Город на ладони

Я - ребёнок. Ладони мои пластилином подлаживаются под очертания города.
Деревья, подъёмные краны, бело-розовые башни новостроек и сталинские тяжеловесы, три одиноких таджика в солнечных спецовках, автомобильчики, снующие взад-вперёд, даже ресторан с непонятным названием и грузинским выговором "Пэщера" - всё это прилепляется к моим податливым ладоням и гудит, и звенит, и клаксонит...

У меня разболелось горло. Ангина, что ли?
- Красиво! - хриплю я.
- Что? - переспрашивает город или кто-то ещё.
И облака, словно дым из огромной трубки.
Ну да! Это же великан на окраине города прилёг в лесочке и раскурил свою великанскую трубочку: пых-пых, пых-пых...

Сколько зла на свете. И зачем?
Сколько обиженных. Почему?
Сколько ранимых. Не надо!

Я - ребёнок.
Стою у окна и представляю: вот я барабаню мячом по стене, по такой невысокой кирпичной стене, за которой мои пластилиновые ладони обнимают город.
Мяч перелетает через ограду, я стою в раздумье, лезть за ним, не лезть?..
Я дёргаю плечом:
- Да ладно! Потом...
Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и бегу к великану.
С ним, наверное, веселей.

Великан рад. Мы любуемся городом.

А ТЫ ВИДЕЛ ПАМЯТНИК ОКУДАЖЕВЕ?

Мы столкнулись в подземном переходе.
Даже не так.
Не понимая, чем заняться в жизни, я приткнулся к газетному киоску.
В общем-то, газеты, журналы и прочая макулатура были мне безразличны.
Я водил по ним взглядом, по этим бумажным холодным сплетникам, и чего-то ждал.
Чего, Господи?..
Тут она и обрушилась на меня:
- Каренчик, ты?!!
"Ну - я", - подумал я, а сам фальшиво завопил:
- Викуля! Мать-перемать! Сколько лет?!
Она раскраснелась.
Женщина в кепке хмуро оттеснила меня от прилавка:
- Вы покупаете, нет?..

Мы вышли из перехода прямо на Арбат, так - болтая о всякой ерунде: "Как Мариночка?" - "Как Стас?" - "Как Нарешка?" - "Как ребята?" - "А я в университет поступила!" - "Да ты что?!" - "А мы купили новую квартиру!" - "Иди ты!" - "Триста квадратных метров!" - "Да ладно!" - "У Стаса своё рекламное агентство!" - "Ну вы даёте!" - "А ты видел памятник Окуджаве?"

После этого вопроса мне почему-то захотелось совершить два поступка; первый заключался бы в том, что я со всего маха шлёпаю её по узкой заднице с воплем, к примеру, следующим:
- Вика! Ёпрст! Ты чего, забурела?!!
А второй поступок - я закрываю глаза, открываю - и этой дуры нет и в помине, как, впрочем, и всего остального - Арбата, запруженного бездельниками и циничными продавцами размалёванных матрёшек, серого бензинового неба, глупых витрин, гама и небесного безмолвия.

Господи, она тащит меня к Окуджаве...
- Каренчик, ну что ты такой грустный?
Я возвращаюсь в тартарары.
- Правда, мило? - она кривится в улыбке.
- Правда, - киваю я, рассматривая Памятник.
Окуджава виновато улыбается.

Через десять минут мы уже едем в метро.
Ещё через двадцать - она вталкивает меня в свой шикарный вертеп, обклеенный золотистыми обоями и умопомрачительными рекламными щитами.
Господи, прости мне мою податливость. Что же ты так? Я просто разглядывал прессу...

Никто не знает? Есть там у Булата Шалвовича какая-нибудь бардовская отповедь таким, как я - потерянным и раздосадованным вшивым интеллигентам?

ВЕЧЕР ЖЕЛАНИЙ, ВЕЧЕР ТРЕВОГ

Вечер желаний, вечер тревог,
в окно поглядим и в потолок,
песню прохнычем, жалость споём,
может быть, с сыном, или вдвоём.

Пёс наш, быть может, мяч принесёт,
тот, что с пищалкой, к полу прижмёт,
вечер задумок ночь усмирит,
странник небесный страхи простит.

ЛЕЖИШЬ УТРОМ...

Лежишь утром и думаешь:
- Вот это вот новый день.
Перед носом стенка.
Хлоп глазами - стенки нет. Хлоп - стенка есть. А лет сколько и не помнишь. Как в детстве. Хлоп - нет стенки. Хлоп - есть стенка.

Подруга наша из Литвы, учительница. Возвращается вечером от психов, ложится на диван и смотрит в потолок. Час, полтора. Хлоп - потолок в трещинках, хлоп - нет потолка, хлоп - трещинки, хлоп - без трещинок...

Сейчас встану - выпью чая с молоком. Кофе не пойдёт - ангина затравила. Кофе я Маринке поставлю...
Да... Вот встану, ополоснусь, зубы избавлю от ночной гадости, пса накормлю курицей-гречкой...

- Нет, - сказал ветеринар, - нельзя яблоки, только гречку и курицу. И сыр нельзя. Ничего нельзя. Я же говорю.
- До конца жизни?! - я грустно хмыкнул.
- А это обязательно, что-то ещё?
- Да нет, как скажете...
У пса нашего какая-то там почечная недостаточность. Рвало его безбожно, три месяца назад помирал. А сейчас ничего, даже на девочек заглядывается, старикашка...

Да... вот встану сейчас, может, манку сварю. Сыну. Он любит кашу. Ему шестнадцать уже. Высокий. Жизнерадостный. Песни пишет. Чудесные, приглядишься - наивные, корявые ещё, но талантливые. Можно сказать, одухотворённые желанием дать миру по шее...

Вот, в общем-то, и встал. Голуби с карниза срываются, воробьи орут, синички. Жучки ползают по окну, отбойный молоток долбит древний асфальт, солнце мир озаряет надеждой.
Пошёл я жить себе дальше.
Вроде и горлу получше.

СЕРЁГА

Сидел я на лавочке, пригорюнившись. Жизнь казалась не милой. Пьян я был и молод.
- Ты чего, парень? Перестань! - сказал мне хороший такой чувак, невесть откуда подваливший. - Ты - что, братишка? В соплях ты?
Я отвернулся. Мне стало стыдно.
- Пей! - он сунул мне под нос бутылку с портвейном.
Я отпил и захлебнулся дешёвым вином.
- До дна пей!
Я опорожнил бутылку.
- Вот так-то! - обрадовался он. - И не кисни, понял? Меня Серёгой звать. Запомнил, нет?
- Да, - ответил я, сдерживая рыдания.
- Легче стало?
- Да...
- А ты знаешь, братишка! Я ведь с Володей пил! С самим Вовой... - сказал он и улыбнулся, мудро так.
- С каким Вовой? - спросил я.
- С Володей... - повторил он. - И не кисни, понял, нет?!
Он отобрал у меня пустую бутылку и ушёл, куда-то в кусты.
Я посмотрел на небо.
Звёзды откуда-то появились.
Впереди меня ждала жизнь, странная, долгая, порой сентиментальная.
Я вздохнул поглубже и побежал. К моей Маринке, которая маячила в конце аллеи.

МОЖЕ, ЕЩЁ И ВСТРЕТИМСЯ

Притормозил задрипанный такой синий "Жигулёнок", и пожилой дядька за рулём хмуро бросил:
- Куда?
Я торопливо принялся объяснять:
- Мне сначала в типографию, это здесь, в Потаповском, в переулке за углом...
- Ну.
- Тираж забрать, это быстро, минут пять, а потом на склад на Рябиновую. Это...
- Знаю. Сколько?
- Триста. Больше не могу.
- Садись.

Во дворе типографии, пока я суетился, скакал от эстакады к автомобилю и забрасывал в кузов газетные пачки, дядька равнодушно разглядывал воробья, клевавшего спичечный коробок.
"Странный воробей, - подумал я. - Да и мужик этот странный... Да ладно, через час я его больше никогда и не увижу... Наверное... не увижу... хотя всякое бывает... Может, и встретимся, чёрт его знает..."
Взопревший я втиснулся на сиденье рядом с водителем, и мы поехали, как Юрий Гагарин. Сколько раз я занимался в своей жизни этой ерундой - экспедированием собственной газеты - столько раз в голове моей садовой и звучала эта фраза: "Поехали! Как Юрий Гагарин!.." Дурдом.

Хмурый дядька молчал практически полдороги, а на пересечении Ленинского и Ломоносовского произнёс следующее:
- У меня, между прочим, два инфаркта было. На пенсии я.
"Так, - подумал я. - И что?"
Угадав мою мысль, пенсионер добавил:
- А ничего! Не бойтесь, довезу.
"Ну да, - подумал я. - А если стукнет тебя, болван, третий инфаркт, куда жать?"
Я ведь с машинами на Вы. Езжу в общественном транспорте или просто передвигаюсь пешком.
- Не стукнет, - заверил меня дядька-телепат. - Не должно.

Больше он не проронил ни слова.
У склада я разгрузил свои пачки, отдал дядьке три сторублёвки, он их сунул в нагрудный карман своей вьетнамской сорочки и на прощание сказал:
- Я от рака помру. У нас все в роду от рака помирали. Ну, бывай!..

Я шёл по Рябиновой улице и бормотал:
- Вот дед, а... Может ещё и встретимся... встретимся...

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, А ТЫ МЕНЯ ЛЮБИШЬ?

Жанка была длинная и лопоухая, а Славик - так, ничего себе, только в родинках каких-то и с худыми ляжками.
По вечерам, чаще всего в субботу, Жанка и Славик занимались любовью. Ровно два часа - с семи до девяти. Подушки сползали на пол, простыни сбивались к стене, Жанка и Славик, можно сказать, неистовствовали. Будильник тикал в книжном шкафу. Чтобы не мешать.
В одну минуту десятого Славик с наслаждением затягивался неизменной мальбориной и, пустив дым колечками - второе сквозь первое, сакраментально произносил:
- Я тебя люблю, а ты меня любишь?
Томно хрустнув лодыжками Жанка отвечала:
- Люблю, люблю, а ты?!
- Я? - удивлялся Славик. - Люблю, конечно.
- И я тебя люблю, я тебя просто обожаю, - вздыхала Жанка, поворачивалась на бок и просила, - почеши мне спинку.

В офисе по четвергам Славик останавливался у Светкиного стола, где-то в районе полдвенадцатого, и привычно бросал:
- Светлана, если Вы в архив, то Вам пора!
- Да-да! - возбуждённо дёргалась Светка, поправляя на длинном носу очки в золотой оправе.
Она хватала сумочку и исчезала. Через минуту испарялся и Славик.

Любовью Светка и Славик занимались ровно час. Подушки сбивались к стене, простыни сползали на пол, Светка и Славик, можно сказать, буйствовали.
В одну минуту второго Славик пускал второе колечко сквозь первое, но Светка опережала его:
- Я тебя люблю, а ты? - ворковала она.
Затянувшись, и проделав трюк с колечками повторно, Славик спрашивал:
- Я-то тебя люблю, а ты меня любишь?
- Я тебя люблю, люблю, я тебя очень люблю! - щебетала Светка, жалобно всхлипывая, - а ты? Ты меня любишь?
- Люблю, конечно, - говорил Славик, после чего они возвращались в офис.

Вечером Жанка интересовалась:
- Как ты, лапуля?
- Да нормально я, - отвечал Славик, - всё чики-пуки!
- Я тебя люблю, - обнимала его Жанка.
Славик недовольно отстранялся, до субботы ещё два дня.

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, А ТЫ МЕНЯ ЛЮБИШЬ?-2

Они отдыхали, укрывшись простынкой, всё-таки в комнате было прохладно.
За окном бушевала гроза и молнии отражались в зрачках.
- Ты любишь Бетховена? - неожиданно спросил Славик.
- Кого? - удивилась Верунчик.
- Людвига вана... - повторил Славик, поморщившись, дым от мальборины попал в глаза. - Бетховена!
- Это... которого? "Трам-та-та-та," что ли? - Верунчик заёрзала под простынкой.
- Ну, ну... - отозвался Славик, и Верунчик так и не поняла, к чему относится это самое "ну, ну" - к "трам-та-та-та" или к её поёрзыванию под простынкой.
- По-нят-но, - по слогам произнёс Славик такое страшно-непривычное слово, а потом сел в кровати и сказал:
- Дура ты.
- Ой, Славик, прости, да люблю я его, люблю! - всполошилась Верунчик.
- Кого?! - рассердился Славик.
- Бетховена!
- А меня ты не любишь, - печально произнёс Славик. - И поговорить не о чем...
- Да как же не люблю?! Я люблю тебя, милый... - ответила Верунчик.
Очень искренне прозвучала эта фраза, убедительно.
Славик одевался.
- Люблю... - Верунчик натянула на подбородок простынку.
"Трам-та-та-та! Что на ней свет клином сошёлся, ёлки-палки?! Мало, что ли других? Ну её!" - решил для себя Славик, застёгивая последнюю пуговицу на сорочке.
Да и домой надо было идти, к дочери и Жанке.

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, А ТЫ МЕНЯ ЛЮБИШЬ?-3

- Я тебя люблю! А ты меня?
- Да.
- А как ты меня любишь?
- Сильно.
- Очень?
- Да.
- Ну скажи, как ты меня любишь!
- ...
- Ну что ты молчишь?
- Я подбираю слова.
- А я никаких слов не подбираю. Я говорю, как есть!
- ...
- Я тебя люблю!
- Это и есть твои слова?
- Да! Конечно! Разве ты не понимаешь? Я люблю тебя! Тебя!
- Понимаю.
- Тогда скажи мне что-нибудь!
- Что?
- Как ты любишь меня!
- Я?
- Ну а кто же?
- Я люблю тебя...
- И всё?
- Я люблю тебя, как волна, ласкающая прибрежный песок...
- А ещё?
- Как ракушка, поднесённая к уху...
- Ну ещё!
- Как ветер, треплющий косы, как ресницы у губ, как...
- Ещё!..
- Разве этого мало?
- Мало!
- Тогда я люблю тебя, как я.
- А долго ты будешь любить меня?
- Конечно, старушка ты моя...
- Не говори так.
- Старушка... Кстати, Павлику почему-то понадобилось наше свидетельство о браке... Он в ящике рылся... Не знаешь, почему?
- Да к золотой свадьбе хочет в рамочку вставить...
- Понятно...

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, А ТЫ МЕНЯ ЛЮБИШЬ?-4

Я люблю тебя, скажи, а ты меня любишь,
ты прожить со мной сможешь всю свою жизнь,
стариком на старуху ругаться не будешь,
если синюю птицу упустишь в синь?

Я люблю тебя, поверь, и любовью этой
не смогу я тебя заключить в тюрьму,
где не понято сердце страстью не светлой,
где не греет огонь душевную мглу.

Я люблю тебя, пусть не поверишь ты слову,
пусть немеет язык, зачем он в любви?
Я над нашим порогом повешу подкову,
эта глупость поможет... лишь позови...

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, А ТЫ МЕНЯ ЛЮБИШЬ?-ГОНКА

Я написал обыкновенный текст.
Самый что ни на есть обычный.
Я назвал его не меннее банальным образом. В спешке слово "меня" я повторил два раза. Пришлось его удалить.
Я вступил на путь Лукавого - азарт и амбиции, тщеславие и жажда быть замеченным - сделали меня участником виртуального состязания.
Кого и с кем? Имён и прозвищ с именами и прозвищами.

Что это?
Кто я?
Зачем?

Обычные вопросы, обычные ответы.

Вот, собственно говоря, и всё. Слова эти можно считать словами. Можно считать признанием или проповедью. Кому - как.

Убивая себя, мы убиваем других.
Восхваляя себя, мы восхваляем себе подобных.
Рождая, мы продолжаем жить. Жизнь.
Она такая, какая есть.

Я тебя люблю, а ты меня любишь?

Рейтинг в нас самих.

ВСЁ

Всё - я, ты, вы, оно, ложь, добро, звёзды, пряди, мрак, слово, безмолвие, связь, стыд.

Всё.
Но сказанное и не услышанное. Непринятое своей целостностью. Желать лишь улыбок, без оскомины? Зачем?

Печаль и смех - всё. Смех и горе - всё.
Всё.
Смех без печали - разве такое бывает?

Спасибо за внимание.