Полукруг intro, 1

 
Эта вещица, продолжение "Других Людей", во всяком случае герои, отчасти, общие. Большая, поэтому буду размещать по кусочкам. А по рецензиям, если таковые будут, станет ясно продолжать, или нет.
С уважением Автор.

 «ПОЛУКРУГ»

 Intro.

Все началось с того, что моего друга положили в дурдом лечиться…
Нет, все началось с дохлой кошки. Я привез остаток вещей своей бывшей жене. В общем, я мог бы этого и не делать, но стремясь сохранить благопристойную маску нашего развода – интеллигентно разойтись – и, льстя себе – благородные чувства и поступки и так далее – я, по жаре, поехал отвозить ее пакеты, поражавшие скорей объемом, чем тяжестью.
У дверей ее подъезда толпилась кучка пенсионеров, говорящих в полголоса: «И чего им не живется теперь то, вот раньше…». Я протиснулся сквозь них и с пакетами зашел в подъезд. Консьержка из-за толстого стекла поглядела на меня так, будто видела впервые – удивленно и встревожено: «Молодой человек, Вы к кому?». Я ответил, что в квартиру такую-то. Видит Бог, я постарался ответить корректно - пакеты тянули руки и путались в ногах.
- А там нет никого, - ответила она, и я подумал, что от зорких глаз местных консьержек
ничего не укроется, и подумал, а не оставить ли пакеты на консьержку.
- Жиличка сегодня поутру из окна кинулась, - для порядка сверившись со списком, как
будто в нем было написано, каким именно путем жильцы покидают дом.
- Как выбросилась?! – спросил я, - мы же вчера только говорили (по телефону насчет
вещей).
- Да так, сверху вниз, - глядя на меня, как на идиота, ответила она. – Прямо на ограду
палисада и упала. И еще, слышь, прямо глазом одним на штырь то и наделась, прям насквозь прошел. Ужас, да и только! И еще…
Я уже не слушал и медленно поволокся с пакетами на улицу. Пенсионеры, в основном бабушки еще стояли, смакуя подробности: «Я еще в окно глянула, а она сверху прямо. Сирень, вон, поломала и на ограду то и…».
Палисад под окнами дома – это гордое название чахлых кустов сирени и клумб с отцветшими нарциссами, огороженных кирпичами, посреди вытоптанного детьми пятачка серой пыли. Палисад был огорожен, в традициях индустриального общества, забором из сваренных прутьев арматуры, естественно некрашеных.
Я стоял и тупо на них смотрел, держа пакеты в руках. Один из прутьев, от вершины до перекладины, был густо перемазан чем-то темным, как-будто его окунули в отработанное масло, слитое из двигателя. Если приглядеться, были видны редкие русые волосы, которые прилипли к пруту. Ее волосы!
На меня пахнуло выпитым уже с утра, и я погрузился в облако вонючего табачного дыма.
- Да… Вот так человек жил, жил да и помер…- мужичонка в донельзя грязной спецовке, не
вынимая «Беломор» изо рта, щурясь от дыма, глядел на меня слезящимися глазами.
- А что случилось? – я знал, но спросил, хотя и чужд был смаковать обстоятельства смерти
собственной жены.
- А что, шел я утром, часов эдак в пять, что ль, на смену. Вдруг, смотрю, висит она на
заборе-то. Да как висит! Вжисть такого не видал! Прям глазом правым и насадилась, - он надсадно кашлянул и, сплюнув зеленоватую мокроту, продолжал, - и острие у ней из затылка вышло. Вот так вот, - он выжидательно на меня уставился. Я помню, смотрел куда-то в его сторону.
- Ну и вот, - он продолжил, - я понятно милицию, там, скорую. Приехали менты, все
описали, а как скорая приехала, так я аж снимать помогал. Чего их бояться, покойников-то, живых надо. Бояться, в смысле. Ну и лицо ей, понятно, попортило поперечиной-то. Наверное, в закрытом гробу хоронить будут.
Мне пришел в голову только профессиональный ответ, который я, конечно, не произнес вслух, о том, что, при хорошей оплате, можно сделать пластику века и наложить грим погуще.
 
-… и говорили еще менты то, - донесся его голос, - что на столе у ней в кухне записка была, и всего одна строчка: это, мол, все из-за тебя. А так… Темное дело.
Меня, вдруг, затошнило. Я дал мужику на пиво и побрел с пакетами в ближайшую тень, то есть под соседние деревья. Там, глядя на палисад, забор и редеющую толпу возле него, машинально достал из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой и затянулся. Меня все еще тошнило. Тошнило не от вида крови – это неотъемлемая часть моей работы, а от вдруг образовавшегося чувства вины. Кому адресована эта записка, черт ее дери? По логике - не мне, мы вполне корректно разошлись. А вдруг мне? Черт их, женщин, поймет! Сигарета успокаивала. Я зашел в магазин в соседний дом и купил бутылку шампанского. Обожаю «Брют». Я не помню, сколько я стоял с бутылкой, покрытой испариной, в руках и курил.
И вот тут я и почувствовал запах разлагающейся плоти – тоже часть моей работы. Я почти сразу увидел ее - травы то почти не было - дохлую кошку. Обыкновенная грязно-белая кошка, каких по подвалам сотни. Она казалась бы спящей, если бы не большие темно-зеленые мухи, ползающие по ней, особенно по полуоткрытым глазам, и врезавшаяся ей в шею алюминиевая проволока, которой почти не было видно в длинной шерсти. «Умерла насильственной смертью» – мелькнуло у меня в голове.
- Вот видишь, - обратился я к кошке, - сколько насильственных смертей и суицидов на пятачке в пятьдесят квадратных метров. Ты, судя по внешнему виду, два-три дня назад, - я легонько пнул ее ногой, тело было мягким и податливым, мухи разлетелись, - она – сегодня утром. Мухи вернулись на прежнее место.
В голову лезла всякая ахинея, вроде: «А ползают ли мухи по тому штырю в заборе, и, если ползают, то какого цвета?». Я вспомнил, как пацаном, лазая по свалке, наткнулся на труп собаки, так ее тело все кишело червями. Вспомнил, почему-то сразу, как ходил за грибами. В старых грибах тоже было много червей. Кажется, в психологии это называется вытеснением. Мне активно хотелось вытеснить идею вины… и смерти.
Толпа у забора совсем рассосалась. Я взял пакеты, которые так тщательно упаковал, надеясь на похвалу, и понес их к забору. Я остановился прямо возле него – окровавленного прута арматуры – и поставил пакеты на землю под ним. Ведь это ее пакеты, повернулся и побрел обратно в тень, прикуривая сигарету. Обратно к кошке. Сил у меня почему-то не было совсем, мыслей тоже. Вдалеке пакеты шуршали на ветру, растрепывавшем мою безупречную паковку.
В окружающем пространстве мир пробудился окончательно: матери вывели гулять детей. Впрочем, подумал я, кого-то и выкатили, тех, кто еще не ходил. Мелькнуло: «Или уже». Солнце было уже довольно жарким, и на небе ни облака. Дети довольно изрядно шумели, обсуждая свои, еще не ставшие скучными, проблемы. Я сидел в тени на бордюре, нисколько не заботясь о том, какого цвета будет потом задница, и наблюдал, как мамаши, сбившись стайкой, обсуждают утреннее происшествие, уголком глаза поглядывая на любимое чадо. А чада носились и утреннего происшествия не обсуждали. Я видел их всех вместе, или думал, что видел. Потому что, вдруг, выделил взглядом девочку, непрерывно липнущую к матери и, вместе с группой матерей, поворачивавшую голову к забору и пакетам под ним. На вид ей было лет пять, если бы не уморительно серьезное лицо.
Моя рука нырнула в сумку, и я достал шампанское. Пробка отлетела с громким хлопком, который сразу привлек ко мне внимание мамаш, правда, на несколько секунд, чтобы с сочувственно-презрительной усмешкой перевести его на детей. Острый, терпкий аромат «Брюта» смешался с вонью от кошки, которая усилилась с повышением столбика термометра. Я отхлебнул прямо из горлышка, и миллионы пузырьков обожгли мне рот и устремились, было, в ноздри, но я поймал их все. Так я сидел и пил шампанское в компании дохлой кошки, можно сказать, невинно удавленной во цвете, и витающего где-то здесь поблизости, духа моей жены. Мне, с каждым глотком, становилось, все больше, жаль себя, ввиду отсутствия в моей жизни, хотя бы начатков, тепла и заботы обо мне любимом. Я продолжал что-то говорить кошке, как- будто она еще живая и слушает меня во сне. Прохожие косились на мужика, сидящего на бордюре, пьющего с утра шампанское и разговаривающего с дохлой кошкой. Затем, повинуясь некоему порыву, я погрузил пальцы в ее шерсть и, ощутив под ними холодную кожу, принялся ее гладить, хлебая с другой руки шампанское.
Дети, тем временем, подобрались к пакетам и пытались довершить, начатую ветром, работу. Так из пакета вывалились уже на асфальт какие-то женские мелочи моей мертвой бывшей жены, которые не понадобятся ей больше никогда. Я сидел и смотрел на все это, не имея сил ни встать, ни пошевелиться вообще. Только гладил пальцами кошку, не обращая внимания на мух, которые ползали по ним. Вдруг, в стайку детей возле пакетов, словно смерч, ворвалась жутко серьезная девочка и, оттолкнув самого бойкого карапуза так, что тот упал и отчаянно заревел, встала, отгородив пакеты от всех остальных. Она стояла молча, но с отчаянно решительным лицом. Затем она меня поразила, сказав: «Это трогать нельзя! Это той тети, которая здесь умерла сегодня!». Господи, откуда она знала это?! А-а, к черту, не знаю! Но было в ней что-то такое, что заставило детей отойти от пакетов и заняться более подобающими детскими делами. Не знаю почему, но тут я, вдруг, заплакал беззвучными, редкими слезами, как-будто эта фраза девочки подвела некую черту, некий итог у меня в голове. Так что я сидел и плакал, не вытирая лица, одной рукой гладя кошку, другой, держа бутылку с шампанским. Я видел, что, когда дети разошлись, девочка сбегала куда-то за дом и вернулась оттуда с букетом одуванчиков. Она тихо подошла к пакетам и, присев, положила на них букетик, чуть посидела и тихо отошла. Я опустил голову и представил всю картину со стороны. Я, шампанское, кошка, тень вокруг отграничивала наш маленький мир смерти от бушующей кругом жизни с детьми, мамашами, солнцем. И то, что связывало этот остров с миром, были залитые солнцем пакеты с одуванчиками на них и, каким то образом девочка.
Все это проносилось в моей, тупо опущенной вниз, голове, которая с нескрываемым интересом разглядывала сквозь слезы собственный плевок на асфальте.
- Дядя, а почему Вы плачете? – я поднял голову - передо мной, закрывая солнце головой,
стояла девочка. Солнце подсвечивало ее сзади так, что, сквозь слезы, она как будто сияла, особенно вокруг головы. Я вытер слезы, машинально сдул с губ что-то, их щекочущее. Тьфу, дерьмо! Это была кошачья шерсть, которая лезла из нее клочьями.
- И зачем Вы гладите кошку, она же мертвая и ничего не чувствует? – говорила меж тем
она.
- Я знаю, но иногда, даже мертвым нужно немного нежности, - больше я не нашелся, что
сказать.
- Лена! Отойди от дяди, - окрик мамаши, правда, не призывающий на мою голову кару
небесную, - дядя алкоголик.
- Ну и что, зато дядя плачет! – крикнула, повернувшись на голос, девочка.
- Все равно, иди сюда, - голос уже строже. Но девочка, вроде, привыкла делать все
несколько не так, как от нее требовалось.
- Дядя, вставайте. Нельзя сидеть на камнях, простудитесь, - она уже тянула меня за руку.
Я, пошатываясь, встал и допил одним глотком остатки шампанского. Она тянула меня за руку прочь из тени. Я нехотя поднял свою сумку и побрел за ней следом на солнце, в жизнь с острова смерти, унося в памяти прут арматуры, пакеты, кошку, даже плевок на асфальте. Так я впервые пронес смерть в лучезарный мир безоблачного счастья.

 I

В тот день я, конечно никуда не добрался. Отчасти от выпитого, отчасти от нежелания, отчасти от бессилия что либо делать. До моего дома было четыре автобусных остановки и я решил пройтись пешком. По дороге я, конечно, попил еще пива и, учитывая жаркий день, добрался домой весьма на рогах.
Похмелье – жуткое чувство (для тех, кто не знает). Голова поутру трещала так, что без пива встать было вообще нереально. Хорошо, что отпуск. Надо было съездить к другу в дурдом. Хороший человек, но последнее время съехал с катушек – все говорил о письмах и каких то живых глазах. Потом уволился и чем-то, видно, допек родню, настолько, что его сдали в дурдом с диагнозом: острый психоз неясной этиологии. Я сидел, пил пиво на кухне, потихоньку приходя в себя.
Всю ночь мне снилась какая-то ахинея. Жена, девочка, кошка, все вместе взятое и живое, потом то же самое, но мертвое, кроме девочки. Мертвым был даже я, и лежал в гробу с мертвой кошкой на груди. Когда гроб несли, кошка сползла вбок и лежала, уставив невидящие глаза в небо. Гроб поставили и поправили кошку зачем-то. Вместе с ней нас и похоронили, заколотив прежде крышку. На веревках нас спустили вниз и комья земли застучали, гулко отдаваясь в замкнутом пространстве гроба…
Да-а-а! Бред редкостный. Сигарета обожгла пальцы, догорев до фильтра. Я сидел тупо уставясь, как оказалось в дверцу микроволновой печи. Мне одна моя подружка говорила, что перед оргазмом у меня вид, как-будто я только что придумал теорию относительности. На деле, в голове в это время бывает пусто, как в Большом Театре ночью. Сейчас было наоборот: башка полная, а взгляд пустой, как у добродушного идиота. Интересная закономерность. Ну да черт с ней. Голова стала думать о повседневности. Отпускало. Надо собраться с силами, принять душ и поехать в больницу к другу. Поесть чего-нибуль отвезти и так далее – вообще повидать. Ну, собственно, я так и сделал.
Дорога в дурдом оказалась долгой. Такой, что я покупал себе пива еще. Наконец, я успел. Успел даже в приемные часы. С института не был в дурдоме, или, что правильней, в психиатрической больнице. Ряд обшарпаных, покрашенных в желтое корпусов, проходя мимо которых, можно было читать таблички: “Острое отделение”, “ Реанимация”, “Отделение ЭСТ”, наконец корпус, который можно было опознать, не читая таблички “Геронтологическое отделение”, сам кирпич его, казалось, пропах старостью. Когда я шел мимо них, я как будто пребывал в каком-то сне, относящим меня к моим студенческим годам. По пыльным, огороженным участочкам территории гуляли счастливые психи (наверное заработали прогулку).
Но вот я, собственно, и подошел к корпусу, где находился мой друг. На звонок у двери я нажал, слегка волнуясь. После звона ключей в скважине, дверь открылась, и я зашел в длинный коридор, по одной стороне которого были забранные решетками окна, а по другую череда дверей в палаты. Я попросил сестру вызвать мне такого-то и она, быстро перебирая ногами, обтянутыми черным нейлоном, упорхнула вглубь коридора. Для того, чтобы через некоторое время показаться в его глубине, ведя за собой сутулого, высокого человека. Механической походкой он шел, слегка шаркая ногами по истертому линолеуму, вслед за ней, одетый в зеленовато-желтую пижаму. Он подошел ближе, и я увидел своего друга более детально. Он крайне изменился и на его изможденном, как бы иконописном, лице блуждала улыбка, адресованная абсолютно всему, на что наталкивался его взгляд. Ему указали присесть возле меня, и он сел, с виду нисколько не интересуясь тем, с кем рядом сидит.
Я легонько тронул его за плечо, и он повернул ко мне голову. Если бы не абсолютно ясные, умные и проницательные глаза, он казался бы полнейшим идиотом. Из левого угла рта длинной вожжой тянулась белая нить слюны, которая лепилась нижним своим концом в области сердца. Я невольно, будто завороженный, следил за действием силы гравитации на эту вожжу. Путем явных и продолжительных борений гравитация, наконец, победила, но лишь для того, чтобы новая тягучая струйка слюны потянулась изо рта.
Я принялся рассказывать ему о том, что творится на большой земле. Судя по взгляду, ему это было глубоко по барабану, но я счел, что без новостей его лечение пойдет медленней. Так что я сидел и болтал всякую ерунду. Он смотрел с отсутствующим взглядом, устремив его куда то в сумрак коридора. Казалось внешний мир его интересовал очень мало. Ему внутри себя было и так хорошо, наедине с самим собой. Наконец я рассказал почти все, что мог. Перемыл кости всем нашим общим знакомым и почувствовал, что, поскольку он не отвечал, мой монолог истощился. Я сидел и теребил, шурша, пакеты с фруктами и прочей дребеденью, думая, что бы ему еще рассказать. Мы находились с ним в разных мирах и точек соприкосновения, с каждым моим словом, становилось все меньше.
Ну, все, я решился уходить. Я начал издалека прощаться, готовя почву к тому, чтобы ретироваться. Вот я отважился на финальное «до свидания» и начал было вставать, оставляя ему пакеты. Встать совсем я так и смог, потому что он, вдруг схватил меня за рукав и с недюжинной силой усадил меня обратно, развернув к себе. Он впервые за все время посмотрел мне прямо в глаза и спросил: «Как ты живешь, если твой разум блуждает?».
- Да ничего, вроде, нормально, - ответил я, помня, что, душевнобольным лучше не перечить.
- Ты обретаешь живость взора только тогда, когда тебе нечего будет терять.
- Ну да, вероятно, ты прав, - осторожно, чтобы он не начал нервничать, хотя я вообще не понимал, под каким углом он смотрит на окружающий мир.
- Посмотри, я счастлив. Я утратил вообще все, что может быть, причем добровольно. Ты когда-нибудь согласишься добровольно отказаться от разума? – спросил он.
- Ну-у… я не знаю. Удастся ли мне это с первого раза, и…- тут я замялся, не зная, как наиболее обтекаемо продолжить.
- Чтобы имеющий глаза, увидел ими, необходимо иметь успокоившийся разум. С позиции вашего общественного уклада – это и есть безумие. Помнишь, как в учебниках: анергия, апатия, аутизм и так далее. Типичная шизофрения, не так ли? А то, что я говорю, будто это позитивно, так это отсутствие критики к своему состоянию. Честно, я уже не находил слов, для того, чтобы отвечать ему.
- Ну все, а теперь иди. Когда то, что я сейчас тебе сказал, перестанет стекать каплями ивпитается, ты придешь сам. Еще пару раз, я думаю. А может и ни разу. Иди.
Сказать по правде, я уходил из дурдома со смешанным чувством. Конечно все, что я услышал, абсолютно безумно. Но, с другой стороны, в процессе его монолога, я выудил из памяти психиатрический термин «паралогизм». Так вот, то, что он говорил, было достаточно логично, только тема рассуждений бредовая, а так… За это время на огороженном периметре дурдома ничего не изменилось: все так же бродили психи, росла трава, светило солнце. На контрасте, эта реальность воспринималась, как праздник жизни, даже стены геронтологии, провонявшие мочой.
Выйдя за периметр, я дошел до ближайшей палатки, взял пива и пошел во дворик панельных пятиэтажек на детскую площадку. Надо было посидеть и прийти в себя. Я сидел, тянул крепкое пиво, и разумность мысли возвращалась ко мне. Мысли, подобно муравьям засновали у меня в голове гораздо живей, чем в коридорах дурдома. Грело солнце и я, расположившись на лавочке, наслаждался окружающей природой. На площадке играли детишки, и я подумал: «Отчего судьба последнее время сталкивает меня с детьми?». Или, может, я стал их просто замечать? Я прикрыл глаза. Волшебное действие пива проявлялось не только ускорением мыслей. Они ускорялись лучше при закрытых глазах. Мимо меня быстро неслись различные образы. Внезапно, из всей этой мешанины со скоростью локомотива выплыло лицо той самой девочки, которая поучаствовала в моем довольно драматичном общении с дохлой кошкой. Она была такой же, как тогда, если бы не взгляд. Сейчас я смотрел ей в глаза. Они были бездонно-черными. В них словно переплетались вселенные в своем бесконечном хороводе, пролетали мельком бесчисленные звезды, подвешенные Божественной рукой в абсолютной пустоте. От этой пустоты веяло таким нечеловеческим холодом, что делалось страшно. Безумно страшно, если видеть эту пустоту на лице, которому нет и пяти. Она не отпускала моего взгляда, и я погружался в него, как в кипящую смолу, с ужасом ожидая, что обрету на дне. Только дна не было! Я летел сквозь черноту, и холодные звезды кусали мое израненное, обоженное смолой тело, холодным светом, от которого тьма не рассеивалась. Ощущение не полета, а падения охватило мое тело, падения в никуда…
Я, вероятно, задремал, потому что закончился этот кошмар для меня ударом по голове. Я мгновенно открыл глаза и увидел ее. Девочка стояла передо мной, держа в руках, отскочивший от моей головы мячик. Она испуганно смотрела на меня своими голубыми глазами и что-то лепетала, видно в знак извинения, а затем стремительно убежала и затерялась в стайке своих сверстников. Я положил пустые бутылки в пакет и поплелся к метро.
До метро оставалось каких-то пятьдесят метров, когда позвонил мобильник. Как я ненавижу счастливых обладателей средств мобильной связи, в том числе себя. Звонил коллега и сказал, что мне поручено одно дело и шеф настоятельно просит, чтобы я вышел из отпуска. Я спросил, в чем дело, но мне ответили, что все при личной встрече и завтра надлежит быть на работе по возможности пораньше. Я нажал на красную трубку на клавиатуре телефона и смачно выругался, сопроводив сие действие плевком, куда то за границу тротуара.