Мышь

 Марь Семенна, потянулась за компьютером, расправив пышную грудь и разведя в стороны руки. День продолжался.

 С утра в приемную, в которой и располагалась Марь Семенна, вбежал Николай Петрович. Он был взлохмачен и небрит, дивной современной недельной щетиной.

 – Сущий Валерий Гергиев! Только палку ему дирижерскую в руку дать, и, хоть щас, выпускай в Америку, на гастроли! – подумала Марь Семенна, – закачав головой из стороны в сторону, горестно поджав губы и скосив глаза к переносице. Ей казалось, что так она значительно лучше выглядит.– Глаза от этого, – объясняла она, – у меня делаются выразительнее и цвета синего-синего!

 Николай Петрович ей давно нравился. И не то, чтобы красив он был, или умен, или молод! Нет! А нравился! Она и сама, порой удивлялась на себя, бабам рассказывала:
 – Другим умные или красивые нравятся, и уж, точно, всем – молодые! А мне, чем гаже мужик, тем приятнее! Сама всю жизнь удивляюсь, но на вкус и цвет, товарищей нет! Так маманя мне говорила, я это, крепко запомнила!

 И точно. Первый муж у нее был низкорослый, метр пятьдесят всего, но зато с огромными ступнями, 47 размера. Когда он шел, казалось, что кто-то катит на лыжах по улице бочонок на подставке. Совершенно не видно было, как он ногами переступает. Марь Семенна так и говорила, что как увидела его походку, сразу и втюрилась, без памяти! Жаль, недолго прожил, пил сильно. А пить начал, когда узнал, что Марь Семенна не девушкой замуж за него вышла. Сначала все пытал: –Кто, да кто?–, а потом бросил спрашивать, тем более, что Марь Семенна ничего ответить не могла, то ли забыла, то ли вовсе не понимала о чем речь! Так и запил он, да не приходя в себя и помер.

 А Николай Петрович – другое дело. Николай Петрович был роста среднего, крепко в годах, лет пять-восемь, как на пенсию его проводили. Проводить-то проводили, да он не ушел. Каждое утро приходил на работу, хотя на его место, уже давно другой назначен был. Но он и слушать ничего не хотел. Директор плюнул и велел ему зарплату выписывать, как и раньше. Так что Николай Петрович и зарплату и пенсию получал, при деньгах был, не пил, не курил. Опять же щетина, как у Гергиева была. Лицо ничего себе, лицо как лицо, только на лбу, как бы вам сказать поделикатнее… На лбу у Николай Петровича была бородавка, как раз посередине лба. И это бы еще ничего, но форму и размер она имела, ну точь, в точь, как небольшая мышь, только без хвоста. Хвоста не было, врать не стану. А шерсть, была, такая же, как на мыши, серая. Кто видел Николая Петровича в первый раз, всегда вздрагивал и руку поднимал, чтобы мышь со лба согнать. Но Николай Петрович улыбался и объяснял, что мышь эта, не настоящая, а просто матушка его, очень мышей боялась, когда в тягости им ходила. Вот мышь и материлизовалась у него на лице. – Зато,– говорил он,– я как в зеркало взгляну на себя, сразу мать вспоминаю! Ни разу не было, чтоб не вспомнил!

 Так что, когда вбежал Николай Петрович утром рано в приемную, Марь Семенна сразу поняла, что сейчас он предложение ей руки и сердца сделает. Он не успел и рта раскрыть, а она уже и закричала истошно:
– Дорогой ты мой, женишок ты мой, долгожданный! Уж как я тебя любить-то, да ласкать буду!

Так у них дело и сладилось. Не успел Николай Петрович ей ничего сказать, она сама, чутким женским сердцем все поняла и высказала свое согласие.
Свадьба была веселая. Весь завод гулял три дня. На четвертый, еле жениха отыскали. И вот, что удивительно. Мышь у него со лба пропала. Как и не было! Очень Марь Семенна расстраивалась, переживала. Говорила, что она замуж-то за него, именно из-за этой мыши и вышла. – А теперь, спрашивала она, – что мне прикажете делать, как с ним жить?– И точно, как жить с ним теперь? А?