она, родимая, что?
Шишкова. Сидит, молчит, в окно смотрит да плачет...
Марья Степановна. А вы?
Шишкова. Тоже плачу, да костю, его, костю: «Подлец, говорю, варначье твое мясо, так
 говорю!»
Марья Степановна. А он?
Шишкова. Ведомо, жаль этто ее становится (плачет), а все равно бьет...
Марья Степановна. А вы?
Шишкова (рыдает). Костю его, костю; подлец, говорю, варначье твое мясо, говорю...
Марья Степановна. А он?
Шишкова. Говорит, я вас, -мне говорит, - я вас и слышать теперь не хочу! Что хочу те-
 перь, то над всеми вами и делаю, потому, говорит, я теперь в себе не властен!
Марья Степановна. А вы?
Шишкова. Костю, его, костю, варначье твое мясо, говорю...
Марья Степановна. А он?
Шишкова. Сидит целыми днями, из избы носа не кажет (понизив голос) боится, как бы
 Филька угрозы своей не исполнил, не приехал бы да его на весь свет не обесчестил
 бы... (плачет взахлеб)
Марья Степановна (повысив голос так, что бы Шишков ее в соседней комнате услишал). С
 докукой тебе, Иван Семеныч, статья небольшая, а просьба велика. Вели свет ви-
 деть, в ножки тебе поклонюсь, смирись, прости ты ее! Акулину злые люди огово-
 рили; сам знаешь, честную брал... (пауза) Чего же ты молчишь? (Шишковой) Чего
 же этто он молчит?
Шишкова (плачет) Переживает! (утерев слезу и высморкавшись в платок). А, может, спит!
 
Улица

Вторая девушка. А вчера Филька Ваньку у ворот подстерег да как крикнет – У тебя, кри-
 чит, - жена для модели, что бы, - кричит, - люди глядели!
Первая и Третья. А Ваня?
Вторая. Ведомо, - подлец, ты Филька, - говорит...
Первая и Третья. А Филька?
Вторая. Смеется и ни какой управы на него нету...
Первая. У Власовых-то дым коромыслом пустил, хозяина кажинный день после обеда
 за бороду таскает, все в свое удовольствие делает...
Третья (перебивает). С Настькой, дочкой Власовской спит!
Первая. Кажинный день ему баня, и чтоб вином пар поддавали...
Третья (перебивает). А в баню, что бы его бабы на своих руках таскали...
Вторая. Совсем как есть опился! Ан, скучно станет, как отрезвят да в солдаты повезут
 сдавать!
Первая и Третья (вместе). Ой, девицы, умницы, скучно станет!

Появляется Мещанин

Мещанин. Фильку Морозова отрезвили и в солдаты повезли сдавать! Народу-то, народу-
 то по всей улице-то валит!
Микита. Фильку Морозова сдавать везут?!
Трое девушек (вместе, компетентно). Значит, отрезвили!
Мещанин. На телеге везут по всей улице, а он на все стороны кланяется!

На сцену вьезжает телега с кланяющимся Филькой

Филька. Прощайте, люди добрые! Вернусь к вам через десять лет фельдмаршалом или
 генералом вернусь!
Микита. Махни-дралом придешь! Точи-не-зеваем привезут!
Трое девушек (махают Фильке платочками). Вам бы очки почистить, Микита Григорьич!
Мещанин (показывает в противоположное от Фильки направление) А там, что Акулька?
Трое девушек (вместе). Точно, она! Подкараулила!
Мать Шишкова. Не подкараулила, а на огороде была!
Филька (вознице). Стой! На чуток отлучусь, - не бойся, обязательно вернусь! (спрыгивает
 с телеги и подходит к Акулине, которая, случайно оказалась посередине улицы, от-
 весив ей поклон громко говорит) Душа ты моя, ягода! Любил я тебя два года, а те-
 перь меня с музыкой в солдаты везут. Прости меня, честного отца честная дочь, по-
 тому я подлец перед тобой! Во всем виноват! (Снова кланяется Акулине в землю).
Акулина (поклонившись Фильке в пояс). Прости и ты меня, добрый молодец, а зла я на
 тебе никакого не знаю...

(Возница и несколько парней водворяют Фильку вновь на телегу, Акулина берет ведро, которое поставила до того на землю и начинает двигаться в противоположную движению телеги сторону)

Филька (отьезжает со сцены). Прощайте, люди добрые! Прощайте! Костьми на чужбине
 лягу, но каким-нибудь фельдмаршалом стану!

(Присутствующие выходят со сцены, провожая телегу с Филькой).

Шишков (который наблюдал эту сцену со стороны подходит и становится лицом к Акули-
 не). Что ты ему, собачье мясо, сказала?
Акулина (спокойно поставив ведро на землю). Да я его больше света теперь люблю!
Шишков (тихо). Акулина! Я тебя теперь убью!

(Акулина вновь берет ведро и не спеша идет к избе)
 
Мать Шишкова (которая тоже стояла неподалеку и не пошла провожать Фильку; подходит
 к сыну из-за спины).Пойдем, Ваня в дом... Теперь все будет хорошо... Хорошо все
 будет, Ваня!
Шишков. Квасу бы испить...
Шишкова. Вот и молодец, вот и испей...
Шишков. А завтра, как займется заря, на заимку поехать надо...
Шишкова. Вот и правильно! Вот это дело; пора страдная, а работник, слышно, там треть-
 ий день животом лежит...

(Шишков с матерью медленно идут в избу.)

Высвечивается Арестант

Арестант (смотрит в потолок).Поверьте, что в этой мысли заключается какое-
 то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и
 тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого. И наконец, если б даже
 предположить эту сказку об устроенном наконец-то на земле человеке на разумных
 и научных основаниях - возможною и поверить ей, поверить грядущему наконец-
 то счастью людей, - то уж одна мысль о том, что природе необходимо было, по
 каким-то там косным законам ее, истязать человека тысячелетия, прежде чем
 довести его до этого счастья, одна мысль об этом уже невыносимо возмутительна.
 Теперь прибавьте к тому, что той же природе, допустившей человека наконец-то
 до счастья, почему-то необходимо обратить все это завтра в нуль, несмотря на все
 страдание, которым заплатило человечество за это счастье, и, главное, нисколько не
 скрывая этого от меня и моего сознанья, как скрыла она от коровы, - то невольно
 приходит в голову одна чрезвычайно забавная, но невыносимо грустная мысль:
 "ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб
 только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет?"

В избе у Шишковых

Мать Шишкова. Вань, а, Вань! Где ты?
Шишков (входит). Ночь-то, этто, не спится... Вышел в сени водицу испить, а тут и заря
 заниматься стала...
Мать. Светает! А до нашей заимки верст пятнадцать мимо бору надо ехать... Не опоз-
 дать бы тебе...
Шишков (подходит к дверям во второй покой) Акулька, не спи! Собирайся на заимку
 ехать...
Мать. Дивный ты какой-то, Ваня, смирный, да – дивный... Все молчишь, молчишь...
Шишков. А что, этто, мне песни распевать?

(Входит уже собранная Акулина)

Шишков. А, собранная уже?
Акулина (молчит).
Шишков. Ну и ладно, телегу-то я уже запряг...
Мать. Засветло возвращайтесь!

Телега и бор около нее

Шишков (лошади). Т-п-п-ру! Стой! (Акулине) Молчишь? А ведь три версты уже проеха-
 ли!
Акулина (молчит).
Шишков. Надоела ты мне! Молись богу!
Акулина (встает, стоит перед мужем, испугана, но молчит)
Шишков. Как тилисну тебя по шее ножом, так конец твой и придет...
Акулина (молчит).
Шишков. Косы-то у тебя красивые, толстые! (касается волос жены).Схвачу тебя за воло-
 сы, замотаю на руку, обойду тебя сзади, коленками придавлю, выну нож, загну
 назад тебе голову да по горлу ножом (пауза) Не молчи, Акулина!
Акулина (смотрит на Шишкова, молчит).
Шишков. Не молчи, Алкулина! (пауза). Аку-л-и-н-а-а-а! (кричит и паралельно крику мо-
 тает себе на руку волосы жены, обходит ее сзади, придавливает коленями, выни-
 мает нож, обнажает и режет ей горло).

(Акулина с нечеловеческим криком, который переходит в хрип умирающей, падает на пол телеги, сверху на нее валится Шишков, который хоть и продолжает кричать, но плотно придавливает жертву к полу не давая, тем самым, высвободиться)

Шишков. Аку-л-и-н-а-а!

(Исторгнув с последним криком из души все кроме страха, Шишков бросает все еще подрагивающее тело жены, телегу, нож и убегает по направлению к городу)

На городском базаре

Мещанин. А нашли его вечером в собственной бане... Старая баня, неслуживая... Забился
 под полок и сидел там весь в жениной крови до вечера... Ну, там его и взяли...
Вторая девушка. А Акулина-то, знать, после него встала и тоже домой пошла...
Первая и третья (вместе). Порезанная!
Микита. Как пошла? Недорезал, значит?
Мещанин. Да! Так ее за сто шагов от того места и нашли...
Микита. Этта жила такая есть. Коли ее, эту самую жилу, с первого раза не перерезать, то
 все будет биться человек, и сколько бы крови ни вытекло, не помрет!
Трое девушек (вместе). Так, померла же она! Эх, почисти... Почисти очки, Микита Григо-
 рьич!
Мещанин (крестится) Упокой, господь, Акулькину душу!
Микита. Коли не бить, конечно, не будет добра, но... (чистит рубахой очки) Я тоже этак
 раз жену с полюбовником застал, загнал ее неверную в сарай, сложил повод надвое
 и говорю ей...
Мещанин (махает на Микиту рукой, перебивает). Знаем, Микита Григорьич, не продол-
 жай!
Микита. Знаете?
Девушки (вместе). Знаем! Овдотьей звали ее!

(Исчезают).

Высвечивается Арестант, оставшийся босиком в кальсонах и рубахе.

Арестант (подходит к столу, за которым спит Ф. М., ставит на стол табурет, влезает на
 него). Грусть этой мысли, главное - в том, что опять-таки нет виноватого, никто
 такой пробы не делал, некого проклясть, а просто все произошло по мертвым
 законам природы, мне совсем непонятным, с которыми сознанию моему никак
 нельзя согласиться. Ergo:
 Так как на вопросы мои о счастье я через мое же сознание получаю от
природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе, как в гармонии целого,
которой я не понимаю, и очевидно для меня, и понять никогда не в силах -
 Так как природа не только не признает за мной права спрашивать у нее
отчета, но даже и не отвечает мне вовсе - и не потому, что не хочет, а
потому, что и не может ответить -
 Так как я убедился, что природа, чтоб отвечать мне на мои вопросы,
предназначила мне (бессознательно) меня же самого и отвечает мне моим же
сознанием (потому что я сам это все говорю себе) -
 Так как, наконец, при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же
время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию, со
стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию, с моей
стороны, считаю даже унизительным -
 
 То, в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого (озирается,
понял, что позабыл повязать веревку на шею), я присуждаю эту природу (спускается со
стола, идет к постели, достает из под матраса веревку, вяжет петлю и накидывает ее на шею), которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание, - вместе со мною к уничтожению... (вновь поднявшись на стол, а затем табурет, закидывает второй конец петли на поперечную балку в потолке) А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого
(Собирается спрыгнуть со стула, но замирает, как будто бы что-то забыл. В первый раз осмысленно озирается по сторонам, обращая внимание не на мысли в собственном мозгу, а на жизнь. Взгляд Арестанта останавливается на спящем Ф. М.). Эй, вы! (Ф. М. тяжело просыпается, с просонья трет себе глаза). Вы! Да! Вас-то мне и надо!
Ф. М. (зафиксировав взгляд на Арестанте). Куда, это, ты, братец, залез? (не шевелится,
 так как боится спугнуть самоубйцу).
Арестант. Вас-то за что сюда упекли?
Ф. М. Что ж, это ты собрался сделать, а? Побойся бога! Помни, что над всеми нами, над
 самыми несчастными из нас – великий Бог и он любит нас!
Арестант (не собираясь вступать в полемику). Вас, говорю, за что сюда упекли?
Ф. М. Я, брат, грех свой тяжкий каторгой да трудом своим тяжким искуплю...
Арестант (теряя интерес к Ф. М.) А-а-а! Ну-ну... (Спрыгивает со стула, таким образом
 кончая свои счеты с жизнью).
 
Занавес