Другое воскресенье

 
 
 «Господи, ну что опять от меня нужно?»
 Ведь сегодня же воскресенье! Да, воскресенье, а значит можно никуда не спешить, не носиться, как угорелому, без конца сшибая разнообразные предметы обихода и злобно матерясь, по всему дому, и без того напоминающему « Последний день Помпеи», в поисках хотя бы относительно чистой пары носков, галстука, ключей, записной книжки и кучи других бестолковых вещей, ставших неотъемлемой частью этой дурацкой жизни, и с тоской осознавать, что в очередной раз безнадежно опоздал на работу.
 Сегодня воскресенье. А значит, можно просто быть собой: не натягивать на себя с утра маску учтивой любезности, беспрестанно награждая толпы надоедливых заказчиков
благогавеянной улыбкой, не изображать блудного сына перед хозяином дома, вновь напоминающим об оплате за последние полгола, не кивать безмолвно, сопровождая молчание наигранно глубокими вздохами, слушая дребезжащий голос матери, упрекающий в распутном образе жизни и редких визитах. Просто побыть собой. Лениво потягиваться в кровати, открывать попеременно то один, то другой глаз, чтобы убедиться, что никто не стоит над душой и не ждет от тебя утренних подвигов, от которых ты так устал. А можно и вообще не открывать глаза, погрузиться в приятную дрему, предаться неге или просто помечтать о какой-нибудь ерунде, как, например, здорово было бы пойти сегодня с Климом в тот старый трактир на углу улицы и просто поболтать. Как давно мы уже не виделись…Господи, ну почему даже в воскресенье нельзя оставить меня в покое?»
 С кислым видом он спустил ноги с кровати и сел. Из окна навязчиво пахло осенью, и казалось, что уже вся комната пропитана тяжелы запахом сырой земли, гниющих листьев и приближающейся зимы. В этом запахе и пробирающем до самых костей холоде, от которого он и проснулся, чувствовалась какая-то безысходность.
 « Сам дурак. Надо закрывать окна на ночь».
Он встал, торопливо прикурил сигарету, подошел к окну и посмотрел на улицу. В городе, как, впрочем, и у него в комнате, было темно, холодно и неуютно. Густые сизые тучи собирались на горизонте в одну угрожающую массу. Он зябко поежился.
 « Ну, вот дождя еще только не хватало, »- пробурчал мужчина и обреченно побрел обратно к кровати. Но спать уже не хотелось.
 Он снова закурил, на этот раз неторопливо, придавая этому какое-то особое значение.
Он почти любовно наблюдал, как из его рта мелкими струйками вытекает дым, а затем так же медленно растекается по комнате, приобретая различные формы, смягчая резкие очертания предметов, погружая их в туман. Затем он приподнялся на одной руке и неловким движением поднял с пола фотографию: длинные черные волосы, обрамляя красивый высокий лоб, тяжело спадают на обнаженные угловатые плечи, в больших, чуть раскосых глазах - оливках короткий саркастический смешок, узкие, но красивые губы расплываются в предательской улыбке. Даже она смеется над ним.
 Где она эта грань между любовью и ненавистью?
 «Дрянь! Это самое простое, что я могу с тобой сделать, » - с досадой пробормотал он и порвал изображение. Потом, видимо, осознав всю тщетность содеянного, а может просто не желая расставаться с чем-то особенно дорогим, долго вертел обрывки в руках, но так и не решился выбросить, а лишь небрежно швырнул их все так же на пол.
Он еще долго сидел на кровати, упрямо глядя в одну точку, не решаясь признаться себе, что больше ничего нет и уже не будет. Затем он долго разглядывал свои руки, покрытые мелкими трещинками, в недрах которых хранилась тайна ремесла, поломанные ногти, являющие собой логическое завершение того, что когда-то можно было назвать красивым. Это были не те руки, что ежедневно выходили из его тугой, податливой глины, не те, что обычно вызывают восторг чувственных дам или тонких ценителей искусства, не те, что поражают правильностью формы и белизной кожи. То были руки мастера, положившего всю свою жизнь на то, чтобы рождать красоту, нести ее в жизнь.
 Он тяжело вздохнул и посмотрел на себя в зеркало, которое, видимо, уже долгое время не мыли, и было густо засижено мухами и покрыто пылью. Оттуда на него уставилось хмурое и, как казалось, смертельно уставшее лицо, со впалыми от постоянного недосыпания и чрезмерного употребления алкоголя глазами, подернутыми дымкой приобретенного равнодушия и глубокого разочарования.
 « До чего же я жалок», - подумал он, затем быстро оделся и вышел на улицу.
 Еще только начинало светать, но город уже успел занять, отведенное ему на сцене место и приобрести привычный вид. Да, он частенько прикидывался старым добрым знакомым, но каждый раз, как только ты уже готов был доверить ему самое сокровенное, вдруг злобно ощетинивался, бесстыдно обнажая желтые, гниловатые клыки.
 Он медленно брел по улицам, не поднимая головы, рассеянно подбрасывая ногой пивные банки, скомканные куски мусора и обманчиво поблескивающие мишурным блеском крышки, которыми просто изобиловали обочины дорог. И все здесь было фальшивым, некрепким, ненадежным, как дешевые декорации, призванные однократно сыграть отведенную им нехитрую роль и исчезнуть.
 « Исчезнуть… И как я сразу не догадался?!»
 Он оглянулся и понял причину своих непонятных ощущений, навалившихся на него в это утро, и то, что отличало это Воскресенье от 1000 других, промелькнувших в его жизни. Мир вокруг него изменился. Все замерло, нигде не было видно ни людей, ни животных, в воздухе повисла гробовая тишина. Он был совсем один и в этом пустом городе, а, возможно, и на всем свете. Но ни сам факт внезапного исчезновения всего живого, ни осознание абсолютного одиночества, граничащего с чувством сладостной свободы, ничуть не удивило и не испугало его. Казалось, он заранее был готов к чему-то подобному.
 « Именно так и должно было случиться, » - пронеслось в голове.
 Внезапно его охватило чувство необыкновенной легкости.
 « Я один. И корме меня нет никого! Я свободен! Наконец-то свободен!»
 Как часто он мечтал об этом, толкаясь в загруженном метро и вяло пререкаясь с бестолковыми клиентами, изнемогая от жестокого похмелья по утрам и ругаясь с бесконечными любовницами, наспех обедая или ложась каждую ночь в кровать, он мечтал лишь об одном: чтобы все люди куда-нибудь исчезли, чтобы он остался один, мог наслаждаться покоем, отдаться собственным мыслям и просто жить.
И вот теперь, неожиданно получив все это, он растерялся.
 Улицы были пусты. Сначала нерешительно, потом все увереннее он открывал для себя все новые двери и новые пространства, теперь он везде был желанным гостем, богачом, королем мира. Впервые в жизни у него было все, но это уже не имело никакого
значения.
 Начинал моросить мелкий осенний дождь.
 « У меня нет с собой зонта, а это - мой единственный пиджак, с тоской вспомнил он и было уже поспешил к дому, как вдруг ему в голову пришла удивительная мысль:
 « Мне больше не нужен пиджак, мне больше вообще ничего не нужно, » - и с этими словами сбросил с себя всю одежду и побежал.
 Он прыгал с разбегу в лужи, забирался по лестницам на балконы высоких зданий, бил стекла, переворачивал баки с мусором, ломал ограждения, был барменом и посетителем, крупье и шулером, полицейским и уличной девкой, толстым бакалейщиком и покупателем одновременно. Теперь он был всем и никем.
 Его душил смех, он шел и смеялся, впервые за долгое время весело и искренне: не язвил, не ухмылялся, прикрывая саркастическим смехом слезы. И пел. Пел громко, нескладно, без слов и какого-то определенного мотива, попеременно аккомпанируя себе на водосточных трубах, пустых бутылках, стеклянных витринах и пустых картонных коробках из-под овощей.
 Увлеченный новыми забавами, он не заметил, как ушел за пределы города и оказался на холме у лесного озера. Он присел на пожелтевшую траву и задумался. Дождь теперь уже не моросил, а бил тяжелыми крупными каплями, вдалеке были слышны раскаты грома. Стало очень холодно.
 Он вспомнил, как последний раз сидел здесь с ней, как чувствовал терпких запах ее волос и кожи, любовался ее легкостью и грацией, вслушивался в тихое журчание ее голоса и ловил ее задорный, дерзкий смех. Она тоже любила смеяться. Она всегда смеялась над ним, над собой, да, впрочем, над всеми. При этом она сильно запрокидывала голову назад, выставляя напоказ красивые белые зубы. Ах, если бы она могла сейчас смеяться вместе с ним!
 Еще он вспомнил, как впервые увидел ее, как она медленно шла, испуганно озираясь по сторонам, как бы прося защиты, вспомнил слезы в ее глазах; как она любила сыр с вареньем и когда гремит гром... Если бы она была сейчас здесь, то непременно прижалось бы своей маленькой головкой к нему, тихонько шепнула бы ему на самое ухо, что ей страшно, он бы обнял ее и они долго сидели бы вместе, держась за руки, наблюдая, как молнии разрезают небосклон…
 Куда же делась эта девушка, которую он боготворил, когда успела на ее месте возникнуть эта пародия – лживая, жестокая, развратная….
 Но какой бы она теперь ни стала, ее больше нет, и он никогда уже не коснется ее пальцев, не ощутить жара ее тела, не соберет горьковатый полынный вкус абсента с ее губ…
 « Я убил ее. Я убил ее и себя»,- в ужасе закричал он и бросился прочь, стараясь обогнать время, дождь и эту осень, сделавшую его таким несчастным.
 Он вошел в город не победителем в ожидании награды, как думал, но жалким осунувшимся стариком с редкой бородкой и побелевшей головой.
 « Вот и все!»- тихо сказал он. С этими словами он зажег факел и бросил на соломенную крышу бара. Огонь весело затрещал по балкам, затем перекинулся на соседние дома, и уже через несколько минут весь город был поглощен огнем. Он стоял и с ужасом смотрел, как огненная стихия пожирает его иллюзии, и никто не в силах это остановить.
 Затем он вернулся к себе в комнату, бережно поднял с пола обрывки фотографии и положил их рядом с собой на кровати. Он долго смотрел на снимок, потом встал, выключил свет, снова лег и закрыл глаза, чтобы уже навсегда забыть этот объятый огнем город несбывшихся надежд и эти зеленоватые « оливки», вечно смеющиеся над ним.