5. Каприз в 2-х частях продолжение

 х х х

И все же грусть. И чувство одиночества. Все наоборот. Когда одна – не бывает его. Частенько грустно, но никогда - одиноко. А сейчас, живой человек спит в пяти метрах, а мне – страшно одиноко. Наверное, слишком контрастно выделяется моя обособленность. Сознательная? Придуманная или реальная? Чем же я так отличаюсь от остальных? Да ничем. Ровно столько же, сколько каждый из них друг от друга… Но, кто сказал, что они не одиноки, и так же не переживают? Только потому, что не сообщают мне об этом? Так ведь я тоже не ору на каждом углу: Люди, мне одиноко! Потому что, - а вдруг, услышат и придут? Что я с ними буду делать? Нужно ли мне их общество? А, может быть, я просто считаю себя умнее других. Вот где загвоздка. А, может быть, и не считаю. Нет, не считаю. Просто то, что волнует их, – меня не волнует. Вот и все. Значит, все же есть между нами разница? – Ой! – У меня внутри все всколыхнулось…
- Ты меня напугал.
- Прости.
- Ты что. Вроде Черного монаха кто-то?
- Черного монаха?
- Да, у Чехова есть такой. Не читал?
- Не читал, - он грустно улыбнулся.
- А что-нибудь ты читал, вообще?
- Вообще – читал.
- Ты привидение?
- Н-нет, пожалуй, хотя, возможно.
- То есть, решай сама, да?
- Нет, в слове «привидение» есть корень «вид». Значит, в какой-то степени я – привидение.
- Умный, начитанный, а «Монаха» не читал. Ну, а мысли читать умеешь?
- Нет.
- А, почему?
- Не знаю. Ведь ты тоже не умеешь?
- Да, но ведь я – настоящая, - он как будто обиделся, - Ну, реальная. Сквозь стены проходить не умею.
- Я тоже, но, впрочем, не знаю. Ведь стены замка, это – я. Так что мне не надо проходить или не проходить сквозь них.
- Значит, ты – каменный? И сердце у тебя каменное?
Он замолчал так надолго, что я растерялась и подумала, что сказала что-то особенно обидное для него. Но ответил он спокойно и совсем не грустно:
- Камень по многим параметрам превосходит все живое, быстро меняющееся. Камень долго нагревается, но, накалившись, намного дольше держит тепло, чем…
Тут замолчала я… Мне не хотелось серьезного разговора, и я перевела стрелки:
- А у тебя есть соседи?
- Соседи?
- Ну, да. Соседи или приятели, друзья. Вы собираетесь на чашечку кофе или бутылочку пива? Болтаете о своих привиденческих новостях? Сплетничаете?
- Ты так хорошо об этом говоришь…
- Вкусно…
- ?..
- Говорю вкусно. Кстати, славное понятие. Вкусно говорить, это так, чтобы другому тоже захотелось пережить то, о чем ты рассказываешь, съесть то же самое. Неплохо, да?
- Сама придумала?
- Переоцениваешь…
- Нет.
- Ну, так что же? Есть у тебя соседи? С кем ты общаешься?
- Ни с кем не общаюсь… Кроме тебя…
- Кроме меня… Чем это я заслужила такое внимание?
Замок не ответил. Я ждала, но вдруг, перед мысленным взором возникла картина, точнее портрет некой дамы в галерее замка. Я видела его раньше, но не обратила внимания. И только сейчас поняла, что эта дама очень похожа на меня, и это мягко сказано. Просто портрет – моя копия. Как же я раньше не замечала этого?! Я подавила возникшее волнение и решила ничего не спрашивать у Замка, а самое главное, когда выйду, еще раз внимательно на него посмотреть.
Замок стоял у окна, повернувшись ко мне спиной, и разглядывал небо. А я – его. Он такой настоящий. Даже, более настоящий, чем та Мышка, спящая за стеной. Привидение. Замечательное привидение, более реальное, чем я сама. Интересно, какого цвета у него глаза?
- Сколько?
- Что? – он повернулся.
- Сколько звезд насчитал? – Я незаметно подошла к Замку почти вплотную. Он заволновался, но остался стоять на месте, - Почему ты молчишь?
Забавная привычка задавать глупые вопросы, вести никчемные разговоры – прием фокусника – отвлечение зрителя от настоящей твоей задачи. Если будешь молчать, он насторожится и понастроит кучу всяких оборонительных сооружений. А пока он напрягается в поисках ответов на никчемные вопросы, иногда недоумевая по поводу твоих умственных способностей, ты в это время снимаешь урожай с его собственной грядки. Абсолютно безопасно, сторож занят, ему не скучно.
В последнюю секунду, изменив направление, я облокотилась на подоконник ладонями. И физически ощущала, как колотится его каменное сердце, и язык прилип к пересохшей гортани, а кровь, отлив от лица, через секунду бросилась в голову… Впрочем, это я расфантазировалась, какая у привидения кровь? Но, он же сказал, что не вполне привидение. Я же не идиотка, чувствую, что все это происходит с ним, а не со мной. Я спокойна, хотя и собрана.
- Смотри! – сказала я, и в тот момент, когда он поворачивался к окну, резко развернулась к нему лицом, в одно мгновение взбурлив свою кровь, вздернув ее из низа живота, как из чаши, к сердцу и бросила этот столб энергии в Замка, но не острием, а плашмя… Мы стояли почти вплотную, лицо к лицу, живот к животу. Глаза его оказались на расстоянии 10-15 сантиметрах. Здорово было скушать тот эффект, что получился. Внешне это выглядело примерно так: глаза расширились до формы блюдец, кстати, они оказались темно-синими, потом зрачки из точек разлились по всему глазному яблоку; коротко и резко вздохнув – он подавился воздухом и остолбенел. Что с ним происходило – знаем только мы…
Когда он смог выдохнуть, могу поспорить, что у него на лбу выступила испарина (вот тебе и приведение). Он покраснел и качнулся сначала в мою сторону, потом в противоположную. Тихо застонал и, повернувшись ко мне в профиль, прислонился к стене, медленно спустившись по ней на корточки. Еще раз глубоко выдохнув, Замок остался там сидеть, опустив голову. Я расхохоталась, но не ехидно, а радостно. И оборвала себя, очень уж не хотелось, чтобы просыпалась Крыска.
О, да… пожалуй, что влюблен.
- Так, значит, ты одинок?
- Что?
- У тебя сегодня что-то со слухом? – съехидничала я.
- Нет. То есть одинок. А вообще-то, не знаю, - он «заблудившись», замолчал. Забавно задавать вопросы в подобной ситуации. Ответы бывают самые непредсказуемые.
- Я один, но не переживаю это болезненно, как люди.
- Откуда ты знаешь, как люди?
- Я же не вчера родился…
- А когда?
Он замолчал. Я поняла, что не очень-то получился шпионский маневр. Ну и фиг с ним (с маневром).
- Я много людей видел здесь… И то, что сейчас происходит…
У меня странно стало мутиться в глазах, будто слезы заволакивали. Голос его стал звучать глуше. Засыпаю, что ли?
- Я пришел для того, чтобы… Предупредить тебя…
Тело мое ослабло, и я стала оседать на ковер в совершенно трезвом уме, но теряя слух, зрение и силы.
- Подожди, я знаю. Что мне нельзя, но…
Да, говори ты, идиот, ведь я уже почти не слышу тебя…
- Мне мешают… Будь осторожна..
Больше я его не видела и не слышала, только чувствовала, как он поднял меня на руки и отнес на кровать. Ощущала его легкие поцелуи и укрывание одеялом. Он остался сидеть в ногах, но я уже отключалась совершенно.

 х х х

Забавное происходит с воспоминаниями. Даже сейчас перечитывая записи «замкового периода», я вижу, насколько последующие события мутировали в своей значимости и даже последовательность их изменилась. Бесполезно пытаться придать целесообразность моим первым записям. Они сумбурны и неверны в оценке событий. Малозначительные происшествия мне казались сногсшибательными, и я подробно записывала все мелочи. Диалоги, людей, участвующих в них, но важные действительно, как теперь уже понимаю, пропускала практически без внимания. Только ощущения, пожалуй, пригодятся. Вот, на основе записанных ощущений я и попробую, если не воссоздать гладенькую цепочку событий, то хотя бы передать состояние атмосферы следующего этапа моей жизни в замке.
Первый день в новом жилище ничем особенным, на первый взгляд, не отличался от других. Разве что, началось внедрение жителей в мою жизнь. Или меня в их. Любопытствующие и сочувствующие пошли делегациями. Любопытствующих было больше.
Мне нравилось болеть. Меня устраивала ситуация, в которой я недееспособна, и все вертится вокруг меня, давая возможность спокойно оглядеться.
То, что я вставала ночью и абсолютно спокойно ходила, старалась даже не вспоминать днем. Мне было удобно болеть – и я болела. По-настоящему ныли нога и поясница. Я не признавалась даже себе, что боли эти – фальшивые. Но, просто притворяться – это требует особого умения. Легче поверить, что ты болеешь, и болеть «по-настоящему».
Крыска осваивалась в своей новой роли. Лицо ее выражало серьезность и сосредоточенность. Пока я болею, она является персоной номер один и, важнее ее, разве только, Магистр. Даже врача она «допускала», только убедившись, что я не отдыхаю. Причем, демонстрируя скептическое неудовольствие: «Что может какой-то посторонний мужчина, когда она сама здесь и начеку».
Ради эксперимента, я в течение одного часа раз пятнадцать обратилась к ней с различными просьбами. Видели бы вы, как засветилось ее лицо, и посуровел тон. Ей богу, она меня уже почти любила! Кого она больше всех пинала, и кто меньше всех обращал внимание на ее начальствование, это был Мистер Фрак. Он поселился в угловом кресле и, была б его воля, с самого утра и до самого вечера не вылезал бы оттуда. Если бы я сама его не просила дать мне возможность «заняться туалетом». Проще говоря – сходить туда, или поспать.
Почему так раздражает людей сон постороннего здорового человека, если он спит, с их точки зрения, не вовремя? И, как они благоговеют перед сном больного, даже если у него прозаический насморк.
Теперича было не то что давеча… Если в своей комнатке я настолько была предоставлена сама себе, что сны у меня смешивались с явью, плавно перетекая друг в друга. То теперь, это был единственный способ остаться наедине с собой. И я на полную катушку использовала льготы «больного». В конце концов, насмотрелась столько снов, что одурела.
Из приятных посетителей приходил Художник. Он вел со мной философские беседы, после которых, я сделала вывод, что художникам все же лучше пользоваться красками, чем языком. Да, умничка, молодец, из класса в класс мы перескакивали проворно, но… Ей богу, надоело.
Причина моего терпения была в том, что ему было ОДИНОКО. Иным способом он не умел скрасить свое одиночество и был очень рад, что появилась я. Но, как и любое «украшение», я вызвала в нем собственнические инстинкты, которые он перепутал с любовью. Простой десятиминутный разговор с кем-то, кроме него самого, считался изменой. Он надувался, как индюк, ходил широкими шагами из угла в угол, или скрючивался на полу у ближайшей стены. Физиономия его сквашивалась в иероглифы, которые нетрудно было расшифровать: «болтают ерунду, отнимают у умного, но, слишком доброго человека, его драгоценное время, которое можно было бы использовать с толком на беседу с таким же умным…» То есть – с ним. Все это было так по-детски, что не раздражало. И я, действительно, с удовольствием оставалась с ним наедине, если не считать Мистера Фрака… Которого, впрочем, и не считала. Тем более, что Мистер Фрак благосклонно относился к Художнику, именуя его «Человек в толпе». Я понемногу разобралась в его классификации людей на три категории. У Мистера Фрака была не одна фраза, а целых три: «Человек в толпе», «Человек толпа» и «Человек толпы», как он фырчал на бедную Крыску. Впрочем, ошибочка. «Бедной» она уже не была, особенно, когда со шваброй в руках проходилась по ботинкам несчастного Мистера Фрака так, что ему приходилось задирать ноги выше живота. Их перепихнин меня забавлял.
Приходила пару раз Сестра, но присутствующие постояльцы мешали ей. И вообще, казалось, что у нее есть другая жизнь, о которой мне абсолютно ничего не известно, но это и не важно. А вот я в ее жизнь, каким-то образом, вклинилась, образуя часть неизвестных мне событий. И, когда ее полет проходил над моей областью, она приземлялась и быстренько проживала данный кусочек.
Приходя ко мне, ей явно хотелось посекретничать, да и мне любопытно было бы узнать продолжение той загадочной фразы. Но, мы лишь мило беседовали ни о чем. Иногда глаза ее краснели, и она отходила к окну, справиться с эмоциями. Что у нее происходило или происходит, оставалось только догадываться. И, вообще, о ее таинственном ко мне отношении. Будто мы жили в одном временном пространстве, но пересекающихся, а не совпадающих мирах. Такое впечатление, что я попала в чужой спектакль, и не понимаю этого. Сестра видит, но ничем не может помочь, потому что тексты уже написаны и слова из пьесы не выкинешь, как и не воткнешь. Вот она между слов и старалась красноречивыми жестами, взглядами подсказать, что все не так просто, как я себе представляю, и что за кулисами уже готов на выход мужик с топором. Чаще, правда, мне казалось, что она сама и автор пьесы, и ее режиссер, и главный, единственный исполнитель. Меня больше устраивала роль декорации в этой мутной пьесе. И все же, если бы представился случай услышать все то, о чем она так тайно-явно вздыхала, я, конечно, не упустила бы случая. Но, я не спешила. Спешить мне не хотелось. Вот встану, выйду из комнаты, надо будет чем-то себя занимать.. тогда и займемся развитием событий в ее пьесе. А сейчас я держала ее за руку, пожимая ее дружески, когда она слишком уж часто начинала судорожно вздыхать. Принимала ее заботу, выдерживала ревнивые взгляды Крыски: «Говорите, пожалуйста, но зачем же подушки взбивать?!»
Но, через несколько дней визиты ее прекратились. Случай, конечно, интересный, хотя, тогда я на него не обратила внимания. А смысл и до сих пор окончательно не поняла. Сидела она однажды возле меня на постели, мы смеялись. Сестра пыталась научить меня вязать. Так как я заявила, что жизнь моя прошла даром, потому что главного женского рукоделия так и не освоила. Сестренка сбегала за спицами. И, тут же начался урок вязания. У меня так «ловко» получалось, что мы хохотали до упада. И решили, патент на новый способ запутывания шерсти двумя непараллельными прямыми, - мне обеспечен. Я была крайне довольна, видя ее смеющиеся глаза. Они была так удивительны – искрящиеся янтаринки в лучиках-морщинках. Монахиню очень красил смех, но гораздо чаще серьезная озабоченность лишала ее лицо привлекательности.
На стуки в дверь я уже давно не обращала внимания, так как это была Крыскина Гордость – регулировать поток посещений и посетителей. Я знала, что на нее можно положиться, и меня не потревожат во сне, в туалете, что больше трех человек ко мне не запустят. Впрочем, Мистера Фрака Крыска не считала. И вот, когда вязание, произведя сногсшибательный кульбит, нырнуло под кровать, мы одновременно наклонились его поднять, то стукнулись головами. Что, конечно, рассмешило нас до истерики. В этот момент КТО-ТО вошел в комнату. Потянуло морозцем. «ЭТО» не входило ко мне никогда, и я «ЭТОГО» не знала. Сделав вид, что не заметила вошедшего, что было очень просто, так как продолжала смеяться, не глядя в сторону дверного проема, я тянула время. А сама собиралась, внутренне готовясь к любой неожиданности. Внезапно смех Сестры резко оборвался, и я открыла ОЧЕНЬ удивленные глаза… Рядом стоял Магистр, держа руку на ее плече. Сестра выглядела растерянной, будто ее застукали в запретной зоне и за неприличным занятием. А Магистр… О, это стоит описать подробнее.
Во-первых, я его наконец-то узнала, впервые с того дня, когда он предлагал мне освободить мою комнату. Во-вторых, ТАКИМ я его еще никогда не видела. Взгляд был холоден, надменен и жесток. Глаза даже не прищурены, но в них страшно было смотреть. Ноздри слегка вздрагивали и губы улыбались. Уж, лучше бы они этого не делали… Его лицо от этой улыбки, да с такими глазами становилось страшнее любой маски из фильмов ужасов.
Но, он продолжал улыбаться! Внезапно холодок ужаса в моей груди начал превращаться в стальное лезвие, но не ранящее меня, а наоборот, словно вырастал, или кристаллизовался луч, способный зарезать кого угодно… И я, ощутив себя в новом качестве, с безбрежным спокойствием использовала его улыбку.
- Вы видели, Магистр? Сестра принесла мне новое приспособление для развития чувства юмора у самых тупых посетителей.
- Да, я видел.
Ох, и трудно было ему отыгрывать сейчас свою же улыбку. Я поняла, что мешаю. Но, это его проблемы. Взялся за гуж, не говори, что не дюж!
- Магистр, садитесь с нами учиться вязать. Бросьте вы свои великие дела. Хватит подвигов на сегодня.
- Мне, может быть, и хватит… А вот, Сестре Клариссе…
Сестра подскочила, вроде бы и не очень суетливо, но я видела, чего ей стоило не дернуть стремглав прочь из этой комнаты.
Интересно, чем это она так провинилась перед ним? И вообще, что за странные отношения между персоналом? Не пойму. Но мне это не нравится. Тем более, что был еще один момент, который обязательно стоит отметить. Дело в том, что Магистра в его прежнем «достоинстве», я видела впервые после известного момента. И это давало мне возможность убедиться в очевидном: Магистра никто не подменял, это прежний Магистр… Но тогда эти его превращения становились еще более непонятными. Что это он на полусогнутых со мной общался? Будто я очень большая шишка, от которой сам сильно зависит. Я бы назвала его поведение юродствованием, если бы не одна, почти незаметная, нотка, неопределенная, но сильно ощутимая. Казалось, что он надо мной тайно посмеивается. И в то же время, а меня в этом не обманешь, - ко мне лично очень хорошо относится, с жалостливой симпатией. Вот это, последнее чувство, не позволяло мне слишком уж ретиво заняться разоблачениями. Мне хотелось ему доверять. Возможно, напрасно. Но, уж очень хотелось. В конце концов, всегда и за все приходится платить, особенно много за доверчивость. Но это один из тех «недостатков», которые оставляю себе для удовольствия, независимо от платы за них. Потому что мгновение доверия ничем не заменишь, ничем не заменишь того минутного счастья, того временного расслабления и отдыха. А «потом»… – гори оно ясным пламенем. И, каждый раз, расплачиваясь за подобную глупость и ругая себя последними словами, все равно, в глубине души улыбаюсь, потому что - Знаю, подвернется случай, и я опять подоверяюсь, ну, хоть чуть-чуть, хотя бы на секундочку, до следующего предательства. Странная я кайфушка. Впрочем, у всех есть свои странности. И моя – не самая оригинальная.
Сестра выскочила пулей и больше уже не появлялась. Я не хотела идти на конфликт, тем более, что бессмысленно. Если мне не хотят сказать правду, я ее и не узнаю. Пришлось бы удовольствоваться любой самой абсурдной информацией. И ведь не скажешь: «Магистр, Вы лжете». Самое смешное, что сказать-то можно, а в ответ услышать: «Ну, и что?» Вот именно. Каждый человек имеет право лгать, если ему это выгодно, или если он, просто, этого хочет. Кстати, еврейский бог в своих заповедях о лжи ничего и не говорил, только о лжесвидетельстве. А может, и говорил? Надо посмотреть. А может и не надо.
Что-то меня унесло. Хотя, это и есть передача тех ощущений, примерных мыслей и чувств, которые тогда владели моим разумом. Или подобный бред.
Я долго молча смотрела на Магистра после ухода Клариссы. Он, будто, этого не замечал. Его хитрый взгляд говорил: «Что, съела? Ну, попробуй, спроси». И он был прав. Но я тоже не младенец, и не все позволительно в моем присутствии. Я дала ему понять, что, только что разыгравшаяся здесь сцена, мне не доставила ни малейшего удовольствия, и не разбудила любопытство. Но, его лично я презираю (пусть думает, что знаю за что), и жду, когда он уберется. Он попытался разрядить обстановку, но здесь я оседлала своего конька: в моем упрямстве меня еще никто не переупрямил. И если уж я действительно чего хочу (что бывает крайне редко), то добьюсь этого, даже если потом сильно пожалею. Наверное, поэтому редко хочу чего-либо. Но ему пришлось удалиться под невежливое молчание моей персоны. Свое слово он все же оставил последним:
- Миледи, вы бывали в зоопарке? – я молчала – Если побываете, то обратите внимание на то, что дикобраз и выдра живут в разных клетках и условиях.
Интересно, меня он под выдрой или дикобразом подразумевал?
Мистер Фрак предательски хихикнул, пытаясь смягчить обстановку, стараясь явно не для себя. Он, наверное, боялся, чтобы гнев Магистра не задел и мою голову. За что я его ненадолго возненавидела. И даже чуть было не прогнала вслед за Магистром. Но, пожалела. Черт с ним.
Больше всего меня поразил Художник. Вот он-то, как раз наоборот, не зная причины моего молчания, так как выходил и всей сцены не видел, тем не менее, возвратясь и обнаружив мой настрой, тоже надулся, сел на пол и молча стал смотреть на Магистра, как на своего личного врага. Ни дать, ни взять – боевой петушок. Не знаю, рисковал ли он чем-нибудь, но когда Магистр удалился, я испытывала к Художнику огромную признательность, граничащую с восхищением, и восхищение, граничащее с влюбленностью.
- Вина бы сейчас! – Чем я еще могла его отблагодарить, как не возможностью за мной поухаживать?
- Красного полусухого?
Я с влюбленной благодарностью смотрела на него. Он достал из бара все необходимое.
За то время, которое я даже не пытаюсь описать хронологически, Художник из независимой субстанции с некоторым налетом заносчивости и взрослой снисходительности, превратился в пятнадцатилетнего подростка – гонористого, но нежного и доверчивого. Впрочем, доверчивость его распространялась только в мою сторону. Он был прав. На его преданность мое сердце отозвалось нежностью и признательностью. И, если моя, тряхнувшая стариной широкая натура, уносилась куда-нибудь на сторону в привычной увлеченности событиями и людьми, а Художник молча страдал, переживая потерю, то, возвращаясь к нему, я будто возвращалась домой, где меня все любили, принимали такую, как есть, со всеми прибамбасами и характером, настолько далеким от идеального, что, пожалуй, еще чуть-чуть и можно было бы назвать его антихарактером. Но, стоило только вернуться, и через полчаса, а то и меньше, Художник забывал свои обиды, начинал «лечить» мои царапины, полученные в дороге от него и обратно. Утешать, успокаивать, возносить. У него всегда находилась музыка, подходящая именно на тот непредсказуемый с моей точки зрения момент. Свои проблемы он куда-то девал… В крайнем случае, я их не замечала. Такое было впечатление, что существую только я, и только мои малейшие проблемы являются мировыми катаклизмами, в которых, необходимо срочно разобраться, причем так, чтобы все встало на СВОИ места. А это значит, туда, где я всегда права, а остальные – дураки, которые не в состоянии оценить того счастья, что им повезло общаться со мной. Где я всегда безумно гениальна, а если и бываю - глупа, так это именно там, где не осознаю своей гениальности. Ну, спросите себя, вы удержались бы от влюбленности в подобных условиях? Я – не удержалась. Мы стали единомышленниками, поскольку объектом обожания у нас являлся один и тот же предмет. Безусловно, приходилось платить, но и расплата была достаточно приятной. Когда мы решали мои проблемы: то есть, в итоге мне приходилось смириться с тем, что я самая гениальная, умная, добрая, женственная и т.д. и т.п., наступала очередь для подъема подъемного крана.
Художник выговаривался, а я выслушивала. И, честное слово, с интересом. Потому что мысли его были неожиданны, и логика имела собственную природу, отличную от общечеловеческой, нормальной. (Видимо, с этим и связано признание моей гениальности). Безусловно, интересно было бродить по лабиринтам его мыслеформ.
И, вот таким образом, Петушка с Кукухом наслаждались обоюдно приятной комплектацией личностей. Все как-то смирились с нашим единством, тем более, что мы никого не посвящали в свои секреты. Нас объединили, и факт для пересудов перестал быть интересным. То ли потому, что человеческая единица половозрелого возраста вызывает нездоровый интерес, пара же - общественно приемлемый вариант; то ли потому, что я перестала уже быть новенькой, приняв условия игры и занимая то место в ней, которое мне было отписано общими ожиданиями. Мы представляли с Художником и внешне приличную пару. Так что, со временем, когда мне уже надоело «болеть» и пришлось выходить, то, особенно первое время, мы делали это вместе.
Доктор, или Дохтур, как я его прозвала, появлялся сначала каждый день. Он выгонял моих «посидельцев» в соседнюю комнату и принимался за дело. Дохтур месил меня, как тесто и собирал, как кубик Рубика, не спрашивая, как я себя чувствую, и, слава богу. Лишний раз врать, особенно врачу, как-то лень. Вероятно, что там было что лечить, меня не сильно беспокоящее, раз он так старался.
Дохтур был говорлив. Вот именно, не разговорчив, а говорлив. Создавалось впечатление, что разговаривает он сам с собой; однако аплодисменты признательных слушателей в виде смеха или подхмыкивания, тем не менее, принимались очень даже благосклонно. Я старательно подхалимничала. Потому что подозревала, - он прекрасно видит степень «тяжести» моего заболевания и подыгрывает из непонятной солидарности. Болтал Дохтур всякую ерунду, рассказывая анекдоты, истории из жизни, подозреваю, что и те и другие придумывал сам.
И он безумно отличался от самого себя вне своих профессиональных обязанностей. Видела я его еще во время своего ночного бдения из окна. Он стоял и «считал ворон»! Потом долго что-то рассматривал на газоне, чуть не уткнувшись носом в траву. Затем встал и, рассмеявшись, будто подсмотрел презабавнейший эпизод из жизни насекомых, пошел куда-то в парк. Ей богу, я бы его не узнала, если бы не каждый день видела. Из серьезного Дохтура он превращался в городского дурачка, или безнадежного поэта с потусторонним взглядом, стоило ему только выйти из круга своих обязанностей. Вся его, несколько кругленькая, фигура собиралась в некую достаточно хрупкую конструкцию, а руки из костоправских лопат преобразовывались в головки тюльпанов, когда он не выполнял своих непосредственных обязанностей.
И вот этот Дохтур, через какое-то время, утратил ко мне профессиональный интерес, ввиду малого успеха его деятельности (несмотря на явную симуляцию недееспособности, позвоночник, конечно, желал явно лучшего состояния, а Дохтур, видимо, надеялся «его в него» привести). Мы всегда теряем азарт, если какое-то предприятие длится несколько дольше, чем предполагали. Но все же, время от времени, продолжал заходить и, усаживаясь в кресло, участвовал в салонных посиделках «Мадам».
Кстати, из Миледи я превратилась в Мадам, для себя и той части населения замка, о которой я еще не вспоминала, - настолько не хочется - но придется. Потому что слишком многое связано с ними в дальнейших событиях.
Другая часть населения – не трудно догадаться – это, конечно, Швабрина гвардия, которая тоже зачастила ко мне в гости. Не принимать их, - было бы слишком явным вызовом. От лежания, мозги мои несколько стекли в одну сторону черепа и нормально функционировать были не в состоянии. Так что мне было даже забавно включиться в игру, которую они предлагали.
И, тем не менее, нисколько не хочется углубляться в эти воспоминания. Ограничусь кратким обзором особо примелькавшихся личностей.
Как узнала, что я для них «Мадам»? Мсье Лопух – развинченная по всем суставам личность неопределенного возраста и столь же трудно определимого пола, без стука заглянул в гостиную, когда я была в ванной, и достаточно громко спросил у Мышки: «Что, Мадам все еще дрыхнет?!» Я тихо засмеялась. Крыска шикнула на него и громко сказала: «Миледи занята, зайдите попозже!» Значит, - Мадам. Замечательно.
Доставал меня своей развязностью и мещанин Куртузов. Куртузов был нагл и глуп. Он обязательно лез целоваться, приходя, усаживался бесцеремонно на постель, лапал меня через одеяло. Но, конечно, долго ему не удалось использовать свою «непринужденность дружеского участия» по отношению ко мне. Со второй встречи я уже указала ему на стул, который он, все же, подвинул вплотную к моей кровати. А с четвертой или пятой, на правах «своей в доску», я просто гнала его от себя взашей, пальцем указывая на дальний стул и запросто говоря: «Туда, туда Куртузов. Вы слишком обаятельны, чтобы моя непокобелимость устояла», или: «Куртузов, предупреждаю, не подходите! Терпеть не могу целоваться с посторонними. А от Вас, к тому же, несет чесноком». Он делал вид, что обижается, но… пошел он к черту.
Мсье Лопух, видимо, где-то и когда-то мечтал стать завсегдатаем какой-нибудь богемы. Он пытался читать стихи, носил физиономию непризнанного гения, гнусавил и артистически вскидывал руки. Как это? А, фиг его знает, но делал он это по собственному разумению, именно так. Ко мне он обращался исключительно – Миледи, и на полтона понижая при этом голос. Видимо, это подразумевало нашу общую принадлежность к неким таинственным кругам, а этим простолюдинам не понять, как надо разговаривать с подобными нам. Самца он побаивался и старался держаться в тени, когда тот приходил, и вовсе не являлся, если Самец уже был у меня.
Самец был самым постоянным, и я бы сказала – официальным представителем Швабринской гвардии у меня на ковре. Потому что Швабра не являлась, но от нее передавали приветы. Остальные приходили реже, и я бы даже не стала их четко классифицировать. Потому что люди были разные, и вряд ли все они были яростными поклонниками Швабры. Скорее всего, от нечего делать или по необходимости иметь какой-то круг общения, подчинялись неписанным законам данной «элиты». Законам? Я написала «законам»? В действительности, не знаю, были ли у них какие-то особые законы, или все это стало плодом моего больного воображения. Но впечатление существования «Семьи», некой мафиозной структуры с главой и подчиненными, все-таки имело место быть.
Самец держался линии почтительного юмора. Собеседником он, кстати, оказался превосходным. Неплохое чувство юмора, легкий флирт, в пределах приличий… (Я даже засомневалась, была ли та ярость в день моего падения натуральной, если он так легко ее забыл). И, постепенно, все же завоевывал свое исключительное место в моем обществе, которое сложилось к тому дню, когда мне надоело болеть. Внешне могло даже показаться, что он вытеснил Художника с его позиции, но мы-то с ним знали, что это не так. Хотя, Художник все же ревновал. Каждый имел «свое» место в наших отношениях, и хорошо его знал. С одним мы были душевно близки, с другим… Между нами стоял жирный знак вопроса с многоточием, а это всегда обостряет отношения. Тайна…
Художник делал вид, что ему достаточно моего облегченного выдоха, и естественного оживления после ухода Самца, но протест высвечивал в его глазах: «Почему же, ты не дашь ему от ворот поворот, а позволяешь приходить?» А, может быть, и еще чего чувствовал, но молчал. Молчала и я. Тема Самца была не то, чтобы запретной, но не обсуждаемой. Художник молча его презирал, я прекрасно понимала Художника. Но себя не понимала…

 х х х

Итак, все вернулось. Вернулось то, от чего я так недавно, но казалось, что в прошлой жизни, уже убежала. Пустые разговоры, никчемные люди вперемешку с интересными, большие сплетни маленького общества. Мировые проблемы захудаленькой деревеньки в семь домов, влюбленности, ревности, очарования и разочарования. Меня понесло в знакомом русле. И я… Забылась. Где я, что я, почему я… появилось: он, она, они, мы… Настолько включилась в игру, что уже не видела со стороны границ ее поля. Я уже была не зрителем, а исполнителем, или действующим лицом.
Царствует пир на столе,
Шампанское, цветы, перчатки…
Лавровый нимб на голове
кружит и пенит
чувств остатки…
И временами…
Безумие… Безумие. Безумие!
Колдует слово. Слово – заклинание.
И ждешь, со страхом и надеждой, когда ж случится
Безумие.
Но оно накатывает волной и, сбив с ног, уносится обратно.
Малое безумие. Безумие-цунами ждешь.
Ждешь и боишься.
Нормальность одолела.
Серая большая грызучая Норма.
Середины нет. Есть –
БЕЗУМИЕ…

Иногда создается впечатление, что люди признают тебя своей только тогда, когда ты сломаешь ногу, а лучше – две.
Вся проблема в том, что, как бы ни хотелось, чтобы тебя признали своей, - не получается, а ты никак не можешь признать их «своими».
Ниже? Выше? Нет – сбоку.
И опять скрежет зубов по ночам, а с утра – боевая готовность.
Разорвать… Но нет на это сил. Нет сил, даже, об этом подумать. Тебя загнали. Загнали на ринг, и побег будет считаться за поражение. А тебе нужна победа. Нужна? Победа? Чтобы тебя признали своей, хотя бы здесь?
Нет, просто, чтобы уйти, надо хоть на секунду, но подставить спину. А ты всю жизнь только и делала, что ее прятала… Почему?
Забавно я решила один тест в прошлой своей жизни. Надо было сделать две надписи на своей футболке: одну на груди, другую на спине. На груди я написала «Я сама», а на спине «Help!». Оказалось, что впереди то, что ты хочешь показать людям, а на спине, что скрываешь. Если бы я заранее знала о смысле теста, – лучше бы не придумала.
Стоя перед зеркалом. Смотрю. Минута, другая…
- Ненавижу! – говорю себе.
- Ненавижу, - отвечает зеркало.
Называется, – поговорили.
А люди? Какие они все художники! Как они тебя рисуют! Послушаешь их и… не узнаешь себя. Странные люди, они считают меня чуткой или доброй, а я ни то и ни другое. Чуткой я становлюсь, когда уж совсем нечего делать.
И, тем не менее, я вошла в общество, а общество вошло в мою жизнь.
Но, моему выходу из замка предшествовало одно событие и одно несобытие. Во-вторых, Замок перестал приходить ко мне. Будто ежедневная суета его испугала. Но оставались ведь ночи, когда я, измученная бессонницей и одиночеством, измывалась над собой. Но, я и не звала его.
А сны? Сны стали продолжением дня, такие же бестолковые, будничные, где вперемешку прошлая и настоящая жизнь кружили меня в бестолковом, немелодичном танце. И не было разницы между днем и ночью.
А во-первых…
Однажды сон меня начал выталкивать, я не хотела просыпаться и, открыв глаза, тут же их закрыла. Была ночь, глубокая ночь. Неполная луна слабо освещала через щель между занавесками полоску на ковре… Во сне была тоже ночь, но там хотя бы не мучают философские кошмары, и ты не отвечаешь за события…
Вот Она просто идет, подходит ко мне и долго смотрит. Она пришла, чтобы убить меня. Ну, посмотрим, как это у нее получится. Как всегда, в подобных случаях, тело стало ватным, язык распух. Ни сказать что-нибудь, ни пошевелиться. Но непонятное спокойствие овладело мною, редко так легко сознавать, что это всего лишь сон.
Ее взгляд не выражал ничего, кроме ненависти. Всепоглощающей, огромной и сильной. Даже дух захватывает.
Кто она?
Руки протягивает к моей шее, лицо приближается…
Крыска!
Я вздрогнула и окончательно проснулась, но ее руки уже схватили меня за горло, сдавливая. Я вцепилась в ее запястья, ослабляя хватку, пытаясь пережать вены, больше я ничего не сообразила сделать. Тем не менее, руки ее слабли. В моей, абсолютно опустевшей, голове пронеслась картинка: Крыска в моем платье. Она стояла и грозила мне пальцем… Как-то, я застала ее за примеркой моих нарядов, и в тот момент она страшно смутилась. Хотя, я сделала вид, что все абсолютно нормально, и предложила ей брать любые из моих платьев, она бурно отказалась, покраснев до слез и соплей. После того, она мне приснилась в моем платье, грозящая пальцем, а сейчас всплыла та картинка из, казалось бы, забытого сна.
- Миледи… - просипела я сквозь сдавленное горло, удерживаясь от желания пнуть ее ногой в живот, - Миледи, что с Вами? Почему Вы встали? Вам плохо?
- Да… - она опустила руки, с удивлением глядя на них.
- Прилягте, я Вам сейчас капли принесу…
- Не надо! Не надо капли! Вы меня отравите! Меня все хотят отравить!
- Миледи, что Вы говорите! Посмотрите на меня, это же я, ваша Коломбина.
Боже, что за чушь я несу?! Но действует. Она внимательно присмотрелась ко мне.
- Да, Коломбина… Почему так темно?
- Потому что ночь, Ваше Высочество.
- Где Милорд?
Так, теперь ей Милорда подавай. Где же я его возьму?
- Милорд, Ваше Высочество, на охоте.
- Да, я забыла… Мне сон плохой приснился. Коломбина, не уходи, побудь со мной, пока я сплю. Мне страшно.
Ей страшно! Нормально. А мне весело! Чуть не задавила меня, и ей же еще страшно. Хорошо, что сил в ней не больше, чем у комарика, иначе, большой праздник был бы на утро в замке. Любят местные жители всякие торжества, вот бы она им угодила. Но бешеный комарик, это уже не просто комарик, и шея болела у меня нестерпимо. Она-то у меня не слоновья. Да и уснуть, вряд ли, получится после этого приключения.
- Да, Миледи, конечно, я буду рядом.
Она завалилась на мои подушки и заснула сном праведника. Вот это да! Ну, почему такая несправедливость в мире? Почему самый безмятежный и быстрый сон даруется всяким дегенератам и психопатам дебильного оттенка? А нормальные люди, чтобы заснуть, должны привести себя сначала в норму… Во, накрутила! Но чего только не накрутишь после такого…
Интересно, что будет завтра? Или уже сегодня?
Я вышла в гостиную, взяла сигареты и села на широченный подоконник, подстелив под попу одеяло. За время моей болезни уже наступила ранняя зима, что ощутимо сказывалось на температуре его поверхности.
Горло саднило и глоталось плохо, но вряд ли что там было повреждено. Хорошо еще, вовремя проснулась.
А, собственно, что ж хорошего? Какой черт дернул? Чем этот конец хуже какого-нибудь другого? Жить еще не надоело? Да, вроде, надоело. Что же это? Рефлекс? Наверное.
А с другой стороны… Это даже здорово, если, конечно, упустить лучший вариант – окончательной удушение. Теперь все меняется. Как, в какую сторону, еще не знаю, но в этом-то весь интерес. Теперь есть смысл в завтра.
Вспомнив про своего дружка – Замка (неужели так сильно обиделся?), - простучала по подоконнику тарантеллу.
И, странно повеселевшая, подошла к ее постели, стянула белье на пол, сходила за своей второй подушкой и улеглась на Мышкином месте, укрывшись пледом. Хорошо еще, что в этом замке нет английской традиции морозить своих постояльцев. Заснула, как младенец, предвкушая завтрашнее утро и экскурсию в зоопарк.

Снежинки вспархивали с мягкой постели сугробов и кружились вдоль лунной тропинки. Легкой поступью, не нарушая своих покровов, шла Зима. Воздушный, полупрозрачный плащ, отороченный пушистым мехом и венец из стеклянного льда… Синие глаза темнели единственным цветным пятном. Она взяла рукой лунный след и понесла его за собой, как шлейф. Зима была пьяна… Зима была навеселе. Она крутила, как хвостом, лунным лучом и напевала что-то в ритме блюза. Зацепила ветку. Снег посыпался на плечи. Зима подняла лицо и ртом ловила слепившиеся снежинки. Рассмеявшись, прислонилась к дереву. Присела в сугроб и исполнила на нем соло, вдавив заключительный аккорд вглубь пушистого снега. Поднялась и, пританцовывая, пошла вглубь парка, все дальше от замка. Немая тень скользнула от стены вслед за ней…
Деревья зябко расступались, пружиня звонкими стволами. Графика зимней ночи впускала в себя свою хозяйку. Тень, не скрываясь, следовала поодаль. Снежная королева не оглядывалась, ей некого бояться в своих владениях. Остановившись, она подыграла себе на хрупких веточках ивы тонкими, длинными прозрачными пальцами... Улыбнулась загадочно и пошла дальше. Тень следовала за ней... Внезапно Королева засмеялась, села на луч и стала раскачиваться на нем, как на качелях, деревья расступились, окружив поляну. Зима смеялась. Все выше взлетала она, все сильнее шел снег, все больше спиралей закручивал ветерок из снежинок… Туча закрыла луну, и луч, оборвавшись, уронил свою королеву в мягкий снег. Расхохоталась… Тень эхом вторила, деревья, отражая смех, посылали его вверх, к звездам… Долго смеялась Снежная Королева, слишком долго… Пока не заплакала. Горько и жалобно. Одна. Всхлипывая и тихо причитая. Совсем ОДНА. Луна, выглянув, испугалась и спряталась снова. Деревья застыли как каменные, снег безучастно кружился мимо. Тень вздрогнула и, остановившись в порыве, застонала, слившись с деревом. А Королева плакала ОДНА. Совсем одна. Королеве так положено. Даже Снежной.
Тем более – Снежной.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)