Сказки для детей от 6-ти до 60-ти лет
История первая
БУРЯ
Солнце взошло на пьедестал и объявило миру себя. Мир вяло зааплодировал и занялся своими делами. Коты и Дон Жуаны отсыпались. Влюбленные и картежники вешались. Сварливые тетки доили коровьи сиськи и мужнины карманы.
Ветер принес запах бури, но все нюхали табак.
Торчал созревший камыш. В него ходили «до ветру», а он это скрывал. Стоны глушила иволга.
На горизонте появилась пыль. Впереди нее мчался всадник. Ветер срывал с его головы папаху за папахой. Длинная, кривая монгольская сабля путалась в задних ногах вороного. Конь с ожесточением закусывал удила и думал о своем седоке: «Всадник без головы, блин!»
Всадника звали Илья. Он был здоров как стог сена, не растащенный еще хозяйственными селянами. Руки составляли основную часть его тела.
Раз в год, в конце лета, Илья писал в воду. Воде было все равно, а Илье приятно. Сам Илья из реки никогда не пил, а коня заставлял.
(Информация к размышлению.
Илья. Он же – Муромец. Он же – Бывалый. Он же – Черт. Богатырь еще тот. Характер широкий, славянский. Пьет, но знает меру (меру равна ведра помноженная на Пи в квадрате). Из всех видов спорта предпочитает драку. Из спортивных снарядов – палицу. Детей любит, но алиментов не платит. Потомственный бомж.)
Илья осадил коня у колодца. Конь сел. При этом со звоном сломалась запутавшаяся у него в ногах длинная монгольская сабля.
– Ёханый бабай! – воскликнул с досадой Илья.
Старуха, черпавшая воду из колодца, бросила свои ведра, оседлала коромысло и поскакала к своим внукам.
– Ага! – сказала она им. – Бабай приехал!
Дети испугались и укакались. Мыть их было нечем. Старухин зять не со зла запер старуху в погребе. Старуха печально вздохнула, вытерла желтым подолом слезу под глазом и принялась уплетать моченые яблоки. Люди жили в достатке.
Илья съел таблетку аспирина, запив ее ведром воды.
Конь устало закурил.
К колодцу, виляя бедрами, шла молодая селянка. Ее бюсты лоснились. Кокошник на голове прикрывал лысину.
– Кузнец в деревне есть? – спросил Илья.
– Да, – ответила селянка и упала в колодец.
Илья поймал ее за левую ногу (правая была короче). Кокошник в суматохе потерялся.
– Как же я теперь без кокошника?! – закричала селянка и убежала, подгоняя вперед свои бюсты.
В небе роились тучи.
Конь, взглянув вверх, раскрыл китайский зонтик, Илья набросил на плечи плащ-палатку, и они направились к кузнецу.
В кузне было темно и жарко. Пахло старыми газетами, углем и коноплей.
Кузнец стучал молотком по железяке. Железяка корчилась от ударов.
– Здорово, – сказал Илья.
– Здоровей видали, – ответил кузнец.
Илья обиделся, но промолчал.
«Немой», – подумал кузнец и из сострадания починил саблю.
Договорились о цене. Ударили по рукам, при этом кузнец промахнулся и попал Илье в ухо. Илья набил кузнецу фонарь под глазом и ускакал на лихом коне. Резвый галоп сдерживал раскрытый китайский зонтик.
Кузнец, утирая слезы волосатой рукой, которую он имел в сельсовете, отыгрывался на железяке…
В тот же вечер буря стерла с лица земли всю деревню. На следующее утро деревню отстроили заново. Старуха в погребе так ничего и не узнала.
*****
История вторая
ТРЕТИЙ ГЛАЗ
Кто не видел, как растут лютики, тот никогда не поймет благолепия русской природы.
Майский жук совершил посадку на траву-дурман, сполз по стеблю на теплую землю, где и был раздавлен деревянным колесом телеги. Он умер молча. Ему нечего было завещать. И некому…
Закат был полон как чаша владыки.
В телеге, на ворохе гороховой соломы, покоился Илья.
Тридцать лет пролежал Илья на печи. Он пролежал бы и дольше, но обвалилась прогнившая крыша. Пришлось думать о будущем.
– Езжай к тибетским мудрецам, – посоветовал Илье калика перехожий и перешел из одного состояния в другое…
Коня выделил сельсовет. Телегу подогнали украинские чумаки, заблудившиеся в муромских лесах. Солому прикупили у местного купца Репетухи.
Когда Илья уехал, вздох облегчения всколыхнул Общество по распределению гуманитарной помощи, Пенсионный фонд и похоронное бюро «Три заступа». Плакал только Соловей-разбойник – он знал, что его ожидает в будущем.
Остались за спиной надменные московиты. Остались за спиной шельмы-татары. Время и пространство поглотили уральский хребет, изгрызенный демидовскими невольниками, сибирские топи и буреломы, гранит и мох Алтая.
«Доеду ли?» – думал Илья.
«Дойду ли?» – думал конь.
Телега скрипела и клянчила полфунта солидола.
Комары кружили над путниками с упорством стервятников…
Тайга раздвинулась как занавес в театре.
– Амур, – сказал конь, убрав копытом челку со лба.
– Где? – спросил Илья.
– Где, где…На сосне, – сказал Амур, натянул тетиву лука и прицелился в широкую грудь Муромца.
– Погоди голозадый, – остановил его Илья. – Не время еще. Паралич у меня ниже пояса. Какая уж тут любовь, елкин дрын?
– Бедный мальчик! – зарыдало сердце ангела.
Амур спустился на землю. Искусно смастерил паром из можжевеловых веточек. И переправил путников на другой берег реки Амур.
– Это так символично, – расчувствовался Илья.
– Это добрый знак, – сказал конь, обнажил верхний ряд зубов, прищурил глаза – страна неведомая, надо выглядеть подобающе.
Ангел махнул им рукой на прощание, сжег паром, почистил перышки на крыльях и улетел сеять блуд на просторах России.
Кто никогда не видел медитирующего монаха, тот никогда не поймет глубины тибетской культуры.
Колесо в Тибете было запрещено законом, дабы технический прогресс не препятствовал духовному развитию. Из чего выходит – первое, что сделал Илья, очутившись на тибетской земле, это нарушил закон, что так естественно для русского.
Монастырь Скаль Пель расположился на склоне горы Фарма. Триста монахов грызли гранит науки, но гора все еще оставалась высокой.
Великий Лама Сунь Вынь изучал свои внутренности, время от врем6ени изрекая бесспорные истины. Его ученик Вынь Мынь тут же заносил эти истины на свиток пергамента. Молодой монах Суи Цид точил нож, примериваясь к своему животу.
– Остановись, Суи Цид! – воскликнул Учитель. – Ты еще не прошел курс психопатической анестезии!
В это время в святая-святых монастыря ворвался монах, поскользнулся, упал на колени и стукнулся головой о каменный пол.
– О! Учитель! – заныл монах. – Чужеземец, четыре раза нарушивший закон, направляется к нашему монастырю!
Сунь Вынь стыдливо задернул молнию на брюшине.
– Что говоришь ты, Бьющийся Головой Об Пол? – Великий Лама сдерживал свое негодование, сунув ногу в пылающий камин. – Как может кто бы ни было за короткий срок четырежды нарушить наш закон?
– У него одр в четыре колеса, Учитель!
– Ты наблюдательный монах, Бьющийся Головой Об Пол?, – Лама вытащил ногу из камина и сунул ее в тазик со льдом. – Иди-ка ты… помедитируй.
– Спасибо, Учитель!
И монах убыл тем же путем, которым и прибыл.
Тибет – страна горная, изобилующая козлами. Но монахи – особый сорт.
Солнце село на вершину горы Фарма и задумалась о повседневности своих забот. Подталкиваемый закатными лучами, Илья въехал в ворота монастыря.
Тут же подбежали монахи, сняли с телеги все четыре колеса, изрубили их трофейными ятаганами и сожгли на костре. Конь еще больше обнажил верхний ряд зубов, еще сильнее прищурил глаза, снял с копыт подковы и отдал монахам, пояснив:
– На счастье!
Монахи недоуменно пожали плечами, но подковы приняли.
Илью внесли в святая-святых и бросили к стопам Великого Учителя.
– Это подарок ? – спросил Сунь Вынь.
– Это подагра, – ответили монахи.
– Готовьте к операции, – сказал Учитель, вытирая о Муромца ноги. Борода русского приятно щекотала ноги Учителю.
Суи Цид выхватил из-под полы нож и вскричал:
– О! Учитель! Разреши, я себя приготовлю к операции!
Сунь Вынь покачал головой:
– Похвально, Суи Цид, что ты все время стараешься уйти в полную нирвану. Но ты очень торопишься. Приготовь лучше бобов на ужин. Мы проголодаемся, –Учитель закатил глаза, – я это предвижу.
Илья проснулся от ушата холодной воды. Новое, незнакомое чувство охватило его.
«Я хочу в туалет», – обрадовано догадался Илья.
– Я хочу в туалет, - прошептал он.
– Терпи, – сказал Сунь Вынь. – Привыкай к терпению. Сосредоточься на этом. Это тебя отвлечёт. Я ещё не закончил. Я открою тебе третий глаз.
– Зачем? – спросил Илья, нервно сжимая колени.
– Чтобы ты видел, кто плюет тебе в спину.
Взбежал забрызганный острым соусом Суи Цид и взмахнул вилкой.
– О! Учитель! Можно я себе открою третий глаз?!
– Шайтан!! – закричал Учитель. – Научись видеть двумя!!!
Суи Цид икнул и потерял сознание. Старший учений Вынь Мынь тут же это сознание подобрал. И стал вдвое сознательнее.
Сунь Вынь ущипнул себя за ухо, взял в руки трепан…
Сейчас таких специалистов нет. Все норовят вырезать, но не добавить.
Илья, Сунь Вынь и конь сидели тесным кружком на грубой циновке. В центре стояла бутыль «сакуровки», наполовину пустая. К куполу святая-святых неслась «Дубинушка».
– Может, ребят позовем? – спросил Илья, взглянув третьим глазом в окно.
– Не поймут, – покачал головой Сунь Вынь. – Азиаты…
– А ты?
– А я сюда по распределению попал. Да привык.
За разговорами прошла ночь. В Тибете ночь не приглядная. Ничего не видно.
Утром Сунь Вынь проводил Илью до ворот. Рядом шел конь, он больше не скалился. Телегу Илья подарил монастырю. Из нее сделали люльку для маленького Будды.
– Ну, прощай, – сказал Илья. – Спасибо тебе.
– Прощай, - ответил Сунь Вынь.
– А, может, вместе? А?
– Да ты что?..
Сунь Вынь оглянулся. Двор был заполнен монахами. Они смотрели на Учителя испуганно и преданно.
– На кого я их оставлю? Дети малые… А у меня все же политех за плечами.
– Да-а, – вздохнул Илья. – Азиаты… Ну, все, – и вскочил на коня.
Илья мчался на родину. С удовольствием ощущал меж ног жесткое седло. В памяти всплыли дремучие леса, поля клевера, запах сивухи… и – девки. Здоровые деревенские девки с крепкой талией, дебелыми бедрами, высокой подрагивающей грудью и толстой, тугой косой до щиколоток.
– Ну, держись! – усмехнулся Илья и дал коню шомпола.
*****
История третья
ФЛИБУСТЬЕРЫ ЧУДСКОГО ОЗЕРА
Началось с того, что чухонцы выловили всю рыбу в озере. Пересыпали ее солью. Закатали в бочки. И отправились вглубь материка менять на вологодское масло.
В Архангельске резко упало потребление пива.
Склады петербургской пивоварни оказались забитыми готовой продукцией.
Очередь на биржу труда растянулась в западном направлении. Ее конец затерялся в пригороде Варшавы.
Швецию потряс большой экономический кризис. И король Карл, окружив себя войском, отправился за советом к великой провидице Наталке-Полтавке.
Если бы не сбор цитрусовых в Абхазии – неизвестно спаслась бы вообще Европа от банкротства.
– Рыбы нет, сэр, – сказал Добрыня, молодец – косая сажень в плечах. – На ужин грибы и морошка. Да ведро раков.
– Сто тысяч морских каракатиц! – выругался шкипер Штудтгатбрюгкхердорф. – Эти чухонцы вконец обозрели! Куда смотрит Ватикан?!
– Ватикан – не Иван – не в стакан глядит, а в карман. В карман Международного валютного фонда, – молодец слыл рассудительным парнем.
Озеро бесхозно валялось в северных широтах. Когда-то здесь начудил Александр Невский, и оно стало называться Чудским. А тевтоны придумали водное поло.
В одной из бухт Чудского озера томился на привязи бот. Его командир, шкипер Штудтгатбрюгкхердорф, имел помощником русского парня Добрыню. Добрыня помощников не имел. Это его не смущало. Он был мастером на все руки и головой не дюж. Когда-то он прокормил двух генералов, но об этом еще расскажет Салтыков-Щедрин. Наша история – не бред сказочника.
Мирно потрескивал костер, облизывая рыжими языками закоптелый казанок. В казанке, будто девицы на выданье, краснели лангусты. Командор курил трубку, сидя на бочонке с порохом, и рассуждал о грандиозности Темзы. Добрыня тактично молчал.
«Бедняга, – жалел Добрыня англичанина. – Он видел Волги».
Сквозь густой валежник продрался лесник Поживелов.
– Я вам укропу принес, – сказал лесник. – Лангусты без зелени – все равно, что любовь в одиночку. Вкусно, но пресно.
– Хелло, Поживелов! – воскликнул шкипер и просемафорил трубкой.
Лесник нервно дернул головой.
– Добрыня! Переведи скорей, что он сказал! Или я за себя не ручаюсь!
– Это «привет» по-английски, Егорыч.
– Ну-ну, – успокоился Поживелов
Ужинали молча, обливаясь липким соком раковых шеек. Жадность придавала аппетит. Утробы приятно урчали. Мужчины добрели на глазах, выбрасывая вместе с изжеванными клешнями голодное раздражение. Мир уже не казался таким чужим и жестоким.
Командор поднял над головой бутылку кубинского рома, настоянного на подошвах французской экспедиции, и затянул:
– Пью за здравие Мэр-р-р-и!
Милой Мэр-р-р-и моей!
Тихо запер я двери
И один без друзей,
Пью за здравие Мэр-р-р-и!..
Птицы замерли с открытыми клювами, кто был в полете – упал. Жабы попрыгали в воду с камешками на шейках.
– Это старинная английская песня, – объяснил шкипер.
– Которую сочинил Пушкин, – огрызнулся Добрыня.
– Что значит – Пушкин?
– Артиллерист.
– Бомбардир?!. Это удивительно. Обычно они тупые как ирландские ботинки.
Поживелов в спор не вникал. Он клевал носом свою впалую грудь. Ему снилась царская охота. Какие были костюмы у буржуев!.. Отделанные бархатом и соболями! Конская упряжь блестела серебром! Возможно, он когда-нибудь возьмет в руки кисть. Станет писать маслом.
«Масло!»
Поживелов вскочил, затряс кулаками, затопал ногами… и проснулся.
– Масло, – выдохнул он.
– Какое? – спросил шкипер.
– Вологодское.
– Где?
– В обозе у чухонцев.
– Сейчас будем брать? – загорелся Добрыня
– Утром, – шкипер глотнул из бутылки. – Я думаю, чухонцы потерпят до утра.
– Придется им потерпеть, – и лесник уснул стоя.
Друзья осторожно уложили Егорыча под дерево и присыпали тертой гвоздикой – от москитов.
– Угощайся, – шкипер протянул Добрыне грецкий орех.
– Спасибо.
– Морской закон, – усмехнулся командор и ушел спать на бот.
«Вот, гад», – подумал Добрыня, перемалывая зубами скорлупу грецкого ореха.
(Информация к размышлению.
Добрыня. Он же – Никитич. Он же – Бал-Бес. Он же – Алхимик. Богатырь из идейных. Вышел из купеческой среды и вошел в рыбный четверг. Характер имеет, но скрывает. Баловень фортуны. Может выйти сухим из воды и мокрым из огня (жирная кожа, потливость). Всему учился понемногу. Умеет считать. Считает, что мир – бардак, и бабы – тоже.)
Утро выпало росой на грешную землю. Поживелов разделся и принялся отжимать нижнее белье. Добрыня, стоящий по колено в воде, перестал раскачивать бот и петь колыбельную песню. Штудтгатбрюгкхердорф сразу проснулся.
– Гоу ап!!! – закричал шкипер. – По местам стоять! С якоря сниматься! Чай кипятить! Палубу драить! Орудия – товсь! Парус!!. Пор-р-рва-али пар-рус!!!
Шкипер вопросительно посмотрел на Добрыню.
– Ну, каюсь, каюсь, – снисходительно ответил богатырь.
– Упал, отжался! – приказал командор.
– А женщину?! – возмутился Никитич.
– Да, – согласился командор. – Упражнение теряет смысл. Побегаем?
И они побежали по берегу, высоко поднимая колени – раз-два, раз-два…
«Эти, кого хочешь, замордуют», – решил про себя Егорыч.
Чухонцы просыпались неохотно. Они воняли рыбой. И, к счастью, не знали, что можно вонять еще чем-то другим.
Живое потянулось к воде. Чухонцы – попить. Их лошади – еще и умыться.
Туман над Чудским озером выглядел загадочно и неправдоподобно, как птичье молоко. Хотя Егорыч как-то божился, что лично сам доил ворону. Но мне думается – это была белочка.
Из-за острова на стрежень выскочил бот, стремительно приблизился к берегу и сел на мель.
– Всем лежать!! – заорал шкипер.
Лошади попадали на землю. Чухонцы остались стоять, разинув рты.
«Балбесы, – пожалел северный народец Добрыня. – Могли бы сачкануть. Теперь этот каналья заставит их грузить масло»…
Трюм забили под завязку. Изголодавшиеся крысы потеряли рассудок от изобилия.
Чухонцы так ничего и не поняли.
– Прогулялись в Вологду! – сказала старшая лошадь и истерично заржала.
В этот день ужин был – не в пример. Кашу без устали заправляли маслом, чтобы не испортить. Ром скользил по смазанным глоткам с легкостью горнолыжника.
Шкипер горланил треснутым голосом.
– Вдоль да по Темз-з-з-е!
Вдоль да по широк-к-ой!..
– Задрали вы своей Темзой, сэр, – добродушно заметил Никитич.
– Молчать! – рявкнул шкипер.
Богатыря вдруг пронзила мысль:
«А что этот каналья делает на русской земле? Почему здесь хозяйничает?»
И Добрыня посмотрел на Егорыча.
Дважды просить Егорыча было не нужно. Он взял шкипера за воротник и утащил в лес. Как говорится, и волки сыты, и… оккупантов меньше.
Всему есть предел. Даже – русскому терпению.
Карл тоже свое получит. Но это уже дело историков.
*****
История четвертая
ДЕТСТВО В СУНДУКЕ
Кокованя мог бы и соврать. И не дорого взять. Мы же будем говорить правду. Но и взять постараемся подороже. Поскольку речь пойдет о купечестве.
Купцами не рождаются. Что вовсе не означает, будто купцы не занимаются сексом. А младенцы все одинаковые – маленькие, крикливые, требующие молока и чистых подгузников. Словно в этом счастье!..
Я-то это не помню, но старики рассказывали – не первый Ермак был у Сенильги. Задолго да казацкой экспедиции торговали с удельными сибирскими князьками ушлые люди. Контрабанда шла в авангарде международных отношений. Это уже потом открыли институт Патриса Лумумбы. А Лумумба, может, и с дерева то слазил исключительно по большой нужде.
Золотишко промышляли не только на больших дорогах, но и в городских подворотнях. Ясно – во всяком деле необходим начальный капитал (Маркс – не в счет, с таким «капиталом» путного дела не выйдет (бедные потомки!)).
В лубяной избушке, на краю деревни жила добрая женщина. Кто к ней не обращался – никому не отказывала. Всегда ждали путника: миска чечевичной похлебки, тюфяк, набитый прошлогодним гнилым сеном и глупая болтовня деревенской бабы.
Деревянная посуда была пропитана годами нужды и зеленым говяжьим жиром. Перекисшая брага оставляла за собой главенство запахов. Мыши привыкли довольствоваться малым и жили в доме, скорее, по привычке. Никола-угодник тупо уставился в окно из своего темного угла, стараясь не замечать окружающего бардака. Мухи ползали по его лицу. Лампада жила тлеющим торфяным болотом.
Добрую женщину звали Маня. Но чаще ее не звали, а навещали сами, по мере потребностей.
Местные бабы Маню не любили, чего не скажешь о мужиках.
На всех не угодишь…
Август определялся страдой. Мужики страдали косовицей. Бабы причин не искали. Маня страдала от одиночества.
Известно: Бог дает нуждающимся. Мужикам – закрома. Бабам – сплетни. Мане – незваного гостя *.
Ранний вечер затянул поволокой опушку леса с распятым на сосне медведем. От скуки лаяли собаки, ожидая остатков ужина. На чердаках беспокойно ворочались во сне летучие мыши.
В дверь маниной избушки ударил сапог. Со стены сорвалось зеркало, упало и разбилось.
– К счастью, – улыбнулась Маня и пошла открывать, шаркая мозолями по не струганным половым доскам.
В дверном проеме возникла копна волос. Из копны торчал крючковатый нос.
– Хозяева, пустите на ночлег, – не известно чем сказали волосы.
– Да я одна в доме, – промолвила Маня, разглаживая складки на талии. – Заходи. Ночуй.
– Да? – голос обрел уверенность. – Возьми вот.
Странник взвалил Мане на плечи сундук размером чуть меньше рубленной деревенской баньки, то есть – с первой минуты стал оказывать ей знаки внимания.
Вошли степенно. Маня сбросила с плеч сундук и ногой задвинула его в угол. Комната сразу обрела уют.
Странник направился к столу и, шмыгая носом от сознания собственной щедрости, выложил на суконную скатерть:
Аз) головку сахара;
Буки) пару луковиц;
Веди) связку бубликов;
Глаголь) вязанку дров;
Добро) большой каравай;
Еси) оленью ногу;
Живица) обрез двуствольной пищали.
Маня и так была гостеприимной женщиной, а тут вообще решила не стесняться.
Последним появился на свет документ. В оном значилось:
«Предъявитель сего – купец 2-ой гильдии Никита Силыч, уполномоченный по поставкам в уездный город Чепецк-Спальный различного барахла и другой мануфактуры».
Подпись пряталась за круглой расплывчатой печатью.
– Нам это ни к чему, – жеманно отмахнулась женщина. – И так вижу – хороший человек.
Знаете, чем отличается женщина от бабы? У женщин сначала – баня, затем – постель. У баб сначала – постель, затем – тазик с колодезной водой.
Маня была женщиной. Это может подтвердить вся губерния.
Никита еще возился со своими кальсонами, а в печи уже клокотал гуляш, в сенях стыл кисель, стираные портянки облепили горячую заслонку.
Мыши задыхались от фимиама жареного лука.
Мухи вязли в насыщенном воздухе. Падали, обессиленные. И, в итоге, бездумно бродили по полу, спотыкаясь о маковые зерна.
Лоб Николы-угодника покрылся испариной, глаза на треть наполнились лукавством – дальше мешало непорочное прошлое.
Лампада как-то вдруг отжила.
Деревенские мужики, возвращаясь с покоса, привычно направляли лапти к крайней избе. Но, заметив дым столбом над маниным жилищем, останавливались, чухали плоские затылки и понуро брели в деревню.
Сегодня у Мани занято.
Бабы ехидно хихикали. Мужиков встречал, поджав губы, но спесь лезла из других отверстий. Мужики безмолвно уничтожали ужин и спешили уснуть, подтянув колени к животу.
Скука смертная.
Никита, стриженный под князя Трубецкого, сидел в бане на верхней полке. Маня хлестала его по щекам, по плечам, по груди, по животу… и далее березовым веником, смоченным в хлебном квасе.
«Венера, – думал Никита, разглядывая женщину. – Русская Венера. Где же я видел подобное?.. Не в коллекции ли купца Третьякова?»
– Не смотри ты на меня так!
Маня зарделась и прикрылась веником. На фоне ее тела веник казался фиговым листом.
– Останусь жить, – начал было Никита и потерял сознание.
Маня сполоснула гостя в корыте, бережно отнесла в дом, усадила за стол и укутала своим новым корсетом.
Гость очнулся и оказался славным малым.
Ужин прошел весело и непринужденно.
На десерт было сало с чесноком и срамные анекдоты. Манин смех не давал спать деревенским бабам. Зависть терзала их души. Вотще они жались к своим мужьям, токмо плоть драконили.
Разве объяснит пичуга малая – почему она гнездо вьет весною ранней?.. Разве доступно крокодилу – почему вдруг ему крокодилиху не сожрать хочется, а только придушить слегка?..
Разве осмысленно бьются олени рогами от зари до зари, чтобы лишь на пять минут олениху в кусты затащить?..
Влетит любовь ночным мотыльком на свет керосиновой лампы, да и сгорит в одночасье. Ан семя брошено… И колосится.
– Надо бы сундук разобрать, – проявил беспокойство Никита. – Месяц в него не заглядывал. Не попрело ли добро?
– Так что ж Никита Силыч, – с готовностью отозвалась Маня. – Вы намекните – просушим, проветрим…
Из сундука повалило: фильдеперсовые чулки, батистовое женское белье, кружевные шали а ля руссо, собольи манишки, норковые манто, персидские ковры и серебряная чеканная посуда арабских мастеров.
– О! А это вам, Маня! – Никита широким жестом выудил из сундука и набросил женщине на плечи стеганую телогрейку.
– Как мило! – чирикнула Маня и крутнулась перед зеркалом, да ненароком комод завалила.
– М-м-да-а, – вдруг застыл, склонившись над сундуком, Никита Силыч.
– Что-то еще? – спросила Маня, ставя комод на место.
– Эт-то, блин, уделали, – Никита не знал, куда руки деть.
Маня заглянула в разинутую пасть сундука. Там, на самом дне, лежал младенец и дрыгал ножками.
– Откуда, Господи?! – Маня прижала ручки к своему декольте.
– Б-была одна история, – купец теребил бородку. – Да разве ж я думал об этом?!
– Как он выжил-то?
– Так выжить не мудрено.
Рядом с младенцем стояла коза и жевала сено. Ее вымя, как наполненная водой медицинская перчатка, подрагивало от избытка.
– Вот так добро-о! – всплеснула руками Маня.
– Ну, что ж… Добрыней и назовем!
И Никита захлопнул сундук.
Затем взял Маню за руку.
– Чудно как! – смутилась женщина.
– Это по-первости, – авторитетно заверил Никита.
…Керосиновую лампу выбросили в окно, погасить ее не хватило терпения. Она горела, лежа в траве… но с меньшей страстью…
Через неделю Никита уехал. Как оказалось – навсегда.
Деревенские мужики повеселели. Страда затянулась от белых мух. Морковь отыскивали в сугробах.
Бабы зачастили в церковь. Батюшка был молод и питался хорошо.
Маня оказалась доброй и ласковой матерью. Как большинство одиноких женщин.
Добрыня рос без забот. А когда вырос – ушел искать счастье. Как все мы… Дураки… Оно уже было…
*****
История пятая
ИСХОД
Возвращаться всегда приятно. Даже если не ждут.
Отгуляли четвертую масленицу с тех пор, как Илья вернулся в родной Муром. За это время население городка выросло вдвое. Годы застоя требовали капитальных вложений. Илья вкладывал, как мог.
Результаты не заставляли себя ждать. Они появлялись, вырастали и играли на пыльных улицах в чехарду, чумазые и простодушные. На проходившего мимо Илью смотрели с любопытством и чаянием – вдруг у дяди в кармане окажется конфетка на палочке или гороховый пряник. Но чаще у Ильи в кармане находилась дуля. Иногда он ее вынимал.
Восемь раз Илью били. Всем мужским населением. Участвовал даже старый дед Архип с клюкой. У его бабы уже третий год была задержка. По мнению Архипа, повинен был в этом Илья.
Муром – городок так себе. Единственная достопримечательность пряталась в лесу, отставшая от батыйского обоза и вконец осоловевшая. Люд занимался земледелием и скотоводством. Землю делили. Скот водили. И все были счастливы. Только Илья вносил смуту. Но разве можно упрекнуть его за это?..
Мальчик с раннего детства мечтал стать космонавтом. И стал им. Упрекните мальчика!!.
Однако ропот стоял. Раздражение росло, что дача губернатора. Более всех мутил воду купец Репетуха, содержательный и расчетливый, как салат Оливье. У купца подрастали три дочери. Старшая все чаще засиживалась у окна. Илья все чаще прогуливался мимо купеческого дома.
Высокий забор даже для котов – препятствие условное…
– Ну, будя! – хлопнул Репетуха ладошкой по амбарной книге. – Марьяна! Трясогуза! А ну брысь от окна, гусеница!!
– Что вы, тятя?! – вспыхнула Марьяна. – Прям геноцид какой-то! Уж и помечтать нельзя!..
– Я тебе помечтаю! Кобылище! Я тебе так помечтаю, что ты своими мечтами ни на одну лавку не сядешь!
– Фу, тятя! Вы вульгарны как «Пентхауз»!
– Начитались французских романов!.. Брысь, я сказал!!
– Ну, и ладно.
Марьяна показала отцу язык и ушла походкой свергнутой королевы. Массивная коса оттягивала назад ее голову, не давая сутулиться.
А вы думаете, откуда у русских баб такая горделивая осанка? Особенно – если их обидеть…
– Пора бить в колокола, – решил купец. – Пора бить в колокола, иначе будет поздно. Береги честь смолоду! – крикнул он дочери.
И тихо добавил:
– С годами становиться не до нее.
Рыночную площадь Мурома церковь не красила. Но здесь она была ближе к прихожанам. Слева от церкви располагалось питейное заведение Цыли Цыперович. Справа – универсальная лавка Репетухи. Тройное «К» на фасадах завершало архитектурный ансамбль – кружка, крест, кошелек.
Репетуха стремительно, как последний день отпуска, приближался к трем китам человеческой морали.
На паперти дьяк и пономарь играли в «очко». Два десятка нищих – в тотализатор. Ставки росли. В среде попрошаек зрел медный бунт.
Дьяк заметил ворвавшегося на площадь Репетуху и поставил на кон рубль.
– Направо пойдет, – сказал дьяк.
– Налево, – пономарь тоже поставил рубль.
– Я выиграл, – сказал подошедший Репетуха, взял с кона два рубля и сунул карман.
– Каяться пришёл? – спросил дьяк.
Купец усмехнулся.
– Жертвовать?
Купец скривился.
– Играть?
– Да, – тряхнул бородой купец. – Играть! Общий сбор! – и потащил упирающегося пономаря на колокольню.
Дьяк слизнул банк. Нищие расстроились…
Людская масса заполнила рыночную площадь. Еще бы! Пономарь играл «румбу». Играл фортиссимо и вдохновенно.
Но купец заявил:
– Карнавала не будет!
И сказал речь:
– Доколе?!!
– Вестимо! – согласились мужики.
Бабы понуро жевали кончики своих платков.
– Тому и быть! – подвел итог Репетуха. – Айда, кто смелый!
И делегация направилась к Илье.
Впереди шел купец, опять же – муж и дочерей отец. За ним – «Три заступа», мальчики при делах, а не шекспировские могильщики. Сборщик податей трусил сзади – вдруг обломится от казенного. Чуть в стороне – дьяк, как наблюдатель.
Илья стоял перед мольбертом. На столе, среди наливок и закусок, возлежала средняя дочь купца, голая и красивая. (На что надеялась Марьяна?)
Илья писал «Данаю». Любовь делала его талантливым.
– Красота спасает мир, – поймал Илья ускользающую чужую мысль.
И дополнил своей:
– Но погубит ценителей!
Поглядывая на созревшую девицу, он думал о разном. Кисть в его руке нервно дергалась, зауживая талию.
Третьим глазом Илья увидел странную процессию. Над ней развевался флаг ненависти.
Репетухи богатырь не боялся. «Три заступа» пугали его. От них несло могильной сыростью.
Третьим взглядом Илья пробежался по избам Мурома. И везде встретил страх и неуверенность.
«Великая Россия!.. А спрятаться негде».
Илья двумя короткими мазками укрыл Данаю простыней. Одел купеческую дочь в строгий деловой костюм и поставил ее перед алтарем на атласную подушечку, набитую потрохами.
– Прощай, любимая! Ты медленно росла.
И ушел огородами. От греха…
На внутренней стороне ворот осталось размашистое:
«Зависть – праматерь ненависти»,
«Праздность – сестра таланта»…
Бегут – не куда, бегут – откуда (философия изгнанных).
Илья углубился в лес. В чаще мелькали тени различных зверей. Но узнавались только хорьки.
– Это не «Шанель», – всякий раз восклицал Илья, втягивая носом воздух.
Неожиданно он набрел на покинутую украинскими чумаками стоянку. Чумаки давно ушли на юг. Илья поковырялся в куче мусора и поднял конфетную обертку.
– Мишка на севере, – с трудом разобрал Муромец выцвелые со временем буквы и удивился забавному слову: – Цукэркы!
Но, будучи суеверным, отыскал в небе полярную звезду…
Такие встречи обязательны – в силу вступает закон вероятности. Личности неординарные всегда найдут путь друг к другу сквозь сонмище посредственностей.
Соловей-разбойник занимался гимнастикой. Ветвь изуродованной молнией сосны заменяла ему турник. Илья появился как раз в тот момент, когда соловей выполнял подъем с переворотом.
– Физкульт-привет! – проронил Муромец.
Разбойник от неожиданности свалился к подножью сосны и засвистел что было сил – на всякий случай. Сверху посыпались шишки и белки.
– Не свисти, – сказал Илья. – Денег не будет.
– Биться пришел? – спросил Соловей, протягивая Илье хлыст и снимая штаны.
– Зачем?
– По сюжету положено. Этнический конфликт с религиозным налетом.
– Нет, – вздохнул Илья. – Настроение не то.
Помолчали, глядя на трупики белок.
– Уходишь? – спросил разбойник.
– Люди злы, – сказал Илья.
И, подумав, добавил:
– И эгоистичны.
– Зуб даю! – согласился нерусский.
– А тебе пломбу надо менять. Тональность падает, – заметил Илья и зашагал прочь.
Соловей нащупал языком снова обозначившуюся дырку в свистящем зубе. Перекрестил уходящего Илью. И спохватился!
– Шайтан!!! Что это я?! Обрусел совсем!..
В памяти разбойника всплыли батальные картины. Вот такой же русский богатырь выбил ему все зубы, кроме одного. Татарин пытался отыскать в душе остатки антагонизма. Но антагонизма не было.
И он заплакал.
А Илья шел и думал о превратности судьбы…
*****
История шестая
ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ
Сон не шел в руку. Ветер терзал облака и заставлял кланяться сосны и березы. Птицы цеплялись когтями за ветки с отчаянием перепутавшего фазу электромонтера. Голодные чухонцы поспешно скатывали развешанные для просушки сети. Слова, случайно брошенные, размазывались по щекам, не достигнув ушей витийствующего. Было темно.
В избе лесника Поживелова горел камин. По стенам метались призраки. Возможно, призраками метались души глухарей, насаженных на шпагу и заливающих собственным жиром горячие угли.
Сквозь шум ветра протиснулись вой и скрежет зубов. Это терзался от отсутствия мыслей шкипер Штудтгатбрюгкхердорф. Волки не съели шкипера, а сделали из него Маугли.
У камина в кресле-качалке сидел Егорыч. У ног лесника валялся дикий кабан. Свин был ручной. И звали его Фуня.
Тут же на полу расположился Добрыня и точил принесенный с бота якорь. Напильник в его руках выглядел угрожающе.
В окно заглянула полная луна и добавила мистики.
Добрыня отложил напильник и оттолкнул якорь ногой.
– Почему такая тоска Егорыч?
– Не знаю, – Поживелов вынул палец из носа и провел им по подлокотнику. – Может – ветер… А может – полнолуние…
– Как ты думаешь, Егорыч, на луне есть жизнь?
– Это, смотря для кого, – лесник прикрыл веки. – Для кого и в навозе – жизнь.
В дверь постучали. Фуня с громким хрюканьем бросился в сени.
– Фу! – сказал Поживелов и направился вслед за кабаном.
Добрыня схватил якорь и взвесил его в руке – край глухой, время тревожное.
В избу, вслед за лесником, вошел здоровый малый. И втащил за ногу избитого чумазого шкипера.
– Что ищем мы в краю далеком? – спросил Поживелов.
– Да вот… Прогуливался по стране… Зашел, – смутился визитер. – Ильей меня кличут. Муромский я.
– Слыхали, – кивнули мужчины. – От кузнеца.
Добрыня бросил якорь – необходимость отпала.
Поживелоов кивнул в сторону шкипера.
– Это ты его изувечил?
Илья развел руками – в избе стало тесно.
– Ребята! Как на духу!.. Я думал, что он дикий! Иду себе, палицей никого не трогаю. А он как бросится на меня!..
– Это он сахару просил, – объяснил Поживелов, порылся в кармане и швырнул англичанину кусок рафинада.
Фуня ревниво сглотнула слюну.
Когда в одной комнате собираются трое мужчин, выпивка появляется сама собой. Даже, если нет денег. Даже, если сгорела ближайшая винокурня. Это величайшая тайна русских. Трюк, не разгаданный ни одним фокусником. Копперфилд – ребенок, ей-Богу. Кио знает секрет. Но Кио – наш человек – не выдаст.
– Сдаешься? – Поживелов гладил шершавый бок бочонка. – Молчит… А если враг не сдается, его уничтожают.
Мужчины сидели за столом. Жареные глухари, приготовленные к четвертованию, застыли как перед казнью. Фуня справедливо надеялся на подачки. Штудтгатбрюгкхердорф тихо скулил в углу…
Легкий хруст нежных косточек чередовался с мелодичным соло булькающего сосуда.
Наконец глухари были съедены. В бочонке еще плескалось. Взгляды мужчин упали на Фуню. Кабан заподозрил неладное и испуганно прижался к ногам лесника. Его хвостик дрожал от страха и отчаяния. Таким хвостиком такую попку не прикроешь.
– Не терроризируйте ребенка, – сказал Поживелов и достал из-за телевизора круг голландского сыра.
Банкет продолжился с новыми силами. У Фуни отлегло от сердца, но он на всякий случай забрался под кровать и притворился спящим.
– Ребята! А давайте отправим его домой, – неожиданно предложил Добрыня, указывая на шкипера. – Родные-то, небось, обыскались там по Уэльсам с Шотландиями.
– Это куда? – спросил Илья.
– В Англию.
– Не дойдет, – сказал Илья, критически оценив состояние шкипера.
– Ему идти не придется. Закатаем в бочку – и по морю.
– Значит, вы предлагаете все допить сегодня? – осведомился лесник. – Ибо бочка у меня одна. И в ней вино.
– Выходит, что так.
Идея понравилась. Стали обсуждать детали. Шкипер интуитивно чувствовал, что говорят о нем, но сути уловить не мог. Глаза его наполнились тревожным блеском, но Егорыч швырнул в угол еще один кусок рафинада, и Штудтгатбрюгкхердорф успокоился.
Что не говори, а чужую судьбу устраивать легче.
Ночь прошла без эксцессов. Шкипер выл на луну. Фуня стонал и дергался во сне (ему снилась бойня усть-юльского мясокомбината, где свиней, вроде Фуни, колбасят по всем статьям). Трое бражников упоительно храпели до самого рассвета. Звери, внимая человеческому рыку, ходили на цыпочках.
Утром всем хотелось пить. Вода приносила лишь временное облегчение. Пары из бочонка наводили тоску.
Дело делали с угрюмостью заключенных.
Снарядили бот. Шкипера привязали к мачте. Все было готово к отплытию.
– Я не поеду, – вдруг заявил Поживелов.
– Ты чего, Егорыч? – Добрыня даже растерялся.
– Фуня воды боится. А здесь без меня пропадет, кругом одно зверье, бакланье и подонки. Да и старый я уже.
Ветер крепчал вместе с русским матом, но это мало действовало на Егорыча.
– Ладно, – Добрыня обнял лесника. – Хрен с тобой! Прощай, Егорыч!
Илье было все равно…
Парус рванулся на рее, подхватил бот и понес заре на встречу.
…Бочка плыла меж двух берегов. На одном берегу стоял щит с надписью «Ла Манш», на другом – «Па де Кале». Правыми выглядели оба.
Здесь же, в проливе, на волнах покачивалась лодка, в которой сидел Киплинг и удил рыбу.
Киплинг плевал в наживку. Рыба плевала на Киплинга – «Тоже мне старик и море!..»
Бочка ткнулась в лодку, как котенок – в сиську матери.
– Ха! – воскликнул рыбак. – Клева нет, но есть улов! – зацепил багром добычу и стал грести в нужном направлении.
Берег принял лодку на грудь и опрокинул. Человек выкатил трофей на пригорок, закрепил его меж двух камней и присел на могилку Робинзона Крузо покурить и собраться с мыслями.
Но сосредоточиться Киплингу не удалось. Мешали таинственные звуки явно не местного происхождения. Это бочка пыхтела и трещала как созревшее яйцо страуса эму.
Киплинг поддел крышку извлеченной из кармана авторучкой. Бочка «сделала губами» и выплюнула шкипера.
Родная земля оказалась холодной.
Шкипер увидел незнакомого человека и оскалил пасть.
– Стэнд ап! – сказал Киплинг.
Шкипер пригнул голову и зарычал сильнее.
– Нет! Ну, везет мне на эти дела! – стукнул себя по коленке английский писатель. – Как не один, так другой!
– Говнюк! – прорычал Штудтгатбрюгкхердорф.
– Варвары! – резюмировал Киплинг.
И добавил:
– Бедная Англия.
Затем присел на корточки и попросил:
– Скажи еще что-нибудь.
– Мохнатый шмель – на душистый хмель! – завыл шкипер.
– Да это же песня! Обязательно переведу ее на английский язык.
Киплинг надел шкиперу ошейник, осторожно погладил его по голове и сказал нежно:
– Гоу!.. Идем!.. Как это по-русски.. Волчина ты позорный!..
А на горизонте таял бот с двумя русскими богатырями. Ребята держали путь в Кронштадт. Там снаряжалась эскадра в поход на Японию. Все были уверены в победе, даже Новиков-Прибой.
Подляны от самураев не ждали. Особенно – в районе Цусимы.
*****
История седьмая
МИМО ОСТРОВА БУЯНА
Земля хоть и круглая, но шутки у дьявола плоские.
Илья с Добрыней в Кронштадт не попали. И знаете – почему?
Не судьба!!
Только сполз за горизонт Туманный Альбион, как наши ребята повстречали два иноземных судна.
– Испанцы, – предположил Илья.
– Португальцы, – усомнился Добрыня.
На головном судне расчехлили орудия, навели их на бот и подняли сигнал «Остановиться».
Богатыри свернули парус в рулет, стали у борта и обнажили головы. Крысы, как по команде, дружно залезли в карманы спасательных жилетов.
– Ты не знаешь, с кем Россия сейчас в состоянии войны? – спросил Добрыня товарища.
– Я знаю, с кем Россия сейчас не в состоянии войны.
– Ну, и с кем?
– С Новой Зеландией.
– Почему?!..
– А в России о ней еще не знают!
– Везет же людям. В смысле – зеландцам!
Грянул предупредительный выстрел.
«Хелп!!!» – крикнула чайка и оставила после себя кучку кремового цвета.
– Что делать будем? – Илья царапал ногтем на внутренней стороне фальшборта похабщину, из нее, из похабщины, вполне может выйти послание потомкам.
– Для начала… сдадимся в плен, – Добрыня соображал быстро. – Затем попросим политического убежища.
– А затем?
– Устроим военный переворот с мордобоем и цыганами!
– Робеспьер умрет от зависти!
– Это как пить дать! Только пусть сначала родится.
Неизвестный флагман приблизился к боту. С мостика свесилась фигура в белом парике.
– Эй! Мужики! Как в Индию попасть?!
Добрыня с Ильей переглянулись.
– А ты кто такой?!
– Колумб! Христофор, короче!
– Так ты не туда заехал, дядя! Левее надо брать!
– Может, покажете дорогу?!
– Покажем? – взглянул Илья на Добрыню.
– Почему нет? Все равно – по пути…
Бот взяли на буксир.
Илья с Добрыней вступили на покрытую рыбьей чешуей палубу чужого корабля. Их окружили моряки. Некоторые были в париках. Иные – в панталонах.
– Пижоны! – усмехнулся Илья.
Добрыня поднялся на мостик и указал рулевому направление. Рулевой Пепитто постучал по компасу.
– Сеньоре! Квадро педро испаньоле! Феличита?!
Добрыня свернул компасу голову. Показал, что так же сделает и с рулевым, и опять указал пальцем в бескрайние просторы океана.
– Педро, Педро!.. Понял, куда плыть?! Чипполино!
– Грация! – Пеппито присел в реверансе.
– То-то же.
– Браво! Браво! – воскликнул Колумб и пригласил богатырей к себе в каюту…
Вслед за гостями кривоногий кок внес в каюту адмирала ящик портвейна.
Илья придвинул ящик к себе и спросил:
– А вы что – пить не будете?
Принесли еще два ящика… Потом еще три… Потом еще…
Эскадра шла на удивление прямо, будто доказывала свою трезвость. Добрыня изредка показывался на мостике и озирался кругом.
– Кому дороги не видно?! – орал он.
Но все были зрячие, особенно – вахтенные. Судовой окулист от безделья изучал иврит.
На двенадцатый день пути из каюты вышел адмирал. Его кружевной воротничок напоминал слюнявчик резвого младенца. Влажные панталоны облепили худые бедра. Он широко расставил ноги и долго смотрел, как чьи-то руки перебирают штурвал.
– Почему ты не сказал, Пепитто, что взял в поход своего брата-близнеца?! Вам не тесно у руля?!
– У меня сестра, сеньор адмирал! – смешался Пепитто.
– Да?!. Ну, тогда брось ее за борт! Женщина на корабле – к несчастью!!.
Море было спокойным. Штормило только в каюте адмирала. Там играли в городки. Благо – пустых бутылок вдосталь.
– Земля-а-а!!! – раздался голос марсового де Горло. – Земля-а!!
Адмирал вдруг сник.
– Ты чего? – спросил его Добрыня.
– Я с дуру пообещал тысячу дукатов тому, кто первый увидит землю.
– Пижоны! – опять усмехнулся Илья. – И манеры у вас пижонские. Идем!..
Вышли на палубу.
Подбежал де Горло.
– С вас тысяча дукатов, синьор адмирал!
Илья саданул марсовому в челюсть.
– Сколько-сколько?!
– Сто дукатов, – неуверенно проговорил де Горло, выползая из-под коробок с солониной.
Илья поймал его мизинцем за шейный платок и подтянул к своей бороде.
– Сколько?!
– Два! Два ду-ука-ата-а!! – зарыдал де Горло.
– Ну? – Илья взглянул на Колумба.
– Слово адмирала – железо! – сказал Колумб и вытащил из кармана два фальшивых дуката.
– Виват!!! – закричала команда и засобиралась на берег в надежде на свежую воду, свежее мясо и свежих женщин (впрочем, женщин можно и не свежих).
– Ты уверен, что это Индия? – спросил Илья Добрыню, когда они высадились на сушу.
– Откуда ей здесь взяться?.. Я скорее поверю, что это Атлантида, - Добрыня оглянулся. – Но наших друзей разубеждать не будем.
Конкистадоры уже вовсю общались с туземцами. Слышались возгласы: «Чендж!», «А ты мне что?!» и «Ставлю расческу против твоего сраного браслета!»
Туземный вождь, полный достоинства, стоял, облаченный в шапку-ушанку, собачий ошейник и деревянные банные тапочки с брезентовыми лямками. На его копье был нанизан кусок солонины. Вождь тщетно пытался достать изо рта застрявшую в зубах жевательную резинку. Трое матросов при помощи зубила делили царскую корону. Все были заняты.
А к богатырям приближался человек в черном саване.
– Это что за осколок цивилизации? – удивился Илья.
– Если он представится кардиналом Ришелье, то мы допились до галлюцинаций, – проговорил Никитич.
Но человек сказал:
– Авось?!
– Чевось?! – в один голос спросили богатыри.
– Русский?!!
– Русский! Русский!
– Авось?! – не унимался человек в черном.
– Ты толком объясни, чудище лесное, что ты хочешь?
– Я – не чудище. Я – пастор. Комендант форта послал меня встречать русский «Авось».
– Идиоты! – засмеялся Илья. – На русский авось понадеялись!.. Какая кругом наивность, Господи!.. Это кто ж вас разыграл?!
– Русский капитан соблазнил дочь коменданта и сказал – «Авось приедет».
Добрыня до этого сдерживался, но тут схватился за бока.
– Слушай, парень, – молвил он сквозь смех. – В форт тебе возвращаться нельзя. Комендант такого позора не переживет. Давай с нами. Мир посмотришь. С людьми пообщаешься. Кстати, как тебя зовут?
– Аль Оша, – ответил человек.
– Что за имя такое?
– Отец – итальянец, мать – турчанка, – пастор понурил голову. – Мне это всю жизнь не дает покоя. Кто же я по национальности?
– Еврей!!. – загоготал Илья.
Пастор надул губы.
– Ну-ну, не обижайся, – миролюбиво хлопнул его по плечу Добрыня. – Русский ты. Русский!
– Правда?
– Конечно! Аль Оша… Какой ты, к едреней фене, Аль Оша?!. Алеша ты! Попович! Понял?!
– Да, – пастор воспрянул духом и даже, как будто, прибавил в росте. – Ну, конечно – русский! Как я раньше не догадался?!
(Информация к размышлению
Алеша. Он же – Попович. Он же – Трус. Он же – Воляпюк. Богатырь по случаю. Безроден как собака, но так же и предан. Дисциплинирован (хотя в тайне поддерживает движение хиппи). Верит в загробную жизнь, но умирать не хочет. Бога любит. Дьявола уважает. С женщинами прост до неприличности. Весною бывает прыщав.)
Тропическая ночь просочилась сквозь заросли лиан.
«Дэль Куба! Дэль Табакко!» – орал пьяный туземец-шаман.
В джунглях шуршали ядовитые гады.
– Жутко здесь, – передернул плечами Илья. – Может, домой поедем? К Рождеству поспеем.
Ему никто не возражал.
Через час трое отважных богатырей снялись с якоря. В конце концов, свою миссию они выполнили.
Как показала история, ни Колумб, ни комендант с дочерью ни разу не упомянули о них худым словом.
*****
История восьмая
ШАТО МАРГО
Почему-то раскричались вороны. В их многоголосом оре было что-то от «Турецкого марша» и «Танца с саблями» Хачатуряна.
Не так ли рождается музыка? Не на волшебный ли голос флейты лез Николо Паганини, щекоча кудряшками бедра своей матери?..
В этом тайна великая есть.
Америка перестала быть ощутимой. Но сияла нескромно орденом на чахоточной груди Колумба, который до конца жизни так и не поверил в ее существование. Королевский посланник, этот мачо с рыбьими мозгами, дни напролет гордился тем, что преподнес в дар Старому Свету табак, картофель и сифилис. По достоинству подарки оценили лишь много лет спустя. Грузинский скульптор Церетели изваял исполинскую скульптуру испанского капитана и водрузил в русской столице, на берегу замуленной Москва-реки. Поскольку открытой генуэзцем Америке и на фиг не сдалась эта статуя (хотя Зураб с трогательной кавказской горячностью всех уверял, что «Свободе» просто необходима пара – чтоб не грустила и для приплода). А русские, как оказалось, к металлам имеют свой глубокий интерес.
Илья, Добрыня и Алеша призраками бродили по Европе, чем и ввели в заблуждение Маркса. Кривые тесные улочки европейских городков напоминали траншеи и ходы сообщения на Курской дуге. Илье приходилось широко расставлять ноги, чтобы пропустить кавалькаду стражников. В Италии он случайно задел плечом Пизанскую башню. В Германии споткнулся о Берлинскую стену. Колосс Родосский поплатился за свой дерзкий вид.
В Альпах богатыри повстречали Суворова. Но тот так быстро прошмыгнул через перевал со своей армией, что ребята даже не успели поздравить его со скорой победой. О присутствии русских в горах невнятно говорили битые бутылки-чебурашки, польские кондомы и обглоданные кости альпийского барса, которого (известно доподлинно) артиллеристы заманили на узкое плато бумажным бантиком и расстреляли шрапнелью из орудий. Оставшаяся от дикой кошки шкура еще долго служила фельдмаршалу картой военных действий.
Не стоило им заходить в Париж. Могли они не заметить Францию? Могли. Чем Албания хуже?
Едва три друга устроили привал на Елисейских полях, как Наполеон собрал манатки, предупредил своих и умотал в Россию на заработки. Преданное войско бежало за своим императором до самой русской столицы.
Илья с Добрыней играли в подкидного дурака. Дурака они отыскали в Лувре, хотя тот называл себя непроизносимым словом «церемониймейстер». Это ребят не смутило, и дворцовому франту таки пришлось принять в игре самое непосредственное участие.
Солнце клонилось к закату. Его желтое, как у китайца, лицо излучало тепло. Возвращался из творческой командировки Алеша, легко перешагивая через стриженные «бобриком» грядки самшитовых кустиков.
– Слава русской акробатики! – поприветствовал он коллег, но вяло, присел на муравейник и загрустил.
Илья в последний раз подбросил месье церемониймейстера, Добрыня ловить не стал. Конец игре.
– Просто бред какой-то, – сказал Алеша подошедшим приятелям. – На все Елисейские поля ни одного Елисеевского гастронома. Пить хочется, аж тело зудит.
– С муравейника встань, – посоветовал Добрыня, – и отряхнись. А на счет гастронома… Это, конечно, плохо.
– Знаю я тут одно местечко, – простонал месье из Лувра. – Да идти не могу.
– Показывай, – Илья взвалил француза на плечи и, хлопнув по телу свободной рукой, добавил. – За одно и помянем…
Франция конца начала того века представлялась в глазах мирового сообщества этаким франтом – законодателем мод, учителем фехтования и покорителем женских сердец. Не могу взять в толк, что привлекло французов в алжирских женщинах? Может, их алжирские складки с синюшным оттенком? Не такая уж редкость, или там – экзотика. Тем не менее, в Северной Африке любители жабьего гуляша пошустрили. Любопытно, чем они там питались среди верблюжьих колючек? На одних оливках к бабе не подъедешь.
Но оставим эту веху в истории центрально-европейской державы. Получившаяся в результате слияния кровей этническая группа с кожей цвета топленого молока, все равно вскоре почернела под экваториальными лучами. А вспухшие губы метисов – наглядный пример детской обиды на сбежавших отцов…
– Здесь направо и по лестнице вниз, – простонал церемониймейстер на ухо Муромцу и хитро улыбнулся.
– А ты живуч, зараза. Но помянуть тебя придется.
Илья затянул потуже батистовый платок на хлипкой французской шее и подвесил церемониймейстера на жестяной куриной ножке, венчавшей вход в закусочное заведение.
– «Ля Жако Б. ля»! – вслух прочитал Добрыня название таверны. – Здесь русским духом пахнет, типичное кружало. Или я ничего не понимаю в лингвистике.
– А вдруг это всего лишь ностальгия? – предположил Илья.
– Что такое ностальгия?
Алеша дернул Никитича за рукав телогрейки. Да чересчур дернул. Оторванный рукав медленно сползал на мостовую. Алеша подхватил его и сунул за пояс.
– Никитич! Я все сделаю обратно! Шелковыми нитками!
– Договорились, – хлопнул Добрыня по плечу младшего. – А ностальгия, пацан, это тоска по Родине. Но тебе не понять. Вот ты телогрейку испортил. А она мне дорога как память, – и звонкая затрещина положила конец недоразумению…
– Айда, ребята!
Швейцар в чулках на босу ногу входную дверь поймать не успел – она легла под сапогом Муромца.
В таверне царил полумрак и мерный гул откровенности, граничащей с пошлостью. Меж столов бесшумно скользили официанты. В углу, спиной к публике, стоял еврейский мальчик со скрипкой. Его наказали – он не знал «Марсельезы».
Илья поймал за клеенчатый фартук пробегающего мимо гарсона.
– Мы здесь столик заказывали!
– Номер – два, – тут же ответил гарсон.
– Что, номер два?
– Столик. Второй от барной стойки. Вдали от входа. В стороне от эстрады. Уютное местечко.
– Ну, веди нас, Моисей, через эту пустыню безнравственности.
– Откуда вы знаете, как меня зовут? – удивился разносчик блюд и напитков.
Добрыня пальцем указал на бейджик, прикрепленный к верхнему краю фартука.
– Ах! Как я мил в своей забывчивости! – кокетливо воскликнул юноша и завилял по залу.
В центре чисто прибранного столика покоился зеленого стекла бокал, из которого торчали ромашки, незабудки и чуть увядшая елочка индийской конопли.
Расселись по старшинству.
– Что будете кушать? – услужливо склонился гарсон.
– Что-нибудь на брудершафт. И селедки, – распорядился Илья.
– Посмеемся? – спросил товарищей Алеша, вытаскивая елочку конопли из бокала.
– Оставь, – приказал Илья. – Мы же великая нация. Не гоже нам таскать чайные ложечки в чужих кафе.
В это время у столика появился человек в сюртуке. Бакенбарды и монокль определенно говорили о его образованности.
– Здравствуйте, господа хорошие, – обратился он к богатырям. – Рад видеть в своем заведении соотечественников.
– Провансальский майонез тебе соотечественник, пожиратель устриц, – не зло ответил Ильюша.
– Отнюдь, – возразил человек в сюртуке. – Вы же русские. Значит – земляки.
– А вдруг мы китайцы? – слукавил Алеша. – И прибыли в Париж вершить культурную революцию?
Аргумент Поповича был железный. Но предательски сидела на его голове буденовка.
– Китаец никогда не закажет селедку с луком, когда в меню значатся мопсы с корицей, – парировал сюртучный.
– Хорош выпендриваться, – хлопнул по столу ладошкой Муромец. – Я Илья. Это Добрыня. А баламут – Алешка.
– Очень приятно. Меня зовут Евгений Гонгенович. Но для вас – просто Жека. Я владелец таверны, филантроп и умница.
– Давно из России?
– Давненько. Побузили с друзьями на Сенатской площади. Неудачно. Все отправились на Восток. А мне знакомый доктор посоветовал Запад. Для моего организма французский климат подходящ.
– Горькому врачи тоже настоятельно советовали Италию, – заметил Добрыня. – А он, дурак, в Москву вернулся.
– И что? – поинтересовался Евгений Гонгенович.
– Умер.
– Да-да-да. Медицина в наши дни далеко шагнула.
Официант притащил в овальном блюде селедку. Разрезанная на дольки она напоминала тигровую акулу.
– Есть хорошее вино, – интимно понизил голос Евгений. – Для своих держу. «Шато Марго». Гребенщикову очень нравится.
– Ведро, – сказал Добрыня.
– Каждому, – подтвердил Илья.
– А я не утону? – спросил Попович.
– А друзья зачем7 Помогут.
Официант, тяжело отдуваясь и царапая ногтями ног деревянный пол, подкатил к столу бочонок, опрокинул его и ловко приладил краник-гусачок.
– Слышь, смазливый, – обратился к официанту Добрыня. – А почему эстрада молчит?
– Маркиз де Каприз наказал музыканта за то, что тот не умеет играть «Марсельезу».
– Это во-он тот фраер в парике под «Биттлз»?
– Угу. Но я ничего не говорил.
– А мы ничего и не спрашивали.
Илья влил в себя пинту вина, лизнул селедочный хвост и направился к указанному субъекту.
– Мосье, говно такое, – обратился он к маркизу как можно вежливее. – А вы умеете «7-40»?
– Какие такие «7-40»? – не понял маркиз.
– «7-40», жопа, – еще вежливее сказал Илья, – ты слабать сумеешь своими культяпками?
– Не знаю я никакие «7-40»!
– Так чего ты к пацану пристал?
Илья вытащил маркиза за кружевной воротничок на эстраду и поставил в угол вместо мальчика. Вундеркинда он повернул лицом в зал и с учтивым поклоном объявил:
– Слушайте, хари, сообщение информбюро!
Затем погладил мальчика по курчавой головке:
– Играй, маэстро, полонез Огинского.
Публика, казалось, отнеслась равнодушно к конфликту. Но кто-то тишком натравил на Муромца бойцового петуха. Петух мнил себя орлом, но среди орлов разумно об этом помалкивал…
Илья поймал птицу в сантиметре от собственного глаза и запустил в окно. Петух пролетел пол Парижа и врезался в Триумфальную арку. Так и остался висеть на холодном граните, распластав далеко не орлиные крылья…
Новый посетитель ворвался в таверну что милиционер – в кассу взаимопомощи.
– Господа!! – заорал он. – Мадам! Месье! У нас новый государственный герб! Бойцовый петух! Виват!!
– Виват!!! Виват!!! – оживилась таверна. – Петух и Франция! Король и петух!..
Вино полилось горной речкой в момент таяния снегов. Булочки запрыгали как теннисные шарики. И только куры не разделяли общего восторга, с напускным безразличием бродили они под столами, подбирая куски от неряшливых посетителей. Бабам вечно не угодишь, даже став каким-нибудь символом.
Богатыри тихонько посмеивались в усы и потягивали рубиновый нектар.
– «Шато Марго» – приличное вино, – заметил Добрыня.
– Представляешь, насколько можно улучшить его качество, если перегнать на чачу? – предположил Илья.
На коленях Алешки сидела куртизанка и пришивала рукав к Добрыниной телогрейке. Нитка была действительно шелковой, второй ее конец интимно уходил куда-то под воздушное платьице девушки.
К богатырям подсел Гонгенович:
– Я шифровку получил. Плохие новости. Багратион убит. В Москве пожар.
– Пора домой, – резюмировал Илья.
– Пора, – согласились сподвижники.
Проститутка затянула узелок на рукаве, осторожно оторвалась от колен Поповича.
Алеша густо покраснел…
*****
История девятая
ОПРИЧИНА
Горела не вся Москва, а только вотчина боярина Дружины Морозова. Богатыри облегченно вздохнули. Уж сколько пожаров перенесла и перенесет еще первопрестольная?.. Пожар – не рубль – всегда бывает лишним.
Вокруг пылающего дома, размахивая бердышами, танцевали опричники. Они мало напоминали шаманов – слишком уж одухотворенные лица и пустые глаза. Даже Василию Блаженному не удавалось такое выражение. А ведь он не с неба спустился, а по земле ходил.
Илья почесал за ухом, разглядывая бедствие.
– Да-а, это не Европа
– Азия, – удрученно обронил Добрыня.
– Настоящая? – спросил Алеша.
– Самая настоящая.
Тени забытых предков прыгали по мостовой. По той самой мостовой, по которой вскорости повезут боярыню Морозову. Вслед за санями будут бежать нищие и метать в боярыню пустые консервные банки. Один народ будет бесноваться и глумиться, а другой безмолвствовать. И лишь убогий старичок Никон осмелится взывать к голосу сердца. Ибо мысли часто путаются, и только в сердце не гримасничает нарисованный создателем портрет.
Что знаем мы о мыслях сторонних? Что понимаем в чужом горе и радостях? Что знаем о себе из того, что знают о нас окружающие? Фарисеи толпами ходят за двудушниками, а двудушники толпами – за фарисеями, и толкают Землю своими шершавыми пятками, потому что Земля уже не желает крутиться сама под нашими ногами.
Богатыри не стали мешать Дружине тушить его пожар. Развернулись и зашагали по мостовой в Китай-город с намерением провести на родине чайную церемонию. У силосной башни их остановил патруль. От матросов с пулеметными лентами набекрень пахло первачом и луком.
– Пропуск! – сказал один и грязно выругался.
Илья достал из-за пазухи бамбуковую палочку, на которой тончайшим резцом были вырезаны иероглифы. Это хокку* подарил ему когда-то на память тибетский Лама.
Матрос хмурил узкий лоб, вертя короткими пальцами палочку. Отдал ее Илье.
– Проходи!
Добрыня предъявил метрику Штудтгатбрюгкхердорфа, которая также сошла за неведомый богатырям пропуск.
Алеша долго рылся в карманах, пока, наконец, не выудил откуда-то, почти из самых недр, расшитый шелковыми нитками шевиотовый платочек. Этот легкий презент французской проститутки он пытался всучить пьяным матросам, но они сказали коротко:
– А ты пойдешь с нами!
Алеша растеряно посмотрел на товарищей. Илья чуть заметно повел бровью – «мол, не спорь с ними, иди и ничего не бойся» – бровь медленно сползла к левому уху.
В подвале на Лубянке было сыро и холодно. Алеша сидел на привинченному к полу табурете. Напротив него, за столом, сгорбился Малюта Скуратов. В одном углу комнаты крутил ручку шарманки неприятный тип в пенсне. В другом корчился на дыбе Лжедмитрий. По полу прыгали канарейки и склевывали человечьи останки.
– Фамилия?! – спросил следователь.
– Попович.
– Попович. Лейбович. Концевич… С какой целью в Москве?
– Мы имели цель совершить чайную церемонию.
И тут Алеша прикусил язык. Он понял, что словом «мы» сдал, или, точнее сказать, сейчас сдаст своих товарищей. Малюта дело знал, зацепился.
– Значит – организация… Кто главный?! Пароли?! Явки?!
– Ни слова боле не скажу. Делайте со мной, что хотите.
Малюта позвонил в валдайский колокольчик. Вошли матросы. Без лишних слов они схватили Алешу под руки, отнесли в свободный угол, поставили раком и спустили штаны. Малюта глубоко обмакнул гусиное перо в чернильницу, на цыпочках подкрался к подследственному и ловким движением нарисовал на богатырской ягодице немецкий крест.
После чего матросы вернули на свои места и штаны, и Поповича.
«Такого позора не пережить», – с горечью и злобой подумал Алеша.
С дыбы Лжедмитрий смотрел на него с нескрываемой завистью.
Матросы ушли искать сообщников. Алешу отвели в камеру. Малюта сел обедать.
Обед следователя не отличался разнообразием. Ежедневный рацион, вот уже на протяжении шестнадцати лет, состоял из бифштекса с кровью и кровяной колбасы. Перед обедом выпивал Малюта большую кружку коктейля «Кровавая Мэри». Кто такая Мэри он не знал, а с английским шкипером его судьба не свела. Штудтгатбрюгкхердорф, полагаю, мог бы много чего любопытного рассказать об этой Мэри, и с чем ее едят. Мог бы рассказать, например, о том, как Мэри не дала королю половинку своего яблока, и король обозвал ее жадюгой-Томом-Сойером. Мог бы поведать о ее проделках в студенческой анатомичке, в результате чего профессор Франкенштейн двинулся рассудком. Или о том, как Мэри, под надзором врача, долго и усердно расставалась со своей непорочной юностью в одном доме на Бейкер-стрит… А ели Мэри, обычно, после ящичка виски, и фамилия ее, однозначно – де Серт.
Но ничего этого следователь не знал. И, слава Богу, никогда не узнает.
Алеша сидел в одиночной камере и грыз ноготь на большом пальце левой ноги. Он, было, попытался смыть позор под краном, но чернила «шпанские» въелись в кожу, похоже, до июльского загара. Только штаны намочил, да ноготь раскис от влаги.
К нему подсадили утку. Утка деловито вышагивала в камере, время от времени тряся гузкой. Покрякивая, она подозрительно осматривала богатыря с разных ракурсов. Сплюнув последнюю заусеницу, Алеша решил просушиться и принялся развязывать галстук. Утка вдруг заорала «Вай! Мэй!» и принялась колотить в дверь. Ее, бьющуюся в истерике, два угрюмых охранника отнесли на кухню…
В дальнем углу камеры раздался шорох. Шорох раздался так быстро, что Алеша даже не успел стать во фрунт. Из стены выпал кирпич, и в образовавшемся проеме показалась голова с аккуратной круглой шапочкой на макушке. Телом незнакомец протискивался долго – видимо, ему не легко давался целибат.
За незнакомцем в камеру ввалились Илья и Добрыня.
– Живой! – обрадовались сподвижники.
– Живой, – хмуро кивнул Алеша.
– Это Фаррия, – представили друзья незнакомца. – Лучший в окрестностях лазокопатель. Специализируется на крепостях и тюрьмах. Лучшее его творение – подземный ход, в результате которого рухнуло пол-Бастилии и Ньюйоркский метрополитен.
– Оч-чень приятно.
Попович присел в изящном реверансе. Аббат приподнял шапочку над бритой макушкой.
– Уходим, – скомандовал Илья.
– Погодите, ребята. За мной должок. Я не могу так уйти, – Алеша решительностью напоминал длинный кухонный нож для разделки рябчиков.
– Я с тобой, – сказал Илья. – А вы, – он обратился к Добрыне и Фаррия, – пока сделайте влажную уборку. Чтоб все было чисто. Чисто – как в трамвае.
Малюта вылизывал своим длинным языком остатки «Кровавой Мэри» со дна эмалированной кружки, когда к нему в кабинет вошли двое.
– Где двое, там и третьему дело найдется, – усмехнулся Илья.
Скуратов дернулся к валдайскому колокольчику, но получил в зуб ногой и смирился.
Малюте оголили спину, обильно смазали ее рыбьим жиром и вытатуировали бубнового туза форматом с газету «Правда». В сапоги следователю натолкали томатной пасты, а к форменной фуражке пришили помпончик. И только после того, как Алексей изобразил на своем лице полное удовольствие, оставили Малюту в покое…
Дом на лубянке покинули минут за пять. Лаз заделали алебастром. Фаррия получил свой честно заработанный золотник и срочно выехал в Одессу рыть катакомбы. В клиентах аббат дефицита не испытывал. Очередной заказ он получил по телеграфу от Главного штаба партизанского движения. А партизанским движениям учил людей не кто иной, как сам товарищ Руднев – выдающаяся личность, любящая повторять: «Делай – раз!»
Чайную церемонию решили отложить до известных августовских событий. Малюта, выйдя из покоя, тут же протрубил облаву. А крушить родную столицу только из-за ее географического положения богатыри не хотели. Поэтому трое храбрецов решили бежать в Индию, где и переждать, пока вирус опричины сам не перегрызет себе горло.
В след за ними был брошен танковый корпус Гудериана, с которым московские власти в тот момент находились на короткой ноге, два взвода парашютистов, зайчики в трамвайчике и Полищук на мотоцикле.
Но разве современная техника может сравниться с сапогами-скороходами?..
*хокку от Сунь Вынь:
Вино никогда
Не кончается у тех,
Кто любит вино.
История десятая
НИКОГДА НЕ КУПАЙТЕСЬ С НЕИЗВЕСТНЫМИ
Легче всего заблудиться на детской площадке. Переползая от качели к песочнице и от грибка к горке, очень трудно понять, где находится север. Едва проклюнувшийся мох тут же скуривают дети. А мелькание мячей и скакалок мешает сосредоточиться.
Под детской горкой сидел Алеша и плакал. Он не мог понять, как можно скатываться с горки, не имея горнолыжного снаряжения? У бедного пастора просто не было детства.
– Утри сопли, тюфяк, – сказал ему Добрыня. – Мы уже в Барнауле.
– А! Знаю! – оживился Алеша, слезы на его щеках превратились в соляные копи. – Это старое название Калькутты. Переводится как Скотный Двор. Баран Аул – Барнаул – Скотный Двор. Я по географии учил.
– Кто тебя географии учил, лапоть?
– Сам Зигмунд Фрейд! – с достоинством ответил Алеша.
– Не знаю. Не читал.
Вернулся Илья. Он незаметно прополз между детских песочниц с окрашенными под мухомор грибками, оставляя после себя канаву метровой глубины. Дети тут же заполнили канаву водой и принялись пускать в ней кораблики. Лучше всего это удавалось мальчику с двусмысленным именем Женя и такой же странной фамилией – Гришковец. Его дредноуты были непотопляемы.
– Я договорился с таксистом, – просветил товарищей Илья. – За виниловый диск «Арабески» и два блока болгарских сигарет он отвезет нас в Харбин. А оттуда и до Мадраса рукой подать. Надо выбираться из этого детского сада.
– Но – как? – удивился Добрыня.
– Незаметно.
– Увидят – забьют камнями, – веско произнес Добрыня, косясь на недобрые лица детей.
Детей было много. Но камней еще больше. Алтайский край всегда ими славился. Но быть похороненным под ними – без имени и дат – не много славы.
– Я их отвлеку, – вдруг решительно заявил Алеша. – А вы бегите. Встретимся на стоянке такси.
– Нет, – возразил Илья. – У паромной переправы. Я с таксистом договорился – у паромной переправы.
– Лады! – и Алеша натянул на глаза взятую напрокат бейсболку.
Богатыри, филигранно взмахивая скакалками, запрыгали в сторону набережной. А Алеша, вынув из-за пазухи фирменный зипповский баллончик с бензином, в один прыжок оказался у канавы – обильно взбрызнул эскадру топливом и бросил туда зажженную спичку. Пламя, под дикий рык невоспитанных мальчиков, охватило надстройки и мачты кораблей. Больше всех бесновался мальчик с двусмысленным именем Женя. Всю жизнь его потом преследовали заклепки погибших дредноутов.
На шашечках старой «Волги» была набросана сложнейшая комбинация из партии Ботвинник-Крамской. На заднем сидении в машине сидели Алеша и Добрыня, таксист, после жарких споров, так и не уступил никому своего места. Илья о чем-то шептался с паромщиком. Время от времени он подходил к машине и просил ребят добавить пару гульденов.
У паромщика зять служил в таможне. Поэтому винил и сигареты можно было достать только у него. Жадность паромщика восхищала людей. Восхищало их и внимательное его отношение к дочери. Порой он говорил своей дочке: «Куда ты, сука, смотришь?!»
Дочь паромщика страдала косоглазием…
Таксист оказался лихим водителем. Настолько лихим, что у него в салоне висел освежитель воздуха. Иногда в пути таксист открывал окно, и тогда ворвавшийся в салон ветер трепал его уши и богатырские бороды. У Алеши не были развиты перечисленные части тела, и он трепал языком.
– А вот еще анекдот, – заявлял бывший пастор и рассказывал о том, как один бродяга накормил пятью хлебами пять тысяч человек.
Но никто не смеялся…
Таксист затормозил на окраине Харбина.
– Все. Дальше не поеду, – решительно заявил он.
– Хорошо, – сказал Илья и расплатился с водителем.
Таксист подвесил пластинку «Арабески» к зеркальцу заднего вида, а затем долго прикуривал «болгартабак» от мигающего поворотника. Таким образом он ждал попутчиков. Ему не хотелось возвращаться в одиночестве.
Путь из Харбина в Мадрас мог быть прямым, если бы не лаосские повстанцы. С ними только свяжись и будешь до смерти играть в «крестики-нолики». Причем, «крестики» рисовались на рубашках правительственных солдат, а «нолики» носили партизаны. Стрелять разрешалось по команде: «Начали!»
Богатыри решили обогнуть Азию по побережью.
Пляжи этой части света были усеяны останками отдыхающих со следами акульих зубов. Два голливудских оператора снимали с пальм развешанные чьей-то заботливой рукой челюсти. Челюсти были разные: с золотыми коронками и без, со свинцовыми пломбами и застрявшей между зубов пищей… Попадались и вставные челюсти. Последние особенно радовали операторов, и тогда они кричали: «Двести тридцать четыре дубль восемь!» и крутили ручки своих аппаратов.
Жара донимала. У Ильи вспотели даже ногти. У Алеши было такое головокружение, которое даже не смогла смягчить взятая напрокат бейсболка. Добрыня держался молодцом, но чего это ему стоило, знали только заживо жарившиеся внутри богатырского организма глисты.
– Искупаться бы, – мечтательно произнес Алеша и рухнул в песок.
– Да, – присаживаясь на Алешу и стаскивая со страшным скрипом сапоги, согласился Илья. – Только в этой заводи полно пираний.
– Акул, – поправил Добрыня.
– Какая разница? – раздражался Илья, стягивая прилипшее к телу исподнее.
– Большая, – не унимался сведущий Добрыня. – Когда едят пираньи это, поначалу, даже щекотно.
– А ты пробовал?
– Я – нет. Но мне рассказывал профессор Доуэль. Он час простоял по шею в воде Амазонки.
– И что?
– И ничего. Теперь его зовут – Головой.
Под Ильей зашевелился Алеша. Его привели в чувство ягодицы Муромца. Илья пересел на лежащую рядом ногу в цветастом тайландском сандалии. Обратился к спине в истлевшем саване.
– Вставайте, юноша! Вам выпала высокая честь испугать своим кролем стайку местных рыбок. Их плавники виднеются среди волн. Так что будьте любезны проявить себя с пикантной стороны.
Алеша понял, что от него требуют каких-то жертв. Причем таких, каких он, по своей природе, дать не может. И он, часто-часто заморгав глазами, уже приготовился разреветься.
И в это время из-за ближайших дюн послышались голоса. Скоро их можно было уже различить.
«Нам акула-каракула нипочем, нипочем!
Мы акулу-каракулу – кирпичом, кирпичом!»
Произношение выдавало в голосах коренных петербуржцев…
Из-за дюн показались Танечка и Ванечка. Это были старые, истаскавшиеся, изъеденные вином и кокаином хиппи. Они возвращались из Африки. И подрабатывали в пути отпугиванием акул. Но пляжи были многокилометровые. И тысячи отдыхающих грели на них свои туши. И тысячи акул поджидали подогретые туши в воде. А Танечек и Ванечек на всю эту массу наличествовало только двое. Отсюда такие неисчислимые жертвы.
Алеша вмиг преобразился. Тут же забыл, что вернули его к жизни ягодицы товарища. Выудил из носа и отправил щелчком в песок огромную козявку. Пригладил под бейсболкой непослушные кудри и разделся «топлес».
– Я пойду купаться с Танечкой, – объявил он как приговор.
А Танечка была и не против.
Картина выглядела чуть ли не идиллической. Богатыри блаженно смывали с себя пыль и копоть дорог. Волны раскачивали над Алешей дряблое тело Танечки. Ванечка стоял на берегу и размахивал над головой кирпичом. Акулы гадали – в кого из четверых купающихся этот придурок метнет кирпич? Чтобы утащить оглушенную жертву не встретив сопротивления.
Но сопротивления не встретил лишь Алеша, и то – со стороны Танечки. Когда все четверо вышли из воды, акулы поняли, что в сотый раз зря доверились этому дураку с дурацким же камнем в руке.
Благодарностям богатырей не было предела. Уж чего-чего, а «спасибо» у них имелось – некуда девать. Танечка и Ванечка устали отбиваться от дружеских богатырских похлопываний.
И все же распрощались они, как старые знакомые. Танечка и Ванечка поспешили домой, в дачный поселок под Петербургом, где, как они утверждали, под кустом их ждут не дождутся папочка и мамочка. Они не знали, бедные, что папочка и мамочка уже давно под кустом похоронены. Под тем самым кустом, под которым они когда-то так сладко уснули. И их могильный холмик уже почти сравнялся с землей, и место заросло крапивой. И бездушные дворники давно уже извели кустик на метелки…
Алешу потом долго лечили ртутной мазью, а он все ходил и повторял это красивое таинственное слово – «Lues».
История одиннадцатая
ТРИ КОЛОДЦА
Пришедшее с востока цунами подбросило богатырей к Красному морю. Минуя Индию. Волна пробежала по деревням и селам, сбивая с ног тучные стада священных коров и линии электропередач. С лаосских повстанцев смыло все крестики и нолики, и они, наконец, помирились. Богатыри сидели на гребне и курили ароматный чай. Так и выбросила их волна на Аравийский полуостров – с тающими пузырьками пены в складках одежды и с запахом чая изо рта.
– Чем это так вкусно пахнет? – спросил инженер Гарин, устанавливая на «Наутилус» свое секретное оружие.
– Это наша отрыжка изо рта, – ответил за всех Илья.
– Удивительно слышать такую отрыжку от русских людей, – интеллигентно заметил Гарин, прикрывая своим тщедушным телом лазерную пушку на борту подводной лодки сипайского лидера; у него изо рта нехорошо пахло сложными химическими соединениями, болезненный блеск глаз выдавал в них контактные линзы.
– Просто кончились припасы, – оправдался Илья. – Табак, чеснок, спирт и земляничное мыло.
– Ну, с земляничным мылом мы вам вряд ли поможем, – сказал Гарин, игриво вертя коловоротом. – Здесь принято оттираться глиной и смазываться оливковым маслом. А спирт надо спросить у капитана. Накануне он заправлялся у негоциантов.
Чем-то тревожным повеяло от этого слова – «негоцианты», и Алеша незаметно достал из кармана одноразовый шприц.
«Уколюсь, – подумал Алеша. – Чтобы не видеть этих негоциантов».
Солнце медленно клонилось к горизонту. Его лучи пронзали редкие оазисы, прыгали по песчаным дюнам и тонули в спокойных водах Красного моря. В глубине этого моря творили безобразия колонии угрей, а на поверхности резвился планктон. Крабы выползали на берег, чтобы проверить под чаячьими клювами прочность своих панцирей. Прочность оказалась хреновой.
Несколько воодушевленных чаек пытались пробить обшивку стоящего у берега «Наутилуса». Их клювики вонзались в обшитый резиной корпус субмарины, да там и оставались. «Му! Му! Му!» – хлопая крыльями, мычали чайки, хотя им хотелось сказать «Кра!» или что-то в этом роде.
Скрипнули задвижки задраивающего механизма. Открылся люк, и из надстройки вышел худой человек с бородкой и в костюме из водорослей. Голову его венчала гигантская морская раковина.
– Я пытался бежать от любви, – напевал себе под нос человек. – Я брал острую бритву и правил на юг…
– Гимн нашего корабля, – пояснил Гарин.
– Здравствуйте, инженер, – обратился к нему человек. – Как наше секретное оружие?
– Готово к эксплуатации, патрон, – с прононсом доложил Гарин.
– А кто эти люди? – указал на богатырей человек, подозрительно прищурившись.
– А шут их разберет, – пожал плечами Гарин, уже без прононса. – От них приятно пахнет.
– Представьте меня им.
– Капитан Немо, господа! – высокомерно объявил Гарин.
Человек гордо выпрямился, сложил на груди костлявые руки, бородка его взметнулась вверх кавалерийской пикой.
– А это, – начал было Гарин, указывая на богатырей.
Но капитан сказал:
– А мне плевать!
Развернулся и направился к лодке. Но, взявшись рукою за леер, замер.
– Двести испытаний, – сказал он удрученно, не поворачивая головы. – Двести испытаний своего «Наутилуса» я провел. Не считая ходовых. И ни разу не смог погрузиться под воду. Не погружается «Наутилус». Не хочет, – леерное ограждение задрожало вслед за рукой капитана. – Одна мысль… Одна мысль тревожит меня – что снаряжение экспедиции я поручил Николаю.
– Кто такой этот Николай? – шепнул Добрыня Гарину.
– Николай Второй. Совершенно безвольное существо. Брат нашего капитана. У капитана, правда, есть еще один брат, первый, Николай Чудотворец. Право, не знаю, кому из них было поручено снаряжение экспедиции?
– Мы отплываем, инженер! – строго сказал Немо; ему не нравилось, когда шепчутся за спиной.
– Да, мой капитан! – спохватился Гарин и поспешил к трапу.
Он даже забыл свой коловорот на песке и техническую документацию. А главное – не завел разговор о спирте, скотина!..
Субмарина медленно отходила от берега. Из чернеющего проема люка еще торчали две головы – одна в раковине, другая в контактных линзах.
Добрыню вдруг укусила обида за капитанское слово – «Плевать!»
– Вы погрузитесь, капитан! – крикнул он в море.
– Что? – донеслось с лодки.
– Вы погрузитесь, капитан! Клянусь честью Алешки!
И Добрыня с коловоротом наперевес бросился в набежавшую волну.
Он продырявил «Наутилус» по всем правилам – ниже ватерлинии. «Наутилус» впервые за двести испытаний погрузился под воду. Прямо – на колонию угрей, вконец обезобразив ее. Напрасно застрявшие в корпусе чайки хлопали крыльями по планктону – им не удалось удержать на плаву «Наутилус». Теперь капитан может быть доволен.
Ночь. Ночь окутала здешний край. Что-то негроидное было в этой темноте. Коричнево-синее. Местная молодежь ощущала в ней нечто дружеское. Но богатыри держались иного мнения.
Они сидели на берегу и жгли забытые Гариным чертежи и графики. Один из графиков обозначал рост популярности Немо у сипаев, другой – график дежурств у постели умирающего. Немо знал, что умрет. Но не знал, что так скоро.
Слабые тлеющие искорки ползали по проекциям узлов и деталей, по замысловатым буквам и цифрам формул. Так расползаются раненные тараканы, когда их накрывает струя дихлофоса. Жалкое зрелище.
– А как же Индия? – осторожно спросил Алеша; он всегда осторожничал в такие минуты. – Как же недостроенный Храм любви?
Добрыня хотел было ответить, но, взглянув на Илью, решил соблюсти субординацию.
Илья ковырял размокший мозоль на большом пальце левой ноги, слой за слоем снимая омертвевшую кожу. Уже стала видна белая кость фаланги, когда Илья выпрямился и начал соображать.
– Индия, говоришь? – переспросил он – словно себя самого. – А что Индия?!. Ничего святого, кроме коров. Сборище Капуров и Ганди. На всю страну две порядочные девушки – Зита и Гита, остальные – замужем. Опошлят они Храм любви. Вот увидите – порнография выйдет. А участвовать в порнографии я не желаю. Я – русский мужик, а не Чичолина!.. Здесь фантазия нужна. Души прекрасные порывы! А у них? Одна киностудия «Болливуд» чего стоит… Все равно, что «Маисфильм» в дружественной Эфиопии. Нет! Уж коли и строить Храм любви, то у себя на родине. И такой, чтоб благодать снисходила, а не похоть… Ты молодой, – обратился Илья к Алешке. – В тебе еще похоть играет. Вот ты Танечку на волнах качал. Покачал и бросил. А она, все же, баба. Страшная, конечно, но – баба!.. А ты – неизвестно кто по фамилии Палкинд.
– Я не Палкинд, – обиделся Алеша. – Я просто влюбчивый очень.
– Так ты родину полюби, если такой влюбчивый! – загорелся Илья. – Тебе такую родину подогнали, а ты по бабам шляешься!
– Так далеко же родина! – спохватился Алешка. – Трудно любить, когда далеко!
– Ну, что тут скажешь! – безнадежно взглянул на Добрыню Илья, будто искал поддержки.
И нашел.
– Малец, – подытожил Добрыня. – Вся душонка в мошонке. Перерастет, я думаю.
– Надо ехать на родину корни пускать. А то этот, – кивнул Илья на Алешку, – по заграницам совсем избалуется… Малюту, надеюсь, уже переизбрали. Да, в сущности, в Москву можно и не соваться, осесть где-нибудь на Дону или на Самаре… Ты не в курсе, Суэцкий канал прорыли?
– Полагаю – да, – неуверенно ответил Добрыня. – Там какая-то жуткая растрата была. И людоедство со стороны диких животных. Но вызвали Рылеева, и он все исправил. Перебросил с Амурских приисков две драги. Золотопромышленники на него не в обиде – лишь бы рыл, а не философствовал.
Светало. Так светать могло только здесь, на Ближнем Востоке. Как черные жирафы раскачивали головами нефтяные насосы. Пугливо и хаотично гоняли стада, детей и жен бедуины. Зубилом, щипцами и ногтем пытался расщепить атом персидский диктатор Хусейн. И всюду мелькала песочная форма американских советников.
Алеша, вспомнив вдруг свое американское прошлое, решил было наговорить советникам дерзостей, но его остановил Илья:
– Не надо. Не трогай их. Ты же не хочешь потом до конца жизни учиться у них демократии. Лучше вообще на время исчезнуть.
Илья вынул из-за пазухи и развернул невероятных размеров ушанку с кокардой министерства путей сообщения.
– Шапка-невидимка, – пояснил он товарищам. – Правда, в России она не действует. Но здесь совсем иной взгляд на вещи. Лезьте, – скомандовал он.
Все трое влезли в шапку, так, что остались видны лишь ноги от ступней до колен, и зашагали к Суэцкому каналу. Шествующая по дюнам шапка вызывала у местных лишь беглый интерес – чего не привидится за листьями коки? И даже когда шапка останавливалась и загадочным образом справляла малую нужду в три струи, это не вызывало ни в ком никаких подозрений. Просто передавали из уст в уста пастухи и дервиши историю о банальном видении.
Так родилась легенда о блуждающем в пустыне «Уч кудуке»*, тройном источнике – прекрасная легенда, воспетая советскими узбеками…
*уч – три, кудук – источник, колодец.
История двенадцатая
БИТВА НА ПЕРЕВАЛЕ ГВОЗДИК-БОБО
Это очень здорово, когда можно просто бродить и не о чем не думать. Так бродил Циолковский в парке своего загородного дома и рисовал на усеянных гравием дорожках летательные аппараты. Так расхаживал по Цюриху Нобель, мечтая взорвать этот ненавистный город. Так разгуливал великий Гетте под ручку с безобразной девушкой-служанкой, а Мефистофель нашептывал ему слава любви. Так братья Райт, эти злые подростки, гуляя в лесу, уродовали крылья пойманных ими в силки щеглов и галок, пытаясь докопаться до истины, а братья Черепановы изводили себя в бане паром и удивлялись – что ими двигает?
Нет, конечно, совсем ни о чем не думать не удавалось. Разогретый под шапкой-невидимкой мозг пузырился мыслями как заигравшая брага. Но тихие это были мысли, бесстрастные.
Алешка рисовал в уме раскинувшуюся на лугу родину. Родина представлялась ему в виде нагой королевы Виктории, только что отметившей свое шестнадцатилетие. Да, такую родину он бы любил. Не щадя живота своего. Но как-то нелепо выглядела королева Виктория, раскинувшаяся на лугу. Не ощущалось гармонии. А гормоны в таком деле имели для Алешки первоначальное значение. И тогда он стал представлять Викторию за дойкой коровы. Азартно дергающая за сосцы королева ему понравилась больше.
Добрыня вспоминал Поживелова. Как там поживает тихий лесник? Не окочурился ли он в ледниковый период? Не съел ли от отчаяния Фуню? Не спился ли потом от тоски и одиночества? Не напали ли на него супостаты из кривого зеркала? И как хорошо было бы растопить камин, сесть в углу и точить, точить якорь до посинения казенным рашпилем.
Илья хмурил свой лоб, но кроме еды и драки ему ничего на ум не шло. А это тоже были приятные вещи.
Кстати, о драках. Я намеренно обходил кровавые сцены. Только не надо думать, что богатыри не совершали никаких ратных подвигов. Подвигов была масса, но кичиться ими в нашей компании не принято, как не принято в среде пчеловодов обсуждать государя.
Взять хотя бы столетнюю войну. Англичане сто раз были готовы помириться с французами, но столько же отправил Добрыня английскому двору писем оскорбительного содержания с подписью «шевалье Пормезан, адъютант Его Величества».
А война севера и юга в Америке? Черта с два выиграли бы северяне кампанию, если бы Илья не подговорил рабов жечь помещичьи усадьбы, ловко использовав для бунта бесполезную смерть дяди Тома.
А кто выручил героев Шипки? Распустив в турецких рядах слух, будто в соседнее село прибыл в полном составе знаменитый Стамбульский бордель? А в селе армию ждали турецкие жандармы – и арестовали всю, до последнего солдата, за дезертирство.
А как Алешка разыграл под Прохоровкой бесноватого? Он носился по полю, звеня колокольчиками, и мешал германским танкистам целиться.
А кто сыграл «Калинку-малинку», когда триста спартанцев столпились в ущелье и не знали, что им делать? А потом, воодушевленные музыкой, отчебучили танец с саблями? Когда Илья рассказал эту историю Хачатуряну, тот три дня не отходил от пианино…
Теперь многое изменилось. Изменилось, забылось и перевралось. Каждый старается переписать историю под себя. И скоро в такой истории не останется места ее непосредственным участникам.
Поэтому я и считаю своим долгом донести до потомков один эпизод, олицетворяющий богатырскую отвагу и силу. Я расскажу, как столкнулись раздолбаи и хлюпики.
Начиналась она довольно безобидно. Милиция одного курортного причерноморского городка выписала себе из Пакистана партию кокаина. Мол, трудно им без кокаина – ботинки жмут.
Тамошний наркобарон по фамилии Молочко доверил доставку партии местным раздолбаям. Преимущество в таком деле раздолбаев состояло в том, что им можно не платить. Почешешь такого раздолбая за ушком, и он уже мчится покупать еду и выпивку.
Иного пошиба хлюпики. Эти всегда берут наперед аванс, затем ничего не делают и аванс не отдают. С такими привыкли работать только очень богатые люди.
Молочко был наркобароном среднего достатка. Поэтому и поручил свое дело раздолбаям. А милиция курортных городков, как известно, по богатству и роскоши не уступает крупнейшим городам мира. Полковник Ширяев вообще входит в десятку состоятельнейших людей. Поэтому он со своей стороны нанял хлюпиков.
Когда Молочко узнал, что его клиентом является сам полковник Ширяев, он подпрыгнул до потолка и провисел там весь вечер, покуривая и рассуждая.
Это была секретнейшая операция. Помимо непосредственных исполнителей о ней знал только федеральный агент по прозвищу Тридцать Три Несчастья.
Использовать по назначению такую важную информацию агент был не в состоянии. Во-первых, он проиграл в нарды рацию, а запасного канала связи у него не было. Во-вторых, он расчувствовался и растрепал секрет Мата-Хари, а бабе только доверься, и она разнесет тайну по всем разведкам мира. А в-третьих, Тридцать Три Несчастья решил прогуляться вечером по арабскому кварталу с иконой Божьей матери в руках.
Его нашли связанным, с заклеенным скотчем ртом в сотнях километров от Адис-Абебы. И нашли его Илья, Добрыня и Алеша.
Больше других этой находке обрадовался сам Тридцать Три Несчастья…
Так богатырям стали известны подробности – девять мешков кокаина следовали тайными тропами через Кавказский хребет к Черному морю. Со стороны Пакистана груз сопровождали раздолбаи, со стороны курортного городка его встречали хлюпики.
На груз, в принципе, можно было наплевать. Но если столкнутся лоб в лоб раздолбаи и хлюпики, то в их конфликт могут быть запросто втянуты целые народы. А это уже попахивало очередной мировой войной. Богатыри, по природе своей, хоть и не чурались ратного дела, но, признаться, с большей охотой участвовали в мирных демонстрациях. Поэтому намечавшуюся вакханалию решено было остановить любой ценой. И прежде всего – ценой федерального агента.
Засаду устроили на перевале Гвоздик-бобо, разделившись на две группы. Илья с агентом вышли навстречу раздолбаям, и Добрыня с Алешей – навстречу хлюпикам.
Три дня и три ночи резались Илья, агент и раздолбаи в карты, и таки выиграли Илья с агентом караван с перевесом в одно очко. Это было рискованное очко – очко агента.
Три дня и три ночи под надзором Добрыни читал Алеша хлюпикам лекции о вреде алкоголизма и таки убедил их что Христос – есть свет.
В результате хлюпики не стали возвращаться в курортный город, а отправились далеко на север, где олень ходит замшевый, а пингвин ходит кожаный. Их мировоззрение изменилось. Под Нарьян-Маром хлюпики устроили поселение толстовцев, а мировую известность им принес невиданный урожай капусты брокколи.
Раздолбаям пофиг – они отправились домой, тем более, что Молочко получил от Ширяева полную предоплату. За ними тайком отправился и Тридцать Три Несчастья, его миссия еще не была закончена.
Ширяев, кстати, после этого случая уволился из органов. Очень трудно руководить людьми, которые тебя не уважают…
С грузом решили просто: Илья мешок за мешком, со всей своей богатырской силой, швырял его в небо. Там, в безвоздушном пространстве, мешки разрывало в клочья, и поганый порошок хаотично рассеивался в космическом вакууме. «Млечный путь» назвали эту кокаиновую дорожку ученые. Назвали с некоторой грустью. С грустью же теперь и принято на нее смотреть…
Осторожно стали подчирикивать молчавшие три дня перепуганные птицы. После жаркой битвы остывал гранит.
Илья рассеяно посмотрел на товарищей.
– Мне кажется, – сказал он, – что я забросил восемь мешков.
Огляделись вокруг, но караван был пуст.
– Ты точно подсчитал? – спросил Добрыня. – Может, все-таки, девять?
– Может, и девять… Но мне кажется – восемь.
– Да фиг с ними! Айда домой!
– Айда!..
И друзья стали спускаться с перевала.
Выглядывая из-за камня и довольно хихикая, их провожал взглядом хитрюга Хаджи-Мурат…
История тринадцатая
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Честно сказать, мне уже надоело писать эти сказки. Ведь истории ребят – нескончаемые.
Можно о многом рассказать. О том, например, как гонялся Алешка за тополиным пухом и не заметил, как сошли с его щек прыщи. О том, как мучился от цинги в чукотской яранге Рытхэу, а Добрыня поил его клюквенным соком и растирал тюленьим жиром. Как вышел на арену цирка Илья, и Дикуль стыдливо спрятал в чемодан свои чугунные шарики.
Как друзья спасли несколько гуманоидов, закатав их в консервные банки и отправив тихим ходом в Кантемировскую дивизию – неприкосновенный запас на вечное хранение. Как подняли со дня моря «Титаник», но по многочисленным просьбам утопили его обратно. Как рассмешили сомалийских пиратов, подогнав им танкер с хлебным квасом. И как чихали вместе с индейцами майя, объевшись грибов… Можно еще долго и долго рассказывать. Но зачем? И так все ясно.
Дальнейшая их судьба сложилась по-разному. Алеша окончил духовную семинарию и после долгих интриг стал митрополитом Алексием. Добрыня заделался путешественником, открыл Никитскую яйлу, мыс Доброй надежды и много других замечательных мест. Еще до второго пришествия он навестил Поживелова. Лесник, с помощью Фуни, обзавелся свинофермой, и его колбаса с маркой «Поживелов и Фу» славится далеко за пределами Поморского края.
Илья почему-то осел в Симбирске, занялся живописью и, к удивлению друзей, обзавелся семьей. Его избранница – Лена – работала в Симбирске путеукладчицей. Вскоре у Ильи родился сын. Супруги назвали его Вова – в честь Великой Отечественной войны. Когда Вовка вырос – стал Владимиром Ильичем Леныным.
И с этого момента начинается уже совсем другая история…
Богатырские истории
© Copyright: Ник Михайлов, 2006
Свидетельство о публикации №206060200116
Свидетельство о публикации №206060200116
Рецензии