Про странство

¬Глава I.
Автобус медленно плыл в вечерней пробке. Стёкла запотели от дыхания многих людей. Булдосов невозмутимо переносил чужие тычки, – пробираясь к выходу, люди оживлённо бодались локтями, – и лишь изредка тихо шипел – когда соседка справа оступалась ему на ногу. Утешал он себя тем, что когда-то всё это закончится, он окажется дома, и вообще могло быть гораздо хуже – если бы девушка одела сегодня не кеды, а каблуки. Булдосов невольно ещё раз посмотрел на её ноги и отметил, что кеды переходят в полосатые гетры. «Милая девочка, – думал он, искоса разглядывая её забавные рыжие хвостики, – но знакомиться в транспорте – вульгарно». Булдосов прикрыл глаза и, думая ни о чём, постарался задремать.
С глубоким вздохом шагнул он в вечерние сумерки. Двери лязгнули и укатили. Булдосов остановился около закрытого ларька "Союзпечати" и закурил. Рядом неопрятная бабка торговала всякой дребеденью – как съедобной, так и несъедобной. Беглым взглядом Булдосов отметил бурые перчатки, пучок морковки, непонятного назначения провода, старые пыльные книжки, а в центре всего этого – арбуз. «Либо по свалкам собирает, либо ворованное» – подумал Булдосов.
При его появлении бабка заметно оживилась.
– Сынок, купи арбузик-то... Оно и на душе легче будет, купи-купи...
При этом "сынок" у неё, как в мультике, выходило "шынок".
– Купи-купи... За десятку отдам, сынок.
"О ужас, ещё и шепелявит!" – почему-то начиная паниковать, подумал Булдосов и представил, как эта старуха будет до бесконечности канючить ему своё "сынок", или (если он попытается уйти от неё) начнёт преследовать, пойдёт следом с этим ужасным арбузом в руках и, может быть, даже…
Подстёгнутый мерзким видением, Булдосов сунул ей деньги, забрал полосатый кочан и нырнул в ближайший двор. Есть арбуз, купленный таким сомнительным образом, Булдосов, конечно, не собирался – но и оставить его просто так где-нибудь, даже не разрезав, казалось обидным.
– Ладно, Трофимыча со второго этажа угощу, – утешил он себя и понёс добычу домой.
В квартире, как выяснилось по приходу, не было света. Между дверью и открытым на кухне окном мгновенно натянулся сквозняк и взметнул тюль. Булдосов поскорее закрыл дверь и хрумкнул замком. Перемещаться на кухню пришлось с помощью светящегося брелка. Откопав в коробке на подоконнике древнюю, ещё от прежних жильцов, свечу, Булдосов выудил из зажигалки язычок пламени, подпалил свечу – и окружающие предметы начали мало-помалу вырисовываться. Арбуз на полу в том числе. В нервном, вздрагивающем от ветра, свете он казался странным, угловато-квадратным. «Ну вот, очередное чудо генной инженерии – неукатывающийся арбуз, – вздохнул Булдосов, пытаясь сам себя развеселить.
В этот момент заурчал холодильник, мигнул зелёный глаз микроволновки и стало ясно, что вернулось электричество. Булдосов встал с пола и нащупал выключатель. Вместо трёх лампочек из плафона подала голос только одна, свет был тусклый и немощный. Тем не менее, его хватало, чтобы понять – арбуз обычной, самой что ни на есть заурядной арбузной формы. Булдосов собрался было дунуть на ненужную теперь свечу, но вдруг задумался, прикрыл окно и опять выключил свет. Свеча горела ровно, возможные оптические фокусы отменялись. Арбуз лежал посреди кухни – искренне квадратный. Хоть ставь в прихожую вместо пуфика. И вот тут Булдосов занервничал. Он снова включил свет, потом выключил, опять включил. «Интересно, а если я разрежу арбуз пополам – половинки в темноте тоже будут казаться квадратными?» – посетила Булдосова безумная мысль. Он вооружился огромным ножом для мяса и с бодрым хрустом начал кромсать арбуз. А затем ему стало действительно нехорошо. В левой половинке ровно по центру лежал мёртвый хомяк. Булдосов с трудом переборол отвращение, слегка тронул зверька остриём ножа – и облегчённо выдохнул. Хомяк оказался всего лишь игрушкой. На боку торчала этикетка Made in China, а вместо глаз блестели ярко-розовые сердечки. Булдосов набрался смелости и двумя пальцами осторожно вытащил лжетруп из мякоти. На спине у хомяка обнаружилось подобие кармана, и из него топорщилась скрученная записка. Булдосов развернул её и прочёл: «512-05-70. Позвони мне. Вероника». Он хмыкнул, ополоснул руки и пошёл звонить. Номер был занят. Булдосов мгновенно представил, как десятки обладателей подобных арбузов вновь и вновь набирают одни и те же цифры и слышат частые гудки. С другой стороны… расставаться с ощущением собственной уникальности было немного жалко. Он сварил крепкий кофе, пошёл в комнату и опустился в кресло у окна, прихлёбывая маленькими глотками и морщась. Окно было без занавеса и словно припорошено чёрной пыльцой. Мыть окна Булдосов не любил.
– Нет, ну ладно, хомяк. Допустим, разыграли. Допустим, от смеха сейчас давятся. Но бабка эта грязная? Подставная? Или – грим?
Он потёр лоб и поставил кружку на подоконник. Кофе начинал согревать. Булдосов стянул через голову свитер и остался в серой майке под цвет глаз. Русые волосы растрепались и упали на лоб, он сгрёб их назад пятернёй. Мелирование, которое в своё время упросила его сделать одна из подруг, сильно обросло и смотрелось теперь неряшливо; но стричься Булдосов упрямо не хотел.
Вообще, в свои двадцать три года он был, что называется, «трын-трава». И трава, как таковая, тоже имела место. Однажды его даже выгнали за это дело из университета, но Булдосов проявил тогда нехарактерную прыть и умудрился восстановиться обратно в лоно кафедры филологии.
Красноречивей всего говорили о Булдосове его кроссовки: изначально белые, в первый же день они начали маскироваться, подстраиваться под окружающий мир – и теперь имели цвет вечной пыли. Громоздкие, тупые, кроссовки неизменно вызывали раздражение у булдосовской мамы, – «Дурацкие кирпичи», – говорила она, спотыкаясь о них на пороге, – Данил, ты дома?»
Последствия таких визитов вгоняли Булдосова в тоску. Сколько он не упрашивал ничего не перекладывать, мама из приезда в приезд пыталась навести порядок, и он долго потом не мог найти нужные ему вещи. Ещё несколько лет назад Булдосов съехал от родителей в оставленную ему бабушкой в наследство квартиру. Немало этому способствовало его увлечение тяжёлой музыкой и непрекращающиеся набеги волосатых друзей в любое время дня и ночи.
– Алло? – набирая и каждый раз натыкаясь на занятую линию, Булдосов успел расслабиться, и теперь мужской бас на противоположном конце провода испугал его, как голос из шкафа.
– Я, э-э-э, то есть, мне… Простите, – растерянно выдавил Булдосов и швырнул трубку на рычаг.

Глава II.
Антон Дмитриевич Чумазый был высокий худой брюнет лет сорока двух, и питал страстную любовь к запонкам. Своей фамилии он никогда не стеснялся, поскольку считал её залихватской, бравой и вызывающей симпатию. Антону Дмитриевичу так и представлялось, как на построении в армии кричат: «Чумазый!», а он гордо шагает вперёд. Только в армии он никогда не служил – не приняли из-за слабого зрения – и всегда досадовал по этому поводу, впрочем, не очень сильно. Вот что действительно было поводом для расстройства – так это его имя. Он хотел, чтобы его звали Дмитрием, как отца. Ему вообще всегда хотелось быть похожим на отца – иметь такие же широкие плечи, такой же глубокий, властный голос и уверенный взгляд. По сравнению ним он чувствовал себя недомерком, и даже сейчас, будучи взрослым мужчиной, остро ощущал собственную худосочность. Поэтому музыка Дм.Дм.Шостаковича всегда переплеталась для него с чем-то утопическим, недостижимым. Вновь и вновь пускал он 1-ую часть Пятой симфонии и с замиранием сердца ждал, как на четвёртой или пятой минуте под мерное «пам. папа-пам. папа-пам. папа-пам» вступит хрустальная побочная партия, и каждый раз обмирал, и виделось ему – высоко-высоко, под самым куполом цирка кувыркается хрупкая девичья фигурка в серебристом трико, и так хочется защитить, так хочется спасти – но он может только смотреть и кусать губы.
В юности Антон Дмитриевич опрометчиво сочетался узами брака с обладательницей неприятной фамилии Липаева. Они недолго пробыли вместе, и всего-то у него осталось от этого союза, что головная боль и отвращение к бигудям. Каждый раз, натыкаясь на их цветные роллы в витринах, он кривился и думал: «Ну и мерзость. Как можно? Нет бы дома по утрам в ажурных чулках ходить …». Ажурные чулки нравились Чумазому почти так же, как запонки.
Основным его правилом было «Не нужно смешивать круги общения» и, верный этому кредо, он старался никогда не знакомить друзей между собой. Впрочем, их него было мало. Что касается женщин, то тут Чумазый словно застрял в своём двадцатилетии, и с недоумением говорил: «Раньше они мне за просто так на шею гирляндами вешались, а теперь ещё и хотят, чтобы я что-то делал». Антон Дмитриевич не понимал, что все его подруги ищут надёжности, семьи и центрального отопления, а не прогулок под зонтом. Женщины проходили через его жизнь безликой, суетливой очередью в автобус – а он играл им на флейте, глядя в окно.
Таким образом, единственным утешением Чумазого была работа в НИИ. Его собственным маленьким открытием был особый светоотражающий спрей, нашедший в пределах НИИ широкое применение; например, в отделе Антона Дмитриевича этим спреем помечали экспериментальные образцы арбузов.
Наверняка, хоть раз в вашем присутствии живот беременной дамы величали «арбузом». Примерно с такой же долей уверенности можно предположить, что в школе вы изучали английский, и вам встречалось слово «watermelon». А организм человека на 60% состоит из воды. Зная все эти вещи, вы вряд ли очень уж удивитесь той задаче, которую ставил перед собой отдел Антона Дмитриевича – вырастить в арбузе эмбрион.
Пока что шла долгая череда подготовительных опытов. Гигантские ягоды подвозились к служебному входу грузовыми машинами. Сотрудники отдела и их семьи давно успели объесться арбузами и теперь угощали друзей.
Арбузы, претерпевшие какое-либо вмешательство, опрыскивались чумазовским спреем и раскладывались на полочках – квадратные, блестящие. Внизу на полу катались первозданно-круглые обычные арбузы и ждали своей очереди.
Конечно, работники института очень любили пошутить. Последним писком считалось начинять арбузы фигурками из пористой пластмассы. Впитывая воду, она разбухала на манер жёлтого оконного клея-герметика. Первым эту идею принёс некий Коробейников, каждое утро добиравшийся в институт на пригородной электричке. Он увидел у бродячих торговцев крохотных зверьков, которые за пару недель в банке с водой разбухали до значительных размеров, – банки с водой и распухший зоопарк челночники демонстрировали каждому желающему – усмехнулся и купил динозаврика. Теперь, аккуратно подрезав плодоножку, подобных зверьков заталкивали в арбузную мякоть и выращивали десятками.
Тем памятным для Булдосова вечером А.Д.Чумазый по ошибке унёс с собой арбуз (предполагая его для более естественных, гастрономических целей), небрежно отмеченный после опытов. У Вероники Юрьевны, главной фифы отдела, на этом арбузе как раз закончился баллончик, но ради одного-единственного арбуза спускаться на лифте в кладовую показалось ей утомительным. Поэтому она просто оставила его у себя под столом и – рыжая, кудрявая, покачивая бёдрами – с чистой совестью отправилась домой. Маниакально одержимый стремлением к порядку Чумазый, заметив у сотрудницы под столом арбуз, нагнулся и выкатил его, собираясь переместить в общую кучу у противоположной стены. Но неожиданно арбуз показался ему столь аппетитным (быть может, из-за ассоциаций с цветущей Вероникой Юрьевной), что он решил унести его домой. Тут его глаз привлекла резная рамка с фотографией. Чумазый не удержался и взял её в руки.
– Смеётся, рыжая, – подумал Антон Дмитриевич. На фотографии Вероника Юрьевна была запечатлена в обнимку со статным красавцем-мужчиной на фоне озера или реки, – Муж, что ли? – Чумазый безуспешно пытался вспомнить, есть ли на руке у Вероники Юрьевны обручальное кольцо, – Гордый профиль, орлиный взгляд. То есть, наоборот. Тьфу, – прошептал он, поставил фотографию на место и, непонятно почему расстроившись, побрёл к своему столу. Кроме него в отделе уже никого не было. Антон Дмитриевич сегодня опять уходил домой последний. Садясь в трамвай, он даже не заметил, что пакет с арбузом остался лежать на скамье.


Глава III.
 Будильник словно резал по живому.
– Переведу ещё минуток на десять, нельзя же прям вот сразу… – Лиля зевнула, изловчилась и ухватила телефон, не вставая с кровати.
– Сколько? Хорошо же на дождик спится…
Она мигом вскочила и начала одеваться.
– Голову сегодня вымыть, похоже, не судьба. Вот и съездила к тёте Ане! Ну, раз всё отменяется, можно кеды и юбку вельветовую.
 Когда Лиля влетела на кухню, отец уже уехал на работу. Мама пила кофе, младшая сестра доедала свою манную кашу. Каша издавала мощный ванильный запах. Мама с неудовольствием посмотрела на Лилю и скептически изрекла:
– Доброе утро…
– Угу, – пробубнила Лиля, затолкнув в рот половину круассана и запивая его кофе, — и вам доброе.
– Да поешь ты нормально! Чего давишься? Сколько раз я тебе…
— Ну мааам!
Лиля быстро ополоснула руки и скрылась в прихожей.
– Нервная какая-то стала, про университет ничего не рассказываешь! — продолжала мама, настигая Лилю в прихожей, пока та завязывала шнурки. — Ходишь в чём попало! Это ещё что за носки разноцветные? Ты к тёте Ане в таком попугайском виде ехать собралась?
– Это гетры, – уточнила Лиля, – сгребая с полки связку ключей, – Пока!
– Вид у меня, значит, попугайский! – раздражённо повторила Лиля, скоро сбегая к машине по сырым от дождя ступенькам. – Лепят из меня какую-то куклу гламурную!
 Водитель дремал в машине под радио «Спокойствие». Лиля открыла заднюю дверь и, усаживаясь, громко сказала:
— Доброе утро.
— Здравствуйте, — вздрогнул мужчина, поднял сидение и пристегнулся.
Лиля поморщилась, услышав, как радио перекроило под себя песню известной рок-группы, и попросила:
— Поставьте что-нибудь другое.
— Понял, — откликнулся водитель, круто развернулся и включил диск «Горячих перцев».
— Вам сегодня к девяти?
— Да. Но, похоже, я опоздаю.
— Так давайте я сирену на крышу прилеплю! А то, как пить дать, сейчас в пробке завязнем. Мы с Владимир Михалычем часто…
— Н-нет, - с отвращением перебила его Лиля, - вот этого, пожалуйста, не надо.
— Ну, так может быть, я подвезу к университету?
— А что, — подумала Лиля, — если даже кто увидит, отмажусь, что на такси приехала… Ну, или ещё что-нибудь…
— Да, — сказала она, — да, остановите, знаете, около парка. Там недалеко, я пробегусь.
Родителям и в голову не могло прийти, что Лиля скрывала от своих однокурсников, кто её папа, где они живут и как она добирается на учёбу. Хотя были у них на курсе и такие, как она, и даже покруче, но Лилю ужас брал от одной мысли, что кто-нибудь толком всё разузнает о ней. Она и так регулярно попадала в дурацкие ситуации. Обсуждает, например, Лиля с однокурсницей Наташей маски для лица. Наташа говорит:
- Мне очень глина зелёная нравится. Иду в Машан, покупаю за 9 рублей пачку – очень хорошо.
— А-а, глина, да, это полезно. Я как-то обертывания с глиной… в салоне делала.
- В салоне? И сколько это стоило?
Радуясь, как она ловко заменила в последний момент «Сайон» на «салон», избежав этим разговора о недавней поездке на курорт, Лиля в уме переводит швейцарские франки в рубли и говорит, сколько. Наташа как-то странно делает подбородок вперёд, глядя при этом вниз, и говорит:
— Понятно.
Лиля мысленно ругает себя последними словами. Наташа ей очень нравится. Лиле хотелось бы дружить с ней ближе. И всё время вот так у них выходит – будто Лиля понтуется перед ней своим достатком.
Дома этого, конечно, не объяснишь. Отец Лили, Желтков Владимир Михайлович, был крупный чиновник, весьма интересующийся строительством и недвижимость. Прекрасный дом в элитном подмосковном посёлке он воспринимал как нечто полагающееся ему по законам природы. Сколько Лиля себя помнила, они всегда жили хорошо. А потом – бух! - страна попала в кораблекрушение, вода стала мутной, одних тащило на дно, другие успели занять шлюпки… Владимир Михайлович ловко упал на все четыре лапы. И зажили они лучше прежнего. Лиля одновременно гордилась отцом и не любила его. Гордилась за то, что он был сильный и хитрый. За это же она его не любила. Его циничность, обнажающая кости действительности, ужасала её. С мамой всё было наоборот. Мама другая - светлая, нежная, ничего для себя ей не нужно, все мысли – кому бы помочь. Вот только зря она так коротко стрижётся, ей совсем не идёт; больше всего с руками причёска не сочетается. Ручки у неё всегда тёплые, влажные и как будто припухшие. От этого, какое бы кольцо мама не надела, оно словно мало ей. В детстве Лиле казалось, что мамины руки созданы для того, чтобы лепить пельмени. Или раньше успели налепить их столько, что сами запельменились. Порывистая, впечатлительная, Дарья Петровна была Лиле ближе, чем отец. Лиля любила её до слёз – и бесконечно на неё раздражалась. Лиле не нравилось, что мама постоянно квохчет над ней, как наседка. Лиле не нравилось, что мама всё время говорит ей, что делать, куда идти, что одеть и как разговаривать. Лиле не нравилось, что всю вторую половину дня мама непрестанно звонит ей, спрашивает, когда Лиля вернётся домой и из всего делает себе повод поволноваться.
Но к тёте Ане в таком виде действительно не стоило ехать, в этом мама была права. Туда можно было заявляться только на шпильках и в одежде из лучших бутиков.
– Ах, Лили! – говорила она, – ну-у что это, что это? Где ты выкопала эту сумку? Посма-атри, как теперь… – тут её лекцию об изгибах моды текущего месяца обязательно прерывал телефон.
– Да-а? – с придыханием говорила тётя Аня, - привезли? Когда приедет курьер?
Мысли Анны Михайловны непрестанно роились вокруг следующих пунктов: мода, дизайн интерьера, комнатные растения, собачки. Но дизайн интерьера всё-таки преобладал. Это была её страсть. Как минимум хоть в одной из комнат её двухэтажного дома обязательно шёл ремонт. Лиле так и представлялась царившая у тёти в голове «шуба»: рулон обоев, пальмочка, рулон обоев, тумбочка, а в середине селёдка – «эксклюзивная люстра из Италии!»
Насчет ногтей тётя Аня тоже пыталась делать правильные вливания, но Лиля заверила её, что они мешают работать на компьютере. Конечно, это была неправда, но тётя Аня мало дружила с компьютером, в основном читала глянцевые журналы, так что легко проглотила эту наживку.
- Ну вот, оказалось даже не так долго, как я думал, — вернул Лилю к действительности голос водителя, — без трёх минут девять.
— Ой, я так задумалась, что и не заметила, как мы доехали. Спасибо, да, вот здесь.



 Глава IV.
Странной хандре и рассеянности Чумазова неожиданно нашлось естественное объяснение – он заболел. Всю ночь Антон Дмитриевич стучал зубами и натягивал, натягивал, натягивал на себя одеяло.
Проснулся он после полудня, с головной болью и температурой. «Готов, голубчик, – сказал он сам себе, а потом, – Повезло, что на субботу вышло. В институт не надо. Можно спокойно лежать в кровати, болеть и ни о чём не думать».
Чумазый вскипятил чай, доел вчерашние покупные блины с мясом, проглотил таблетку - и опять до самого вечера провалился в сон. Снилась ему дверь. Её болтало ветром, и это мучило Чумазого. Ему хотелось либо затворить её, либо выскочить вон. Но, как это бывает во сне, он только бежал на ровном месте, рвался из всех сил и не мог сделать ни шагу.
Точно. Виной всему была неплотно прикрытая форточка – точно позади его рабочего стола. Из-под неё целый день мерзко тянуло холодом, и хорошо было бы ещё утром подойти и захлопнуть покрепче – но в двух метрах от Чумазого сидели роскошная Вероника Юрьевна, и таким боязливым поступком он бы непременно уронил себя в её глазах.
«Грустно жить одному, и ещё грустнее, когда разболеешься», – размышлял Антон Дмитриевич, открыв глаза и глядя на пухлые розовые облака. Над ними громоздились сизые тени, солнце садилось, и длинные тени от ножек стула наводили на мысли о жирафах, антилопах и фламинго.
«Сидишь с утра до вечера в квартире, как законсервированный. Вокруг пусто, тихо, никто не пожалеет, вкусного не приготовит. О-хо-хо».
В детстве был совсем другой компот. Стоило ему чуть-чуть простудиться и слечь, как домашние добрели прямо на глазах. Мама торжественно одевалась и шла в магазин. Возвращалась оттуда с выпячивающимися пакетами – приносила ему подарки, сладости. «Чтоб не очень уж расстраивался», – говорила она. – Когда человек нездоров, ему нужно побольше положительных эмоций». Отец в такие дни допоздна сидел в его комнате с газетой. Антоша проваливался, засыпал, потом, вздрагивая, открывал глаза и первым дело косился в сторону кресла – не ушёл? Нет, сидит. Читает.
Теперь он уже никогда не придёт почитать. Не придёт и не приедет. Чумазый вздохнул, намотал на себя одеяло и кулем двинулся на кухню.
«Где-то арбуз мой здесь должен валяться. Хоть какое-то утешение Чумазику будет», – думал Антон Дмитриевич, обшаривая глазами кухню. Чумазик – так звала его бывшая жена в далёкие времена взаимной нежности. «Липа», – басил ей в ответ тогда счастливый муж, и всё бы, кажется, и ничего, но…
Арбуза нигде не было. «Что за…» – удивился Чумазый. Он сходил в комнату, посмотрел там везде и вернулся. Посмотрел как следует в прихожей. Опять пошёл в комнату. Квартира у Антона Дмитриевича была маленькая. И потому что планировка дома была аскетичной – символические ванные, крохотные кухни, и потому что однокомнатная. Следовательно, если арбуз до сих пор не нашёлся, это означало, что в квартире его нет.
«Может, он мне ночью в горячке привиделся? – проговорил Чумазый, – или я…» - Тут он осёкся. Последнее время Антон Дмитриевич стал часто ловить себя на том, что говорит вслух. Сейчас было уже не вспомнить, но разговоры вслух являлись тревожными синдромами чего-то там, и если не следить за собой, то это что-то может перейти в вон что, а от этого до сами понимаете чего уже рукой подать.
«Возьму больничный, поваляюсь недельку, – думал Чумазый. – А как же Веринька без меня? Моя Веринька Юрьевна? Ну уж нет. Ни за что!»
Этот порыв вызвал здоровое чувство голода. Дальше последовала досада, что надо одеваться и идти в магазин. Антон Дмитриевич сел на кровать и громко с надрывом сказал: «Какой же я одинокий, несчастный человек! Вот хоть помирай я тут, ни одна зараза не…» Он встал и шагнул к платяному шкафу. Впрочем, одновременно шкаф был и книжным. Вверху висели брюки, рубашки и пиджак, а под ними валялись книги. Переехав после развода в эту квартиру, Антон Дмитриевич решительно настроился купить книжные полки, но откладывал, откладывал – а потом пришёл к выводу, что и так неплохо.
Чумазый надел свитер с горлом, сунул в карман брюк кошелёк, переобулся и вышел. Уже за порогом Антон Дмитриевич понял, что забыл ключи. Он вернулся, взял их и автоматически заглянул в висевшее в прихожей зеркало. Сообразив, что он делает, Чумазый замер, помрачнел и пробормотал: «Дурацкая примета». Когда-то давно ему сказали, что, если возвращаешься, надо посмотреть в зеркало. Он поверил, запомнил и много лет исправно выполнял. Но последнее время подобные суеверия начали сильно раздражать его. Чумазый решил искоренить их из своей жизни. «Сколько можно выполнять бездумные действия, почти чужую волю? Сколько можно подобной чушью затруднять себе жизнь?» - негодовал Чумазый и …то и дело ловил себя на выполнении неписаных правил. Кроме того, хоть он и не верил в приметы, поступать поперёк ему было немного боязно. Расставаясь с ними, он словно терял неудобные, но внушающие уверенность латы и щит.
«Как же мне жить дальше? - думал Чумазый. - Что избавит меня от тревожности?»
Радостная догадка вдруг посетила его. Антон Дмитриевич встал, перекрестился и, повеселев, вышел из квартиры. «Решено - когда в следующий раз вернусь за чем-нибудь и опять потянет глянуть в зеркало, я буду креститься».
В лифте Чумазый с удовольствием отметил, что к «Таня, ты меня любишь? - Нет, не люблю» кто-то приписал «Я люблю», и даже надпись «Все уроды» не вызвала обычного прилива раздражения.
Проходя мимо почтовых ящиков, он дёрнулся было в их сторону, но потом решил, что проверит на обратном пути. Антон Дмитриевич был готов поспорить, что там нет ничего, разве что пёстрые листки рекламы - но зато ещё с полчаса можно тешить себя надеждой достать какое-нибудь письмо. «Так, а почту я когда последний раз...? - бормотал он, нажимая кнопку и толкая тяжёлую подъездную дверь.

Глава V.
Серое утро большого города смотрело в голые окна Булдосова. Было светло, но не солнечно. Громко и нервно сигналили под окном машины. Спать уже не хотелось, но вставать было лень. Вдруг одна машина буквально взвыла, тут же к ней нестройно присоединились остальные. Булдосов потянулся, встал и посмотрел в окно. Пробка перед светофором казалась роем гигантских пчёл - недовольных, гудящих.
Данил включил компьютер и ушёл в ванну. Сегодня ему предстояло, если повезёт, впарить довольно дорогой новодел. Но с виду это была настоящая серебряная тетрадрахма, с Артемидой на аверсе, красивая монета в прекрасном состоянии. Булдосов в телефонном разговоре на всякий случай заломил цену в два раза против той, которую он предлагал на аукционе в «Живом журнале», мол, покупатели и без вас нашлись хорошие, с руками готовы забрать - но, как ни странно, девушка сразу согласилась. Таким образом, если Лилия, - «Врёт, какая она Лилия. Наташа, Таня или Оля, как пить дать», - подумал тогда Булдосов, - так вот, если наша красотка Лилия Гераньевна Хризантемова не передумает, будет очень и очень неплохо. В этом случае ожидаются не только проценты с монетки, но и бонус за сообразительность.
Монеты подделывал брат школьного друга, известный как Саня Кесарь. С ним Данил почти никогда не пересекался. Виталька приносил ему Санины монетки, называл цену и очерчивал барьеры торга, если случится аукцион. И выходить за эти пределы Булдосову было категорически запрещено. То есть, он не только не мог продать монету дешевле крайней точки торга, но и не должен был продавать дороже определённого порога - чтобы возмутительная успешность афёр не привлекала к тандему братьев излишнего внимания. Но так вышло, что с этой девушкой Булдосов общался только по телефону, на аукционе засветились другие люди и другие цены, так что Данил почти не рисковал. А сразу после покупки он удалит комментарии, лот, аукцион, как сам и журнал пользователя, от имени которого он продавал монету - и ищи потом ветра в поле. Лишь бы она не передумала в последний момент.
Мысль о том, что, возможно, уже сегодня вечером он получит денежки, наполнила Булдосова восторгом.
«Хей, кабальеро!» - крикнул он, взмахнув красной майкой, и притопнул. У него в душе распустился целый букет эмоций - азарт, страх и ликование от ощущения близкой победы. Булдосов запустил диск фламенко в исполнении Пепе Ромеро, пролистал до Carabana Gitana и, щёлкая в ритм пальцами, пошёл на кухню курить.
Угрызения совести даже не намечались. Надуть мошенников - это и не обман. Это доказательство собственной виртуозности. А что касалось девушки, которая собиралась приобрести монету, и вообще всех людей, которые покупали у него… Тут с совестью договориться было несколько сложнее. Этому пункту Булдосов противопоставлял следующие соображения. Старинные монеты представляют историческую ценность. Они должны храниться в музеях. И нечего всяким невеждам царапать их, отмывая от драгоценной исторической грязи. В том, что монеты у него берут не профессионалы, а исключительно невежды, Булдосов был уверен. Иначе как объяснить то, что половина даже вес монеты не спрашивала! Ну вот, а раз им так хочется любоваться дома на гордые римские профили, так пускай себе любуются на них в пользу его кошелька.
Власть музыки была настолько сильна над ним, что он даже не сразу вспомнил, что рядом с ним на закрытой газовой плите в блюде лежит раскуроченный арбуз.
«Опа…», - только и сказал Булдосов, наткнувшись на него глазами.
Даниле стало жутко. Рядом с этим арбузом и курить-то было неприятно. Булдосов ушёл обратно в спальню и, чтоб хоть чем-то занять себя, сменил Carabana Gitana на Zorongo.
Нервный, упругий наигрыш сладко заскрёб ему сердце.
«Но что за музыка, - думал Булдосов, защищаясь от мыслей об арбузе. - Всегда зовёт куда-то, всегда мелодия словно только начинается, и всё ещё впереди, а заканчивается неожиданно, огненным шквалом…»

/продолж.след./