Болотный кулик

БОЛОТНЫЙ КУЛИК.
Матери моей, Лидии Прокофьевне,
посвящается.
 
 
 Вовка отслужил и уехал на Север, туда, где жили теперь его родители. Они переехали в Томскую область в начале семидесятых, после того, как проводили его в армию.
 Соскучившись за два года по другу, я взял отпуск и рванулся к нему в гости. Времени на сборы мне потребовалось не много и вскоре я стоял на чистой верхней палубе далеко не нового, но, по нашим меркам ещё довольно приличного, готовящегося к отплытию, парохода.
 Облокотившись на ограждения, я без всякого любопытства смотрел, как поднимались на пароход последние пассажиры.
 Стоя тут, наверху, вблизи больших окон комфортабельных кают, я с тоской думал о доставшемся мне месте. Это была деревянная полка второго яруса в нижнем пассажирском отсеке, имя которому – трюм. Плохо освещённый, выкрашенный тёмной краской, он показался мне неуютным и мрачным. Поэтому, оставив на полке портфель, в котором было самое необходимое в дороге, я поспешил выбраться на палубу. Здесь было светло и гнетущее впечатление от трюма немного рассеялось.
 Вдруг недалеко щёлкнула дверь каюты и из неё вышла невысокая женщина лет сорока. Следом за ней вышла молодая девушка, примерно моего возраста, по всей видимости, её дочь. Дочь была молода и уже этим красива. Однако, несмотря даже на разницу в возрасте, до красоты матери ей было далеко.
 Шикарно одетые, они встали у ограждения палубы в десятке метрах от меня. И мне показалось, что до меня долетел тонкий, чарующий запах чудесных духов.
 Перед самым отплытием, прямо на пристань, почти к самому борту парохода подъехала чёрная служебная «Волга». Из неё вальяжно вылез невысокий мужчина, в хорошо сшитом и ладно сидящем костюме. Но рыжий и некрасивый и сразу уверенно направился к трапу. Матросы пропустили его беспрепятственно, нюхом учуяв перед собой слугу гегемонов. Уединившись ненадолго в каюте со старшей из женщин, он вскоре вместе с ней вышел обратно и не спеша, спустился на причал. «Так вот кто ей породу испортил»,- почему-то подумалось мне.
 Пароход всё не отчаливал и рыжий нетерпеливо прогуливался по пристани. А она молча стояла у перил верхней палубы.
 Наконец на борт вошли последние пассажиры, матросы быстро убрали трап и наш пароход начал отваливать от причала. Рыжий сразу же как-то неуклюже помахав рукой, сел в машину и уехал. А её, я потом часто видел стоящей на палубе у перил. Скрестив на груди руки, не обращая внимания на бросаемые исподтишка восхищённые мужские взгляды, она подолгу смотрела на плывущий за бортом берег. Глаза её были заплаканы. А тогда, я ещё долго стоял на палубе, наблюдая, как знакомый Новосибирск медленно поплыл вдоль обеих бортов и не спеша скрылся за кормой.
 Опыта путешествовать у меня было мало и поэтому, знакомое каждому, кому приходилось бывать в дороге не часто, чувство расставания, замешанное на тоске, предательски сочилось в душу. И отмахнуться бы от него, да не получалось. И только плыли берега за бортом, да глухо ухал своим нутром пароход, под такое же глухое уханье моего нутра, в котором корчилось одиночество.
 Погода стояла ещё хорошая, но лето уже кончилось. Был конец августа и каждый сибиряк знает, что начало июня здесь – ещё не лето, а конец августа – уже не лето. И август уже готовился раствориться в холодных звёздных ночах, уступая место мимолётному бабьему лету.
 Как только солнце скатилось за верхушки сосен, росших по берегам, стало заметно прохладнее. В трюм идти не хотелось и я старался подольше постоять покурить, оттягивая спуск в нижний пассажирский отсек. Мне хотелось хотя бы постоять рядом с чистыми, уютными каютами с большими светлыми окнами в которые я не смог купить билет, потому, что мест в каютах гораздо меньше, чем в общих пассажирских салонах.
 Совсем стемнело. Палуба освещалась только окнами верхних пассажирских кают, в которых везде горел свет. За их закрытыми белыми оконными занавесками никого не было видно.
 Скоро стало ещё прохладнее и я сошёл вниз. Здесь, в трюме, сейчас было гораздо светлее, чем на верху. Тут словно был иной мир, живущий под хорошо различимый гул пароходной машины. Все были друг у друга на виду. Разговоров громких не было. Некоторые из пассажиров успели уснуть. Несколько человек, разложив съестное прямо на коленях, ужинали, не обращая ни на кого внимания. Молодой парень читал книгу, пытаясь поудобнее повернуться к падающему из прикреплённого к потолку светильника, свету. Рядом с ним, сидели прижимаясь друг к другу молодожёны, разглядывающие наверное весь трюм, а теперь и меня, пробирающегося по проходу к своему месту.
 Соседи мои уже расположились на своих местах и только мой портфель сиротливо стоял на голой верхней полке. Здесь всё было устроено по принципу плацкартного железнодорожного вагона, только таких кабин со спальными полками было гораздо больше. Они располагались вдоль стен и посередине.
 Много времени мне не надо было, чтобы устроиться спать и поэтому я вскоре лежал на своей полке с закрытыми глазами, пытаясь поскорее уснуть
 Следующий день был таким же ясным и таким же прозрачно – прохладным Уже позади остались Томск и устье золотоносной чистой Томи и снова поплыла за бортом бесконечная сибирская тайга, с редкими почерневшими деревушками по берегам. Здесь качали нефть, промышляли соболя и другого ценного зверя, ловили осетров и стерлядь. И много ещё чего ценного водилось в этой тайге.
 За полдня я ознакомился со всем пароходом, старым, но к чести команды, чистым. Побывал и в пароходном ресторане, в котором, кстати, ничего не было, кроме кислого не вкусного борща, пережаренной котлеты с вермишелью и водки. Пришлось моему желудку переваривать такой обед, ведь пароход идёт, журчит за бортом водичка и куда ж ты тут денешься-то. В буфет пойдёшь? Так там то же самое, кроме борща и хлеба. Понял я, почему все мои соседи с собой провиант везут, видать не первый раз в пути-то, плавали уже.
 Всё дальше и дальше к низовьям Оби скатывался наш пароход. И мест на нём видимо стало не хватать, потому что во всех свободных углах на всех палубах, а потом и возле самых проходов стали появляться люди с мешками, вёдрами, корзинами…
 Одетые по моде двадцатых, тридцатых, пятидесятых, они сидели прямо на своих вещах; одни спали, лёжа прямо на мешках; другие дремали, сидя в обнимку со своими сумками. Кто-то шил, кто-то жевал, а кто-то просто рассматривал берег.
 И здесь тоже никто не обращал ни на кого внимания. Это была дорога, широкая и почти единственная. Пароход раз в сутки. Правда «Ракета» ещё бывает, но она далеко не ходит. Ну а про самолёт сказать, так ведь не в каждой деревне он садится.
 После обеда в трюме стало гораздо шумнее. И до этого были некоторые с «запахом», а тут появилась пара вообще не «просыхающих». Оба средних лет, в плохонькой, однако не замызганной одежде, они почти сразу же, после появления, дуэтом устроили самодеятельный концерт.
 Она то пела, то плясала, то пела и плясала одновременно. А он, глядя всё время только на меха своей гармошки, играл, часто покачивая головой, словно помогая своим жилистым крестьянским рукам. Играл он хорошо, так, что порой казалось; нет, не гармошка это играет – маленький оркестрик.
 Перерыв они делали лишь ненадолго, чтобы «промочить» горло и закусить, затем всё начиналось сначала. Ни уговоры прекратить, ни угрозы пожаловаться на них капитану не действовали. А так как к капитану никто не шёл, да собственно и не собирался, то всё продолжалось по прежнему. Один раз, правда, заглянул молодой матрос, стажёр из речного училища, строжась спросил:-Что тут у вас делается?»
 Музыка и песни мгновенно стихли. Однако никто из нас не проронил ни слова и матрос, не получив жалоб, ушёл. А минут через пять всё началось снова.
 Отплясав в очередной раз, плясунья остановилась запыхавшись. Затем подтянув чулки, сбившиеся у неё на ногах, обутых в мужские хромовые сапоги, как-то неожиданно сердечно обратилась к гармонисту:-Эх, Стёпушка! Что плотник ты у нас, что гармонист. Только вырос вот без мамки, горлышком-то и прохудился.
 -Вроде ты у нас не прохудилась.»-беззлобно отмахнулся от неё, как от мухи, Стёпушка.
 Удивился ли кто-нибудь такой судьбе? Вряд ли. Или пьянству, явлению в здешних местах когда-то редкому и позорному. Тоже вряд ли. Мало ли их, этих мамок и папок сгинуло в этих краях, свезённых сюда на погибель. Мало ли их, оставшихся в живых, запило.
 А Стёпушка, поправив на правом плече ремень своей гармошки, слегка притопнув кирзовым сапогом, растянул её так, что левая рука чуть не до локтя вылезла из короткого, заштопанного на локте пиджачного рукава.
 И она запела до следующего перерыва.
 Только видимо закуска у них подходила к концу, потому что после очередной «дозы», наши самодеятельные артисты жевали недолго. И тут надо сказать, что хотя и «концерт» продолжался до самого вечера, но ни разу не повторилась ни одна песня и ни одна мелодия.
 А к вечеру плясунья вдруг захрипела совсем неожиданно. Сделав несколько движений из своей пляски, хотя таковой назвать это было уже нельзя, она упала прямо на пол и изо рта у неё показалась пена.
 Увидев это мои соседки бросились к ней. С ними вместе ещё несколько женщин.
 - Голову, голову держите…
 -Ой, батюшки, захлебнётся…
 -Не захлебнётся, не дадим…
 -Дайте простынь. Да быстрее, быстрее сгорит ведь. Бабы закройте нас, натяните простынь. Стали доноситься голоса из кучки окружившей плясунью баб.
 -Мужики, а ну-ка сходите все наверх, покурите. Властно и зычно скомандовала крепкая крестьянка.
 Я послушался и пошёл наверх, туда, куда мимо двух натянутых простыней отправилось всё мужское сословие трюма, кроме её напарника. Женщины ругались на него, но он всё-таки остался. Однако, почти вслед за нами, тоже появился наверху.
 Когда мы поднялись на палубу оказалось, что пароход стоит у какой-то пристани и в дверь, которую я раньше не замечал, цепочкой по одному шли одинаково одетые стриженые люди. Шли они молча, как тени, ни на кого не глядя и исчезали на лестнице ведущей вниз, прямо за порогом. За последним из них офицер внутренних войск захлопнул дверь, затем повесил обыкновенный навесной замок и остался у этой двери стоять молодой солдат - конвойник с автоматом.
 Гудок. И мы поплыли дальше.
 Вечером, мои две соседки в буфет меня не отпустили, накормили домашней пищей, заготовленной ими в дорогу. Были они родные сёстры и старше меня примерно вдвое, добры сердцем и не скупы. Теплится ещё в народе доброта его, хоть и загажены родники эти изрядно.
 Ночью плясунья спала тихо, укрытая полушубком молчаливого деда, который он достал из своего мешка. Стёпушка же спать не ложился, всю ночь просидел рядом.
 Утром наша плясунья встала вялой, с синими кругами вокруг глаз. Но водка появилась у них опять. Была ли у них «заначка», или в пароходном буфете он успел её купить, сказать трудно.
 Он выпил морщась и кряхтя. Она пила передёргиваясь всем телом и казалось не слышала укоров в свой адрес. Потом выпила ещё и ещё.
 -Тебе же нельзя, чёртова ты кровь, - раздалось откуда-то из-за перегородки.
 -А мне бабоньки ничего, полегчало,-отозвалась плясунья. Только голос был сиплым, невесёлым.
 Выпив и закусив в четвёртый раз, она снова попыталась сплясать. Однако из этого ничего не вышло, силы не было. Спеть тоже не получилось.
 Рослая женщина, та, которая вчера нас выгнала курить, полушутливым тоном пригрозила:-«Будешь шуметь – за борт выкинем.»
 -Вот и хорошо»,-мгновенно подхватила плясунья, как бы даже обрадовавшись её словам, -вы меня выкинете, а я и утону в нашей Оби матушке, да и не буду вам больше мешать.
 -Дура, говно не тонет», -как будто нехотя бросил Стёпушка.
 Взрывом покатился по трюму смех. Смеялись все. Смеялась и плясунья, видимо ни на кого совершенно не обижаясь.
 После этого они немного вздремнули, затем взяли свою единственную потёртую кирзовую сумку, гармошку, попрощались со всеми запросто, поклонившись в пояс и пароход оставил их на короткой стоянке, возле маленькой таёжной деревушки.
 Когда пароход подходил к пристани с надписью «Парабель», все, кто здесь должен был сходить, стояли на палубе. Стоял среди них и я.
 Пароход был таким же загруженным, как и раньше, везде мешки, корзины, люди. Окидывая теперь всё это прощальным взглядом, я нисколько не жалел о том, что не досталось мне билета ни в каюту, ни на самолёт. Никогда больше мне не пришлось путешествовать на пароходе в низовья сибирских рек. Никогда больше мне не пришлось видеть такого. Только в кино, когда показывали какой-нибудь дореволюционный сюжет, где плыл пароход, а на палубе были корзины, мешки и люди сидящие на них. Тогда мне вспоминались эти двое суток на пароходе. Мне вспоминались мои попутчики, люди, живущие по берегам этой могучей таёжной реки. И если бы я путешествовал там, в каюте на верхней палубе, я бы многого не увидел и, может быть, чего-нибудь в жизни не понял.
 
2


 Вовку я нашёл быстро и наша встреча была весёлой и радостной. И мы старались не разлучаться. Первые несколько дней я даже вместе с ним ходил на работу, после которой мы сразу уходили в тайгу, за кедровыми орехами, или за грибами. Так кончился август. За ним спичкой сгорело бабье лето и начались затяжные нудные осенние дожди. Тогда мы стали ходить на охоту.
 Утки уже «встали на крыло» и теперь большими стаями, делая короткие остановки на бесчисленных таёжных озёрах, летели на юг.
 Вовка взял отгулы и мы взяв ружья, уходили на большое Сухушинское озеро, находившееся недалеко от посёлка. Да только каждый вечер усталые, мы неизменно возвращались без всякой добычи. Не знаю, или я был охотник никудышный, может мы оба были просто не охотники, а только удача нам не улыбалась. Мы топтали болотистые берега озера, сидели в зарослях осоки, ложились в мокрую траву на берегу и даже стреляли по уткам, да только ни разу не попали.
 И каждый раз, проходя вдоль берега озера, мы встречали пару болотных куликов. Держались они всегда вместе, никогда не уходя от одного места. Вероятно там были удобные для них мелководья, а может, то была их территория, не знаю. Впрочем других куликов мы том озере не встречали.
 Если, проходя мимо, мы не подходили к ним близко, они спокойно разыскивали на мелководье корм, видно привыкли к нам. Но при приближении прятались в прибрежных камышах.
 Вот тут-то, недалеко от начала озера и произошёл этот случай, нелепый и глупый, который я до сих пор вспоминаю и потрясаюсь им.
 Толи обиделись мы тогда с Вовкой на свои охотничьи неудачи, толи на беспросветные серые тучи, которые без устали посыпали нас мелким дождём. А может обиделись на своё неумение, не знаю, а только возвращаясь однажды домой, хмурые и уставшие, наткнулись мы на пару этих небольших длинноногих птиц. Вовка вскинул ружьё, прицеливаясь рямо на ходу и выстрелил. Я его и остановить не успел.
 -Эх, не надо было, -только и подумалось мне,-ну какой прок в болотном кулике.
 Второй же оставшийся кулик, вспорхнул и скрылся в ближайших камышах.
 -Возьмём, -сказал Вовка хмуро, кидая подстреленную птицу в свою сумку, -а то который день ходим и ни черта. Все над нами смеются.
 Как-то стыдно и неудобно мне суп было вечером есть из кулика. Не слыхал я раньше, чтоб куликов стреляли. Не дичь это охотничья. Но суп всё-таки ел и мясо попробовал, оно оказалось таким же, как у дикой утки.
 На следующий день мы вновь пошли на охоту. Потом ещё и ещё.
 К озеру мы всегда выходили в одном и том же месте, в его начале. Озеро это, широкое и длинное, в противоположном конце сужалось и мы взяли привычку ходить в одном направлении, поворачивать вправо и идти вдоль берега. Таким образом, мы каждый раз попадали на то место, где Вовка подстрелил кулика.
 И вот что было удивительным, каждый раз на этом самом месте, мы встречали вторую птицу и каждый раз ещё издали, мы слышали протяжное куи-и-и-и-и…, этот протяжный крик-стон зовущей, оставшейся в одиночестве птицы. Стон катился над озером и оседал в мокрых от дождей осоке и камышах.
 И я, и Вовка молча проходили то место и тогда стон был слышен уже за спиной.
 В один из таких охотничьих дней, мне взбрело в голову пройти по мелководью. Раскатав болотные сапоги, я брёл проваливаясь, чуть ли не по колено в прибрежный ил.
 Одинокий болотный кулик находился на том самом месте.
 Я подходил всё ближе, а он не прятался. Я подошёл ближе – нет, не улетает. Нет, сейчас он не звал пропавшего своего друга, птица молча искала пищу. Однако птица и не уходила, боковым зрением пристально наблюдая за мной.
 Я приблизился к кулику на три – четыре метра, тогда птица так же молча подпрыгнув, отлетела на несколько метров. Я продолжал идти вдоль берега, опять приближаясь к птице. Кулик не улетал и не прятался. Только каждый раз, по мере моего приближения к птице, она отлетала на несколько метров. Таким образом мы отошли метров на тридцать и тогда, вспорхнув в очередной раз, птица облетев меня нешироким кругом, вернулась на прежнее место. Удивительно это было, птица осмелела.
 А когда мы с Вовкой отошли дальше от этого места, за спиной вновь раздалось – куи-и-и-и, куи-и-и-и, куи-и-и-и…
 На следующий день я специально полез месить сапогами ил на мелководье. Я снова приближался к одинокой птице. Ещё издали мы слышали её зов, но сейчас, вблизи, она молчала.
 Я подошёл ближе и вчерашняя история повторилась.
 Тогда развернувшись, я пошёл обратно. Опять всё то же самое. Сначала отлетая от меня, затем облетев таким же полукругом, птица вернулась на прежнее место. Развернувшись вновь, уже забыв про охоту, я шёл, глядя на птицу. Теперь и она, уже собравшись в комок, смотрела прямо на меня, но оставалась на месте. Тогда сняв с плеча ружьё и вскинув, я выстрелил вверх. Кулик вздрогнул, но не улетел.
 Зрелище было поразительным. Перезарядив взятую на время старую охотничью одностволку, я вскинул её и направив ствол на птицу, прицелился. Конечно, убить эту птицу я теперь уже не мог ни при каких обстоятельствах. Только под прицелом охотничьего ружья кулик повернулся и улетел в траву между деревьями росшими на берегу. Я же, молча закинув ружьё за плечо, в раздумье пошёл дальше. Мне уже было не до охоты.
 Увиденное мною абсолютно не умещалось в моём сознании. Я испытывал странное чувство полнейшего непонимания происходящего. Я совершенно точно знал, птица никогда не остаётся одна, она обязательно ищет себе пару.
 Мне приходилось много слышать красивых историй о лебедях, придуманных сентиментальными умами, что, якобы потеряв пару, одинокий лебедь взмывает повыше в поднебесье и сложив крылья, камнем падает вниз, чтобы наверняка разбиться, не желая жить в одиночестве. Быть может эти красивые легенды и нужны человеку, да только существует в природе та настоящая борьба за выживание, в которой нет места излишней чувствительности. Это с человеком природа экспериментировав ошиблась или перемудрила поселив в нём разум, чувства и противоречия. На нижних же ступенях нашей общей биологической лестницы, после человека всё гораздо проще. Если в стае убивают одну птицу, вторая может упасть если только её тоже убьёт, или случайная дробь ранит так, что лететь она больше просто не сможет. Остальная стая летит выше, дальше и дальше от выстрелов. Потому, что надо лететь. Лететь, во что бы то ни стало, перезимовать и вернуться обратно, вырастить потомство. Это единственный способ сохранить род птичий, не прервать цепь жизни.
 Я никогда не верил в птиц –самоубийц, их просто не существует. Погибнет птица – прервётся цепочка, погибнет вторая…, пятая…, десятая – прервётся вторая…, пятая…, десятая цепочка. А снизится количество птиц и обязательно найдётся кто-то рядом, быть может менее сильный, но более многочисленный и вытеснит с удобных гнездовий, с мест кормёжки, столкнёт в бездну полного исчезновения. Не выжить никому малым количеством. Таков закон природы, от которого она не любит отступать. Потому-то тем фантастичнее и непонятнее для меня было всё случившееся на озере.
 Мы отошли совсем немного и услышали за своими спинами знакомый протяжный крик. Птица была на своём прежнем месте.
 Я оглянулся. Затем посмотрел на озеро. Из серого ненастья над нашими головами, в него почти беспрерывно сочилась серая вода и такие же серые небольшие волны безразлично хлюпались посреди озера.
 Почти над самой головой пронеслась стая диких уток. Стрелять не хотелось. Я поправил поднятый воротник брезентовой куртки. Мне захотелось домой, там уютно, тепло и сухо.
 Вскоре мы повернули обратно, как всегда с пустой сумкой. И я всю дорогу вспоминал эту небольшую серую птаху с длинным клювом. Я не знал о болотных куликах практически ничего. Не знал, улетают они вообще зимовать или нет, а если улетают, то летят парами или в одиночку. Их просто никто не замечал. Не знал я также, что было в том крохотном сердце, которое удерживало птицу на этом озере.
 Больше на озере мы не были.
 Утром следующего дня маленький АН-2, разбрызгивая вокруг лужи и комья грязи, стал разгоняться по раскисшему от осенних дождей полю, но не сумев набрать нужной для взлёта скорости, остановился. Затем, развернувшись, вернулся на исходную позицию. С третей попытки всё же оторвался от земли и уже над тайгою начал набирать высоту. Потом, припав на левое крыло, стал ложиться на нужный курс. В иллюминаторе последний раз мелькнули ставшие вдруг маленькими домики посёлка, показалась и уплыла под крыло свинцовая гладь засыпающего озера и только река, ещё некоторое время виднелась вдали, но и она скоро скрылась из виду.
 А через два с половиной часа самолёт подпрыгнув, уже мягко побежал по посадочной полосе аэропорта большого города.
* * *
 Более полутора десятка лет минуло с тех пор. Иногда мне кажется, что никогда и не было, ни того парохода, ни того озера. Но иногда, где-нибудь наедине, в тиши, нет нет да и донесётся оттуда, издалека, из оставшейся за спиной юности, голос осиротевшей птицы. Это одиноко-тоскливое и протяжное – куи-и-и-и-и…
 ~1987г.