Ничего светлее

Каждый раз, когда она пускалась в запой, иногда шумно, резво, с блеском и криком «Эх, ма!», а иногда тихо и обречённо, мы с папой чувствовали нашу ненужность дому. Я обретала уверенность, самостоятельность, граничащую с отрешенностью и надписью на футболке «на зло!», а папа казался потерянным. Он был вынужден проводить с ней больше времени, чем я, т.к. нашей родовой традицией был загнан под жёсткий кулак наших женщин. Мы то ли не терпели сильных мужчин, то ли не могли найти хотя бы себе равных. Не то, что более сильных. В периоды её, следующих графиками, запоев, он вёл себя с ней, как с неадекватным человеком, на котором заодно можно и выместить всё скопленное раздражение, которое вызывалось статусом подкаблучника. За что боролись, на то в эти недели и напарывались. Только в эти сорокаградусные по Цельсию часы он мог дать волю не только словам, но и жестам на отмаш. Хотя, они были очень редкими. Наверное, в этом стоит отдать ему должное. Мы приходили в пропахший насквозь сивушными маслами дом, и не находили там ничего. Никакого тепла, уюта. Там не хотелось жить. Даже не так - попадая в дом, пропадало желание жить. Наверное, это было её состояние. Я помню это чувство из раннего детства. Когда папа уезжал в командировку, а мы оставались. Каждая - выживать по-своему. Я помню моё оцепенение в ответ на её: «Что ты хочешь, что бы я сделала - перерезала вены или выпрыгнула с шестого этажа?!» Я была одна. Я боялась сказать хоть слово, что бы оно не было расценено как указание к действию. Незамедлительному. Ничего страшнее. Я молилась на него, когда он приезжал, я молила его не уезжать снова. Эта картина в четыре, потом в пять, позже - к шести. А затем появился спаситель папа. Навсегда. Никаких командировок. Он сменил работу. И теперь эти вопросы были его корреспонденцией до востребования. Но ему не четыре, и даже не шесть. Его мама не изменяла папе с таксистом или каким-то знакомым хмырём, не просила никому об этом не говорить. Он не был в семье, где иногда случались запои у эксцентричной дамы. Один. Его не таскали по городу ночами, прячась от собственных родителей. Не срывалась на такой разрывающий сердце и маленькие мозги крик из-за того, что сама же куда-то задевала эту треклятую серёжку, которую должны нести в подарок знакомым. Он не был заложником. Ничего страшнее. Быть заложником у родных. Когда никто об этом не знает. Значит, и не спасёт. Совесть меня немного мучает, что оставляю его с ней в сольном номере. Но у него уже нет детства, а у меня ещё. Став взрослой рано, мне ничего не осталось, как культивировать детскость много лет спустя. Этим упорно занимаюсь до сих пор. Ничего светлее.