Смертник

Эпиграф:
Почему мне нравиться писать о смерти? Потому, что на ее грани
люди способны не думать обудущем. А, значит, и не бояться последствий
своих поступков, ведь они уже, о них не узнают...

Меня зовут Денис. Я ученик одниннадцатого класса
средней школы, в небольшом городке.
Сегодня мне пришлось сбежать с уроков пораньше (чему, не скрою, я
был чрезвычайно рад), чтобы успеть на последний, заключительный
осмотр к врачу.
У меня больное сердце. Бывают такие приступы, что сдохнуть хочется, но последний
был в десять лет. Никто не знает, сколько я еще проживу. Вроде бы недолго.
Раньше эта мысль не выходила из головы, но, со временем, я привык.
Недавно, меня снова обследовали, чтобы точно установить, болен я еще или нет.
Врачи сказали что организм сам в состоянии себя вылечить, а они сделать ничего не могут,
только наблюдать. Пришел Веньямин Афанастьевич.
- Садись Дениска, садись, - вздыхая произнес он.
- Ну что? Меня сердце уже давно не беспокоило.
- Эх, Дениска. Сколько я тебя знаю?
- Ну, вы меня с детства наблюдаете, наверное, с рождения.
- Нет, твоя мать первый раз принесла тебя с приступом удушья в два с
 половиной года. Как же тебе сказать...
- Говорите уж, Веньямин Афанисичь.
- Вобщем, мы закончили исследования и, ошибки быть не может, понимаешь?
 Мы дважды все проверили.
- Я вам верю. Так что вы узнали?
- Денис, Который час?
- Без, пятнадцати полдень.
- Значит, два пятнадцать.
- Что, два пятнадцать?
- Ты... почему я должен тебе это говорить. Ты... Денис...
- Ладно, я умру, это я понял. Так?
- Да, - он опустил глаза
- Хорошо. Когда? Год?
- Нет.
- Месяц? Неделя? Сколько?! - я закричал.
- Два пятнадцать.
- Два часа? Пятнадцать минут? - я думал - Скажи! Скажи, что это не так,
 скажи два года и пятнадцать недель! Я пойму! Пожалуйста!
- На самом деле, Денис уже меньше. Если, если ты хочешь что-нибудь сделать,
 то поспеши.
- Как такое может быть? Как?! - я вскочил и пробил кулаком стеклянный сервант,
 и от туда посыпались чайные сервизы.
- Замотай руку! - Веньями Афанасьевичь бросил мне бинт и продолжил, -
 Вобщем, не может, обычно. Но твое сердце, ты знаешь, оно отличаеться от других.
- Как я умру?
- Точно сказать нельзя, но, думаю, такого короткого приступа у тебя еще не было.
 Секунды четыре максимум.
- И меня нельзя спасти?
- Денис, если бы можно было, разве я бы тебе, такое сказал? - он доброжелательно
улыбнулся. Наверное, так улыбаються человеку, умирающему у тебя на руках.
- И что мне делать?
- Не знаю. Проживи, эти два часа так, как хотел бы прожить всю жизнь...
- Уже два?! - я бросил взгляд на часы, - Прощайте, Веньясмин Афанасевичь!
- Удачи!
Я вылетел из кабинета, побежал к лестнице, спотыкаясь добрался до выхода
и врезался в двери больницы. Отряхнувшись, я встал с тротуара.
Итак, у меня было два часа. Солнце стояло в зените.
Со странной ненавистью я смотрел на свои часы, понимая, что когда
короткая стрелка укажет на цифру два, а длинная на двенадцать
мое сердце перестанет биться, никогда раньше я так не ненавидел собственные часы.
Я шел по улице, вглядываясь в лица людей. Что я хотел в них увидеть?
Наверное, любовь к жизни, но ее не было. Они были озабочены
бытовыми, столь ничтножными проблемами, мне даже стало смешно.
Что я успею сделать?
Первое что приходит на ум, потрахаться. Последний раз в жизни,
потрахаться. Почему первая мысль всегда о сексе?
Второе напиться. Пиво я никогда не любил, а водка могла отнять у
меня последние минуты сознания.
Третье, попрощаться. Девушки не было с девятого класса,
мать давно умерла, а отца я вообще не знал. Вот так умрешь, а
о тебе даже никто не вспомнит.
Четвертое, потратить все деньги. Деньги у меня были.
Не знаю, что бы я хотел купить, но в любом случае сейчас мне
это было уже не нужно.
Прошло всего две минуты, а мир изменился для меня сильнее,
чем за последние пять лет. Я вдруг вспомнил все свои проблемы
связанные с учебой, с людьми. И забыл, забыл как будто их и
не было. Мне казалось я становлюсь чистым листом, может
быть именно это и называют реинкорнацией?
Пятое. Сделать что-нибудь хорошее. А что я могу?
По крайней мере, самое простое, я выскреб из карманов
все что там было и отдал первому просившему милостыню.
Это была пара крупных банкнот, которые предназначались для
вечера. Нищий так удивился моей щедрости, что даже не
нашел что сказать. Я понимал, что прожил жизнь впустую,
наверное, так думает каждый перед смерью. И сколько бы
человек не сделал хороших поступков, и сколько бы он не грешил,
все равно ему будет казаться, что первого недостаточно, а второго с избытком.
Я сел на скамейку, достал пачку сигарет и рассмеялся!
Я тут подыхаю, а мне даже нечего закурить!
Мимо проходила симпатичная девушка в розовом спортивном
костюме и я окликнул ее. У нее были женские сигареты,
но какая уже разница. Она присела и тоже закурила.
- Как тебя зовут, - спросли я одновременно пытаясь высечь
 огонь из ее розовой зажиглки.
- Дина.
- А что ты делашь сегодня вечером, Дина? - спросил я и рассмеялся.
- Почему тебя это интересует?
- Меня это абсолюто не итересует, - выпалил я сквозь смех.
Моя бедная собеседница никак не могла понять, что происходит, и
я решил перейти к сути.
- Возможно это тема для разговора под луной, а не для парка
кишащего беззаботными людьми, в середине дня, но, боюсь, луны
я уже не увижу. Так вот, Дина. Что ты думаешь о загробной жизни?
Она поперхнулась.
- Ничего не думаю.
Я удивился, ведь раньше, я хоть редко, но все-таки задумывался о смерти.
Тем не менее продолжил.
- И все-таки, подумай. Вот ты умрешь.
- Да, не дай бог.
- Все умрут, когда-нибудь. Ты в реинкорнацию веришь, или в загробную
жизнь?
- У тебя что крыша едет, парень? Или думаешь, ты, типа, умник?
Она затушила сигарету и ушла.
Меня конечно и раньше девушки своим вниманием не
баловали, но тогда я по крайней мере имел время на вторую попытку.
Солнце зашло за тучи и стало грусно. Оставалось жить час сорок пять.
Шестое. Сделать что-нибудь плохое. Убить врагов? Да не было
у меня никаких врагов. На самом деле я был весьма заурядной
личностью, как муравей в муравейнике. И если директор собрал бы
всех учащихся у школы, как это бывает на девятое мая;
и объявил бы о моей смерти, назвав имя и фамилию, то собравшиеся
спросили бы: "А кто это?" У меня даже не было клички! Их дают
людям, которых надо как-то звать. А кому? зачем? И куда меня звать?
За моей спиной находилась старая детская площадка, там были грибки, качели
и много других строений, назначение которых мне было неизвестно.
Я перемахнул забор и оказался в песочнице. Здесь сидел маленький мальчик,
с усердием египтян, строивший песочный домик.
- Привет! - улыбнулся я.
- Здравствуйте, Дядя, - он поднял глаза.
- Зачем ты это строишь?
- Мама сказала, не разговаривать с незнакомыми.
- Завтра твои труды рассыпятся.
- Завтра я построю новый.
- Откуда ты знаешь что завтра наступит?
Ребенок был ошеломлен такими вопросами, он таращился на меня как на сумашедшего,
наверное, с ним еще никто так серъезно не разговаривал.
Прогремел гром, и люди начали собраться под грибками. Какая-то тетенька,
по всей вероятности, мать, схватила моего собеседника и уволокла туда же.
Площадка опустела. Все жались друг к другу пытаясь не промокнуть,
а ливень становился все сильнее. Я стоял мокрый и понимал, что только я,
я один в радиусе пятидесяти метров свободен. Свободен от страхов и предрассудков.
И мне стало хорошо...
Хотелось петь! Но запел мой сотовый. Я охренел. Простите, но другое слово
здесь не подойдет.
Мне пришлось укрыться под ближайшем деревом, что бы не промочить
телефон. Я вынул трубку и посмотрел на экран, номер не определился.
Кто это может быть? Зачем я кому то понадобился?
- Алло, - я зажмурился.
тишина.
- Здравствуйте, - наконец отозвался приятный женский голос, она продолжала
- У нас появился новый такрифный план, чтобы узнать о нем подробнее
нажмите звездочку.
Я разбил телефон о землю так, что кнопки полетели в перепуганых детей.
Автомат! Единственный кому я сейчас был нужен - это автомат, информирующий
о новых сервисах сети. Я смеялся, нет я ржал как сумашедший, пока мой
взгляд не встретился с часми. Прошла четверть моей оставшейся жизни.
Смех мгновенно сменился железным спокойствем.
Дождь уже не лил, а слегка накрапывал. Те, у кого были зонты, потихоньку
начали их закрывать.
Рядом с парком была церковь, и я двинулся к ней. Деревья сейчас
были уже не такими живыми, и добродушными как утром. После дождя
листья поникли, а темные, тяжелые тени, образоваванные солнцем,
изчезли вовсе.
У входа не было нищих как это обычно бывает по субботам, наверное,
их распугал дождь. Я перекрестился и вошел.
- Господи, что мне делать? Вряд ли я ждал конкретного ответа, но думаю
обязан был спросить.
Тишина, и только шарканье старушек доносилось из другого зала.
Поставив свечку за упокой, себе, я вышел. Дождя уже не было совсем,
а из-за туч виднелась радуга. Если бы я мог, то, наверное, заплакал бы.
Моя мокрая одежда коробилась, сильно мешая двигаться и, хотя по
большому счету мне было все равно, я решил зайти домой, чтобы переодеться.
К тому же дом был совсем близко. Я подошел к дороге.
Четыре полосы разделенные двойной сплошной - ни зебры, не светофора.
Движение было столь плотынм, что брось я камень, за секунду полета
он был бы сбит, по меньшей мере, парой машин.
Я улыбнулся, выставил левую руку открытой ладонью вперед и пошел.
Машины начали останавливаться. Тормозной путь у многих был настолько длинным,
что они не останавливались совсем, а проносились мимо меня с визгом,
в то время как водители вдавливали педаль тормоза, в пол.
На средине дороги я поменял руки. Какой-то мотоциклист, не успев затормозить,
выехал на встречную полосу и врезался в одну из остановившихся машин.
Больше я не смотрел. От гнева водителей, меня скрыли заросли кустарника,
котрыми наш двор, славился всегда. Я жил в десятиэтажке.
В доме два лифта. Это по документам два. На самом же деле, когда наша
семья переехала в только что построенную коробку, здесь уже не было
грузового подъемника; ни тросов, ни моторов, ничего. Просто пустота в стене,
тянущаяся от фундамента до крыши. Зато работал второй. Он работал обычно
всю неделю, а по выходным ломался, наверное, чтобы отдохнуть. Как ни странно,
его всегда успевали починить к понедельнику.
Палец прикоснулся к холодному металу кнопки вызова. Двери распахнулись.
Я вошел, но они уже не сошлись. Им помешал портфель, который со словами,
- Слава богу успел! -вставил между ними рослый мужчина лет тридцати пяти.
Теперь двери закрылись, он нажал кнопку девять, и мы медленно поползли вверх.
Миновало этажа три, прежде чем случилось то, чего я боялся больше всего.
Лифт дрогнул и встал. Свет, тем не менее, еще горел.
Надо было идти по леснице! Надо было идти по леснице! - вертелось в моей голове.
Время. Остался час. Я закричал;
- Твою мать! Последний час провести, в лифте с каким-то ублюдком! -
и двинул ногой по кнопкам. Кнопки выпали вместе с панелью, и упали в шахту.
Но мужчина отскочил от меня куда дальше, он вжался в стену и закрылся порфелем.
А лифт тронулся! Вскоре я был уже дома. Мне пришлось поискать вторые джинсы,
но, вообщем, это не было, большой проблемой.
В голову пришла мысль что было бы нелохо захватить фотографию
матери с собой, на счастье. Я поступил так, как уже привык за последний час.
Разбил рамку вместе со стеклом об стол и вытащил из-под обломков фото.
Когда я закрывал дверь, оставалось уже сорок пять минут. Поэтому дверь я не закрыл.
На улице опять сияло солнце, и асфальт был уже почти сухой.
Я побежал обратно в парк, понимая что жизнь моя ничтожна и не представляет ценности ни
для кого кроме меня, и как бы я не хватался за нее, все равно не смогу удержать.
Седьмое. Сделать что-нибудь, что запомнят. Написать книгу я уже не успею.
Да и будь время не смог бы.
Листья на деревьях расправились, а сквозь их кроны пробивались лучи солнца.
Я сел на скамью, стоящую напротив чертова колеса. Так назывался
атракцион, который, вращаясь, поднимл людей, сидящих в корзинах, на высоту четырех,
пяти метров. Это было небольшое колесо. В детстве я, наверное, на нем тоже катался,
но ничего об этом не помню. Наверное, потому что оно крутилось медленно и даже с
верхней точки открывало обзор, лишь на макушки стоящих вблизи деревьев.
В парке всегда было немного людей и сейчас на колесе были заняты всего две
корзины. В одной сидели два мужика лет по тридцать пять, по всей видимости
сожалевших о внезапно закончившемя детстве, а во второй бабушка с внучкой лет шести, жадно
пожиравшей сладкую вату. Все что я помню о вате это то, что она отвратительно прилипала
к щекам. Почему - не знаю.
Внезапно послышался треск из электрощита подающего электричество во всю эту конструкцию
и моторы отсановились. Произошло это настолько резко, что корзины с людьми пошатнулись,
наверное, градусов на сорок, то есть, на секунду стали почти перпендикулярны земле,
это, наверное, единственное слово которое я помню из геометрии. Оба мужика схватились
за поручни и повисли, на старушку сила тяготения странным образом не подействовала,
а вот ребенок с визгом полител вниз.
Может быть, я шагнул ей на встречу лишь по тому что мог это сделать. Может что бы исполнить
пятую и седьмую прихоть одновременно. А может быть просто инстинктивно, но я это сделал
и пути назад уже не было.
Я тоже раньше думал, что дети легкие, наверное, такие ассоциации рождаются когда мы
видем здоровенного счастливого отца, заботливо несущего на руках дочьку.
Но мои стереотипы рухнули, вместе с ней. Как огромный кусок металла девочка обрушилась
мне на руки, и мы мгновенно свалились на землю.
Но все обошлось. Когда я пришел в себя, они вместе с бабушкой уже стояли надо мной и
наперебой благодарили. Разве что матерные восхищения двух мужыков слегка нарушали
торжественность момента.
Я встал и мгновенно абстрагировался от всех окружающих звуков. Мне пришлось вернулся к
кошмарной реальности. Боже! Я был без сознания! Сколько? Сколько был и сколько у меня осталось?
Я взглянул на часы и быстрым шагом двинулся в глубь парка. Без четверти два. Это как большая
перемена в школе, между первым и вторым уроками, обычно, за это время мы успевали пообедать,
в лучшем случае списать домашнюю работу. Здесь деревья были совсем старые, и, наверное, по
этому на них селились певчие птицы, творчесто которых радовало всех окружающих и сегодня.
Так я скоро бы и вышел из парка но путь мне преградила кучка ребят разного пола, сидящих за
мольбертами, и копашащуюся среди них учительницу. Это были юные художники и художницы,
он писали картины. Я всегда раньше относился к таким вещам с презрением, мол, зачем это нужно,
вроде, никакой от них пользы, лучше бы чем-нибудь полезным занялись. Но сейчас, за
десять минут до смерти, любуясь их незаконченными произведениями искусства, да именно
его, я страстно хотел попробовать тоже, может, вот оно - седьмое. И я спросил учительницу,
- Извините, мне очень неудобно... (чего скрывать, вчера я ни за что бы на такое не решился)
вы не могли бы дать мне один мальберт, если он у вас есть, конечно, я тут тихонечко порисую.
- Да пожалуйста! (улыбнулась она) Рисуй сколько хочешь парень. Вон там стоят наборы.
Она повернулась в профиль и как будто их там не было, по мановению ее руки появились
краски, кисти, одиноко облокачивающийся на дерево последний мальберт.
Я неумело, но быстро расположился в лесу художников и художниц. Многие взгляды были
обращены на меня, а остальные, несмотревшие, наверняка с трудом преодолевали это желание.
Я поднял кисть, пытаясь подражать ближайшему из стоявших. Посмотрел на чистый лист
бумаги, но увидел часы. Без пяти. Я моргнул долгим смыканием век, как это наверное
бывает при поцелуе, резко выдохнул, сорвал часы и бросил их так далеко и сильно как мог.
Теперь уже никто не мог удержаться и все пронзали меня взглядами. Я бы не сказал, что это
мне нравилось. Подошла учительница.
- У тебя что то не получаеться? (Она спросила это совершенно спокойно, не пытаясь ни
прогнать меня, ни даже попросить вести себя тише. Наверное, она что-то понимала, но вряд ли
занала что.)
Я ничего не ответил, но мои первые неумелые мазки привели весь мир в его привычно, безмятежное
состояние. Художники вернулись к своим полотнам, а учительница пошла по рядам, что бы высказать
всем свои конструктивные замечания. Не зная никого из этих ребят, я почему-то впервые не
чувствовал себя лишним. Или, по крайней мере, мне казалось, что сейчас, я кому-то нужен, и что
я делаю что-то хорошее.
Закончил ли я свою картину? Хотели бы на нее взглянуть? А столь ли это важно, вы ведь знаете
что я не умею рисовать.