Ночное Rendez-vous

 
 -Ну, наконец-то.
 Я тяжело плюхнулся и блаженно растянулся на заднем сиденье последнего автобуса, в ожидании которого я провел уйму времени, и вдруг понял, как сильно сегодня устал.
 « Кто-то из классиков очень удачно сказал, что если бы жизнь строила себе дом, то самой большой комнатой в ней была бы комната ожидания. Не уверен, что помню, кто именно был этот умник и верно ли я воспроизвел цитату, но подмечено очень лихо. Мы все время чего-то ждем. Все время, черт возьми! Это бесконечное ожидание очередей, транспорта, своего места в этой жизни, ответов на бесконечные вопросы, вечной любви, единственной и неповторимой женщины, очередной зарплаты (когда еще ее теперь дадут!) и простого человеческого счастья. Что за бессмысленное и непонятное определение - счастье! И почему, если никто не может дать вразумительный ответ на то, что это такое, все неустанно его ждут. И ведь я жду! Нелепость какая-то! Но к черту счастье, сейчас я хочу только одного, как можно быстрее добраться до дома»
 И я представил, как полумраке подъезда поднимаюсь по лестнице, открываю ключом тяжелую металлическую дверь и наконец-то попадаю туда, где в этот момент мне хочется очутиться больше всего на свете. Я уже вообразил, как в лицо повеет чем-то теплым и очень близким, и я сразу пойму, что попал к себе домой: я хорошо помню этот запах. Как неправы те, что утверждают, будто бы все дома пахнут одинаково или запахом вообще не обладают! А ведь именно он и представляет всю его сущность, его душу, делает только твоим.
 Я тихонько, не зажигая света, крадучись, как ночной хищник, обойду свои владения, проберусь по спящему дому в свою комнату, ту, самую дальнюю, что выходит окнами на детский двор, среди неясных очертаний знакомых, но ставших такими диковинными и таинственными в темноте, предметов, я угадаю мой диван, закутаюсь в старенький клетчатый плед и буду долго лежать с открытыми глазами и слушать, как дышит тишина, и лишь редкие завывания проезжающих машин за окном, прерывают ее ровное дыхание. И под эти звуки, наслаждаясь покоем и одиночеством, я мирно засну…
 От этого ожидания стало очень светло и весело на душе. Я улыбнулся сам себе, хотя, обнаружив это, очень удивился, и стал смотреть в окно. Улицы уже не казались такими холодными и темными, резкие углы сгладились, приобрели округлые формы и, подмигивая мне фонариками, стали вместе со мной плавно покачиваться, вторя движениям автобуса, который, казалось, никуда не спешил, а только совершал ночной променаж, гордо неся голову, чинно, как коронованная особа.
 Я начинал дремать, и чтобы хоть как-то развлечь себя, стал пристально всматриваться в лица людей, совершенно случайно оказавшихся рядом со мной в столь поздний час. Было похоже, что многих из них ночь застала врасплох, они нервно ерзали на своих сидениях, боязливо озираясь по сторонам, стараясь остаться незамеченными и ни с кем не встречаться взглядом. Другие дремали, открыв рот, подергиваясь во сне и роняя голову на грудь.
 «Надо же, а мне всегда казалось, что человек прекрасен, когда спит! Безобразное зрелище, особенно открытый рот… Хм, а вот этот товарищ, видимо, неплохо провел вечер», - подумал я, с интересом разглядывая довольно прыткого старичка, который, несмотря на время и суровое алкогольное опьянение, все еще держался на ногах, периодически выполняя ими различные па и отчаянно жестикулируя. При этом он очень забавно беседовал с воображаемым собеседником, переубеждал его, спорил и даже смеялся над ним.
 «Чудной какой старикашка, - отметил я про себя.- Чудной или чудный? А, может, чудный о того, что чудной. И тем не менее сейчас он самый живой в этом сонном царстве»
 Я еще раз быстро пробежал глазами по салону, и, не найдя ничего, чтобы могло бы заинтересовать меня, был готов уже погрузиться в сон, как вдруг заметил девушку, сидящую в самом дальнем углу у двери. Все это время она была вполоборота ко мне и очень сосредоточенно смотрела куда-то в сторону, наверное, поэтому я и не обратил на нее внимания. Теперь же она развернулась так, что мне стало видно ее лицо, и я с удивлением обнаружил, что она плачет.
 «Ох, уж эти женские штучки …» - подумал я и почему-то вспомнил ахматовские строки о Гумилеве:
 Он любил три вещи на свете:
 За вечерней пение, белых павлинов
 И стертые карты Америки.
 Не любил, когда плачут дети,
 Чая с малиной и женской истерики…


 « Как я не люблю истерики и всех этих проявлений сверхчеловеческой чувствительности! Дешевые театральные трюки! Заламывание рук, поджатые губки, слезы – все это так наигранно, и в этом нет и тени правды. Не верю я женским слезам.
Та же вода, холодная, струящаяся и уж слишком переменчивая. Через пару минут от нее не остается и следа, так же, как растворяются в небытие все клятвы и обещания, омытые ею»
 Я не любил женщин. Даже не то чтоб не любил, а просто боялся. Боялся не понять, не почувствовать. Не мог простить себе своей слабости и беспомощности перед этим ворохом эмоций и мыслей, скомканных в один пучок, как куча ненужного на первый взгляд хлама, из которого вновь и вновь выдергиваешь очень важные, считавшиеся давно потерянными вещи. Рядом с ними я чувствовал себя слишком тяжелым и грубым, способным убить их полупрозрачную голубоватую легкость, и слишком взрослым, чтобы выносить их детские капризы, которым они всякий раз придают такое значение. Даже любовь их - каприз, от которого можно легко отказаться и забыть. И они всегда забывают.
 Я еще раз взглянул на плачущую женщину и зло усмехнулся: «О чем она плачет, интересно. Наверняка не смогла выбрать и купить одно из пяти понравившихся ей платьев, а теперь огорчается, что вообще ничего не купила. А, может, поругалась с подругой, которая неудачно пошутила по поводу ее форм, или с любовником, не заметившим ее новую стрижку, и теперь однозначно жизнь потеряла всякий смысл, да
и таким «уродинам», как она, в ней места нет. До чего же пошло и глупо!»
 Отвернувшись, я попытался смотреть в окно, но через некоторое время опять обратился к ней. Девушка больше не плакала. Она сидела на самом краю сиденья, смиренно собрав руки на коленях, в положении, которому учат в воскресных школах или институтах благородных девиц. Тонкими, длинными пальцами она перебирала платок, которым совсем недавно вытирала слезы. С приятным чувством я обнаружил, что женщина молода и красива, и лишь большие, чуть покрасневшие от слез глаза, окруженные плотным рядом мелких, едва заметных морщинок, но по-прежнему прекрасные, гладящие с тоской в пустоту, говорили о том, что ей пришлось немало вынести в этой жизни. Очень простое одеяние и чуть вьющиеся темно-каштановые волосы, мягкой волной спускающиеся со лба, заканчивая линию подбородка, всем своим видом говорили, что ей нет никакого дела до примитивных женских радостей.
 Мне стало стыдно.
 « И с каких пор я стал таким циником? Ведь я же ничего о ней не знаю. А человек плачет лишь тогда, когда ему невыносимо больно, а эта боль не может больше оставаться внутри.» И мне вдруг ужасно захотелось подойти к ней и просто, без слов и лишних вопросов обнять ее, вытереть слезы с ее детского лица, усыпанного веснушками, и забрать с собой, навсегда, любить и оберегать ее, чтобы уже никто и никогда не смог заставить ее плакать. И я представил, как было бы здорово проснуться утром рядом ней у себя дома, а ей наверняка бы понравился его дом, проснуться и почувствовать женское тепло рядом с собой ( я уже почти забыл это ощущение), нежно прижать к себе ее хрупкое тельце, зарыться лицом в ее волосах и еще долго лежать, весело и беспечно болтая о всяких пустяках, как будто нет ничего важнее этих пустяков, ее и меня и нашей жизни друг в друге. А потом ...
 Нет, я даже не хотел знать, что произошло бы потом. Было только сегодня. Сейчас. Этот ночной автобус, сонный я и эта девушка, такая далекая, и такая близкая. И все, что сейчас нужно, это просто подойти и обнять ее…
 Женщина встала, оправила пальто, не глядя в мою сторону, быстро прошла к дверям и вышла.
 - Следующая остановка - « Парк Культуры»,- громыхнуло у меня над головой.
Больше я никогда ее не видел.