Новая жизнь

Ты сказал в тот вечер, что меня не любишь. За окном шумел дождь, и громко стучали старые настенные часы за спиной. Ты пожелал мне счастья и положил трубку. Пожелал на всякий случай, чтобы совесть была чиста. Просто так – дал понять, что зла не желаешь.
Я сказала тебе спасибо, слушая торопливые хриплые гудки. В этих гудках оставался ты, и тебя было много. Я положила трубку на стол рядом с телефоном, чтобы продолжать тебя слышать.
Вошла соседка по комнате – Ирка. Она услышала тебя тоже и недовольно швырнула трубку с пластмассовым звуком на старый замотанный скотчем аппарат.
– Мне позвонить должны! – рявкнула она и села за стол красить ногти.
Она только что вышла из ванной, и от неё во все стороны разлетался сладкий и чистый аромат шампуня.
Я молча смотрела на блуждающую по длинным ногтям кисточку, и пыталась стереть из памяти твое лицо. И саму себя, которую ты не любишь. И свою жизнь.
Ты когда-то сказал, что жизнь – это незнакомый город, а ты – путешественник. У тебя нет карты, и ты идешь по нему в слепую, ориентируясь лишь на то, что ты видишь вокруг себя. Ты кое-что знаешь об этом городе, кое-что о нем уже слышал. И теперь приехал увидеть его своими глазами, обойти его целиком, окунуться в него, как в море, и испытать то, что должен испытать.
Ты идешь по улицам, для тебя всё ново. И ты еще не устал ни от новизны, ни от долгой ходьбы. Ты полон сил и не помнишь о том, что твои силы не бесконечны. Шаги твои тверды и сердце открыто.
Но потом ты устаешь, останавливаешься и вдруг понимаешь, что заблудился. Ты не помнишь, откуда пришел, и не знаешь, куда идти дальше. Потому что дальше – это обратно. Ведь пора уезжать.
Уезжая, ты понимаешь, что не обошел и половины этого загадочного и прекрасного города. И что тебе больше не представится такая возможность…
Ты сказал тогда, что только чужая жизнь кажется ясной. Она для тебя – не город, она карта этого города, и ты смотришь на неё и видишь всё сразу. Схематично, не в деталях. Но зачем тебе лишние детали чужой жизни?
Когда ты сказал, что не любишь, у города обрушилась половина. А может, рухнул весь город. Я осталась стоять посреди руин. Пока на столе гудела трубка, под завалами бетона и стекла еще что-то теплилось. Как в человеке, подключенном к аппаратам. На мониторе пульсировала искусственная жизнь. Ирка подошла и аппараты отключила. Жизнь оборвалась. Стало тихо.
А у тебя осталась карта того города, где я. Города нет, а карта есть. Как напоминание.
Ирка удовлетворенно дула на ногти, растопырив тонкие прямые пальцы. В комнате едко пахло ацетоном, от этого слезились глаза. Со стены над Иркиной кроватью на меня из-под круглых очков внимательно и грустно смотрел Джон Леннон.
– Слушай, – не оборачиваясь, обратилась ко мне Ирина, – можно завтра надеть твое синее платье? Мне очень надо. Миша пригласил меня в ресторан, представляешь? А мне надеть нечего… Можно?
– Можно, – кивнула я.
– Да, еще… у тебя здорово получаются вечерние прически. Сделаешь?
– Сделаю.
– И серьги твои можно взять? Пожалуйста.
– Какие?
– Ну, те, с сапфирами.
Серьги с сапфирами – это всё, что осталось от тебя.
– Возьми, – безразлично отозвалась я. Мне почему-то хотелось отдать тебя Ирке. Пусть пользуется.
– Что это с тобой? – удивилась она и перевела взгляд с ногтей на меня.
– Ничего. Всё в порядке.
Я расстелила постель и легла. Ирка брезгливо поморщилась:
– Ты что, в душ не идешь? Там свободно.
Я отвернулась к стене и закрыла глаза. Ирка перестала существовать.
Над ухом по-прежнему тикали старые настенные часы, убаюкивая, утешая. Но время, стучащее стрелками, казалось топчущимся на месте.
Дождь за окном еще немного пошумел и утих. Ирка мирно засопела носом за моей спиной. Наверное, видела красивые сны.
У неё был Миша. Как и все мужчины в её суетной жизни, наверняка, он был явлением кратковременным, но сейчас он был, и завтра он будет сидеть с ней в ресторане, наслаждаясь едой и Иркиным обществом.
У меня не было тебя. Раньше ты был центром, вокруг которого всё вращалось. Как планеты вокруг солнца. Но в моей галактике солнце погасло. А планеты продолжают вращаться, по инерции. Так бывает только в жизни, жизнь – это не космос.
Ты любил повторять, что за любым событием всегда скрывается что-то хорошее. Хорошее – потому что важное, в жизни не бывает неважных событий. И чем больнее, тем значимее. Просто люди боятся чувствовать. Сначала они боятся чувствовать боль, а потом так привыкают бояться, что не хотят чувствовать ничего. А душа без чувств засыхает и трескается. Как земля в пустыне.
 Я не соглашалась с тобой, ты делал вид, что тебя это обижает. Ты всегда обижался смешно, ты становился похожим на хомяка, и мне хотелось надавить тебе пальцами на щеки. И я знала, что на самом деле ты не обижен, поэтому выглядишь так забавно.
Ты говорил, что я красиво пою. А я петь никогда не умела, хотя слышала, когда другие фальшивят. Ты петь не умел тоже, ты был напрочь лишен музыкального слуха и никогда не попадал в ноты. И это делало тебя еще более трогательным в моих глазах.
Я думала, что ты меня любил…
На старые выцветшие обои лег алый набросок рассвета. Я встала и подошла к окну. Ирка во сне недовольно зашевелилась и, что-то невнятно пробурчав, отвернулась к стене.
Бетонный город спал, застыли на фоне насыщенно-бирюзового неба стрелы башенных кранов. Недостроенные дома казались руинами. Сквозь облака лениво полз кровавый круг солнца.
Мне хотелось набрать твой номер и спросить: «Почему? Почему не я?»
Ты бы сказал: «Сердцу не прикажешь». Я бы согласилась и добавила: «Ну да, и насильно мил не будешь». Ты бы вздохнул: «Ведь сама всё знаешь…»
Ты ненавидел термин «новая жизнь». Ты говорил, что глупее этого ничего нельзя придумать. Жизнь одна – новую начать невозможно. Я говорила, что жизни две: одна внешняя, другая внутренняя. Когда внутренняя обрывается, это еще как будто не конец. Как будто. Потому что этого часто просто никто не замечает. Живет человек и живет: ходит, ест, засыпает, просыпается… А, оказывается, что он уже умер…
Тебя забавляли мои взгляды, ты искренне смеялся: «Среди нас зомби!» Сначала я обижалась, а потом устала. Я поняла, что мы просто очень разные. Но не перестала тебя любить.
И даже теперь, когда ты сказал так легко и повседневно вместо трех слов четыре: «Я тебя не люблю», – не перестала.
На улице рассвело. Ирка в углу завела неразборчивую речь о каком-то Вале, у которого осталось выпить. Она частенько будила меня тем, что разговаривала во сне. Порой её тирады доводили меня до истерического смеха. Сейчас мне было не смешно.
Я сунула ноги в шлепанцы, накинула халат и вышла в темный километровый коридор общежития. На общей кухне горел свет и кто-то курил.
За столом, покрытом липкой клеенкой со стертым рисунком, сидел Димка в спортивных штанах и черной майке «Рибок», тоскливо глядя сквозь облупившуюся темно-зеленую краску над газовой плитой.
– Привет, – обернулся он. Я налила себе воды и села за стол напротив него. – Не спится?
– Не спится, – кивнула я.
Димка был старше меня на четыре года и учился на последнем курсе. У него были красивые зеленые глаза и длинные пушистые ресницы.
– Вот и мне не спится, – тяжело вздохнул он, поднес сигарету к губам и как следует затянулся. Потом медленно выдохнул дым в сторону от меня. – Что-то случилось?
– Случилось, – неожиданно призналась я. Мы с Димкой никогда не общались. Наше общение ограничивалось двумя словами: «Привет» и «Пока».
– Что случилось?
– Меня никто не любит, – всхлипнула я, как обиженная первоклассница, и сделала глоток воды. Вода показалась горько-соленой.
– Это печально, – кивнул Димка вместо логичного вопроса: «С чего ты это взяла?» или хотя бы: «Не говори глупостей, так не бывает». – Может, выпьем? У меня коньяк остался. Хочешь?
За 20 лет я коньяк не пробовала ни разу, но признаться в этом Димке постыдилась. И кивнула:
– Хочу.
Он словно из воздуха извлек плоскую бутылку и, привстав, достал из шкафчика два стакана – граненых, с отбитыми краями, словно ими кто-то закусывал после принятия на грудь.
Димка разлил по ним темную жидкость и пододвинул один из них ко мне.
– За тебя, – сказал он.
– И за тебя тоже.
Я опрокинула содержимое стакана в рот и застыла, боясь проглотить. Из горла в нос брызнул пугающе крепкий спиртной дух. Димка удивленно уставился на меня и всё понял.
– Ты глотай, глотай, – поторопил он. – А вообще, лучше не глотай…
Я побежала к раковине.
– Ну вот, – с досадой протянул он за спиной, – только продукт перевела. Дорогой коньяк, между прочим, хороший.
– Ну и дрянь! – откашлялась я. – Как вы это пьете?
– Человек ко всему привыкает: и пить дрянь, и жить без любви. Ко всему.
Я села на место и посмотрела на Димкино лицо. Оно было небритым и уставшим и от торчащей светлой щетины на подбородке и щеках казалось еще более бледным. Горящая под потолком лампочка без плафона делала черты лица резче и холодней. Но почему-то с Димкой всё равно было тепло.
– Ты на рассвет смотрела? – поинтересовался он.
– Смотрела.
– Солнце встает независимо от того, любят его или нет. Если оно перестанет вставать, мы все вымрем.
– То солнце, а то я. Без меня с этим миром ничего не произойдет. Даже с ЕГО миром ничего не произойдет. И уж точно человечество не вымрет, если я погасну.
– Ты его любила ? – спросил Димка, прикурив.
– Люблю, – уточнила я.
– Так и люби.
– Так я и люблю. Он меня не любит.
– Ну и что?
Я невольно сморщилась, как до этого от дорогого коньяка.
– Ты меня не понимаешь.
– Прекрасно понимаю. Ты любишь для себя.
– Как это «для себя»?
– Твоя любовь требует взаимности, без неё она готова умереть и погаснуть. Значит, она эгоистична. А значит, это еще не любовь, это зависимость.
– А ты вообще кого-нибудь любишь? – строго спросила я.
– Конечно.
– И взаимности не требуешь?
– Нет. Потому что каждый изначально свободен. И любимый человек не исключение. Он свободен тебя не любить.
Я посмотрела в окно, за ним голубело чистое небо.
Димка больше ничего не сказал. Докурил и ушел. А я осталась сидеть на грязной кухне. На душе стало еще тяжелей от того, что ты свободен меня не любить, а я не свободна.
А потом мне вдруг захотелось сказать тебе «спасибо». За то, что ты был. За то, что осталось так много светлых воспоминаний, моих и твоих – общих.
Мне стало жаль, что я не успела пожелать тебе счастья тоже, до того как ты положил трубку. И еще стало жаль, что мне никогда не приходило в голову, что твоим счастьем была не я, что я забывала спросить тебя: чего ТЫ хочешь…
Я забывала о том, что ты не менее живой, чем я, что у тебя тоже есть жизнь. И я прошу тебя: прости меня за то, что вместо карты твоего города я смотрела на свою и навязывала тебе свой маршрут.
Прости…
По длинному коридору зашаркали чьи-то тапки. Где-то совсем далеко затрещал будильник. Начинался понедельник – трудный и прекрасный.
В форточку залетел шмель и с тяжелым острым жужжанием начал биться в немытое много лет стекло. Он бился в него рьяно и отчаянно, словно был готов его разбить. Или разбиться сам.
И я вдруг поняла, что ты точно так же бился в стекло моей любви. Рьяно и отчаянно. На свободу. Где солнце и небо. Где воздух…
Я не давала тебе дышать. А человек не может жить без кислорода.
Я подошла к окну. Сутулый толстый шмель грустно ползал по подоконнику, передвигая черными тонкими лапками. Я осторожно взяла его полотенцем и выпустила в форточку. Он черной точкой пронзил утренний прохладный воздух и исчез. Навсегда.
– Что-то я не поняла, ты во сколько встала? – прозвучал за спиной Иркин сонный голос.
– Я сегодня не спала.
Ирка на пороге куталась в короткий шелковый халатик с чудными розами на нежно-сиреневом фоне и зевала. Потом она прошла, налила в электрический чайник воду и щелкнула кнопкой.
– А почему? – вяло удивилась она, продолжая зевать, достала из кармана баночку с обезжиренным йогуртом и села за стол.
Что я могла ей сказать? Что за эту ночь без тебя я поняла больше, чем за год с тобой? Что смотрела, как встает солнце? Зачем всё это Ирке?.. Она спросила это просто так, ей на самом деле абсолютно всё равно, почему я не спала этой ночью.
А мне просто стало тепло от того, что ты – на свободе. Что ты больше не бьешься в стекло и не задыхаешься в моих чувствах. И что это оказалось так легко и даже почти не страшно – отпустить тебя в новую жизнь – без меня…


27 – 30 мая 2006 г.
Художник Victor Bauer