Не полковник

Не полковник

Билет на поезд достался мне буквально чудом. В пятницу из Киева не выбраться – столичные провинциалы спешат на исторические родины, забивая под завязку все поезда и автобусы. Я безнадёжно тыкался по кассам, уже было даже собрался искать спекулянтов, а это же переплачивать вдвое, когда услышал, что рядом мужчина спрашивает, где можно сдать билет. Я развернулся, поглядел на него, лицо мне показалось знакомым. Отчаяние подтолкнуло меня к активным действиям. Я спросил, не из Сум ли он, мужчина ответил утвердительно. Билет он сдавал именно в Сумы, я его чуть не расцеловал от избытка чувств, тут же расплатился и получил заветную бумажку. Да какую! Купе, в середине вагона, нижняя полка! Это походило на чудо, а этот дядя был посланником ангельским, я смотрел на него собачьими глазами, так обрадовался, что не придётся лихорадочно искать, у кого бы переночевать. А то ведь лето, хорошие знакомые разъехались по отпускам, а напрашиваться ночевать к плохо знакомым людям плохо.
Но теперь я был счастливым обладателем билета и Киев как-то враз показался мне лучше и гостепреимней, чем казалось ещё совсем недавно. До поезда оставалось три часа, я закинул рюкзачок за спину и пошёл прогуливаться. Так как Киев знал плохо, то пошёл до Крещатика, посидел там на лавочке, разглядывая спешащую толпу. В Киеве ходят быстро, впрочем, говорят, что в Москве это медленно, там совсем уж мечутся. Порадовался, что живу в тихом и неспешном городке, купил пиво в одноразовом пластмассовом бокале и зажмурился от удовольствия. Мне показалось, что сейчас самое время начаться какой-нибудь романтической истории. Весна, Крещатик, солнце, уже начавшееся садиться, холодное пиво, я и тут что-то должно произойти, я чувствовал это и священодейственно ждал.
У меня часто бывает ощущение, что вот сейчас начнётся что-то особенное, что-то прекрасное и незабываемое, нечто этакое, что я буду помнить потом всю жизнь. Но всегда ничего не начинается. Жизнь течёт себе и течёт, как будто не замечая моих ожиданий. Так было и в этот раз. Даже если бы подошёл бомжик и попросил оставить допить, и то было бы лучше – смешно, во всяком случае. Я мог бы разговориться с бомжом, я люблю с ними разговаривать, но беда в том, что они зачастую не в состоянии. А так могут рассказать много интересного из своей полунасекомой жизни. Но бомжиков не было, я допил пиво, взял рюкзак и зашагал к вокзалу. Как раз подымался по эскалатору к выходу на перроны, когда объявили мой поезд. Нашёл свой вагон, предъявил билету проводнице. Она могла бы потребовать паспорт, выявить несоответствие между фамилией в билете и паспорте, начать трепать нервы и давить на взятку, но всё обошлось. Она сказала моё место и я оказался в вагоне. Там пели. Тихо и хором. Я удивился, кто это распевает в вагоне песни советской эстрады, мотив ведь был такой. Потом испугался, различив текст. Там было про "Иисус придёт, Иисус спасёт! Да, да, да! Избранных детей его к раю поведёт!".
Я представил женские головы в платочках из искусственного шелка, когда-то я попал в автобус, полный баптистов, ехавших на процедуру водного крещения к реке. Исполнение песен про Иисуса в популярном изводе меня очень поразило и покоробило. Я тогда не то чтобы верил в Бога, но думал, что с ним всё-таки не так залихватски весело, как с телевизионной передачей "Песня года", причем какого-то 1998-го, не позднее. Бог казался мне серьёзным и строгим, а так вот петь в переполненном автобусе, это глупо. Тут снова поют. Только бы не в моём купе.
К счастью, оно было пусто. Я поставил рюкзак на полку и присел к окну. Тут же ко мне заглянули парень и девушка лет двадцати. Судя по блеску глаз и всемирной любви на лицах, новообращенные. Защебетали, что у них верхние полки, но они будут у братьев в соседнем купе и я тоже могу пойти туда, они расскажут мне о господе нашем. Я мог послать их, мог сыграть православного фундаменталиста с рыком "Чур, сатана!", мог пойти и попеть с ними. У каждого варианта были свои плюсы и минусы, но я решил никуда не идти, а укладываться спать. После пива я становлюсь меланхоличным и отчаявшимся, люблю лежать с закрытыми глазами, думаю о бренности человека и его изначальном одиночестве.
Поблагодарил за приглашение и сказал, что устал. Они не настаивали. Пели за стенкой дальше, а я закрыл глаза, но видимо пива было недостаточно, потому что вместо всемирной тоски думал о разных глупостях, как-то о Серии А, денежных долгах мне, одной симпатичной девушке, с которой я познакомился на конференции. Хорошая девушка, но из Одессы. Во-первых, далеко. Во-вторых, как гласит известная поговорка: "Черноморец" не команда, одесситка не жена. Это я не к тому, что я жениться на ней собирался, просто пословицу вспомнил. Хорошая девушка, но сейчас она уже мчится куда-то на юг, где степи от неба до моря. Я вздохнул, и пошёл по накатаному пути тоски. Говорю же, что пиво делает меня грустным, как Пьеро. Хоть плач. Я бы может и поплакал, иногда я люблю поплакать, это очень разряжает психологически. Но тут дверь в купе открылась. На пороге стоял дедушка. Худенький, невысокий, самого преклонного возраста, с чемоданчиком, в костюме с обилием орденов и медалей. Ветеран.
Час от часу не легче. То сектанты, то ветеран, во компания подобралась. Сейчас будет мне втирать про великую победу, советскую родину и какой хороший Сталин был, потому что при нём порядок был. Я уже понял, почему они так все говорили. Простая логика – кто уцелел из действующих войск, в большинстве своём умерли, а сохранили здоровье и, соответственно, дожили в основном всякие штабные крысы или деятели из войск НКВД. У нас был сосед, дедушка советский патриот, у которого весь пиджак в медалях, ходил на 9 мая в школы, о геройствах своих рассказывал. А я однажды увидел его военный билет, а там эти самые войска НКВД пропечатаны. Я уже знал, что это за контора, потому один раз спросил на 9 мая, много ли он своих расстрелял и в каких лагерях вертухаем ордена зарабатывал. Я бы смолчал, а тут с утра только фильмы про войну и трандёж о великой победе, героизме, вечной памяти и прочий совковый пропагандисткий набор. Выхожу из дома, а тут сидит этот дедушка на лавке в подъезде и разглагольствует, что раньше порядок был и нас во всём мире уважали, а сейчас что попало, сейчас плохо. Вот же, думаю, курва. Ему пенсию повышенную платят, лечат его и отдыхают, героем признали, а ему всё плохо. Небось чешутся ручки кого-то к стенке приставить. Я и спросил. С дедушкой чуть удар не случился, пена ртом, даже драться полез. Я ему и говорю, что как внук репрессированных и невинно загубленных людоедом Сталиным и прочими коммунистическими долбоёбами, сейчас двину его промеж глаз и положу на землю, в которую он сколько народа сгноил. Дед и осёкся, научен был в НКВД эмоции сдерживать. Только потом настучал в милицию, приходил участковый, но я с тем мило поговорил и почти убедил, в 9 мая никакой не праздник, а скорбный день, когда миллионы погибших надо вспоминать, а не их палачей, живых и мёртвых, восхвалять.
Вот это всё мне вспомнилось, когда пронаблюдал я ветерана, зашедшего в моё купе. Отвернулся, чтобы зря не злиться. Может быть он и неплохой человек, в каждом правиле есть свои исключения. Только бы болтать лишнего не начал. Не было у меня настроения с ним разговаривать. Но дед молчал. Сидел в уголку возле входа и молчал. Я краем глаза посмотрел на него и вдруг увидел, что он чем-то чрезвычайно опечален. Как говориться, лица на нём нет. Наверное, с похорон боевого друга едет. Или какая другая причина, но ясно было, что дед такой печальный не каждый день. С грустными лицами долго не живут, а ему под восемьдесят. Лезть с расспросами не стал, грусть такое дело, что должно отстоятся и пройти. Смотрел в окно. Поезд тронулся, скоро за окном промелькнул Днепр, потом кончилось Левобережье, леса.
- Я схожу в вагон-ресторан, скоро буду.
Не знаю даже, услышал ли он. Даже не кивнул, сидел себе в уголке, нос повесил. Видно действительно друг. Последний друг. Я представил себе, каково это, остаться на старости лет одному. Ни семьи, ни друзей, один яко перст. И ещё "множа их трудности и болезни". Жаль даже деда стало, подумал, что может купить водки да раздавить с ним бутылочку, провести психологическую разгрузку. Идея был хорошая, но тут я вспомнил, что кошелёк у меня в рюкзаке, забыл я его в брюки переложить. С пол-дороги пришлось возвращаться.
Открываю дверь в купе и тут предстаёт мне удивительная картина. Дедушка снял ремешок со своих штанов, привязал к третьей полке, петлю сделал, на шею надел, висит и хрипит. Я сначала остолбенел, всё-таки не каждый день самоубийц наблюдаешь. Потом деда подхватил и поднял, одной рукой держу, другой пытаюсь ремень ослабить, но ни черта не выходит. Тогда я придумал деде положить на вторую полку, освободил вторую руку и ремешок развязал. А в соседнем вагоне эстраду про Христа всё валят. "Иисус приди! Иисус освободи! Е-е-е, наш спаситель и бог, кто бы нам бы помог! Если бы не ты! О, Иисус!".
Снял я деда со второй полки, усадил, по щекам похлопал. Он кашлять начал, потом глаза открыл.
- Чего ты это дедушка надумал?
Он смотрит. Потом шею потрогал скривился.
- Ты в своём уме, дед?
- А тебе какое дело?
Неразборчиво говорил и зло.
- Мне никакого, только, что у тебя другого времени не нашлось?
Молчит.
- Сейчас бы ты повесился, там мне б жизни не было до самых Сум и потом ещё. В милицию бы таскали, показания снимали. Хочешь вешаться – вешайся, это твоё дело, но зачем же других подставлять? Нехорошо это, дед, нехорошо.
Это был такой психологический приём. Если прямо деду сказать, чтоб он не вешался, так может не подействовать, а если по человечески объяснить, как он других подставляет, так вполне может быть.
- Понимаешь дед?
Он поднял на меня свое худое, смугловатое, с глубокими морщинами лицо, поглядел красноватыми глазами и скривился.
- Да пошёл ты.
Сказал тихо, уже без сердитости, локтями упёрся в столик, голову на руки положил и сидит.
- Случилось что-то дедушка?
Молчит.
- Друг умер?
- Да какой на *** друг!
- А что?
- А то, что нет справедливости в свете!
Я даже улыбнулся. Это ж надо, сколько лет человеку, а решил из-на несправедливости в петлю лезть. Ну не смешно ли!
- В Свете нет, а может в Маше есть, справедливость то.
Дед на мой юмор внимания не обратил, уставился на столик, потом ударил по нему своим худеньким острым кулачком.
- Хвостами крутять. Говорят, а кто ты? Ну если б полковник, а так. Тьфу!
- Кто говорит?
- Да вдовы эти, ****и позорные. .
- Какие вдовы, что за блюди?
Он раздраженно посмотрел на меня, как на умственно отсталого, который задаёт глупые вопросы, когда и так всё ясно. Хотел мне это сказать, но потом понял, что бесполезно и махнул рукой. Отвернулся, потом снова посмотрел, в глазах его была слабая надежда на моё исправление.
- Выпить есть?
Он внимательно смотрел на меня и по его обреченному лицу видно было, что больше он склоняется к моей полной бесцельности. Только я решил быть молодцом и дедушку обрадовать. Приосанился, улыбнулся.
- Нет, но сделаем. Только обещай, что больше в петлю не полезешь.
- Не полезу. Приеду домой, пулю себе в лоб пущу, а в петлю нет.
- Правильно. А то оскорбительное дело. Человек, когда вешается, так обычно обсирается.
- А ты видел?
- Отец, я четыре года в бригаде скорой помощи проработал, по специализации экстренная психиатрия. Сумасшедшие, белочники, самоубийцы, всё моё. Такого насмотрел, что не передать.
Понятно врал, но как-то рассказывать, что я мебелью торгую не хотелось. Скучная ведь профессия. Дед молчал, видимо не ожидал от такого сосунка столь богатого жизненного опыта.
- Тогда сиди, ожидай, я сейчас в ресторан сбегаю. Водки лучше?
- Ну не компота же!
Дед был строгий, прямо командир.
- Понял, папаша, уже несу.
Я купил бутылку водки, шесть бутербродов и минералку. Поспешил обратно в купе. Дедушка уже не вызывал у меня антипатии. Что бы там в прошлом у него не было, а если столько прожить и лезть в петлю, так нехорошо всё должно сложиться. Хоть бы не попробовал в окно выброситься. Ремешок то я на всякий случай забрал, но окно осталось. Ох дед, дед, вроде чужой ты мне человек, а вот волнуюсь за тебя. Обратно, так почти бежал по вагонам, но когда зашёл в купе, дед сидел возле окна и меланхолически зрел пролетавшую природу.
- Вот дурак, стаканы забыл! Сейчас сбегаю.
- Не надо, огурец есть.
Дед оперативно извлёк из своего чемодана свёрток с едой, среди которой был и огурец. Разрезал пополам, выковырял зёрна и получились вполне себе чарки. Я открыл бутылку, разлил.
- Да не жалей, по Марусин поясок!
Не знаю, где у огурца Марусин поясок, поэтому налил полные. Даже не чокались, какой смысл чокаться огурцами? Выпили, я стал открывать минералку. Дед меня взял за руку и строго покачал головой.
- Не запивай, дурное дело.
- Не могу.
- Ты ж мужик, соберись.
Кто б говорил, то вешаться собирался, то учит как мужиком быть. Ох и дед. Но запивать я не стал, взялся закусывать. А дед только сидел и покряхтывал.
- Дед, бутерброды бери.
- Нет, там черный хлеб.
- Не ешь что ли?
- Не ем. Я белый человек, белый хлеб и кушаю.
Дед определенно начинал меня интересовать. Мало что ветеран и самоубийца, так ещё и расист. Что дальше? Может он от несчастной любви вешался? С него станется. Он полез в карман, достал оттуда коробочку, из коробочки вставные челюсти, установил их у себя во рту и стал кушать булки и варёное яйцо из своего тормозка. Мы больших перерывов не делали, выпили по второй, я снова не запивал, хоть это было и трудно, с непривычки. Поглядывал на деда, который вроде бы от грусти своей отошёл – взбодрила водочка.
- Так что дед, расскажешь, чего это тебя в петлю потянуло?
Дед кушал булку, тщательно пережёвывал и смотрел в окно. Уж думал, что он и не ответит.
- Да из-за этих, финтифлюшек.
Со вставной челюстью говорил он более разборчиво, хотя некоторые слова понять было всё равно трудно – приходилось догадываться.
- Каких?
- Ну, вдов этих ****ных. У них мужики поумирали, а они по их путёвкам в санаторий ездят, ****и такие.
- Какой санаторий?
- Для ветеранов, тут недалеко, под Киевом.
- Так ты из санатория едешь?
- Ага, три недели там проваландался.
- Что, не понравилось?
- Да оно там вроде и не плохо, но из-за этих стерв…
- Так чем они тебя так обидели?
Дед пару раз дёрнул носом, нервничал от неприятных воспоминаний. Я уж подумал, что может свернуть на другую тему, но интересно же, чего в петлю ветеран полез.
- А тем, что только начну клинки подбивать, а они спрашивают звание. Я им говорю, что генерал-ефрейтор, они смеются и отходят. Говорят, вот если бы полковник. Прошмандовки.
- А какая им разница?
- Такая, что у меня пенсия шиш, а у полковника по несколько тысяч! Хотя я в пехоте, на передовой, всю войну прошёл, а полковники по штабам сидели, зады грели! Понимаешь, несправедливость?
- Ну, полковники тогда рядовыми ещё были.
- Да всё равно! Нехорошо! Я кровь проливал, а они смотрят на меня, как на скот! Раз не полковник, значит, не человек. Вот ведь выдумали, курвы!
- Не кричи дед, я хорошо слышу.
- Я б их на куски поразрывал! Это ж надо так! У меня дом со всеми удобствами, пасека! Живи не хочу! А им полковника подавай! Стервы!
- А зачем они тебе сдались, дед? С ними только морока.
Дед удивлённо возрился на меня. Потом стал смотреть подозрительно.
- Ты хоть не того?
- Кого?
- Не с мужиками?
- В смысле?
- Не пидор?
Тут уж я рассеялся.
- Дед, ты посмотрю на мою морду валенком! Какой пидор?
- А то их сейчас много развелось.
- Пидор с возу, мужику легче. Баб больше остаётся, правильно ведь?
- Правильно.
- И что, так тебе припекло, что решил бабу в санатории сдыбать?
Он за улыбался, чуть виновато, а чуть горделиво.
- Привык я, чтоб рядом баба была. Оно то у меня сейчас и не встаёт почти, чтоб там для дела. Но привык, чтоб в доме хозяйка была, поговорить с кем, сто грамм выпить, песни попеть. Порядок такой, что должна баба быть в хате. Поэтому я клинки и подбивал.
- И ни одна не захотела?
- Ни одна. Полковника им подавай и не меньше. Приехал там один полковник, ходить не может, не говорит, только головой трясёт, так за ним очередь выстроилась. Потому что потом можно будет его пенсию получать и квартира останется. Волки, точно волки! Я б их к стенке, сволочей! Давай наливай, чего посуху трепаться.
Мы выпили по третьей, это вообще-то за любовь, но я произносить тост не стал, чтобы не обидеть.
- А ты, дед, сам живёшь?
- Сам. Моя баба в секту ушла.
- Совсем что ли?
- Совсем. То только по воскресеньям ходила на службу, а то стала чуть ли не каждый день, десятину сдаёт, мёд таскает и меня пилит, что я пью да курю. Я терпел-терпел, а потом взял и прогнал.
- Волевой поступок. Ты дед молодец, только чего в петлю полез?
- Обидно стало. Хоть вой. Значит если я не полковник, так не человек. У меня медалей больше, чем у генерала, настоящих, боевых медалей, которые я кровью добывал!
- Ты с сорок первого на фронте был?
- Нет, когда война началась мне пятнадцать было. Уже когда в сорок третьем Сумы освободили, так я в добровольцы пошёл. Сказал, что документы все сгорели, дописал себе лишний год и на передовую. Трижды ранен был! Вот!
Дед наклонился и задрал штанину на ноге. Там виднелся большой шрам, будто кусок мяса вырвали.
- Осколком.
- Сильно. А страшно в бою было?
- Страшно. Сперва. А потом как развернётся канитель, так ничего, бегаешь, воюешь. Потом ночью лежишь, вспоминаешь как было и снова страшно.
- Немцев убивал?
- Убивал.
- Нормально, рука не дрогнула?
- А чего ей дрожать – война.
- Так ты их подстреливал или в рукопашной?
- Больше подстреливал, но два раза было в рукопашной. Один раз на Днепре. Как раз форсирование было. Много тогда народу погибло. Мы на плацдарме сидели, а немцы хотели нас в воду скинуть. Артиллерией пух-пух-пух, потом пехота пошла. Там оврагов много, болот, так что танки не пускали. У нас кто уцелел из блиндажей повылазили, а тут немцы уже в окопы сыпятся. Я пару раз выстрелил, а тут бежит на меня фриц, здоровый такой, кабан целый. Ну, думаю, сейчас будет. Только я ещё по гражданке драться умел, наш район – Засумка, тогда самый бандитский был. И я фрицу под руку как нырну, а потом в спину ножом, только закричал и всё, готовенький.
- Насмерть?
- Насмерть. Это им за сестру мою было.
- Убили сестру?
- Ага, она в госпитале работала и разбомбили их. Давай, за упокой.
Мы выпили и бутылка закончилась.
- Сейчас ещё сбегаю.
- Погоди.
Дед полез во внутренний карман пиджака и достал оттуда деньги.
- Отец, прекрати, я сам куплю.
Вскоре сидели за второй и дед рассказывал про свои амурные приключения на фронте. Таковых оказалось много. Перво-наперво девушка из полесского села, потом медсестра из госпиталя, телеграфистка в Беларуси, две полячки и одна немка. Вполне возможно, что список был не полный.
- Прихожу с фронта домой, встретил Нинку. Туда-сюда, я хлопец быстрый. Когда письмо приходит из Полесья. Что так и так, дорогой солдат, родила я и жду тебя для заключения брака. Батя у меня был строгий, в церкви хором руководил, хоть тогда в церковь ходить запрещали. Так он письмо прочитал и говорит, чтоб ехал я, мерзавец такой, и женился на девке. Я говорю, что поеду, только такая катавасия, что и Нинка то беременна. На двоих жениться государство запрещает, тогда кого бросать? Батя мой, царствие ему небесное, дал мне в морду, а потом говорит, чтоб на Нинке женился. Пусть мой позор, мол подальше останется. Ну, я и женился, нормально жили, пока она вот в секту не ушла.
- А жене изменял?
- А то как! Да у меня до семидесяти лет любовницы были!
- До семидесяти?
- По молодости так сразу с двумя-тремя роман крутил!
- Силён дед, силён.
- Тут интерес нужен! Баба интерес чувствует, им это приятно. А кто это скулит там, за стенкой?
- Сектанты, дед, и тут они.
- Вот сволочи. Будь сейчас война, я бы их из автомата. Пух-пух и в дамки.
- Да, пусть скулят.
- Пусть.
- Ты лучше дед расскажи чего-нибудь.
Он рассказывал много. То случаи с войны, то с гражданской жизни, как его любовница заперла в квартире, чтоб не убежал. А порезал два пододеяльника, связал их в верёвку и спустился с седьмого этажа. Правда внизу уже ждала милиция, вызванная бдительными соседями. Пришлось долго объясняться, что он не квартирный вор, отказываться от нескольких краж, которые на него вешали.
- Зуб, сволочи выбили! Золотой зуб!
Далее дед рассказывал, как хорошо зарабатывал на шабашках и как всё потом спускал на выпивку и женщин, потому что "человек широкий, а не тля". Мы быстро допили вторую, я сбегал ещё. Точнее сходил, потому что бегать на таких мягких, подгибающихся ногах невозможно. Чувствовал, что четвёртой не будет, потому что не доживу. Когда вернулся с бутылкой, деда в купе не было. Я немного его подождал, потом пошёл в тамбур, может там дед курит. В тамбуре никого не было. И приоткрытая дверь. Я уставился на неё, а потом похолодел. Вспомнил, как дед собирался вешаться. Он же отчаянный, мог на ходу выпрыгнуть, если уж решил умирать. Я выглянул из двери, но уже было темно да и в любом случае дед лежал далеко отсюда, за несколько километров и расстояние всё увеличивалось. Побежал к проводнику, стал кричать, что человек выпал. Заспанная женщина в форме стала на меня орать, что пить надо меньше, я чуть ли не силком потащил её к двери.
- Открыта дверь! Открыта! Выпал дед!
- Дверь закрыта была! Сам открыл!
- Надо поезд останавливать!
Я рванулся к стоп-крану, но проводница остановила, стала кричать, что вызовет милицию и подсудное дело. Я пытался её отодвинуть, злился и матерился, когда вдруг дверь в тамбур открылась и из вагона вышел дед. Я уставился на него.
- Чё за шум?
- Дед, ты где был?
- В туалете заснул. Покурим?
Проводница стала на меня кричать, снова обещала милицию и прочие кары, а я вдруг почувствовал слабость, почувствовал, что пьяный донельзя и едва стою. Пошёл в туалет, там поблевал, а потом в купе и спать. Будто в омут провалился, снилось что-то неприятное. А утром проснулся от толчков. Открыл глаза и увидел милиционеров. Сразу вспомнил угрозы проводницы. Вот, сука, я ж её не тронул, чего она это милицию тут на меня настраивает? Потом я понял, что милиционеры стояли ко мне спиной и подымали деда. Тот лежал на соседней полке, почему-то одетый, в пиджаке со всеми медалями.
- Давай, давай, вставай.
- Мужики, а куда вы его?
- Куда надо!
Деда подняли и увели. Лицо у него было такое же горестное, как и в Киеве. Потом я уже узнал, что деда взяли за убийство. Двойное. В пансионате под Киевом нашли тела двух шестидесятилетних подружек с перерезанными горлянками. Быстро вычислили, что к дамам клеился старичок, который из санатория убыл в вечер убийства. Потом нашли нож с его отпечатками. Сообщили в Сумы и здесь дедушку уже ждали. На суде он вины не отрицал, напирал больше на обиду, что нельзя так – если не полковник, так и не человек. Дед был ветеран, характеристики от соседей положительные, большой трудовой стаж. С другой стороны, двух человек того. Деду дали пятнадцать. Учитывая его возраст, это пожизненное. Дед принял приговор спокойно, не кричал, не охал. Выслушал и сел на скамью. Кажется, сказал, что покурить бы. Правда, этого не могу утверждать, в зале было шумно. Дедушка сидит до сих пор.