Хождение по мукам

Хождение по мукам
.......................................................


Уже несколько дней я предчувствую приближение трагедии. Я такие большие слова не очень то и долюбливаю, но иначе эти взрывы несчастья и не назвать. «Трагичность» ситуации можно и поубавить если осознавать cвою непрямую причастность ко всему этому. Однако то что ты ни как не можешь повлиять на наступление этого момента, не можешь обычным знакомым манером изменить сценарий происходящего и грядущего, заставляет тебя ощущать свою ничтожность и беспомощность. Именно это столь неприятно и устрашающе в наступающем. Даже в самом самом – в наступлении смерти, мы ищем подходящие нам варианты её наступления. Мы можем даже подыграть ей и прийти к желаемому консенсусу, одному из многих вариантов, а тут все происходит вне тебя и словно по какому то страшному, но четко расписанному правилу.
Уже неделя как она, моя супруга, снова «одичала». Так оно, происходящее, у меня в голове называется. При первой выпавшей возможности она возращается к себе в постель и её пребывание там несёт какой то болезненный оттенок. Она не спит. Она впадает в постели в какое то состояние заторможенности. Это напоминает зимнюю спячку у животных. Глаза почти что сомкнуты и она дышит ровно как во сне, но она не спит. Достаточно что либо спросить и она ответит. Не сразу, но ответит. Хотя и без привычного зевания или подтягивания. Вроде как если слово достигнет её понимания то она и выдаст тебе ответ. Только это не привычно медленно. Она кушает не с нами. Вообще не ясно когда. Лишь мимоходом иногда удается увидеть её стоящую у холодильника, освещенную рассеянным светом исходящим из него, стоящую и безэмоций смотрящую в пасть холодильнику.
В такие предвестники-периоды, она корректна. Всегда следуют ответы на вопросы. Провалов в реакциях нет. Не нужно дважды спрашивать чего нибудь приготовить....Все похоже на нормальное, обычное время совместной жизни, только в доме начинает висеть не уменьшающееся чувство неизбежной замкнутости в кругах надвигающего несчастия.
Весь её вид подсказывает все это, уже не раз виденное, свое примитивной ухоженностью и корректностью. Но в ней нет исчезает свойственное живым разнообразие. Она выглядит не плохо и не хорошо. Просто ни как. Одета и умыта ровно настолько, чтобы к ней не приставали бы с вопросами «почему не так».
Обычный сон сменяется совсем другим. Она уже не спит глубоко даже ночью. Ночью она продолжает пребывать в той же «зимней спячке».
Все замирает. Именно в этом замирании и кроется самый явный для меня предвесник наступления её депрессии.
Она не всегда была такой. Вообще то и вовсе не была. Ей на долю выпало не мало. Хотя вы можете спросить- «А кому оно мало выпадает по жизни?!» Каждый стремится свое преподнести, как особенно тяжелое. И так оно наверное и есть. Мы можем только свое полностью, до последней мелочи, знать, а чужое...оно знакомо только по большим моментам. Вот и не ясно тут, что за большое, а что за малое считать. Личное это очень. У каждого свое восприятие этого, и следовательно чужого несчастья нам никогда в полном объеме и не прочувствовать. Так то оно так, но ведь все же содрогаемся мы от услышанных чужих трагедий и рассказов о них. И от «рассказа» о судьбе моей жены еще не один человек содрогнется. Хотя разве много их было?! Тех кто этот рассказ полностью услышали. Пара психологов, а на еще одного «целого» психиатра тут не дотянуло или система не захотела её таковым «одарить».
Ей было 18 лет когда она вышла замуж. Молодая и веселая. Совершенно мальчиковатая в поведении девушка. Настоящая сорвиголова в отличии от жеманных, ведомых борьбой между половыми гормонами и расчетом, её сверстниц. За это она мне сразу и понравилась. О любви по началу тут как то и не приходится говорить. Не похоже оно было, это чувство, на все то что нами описывается любовью. И из с моего прежнего, до неё имеющегося любовного, тоже было не сравнить.Вначале я просто восхищался её таким «другим», необычным веселым поведением. Мне было с ней легко. Мне не надо было представлять из себя сердцееда и исполнять сценарии закрутки женских мозгов. Мы просто дружили. И было это так просто и легко, что мне захотелось в этом чувстве остаться на всегда. Странная форма любви, но после годов совместной жизни, я смею это назвать любовью. Это любовь, что выше сумасбродного полового влечения. В нашей любви было всего понемножку, но в тоже время в ней был океан радости быть рядом и не думать о том как эту радость удержать. Это было чем то само собою разумеющимся, что я как «старый» гуляка не смог бы сказать о своих прежних подружках. С ними всегда возникал момент настороженности. Это было как наличие какого то блага, за которым следовало с непереставаемым вниманием следить и следить. Иначе оно могло быть уведенным, украденным, перераспределенным и бог знает как отнятым от тебя. Света в такое не вписывалась. Она вообще не принадлежала к этой «гильдии» женщин. Это был друг и по «совместительству» жена. Вроде даже очень и по приятному совместительству. Я по крайней мере и тут не испытывал недостатков и не удобств. Даже наоборот! Только с ней мне не надо было играть спортсмена на сесксуальной дорожке. Наши забеги в этом напоминали прогулки по природе. С беседами о вечном и не очень, но всегда держась за руку и весело топая босыми ногами по зеленной травке. Иначе это мне и не вспомнается.
В первый год нашей совместной жизни, не смотря на массу бытовых трудностей, все шло путем. Ни меня ни её это не сражало на повал. Это было как у всех и если к этому прибавить наши чувства к друг дургу, то получалось что оно у нас в целом было лучше чем у остальных. Просто, смешно, но правда.
Только на работе у меня начинали сгущаться кучи. Руководство нашего учреждения занялось делами совершенно не вписывающимися в их объязанности и я был совершенно не согласен с происходящим. Все это ставило меня в положение неугодного свидетеля. Несколько моих попыток вынести происходящие безообразия до уровня высшего, закончилось провалом грозящим мне арестом. Маштаб нарушений оказался неимоверно большим чем мне по началу представлялось. Практически все руководство и даже министр были вовлеченны в эту преступную деятельность. На практике все заведение попало под контроль «новой секюрити» от «нового» же президента Грузии. Полиция подслуживала им, везде сопровождая их офицерским эскортом. В основе своем все эти новые службы были укомплектованны бывшими убйицами и рецидивистами осовобожденными грацией президента. Ситуация стала настолько опасной, что мне надо было бежать из Грузии. И тут судьба моей жены внезапно переплелась в этом с моею. Она сама ко всему этому не имела никакого прямого отношения. И она меня не только не бросила, но и не разу за это единным словом не укорила. Ведь я мог бы как все промолчать и делать вид , что не замечаю всех этих преступлений происходящих на работе. Но ведь не сделал и не захотел! Я сделал выбор в сторону сложного и непредсказуемого, желая при этом сохранить свою совесть и честь. Знал бы я тогда, что это выльется в 14 лет скитаний и бегства от прежних коллег и служб желающих точно и наверняка знать, что неугодный свидетель навечно закрыл свой рот.
Наши первые годы жизни в России, на её юге, были полны экономических проблем. Новые места, незнакомые люди, общая озлобленность ухудшающим экономическим положением, Ельцинский беспредел- все это было фоном, где мы старались снять дешевую квартирку в селе поближе к городу. Там в городе получалось иногда найти работенку и заработать на кров и жизнь. Так они и прошли- первые два три года. Вспоминаются они мне прежде всего рынком. Толкучкой, где я с ней ухитрялись получить от кого нибудь товара и перепродавать его, и это с моим университетским дипломом. Хотя по соседствую стояло большое количество кандитатов всяческих наук и они сплетничали между собой о наличествующем тут среди нас профессоре-геологе. О простых инжинерах тут и говорить не приходилось. Вообщем то достаточно обычное, украшенное омерзительными сценками столкновений с местным рекетом, унижениями и всякой такой обычностью. Но все это исчезало как только я был дома. Даже то что это был и не наш дом, не мешало мне наслаждаться спокойствием и отрешенностью от всего этого вдруг так серьезно заболевшего мира. Верилось, что это временно. Оно так не подходило ко всем тем людемя, которых мы знали. Нам всем это не нравилось, и означало это для нас, что оно должно было скоро кончится. Мы тихо обрастали новыми друзьями. Певцами и художниками, математиками, просто обычными мастеровыми, которые на злобу дня все же находили сил не спиться и жить творя, создавая жизнь на свой утонченный персональный манер. Так я познакомился и с Мариной. Она была журналистом в самой большой местной газете. Странная девушка. В сердце своем по происхождению из прежней честной и неподкупной гвардии, а в манерах выжить, научившаяся подстраиваться под современные требования. Так и жила в двух ипостасях. С нами и с друзьями -человеком, а с тварью – той же тварью. Она давно интересовалась причинами нашего бегства из Грузии, и когда я ей рассказал о них, она предложила об этом написать в газете. Прошло столько лет после моего бегства, что я не сильно раздумывая согласился. «А что пусть мир узнает о всех преступлениях этих сейчас таких «честных» бывших коллег и уже ставшего премьером, бывшего моего «обычного» министра!» И ведь не мог я себе даже представить, насколько неправильно это было. В рекете, на юге, сидит столько грузинских авторитетов, прямо связанных грузинскими спецслужбами, что стоило им и не много времени меня то вычислить. Через нескольк недель мы получили нежданный визит из прошлого. Нескромный и вызывающий своей всенаплевательской нескрытостью. К нам в дом постучали трое. Она была дома одна, но услышав за дверью знакомый грузинский разговор, дверей не открыла. Стучали долго и нагло. Они ушли оставив записку старушке соседке. В ней требовалось явиться в одну из местных шикарных гостиниц. К тому моменту мы уже имели сына. Она начала проявлять признаки страха. Вообще то все когда нибудь боятся, но когда это начинает присутствовать постоянно – это уже иначе. Я периодами переставал её узнавать. В такие моменты от той забиаки и смелой девочки тогда уже ничего не оставалось и она шептала ночи на пролет о страхе за ребенка.
 Мне стоило много усилий узнать «через через» о тех кто проживал в гостинице по указанным в записке номерам. Еще более уничтожающим мою уверенность в правом деле стало открытие того, что милицейские чины и бандюганы сказали одинаковое - «Это грузинская фирма продающая вино и такая, что за четыре года «работы» не продала и литра зелья.» Всем оказывается было и так известно, что тут в шикарных, дико дорогих номерах сидели грузинские спецслужбы. «Секюрити» была и тут в наличии. В течении последующего месяца при попытке похищения, моему брату проломили череп и он должне был долго восстанавливаться после нейрохирургического вмешательства. С его слов и со слов свидетелей было это дело рук группы из 6-7 человек, сильно напоминающей в своей работе спецназ.
 Обычно по выходным на компьютерном рынке я встречался со своими друзьями и знакомыми. Место где многие из бывших умниц умудрялись обмениваться техникой, софтом и просто идеями. Тут меня и выследили. Пара накаченных кадров бежала за мной по рынку, держа в руках пистолеты. Благо рынок находился в ложбинке и там была масса тропинок наверх, в сторону старого церковного кладбище, которым я и ушел.
Все мои обращения в милицию, остались без ответа. Никому не хотелось вмешиваться в дела «кавказских» беженцев. Зато меня вызвали в местный комитет безопасности. Там в течении десяти часов меня спрашивали-допрашивали о моих связях с грузинской мафией, коих я никогда и не имел. Самым весомым и убедительным аргументом в моем рассказе в конце концов оказался мой призыв посмотреть где и на что я живу. Спросив у подчиненного, жирный полковник удовлетворенно хмыкнул и отпустил меня. Бедность продолжительностью в пять лет не вписывалась в профиль мафиозника. В полночь меня выбросили из дверей их здания. Без слова извенения или сожаления. Жена встретила меня широко расскрытыми от ужаса глазами. Под одним из них стоял неприличного размера синяк. Днем в мое осутствие к ней пожаловали две молодые дамы. Она открыла им дверь. Били её долго. Сапогами по голове и животу. Точно также молча и по «деловому», ничего не сказав, они и ушли.
Мы срочно переменили место жительства. Уехать куда подальше у нас уже не получалось. Не было денег и наши старые советские паспорта были уже негодными. И все же на самом деле все упиралось в осутствие «больших» денег. Тежи паспорта можно было бы курить. Что бы выжить и стать более мобильными нужны были эти проклятые «лаве». Несколько сердобольных моих знакомых предложили провернуть сделку. Откровенно опасную и не очень законную. Я был приперт обстоятельствами к стене. Со стороны моего брата приходили весточки о том, что они его все еще ищут. «Кавказцы» навещали его лечащего врача и задавали «неприятные» вопросы. Жена за это все время не проронила ни одного слова упрека о моей легкомысленной публикации в газете. Благородства в ней не поубавилось, но она стала ужасно боязливой. Ей все казались бандитами или агентами. От этой безисходности я согласился на необычный для меня заработок. Все прошло хорошо. Даже лучше чем ожидалось. Сумма была большая и неожиданно все ограничелось посредничеством в сделке. Все крмимнальные последующие шаги взяла на себя другая сторона. Заработанных денег хватило бы на год житья. Я срочно купил пару загранпаспортов. И уже в столице подвернулись несколько левых типов, организующих за день другой шенгенскую визу. Так я и мой брат сумели выехать в первую попавшуюся страну – Голандию. До этого всего мы решили своих жен спрятать по надежнее у знакомой старушки. Маленький ребенок и её расшатавшиеся нервы, она постоянно плакала и выглядела очень неочень, делали её выезд и прохождение таможни делом безнадежным как для неё так и для всех нас. Мы оплатили старушке все затратаы на полгода жизни, с условием что она полностью взяла все расходы, покупки, стирку, словом все заботы на себя. Так оно мне тогда казалось безопаснее.
 Наше второе бегство, в Европу, оказалось не самым верным решением. Точнее стоило бы подождать день другой и выехать куда нибудь, но только не в Голандию.
Тут все работает через компьютер. И даже наш рассказ проверялся и записывался им же. Человека чиновника, как личность со своим чувством и интуициями, тут нет. Он тут олицетворят собой правила. Четко прописанные и вывешанные на дисплее компютера за которым он сидит. И наш рассказ не вписывался в такие правила. Не вписывался прежде всего тем, что в Грузии сидел мерзавец который устраивал Европу и Голандию. Все наши рассказы о его «секюрити» о их преступлениях и о криминальности премьерминистра «неподтверждались» данными министерства иностранных дел Голандии. Хотя если бы все это было бы широко известно в мире, зачем тогда надо было годами охотиться за нами? Но это уже была логика не записанная в компе, а значит и в программе работников министерства эмиграции и натурализации. У них информацией называлось все то, что уже имело место, а все новое, такое как от нас, классифицировалось как...да никак! И так допрос за допросом. Если наши новые знакомые, другие беженцы, откровенно врущие о содержании и причинах их «бегства» сюда, рассказывали подходящее, то их дела обслуживались быстро и зачастую позитивно. Им приходилось то раз два это рассказать. Не больше! Я же с братом в сумме допрашивались не менее 10-12-ти и каждый раз по часа три четыре. Все начинало напоминать извращенное соревнование в доказательстве нашей неправоты и лживости. Мы жили в лагерях для беженцев, полных сомалийцами и иракезами. Разношерстная и зачастую очень неприятная шайка обманщиков и криминалов. Темнокожие рассказываюшие страшные истории их геройского участия в вырезаниях тутсиев. Курды имеющие десятки родственников в Голандии и приехавших сюда заработать, под видом беженцев. Наши русские евреи, уносящие ноги от «кровожадных русских», но почему то во время допроса не сообщающих о том что они учились в Щюкинском, Бауманском или МГУ. Они же имели уже не одну сестру или брата давно тут работающих в высокодоходных предприятиях. Но зато их рассказы соответствовали тому что сидело в этих проклятых компьютерах. Кто то из знакомых кавказцев зло тогда пошутил – «Если бы был ти умний, вначале кюпыл би рассказ да!» Вот как значит оно должно было быть, что бы не быть замученным местной машиной допросов. «Фальшивые» карабахцы, которые никогда в жизни этих гор и не видели, прекрасно отвечали на все поставленные вопросы....Словом такое не соответствующее нам окружение. Так длилось почти полгода. Внезапно для нас на нас вышла местная общественная организация для беженцев. Новость была радостной, но и устращающей своей неожиданностью. Моя жена была тут. В Голандии. Прошло еще несколько дней пока мне удалось встретиться с ней. Пришлось ехать совсем на север. В дальнюю деревеньку.
 Я едва узнал её. Такую расспухшую, оттечную и неряшливую. Маленький мальчик с ней мог уже ходить. Не верилось, что это был тот самый крошка. Только он ходил прихрамывая и вздрагивал, как загнанный зверь от каждого неожиданного звука. Я протянул к нему руки. Как то наверное очень быстро протянул. Он испугался. Заплакал и в какой то момент не смог уже вздохнут воздуха и начал синеть и задыхаться. Став совершенно синим, он потерял созание и рухнул на пол. Рот заполнился вязкой слюной. В течении какого то времени казалось, что ребенок умер у меня на глазах. Заливаясь слезами жена сказала, что это у него бывает и опустилась рядом на колени, спрятав от страха лицо в руки и положила свою голову у его ног. Вдруг после череды коротких судорог в конечностях и в грудной клетке, он медленно, с большим трудом и хрипами начал дышать. Весь последующий день совместного с ними пребывания он был сонлив. При малейшем движении он покрывался потом. Не хотел кушать и только и делал что не останавливаясь пил воду. На все мои попытки расмешить его, он просто безсильно отварачивался в сторону.
Со слов жены, после какого то времени относительно спокойной жизни, их нашли и ей пришлось срочно переселиться. Там ей уже нанесли более страшный визит. Днем к ней ворвались несколько человек. Ребенка вышвырнули в окно. Она еще и сейчас плачет, молчо, без звуков, когда ей иногда это вспоминается. Она сравнивает это с подушкой. Так выкидывают подушку в окно. Не знаю откуда у неё такое сравнение нашлось, но с тех пор начал я замечать, как она бережливо и болезненна относится к подушкам и подушечкам, и к мягким большим игрушкам. Они всегда у неё лежат на правильном и подобающем месте. Я и не решаюсь тут чего нибудь еще спрашивать, боясь прикоснуться к такой страшной теме. Тогда же, ребенка, схватив за ноги выкинули в открытое окно во двор дома. Её насиловали. Я никогда не смел спрашивать больше этого, но она сама как топотом сказала – «Я тогда почти, что сама без сопротивления легла, что бы отвлечь от сына. Я думала только- «побыстрее бы все это кончилось и я могла бы взглянуть что там с ним.»
Они ушли и она пошла подбирать его. Он лежал там во дворе синий с неестественно узогнутой ножкой. В больнице сказали, что это сложный перелом. Крошка должен был месяц другой быть в гипсе, но оставаться в больнице, даже из за возможного у малыша ушиба мозга, она не смогла. Она уже много чего не могла. Ей хватило сил только на то, что бы на остатки денег суметь приехать ко мне сюда. Вообще то к «дедушке на деревню.» К 16 милионам людей проживающих тут. Благо странна компютеров, вот и нашелся я быстро.
Как она изменилась! Она была только схожа с той, что я когда то любил. В ней наличествовали черты, которые вроде живого присутствия напоминали о той жизнерадостной и смелой девушке, которой она еще была относительно недавно. Я просил организацию, занимающуюся расселением, как можно быстрее позволить нам жить вместе в одном лагере. Но нет! Правила есть правила. Так записанно в компьютере и все тут. Срок для такого еще не наступил. Я рассказывал им, как много ей пришлось пережить и что она не в состоянии ухаживать за больным мальчиком. Меня вежливо выслушивали, обещая это учесть при своем решении. Прошел месяц, другой, а решения все не было. И не удивительно, что в один день, когда она совершенно отрешенная и бессильная лежала в постели, он выбрался на «свободу» и заковылял в сторону холодильника, на котором так заманчиво стоял разноцветный термос, полный свежего кипятка, для приготовления детского питания. Вероятнее всего он потянул на себя салфетку, на которой он стоял и так опрокинул термос на себя с высоты холодильника. Вся его правая рука и правая половина грудной клетки обварилась. Кожа слезала огромными кусками. В больнице, куда его отвезли, молоденькая практикантка весело сообщила, что все это не настолько опасно, что бы его госпитализировать. При всем этом шепталось от неподходящей страховке. В середине лета, в жару, его отпустили «домой» закутав в бинты и покрыв оголенные участки безкожной руки гелем. И только тогда мне разрешили пребывать с ними дольше, чем это было разрешено компьютером. Но, что я мог сделать против плача и боли ребенка. Против пота и жары в маленькой коробке, где мы тогда были помещены. Раны загноились. Какой то экспериментальный гель стал корочкой и его срезали кусками. Там где под ним собрался гной, его выпускали надрезами. Словом боль и еще боль для такого травмированного и обездоленного маленького человечка. О ней я уже и не смею.... На чем она еще жила, на какой энергии я и не знаю..... Уже к середине лечения стало ясно, что в самом опасном месте, на запястье образуются рубцы. Вот и остались с тех пор два огромных толстенных рубца на запястье и в середние предплечья. И сегодня, уже у восьмилетнего ребенка кисть немеет и ограниченна в движении. Рубец на предплечии столь глубок, что он кажется идет
до костей. Его и не тронуть от болезненности. Последующие годы выпали ей большими по тяжести чем мне. Я нашел себе возможност отвлечься учебой. Меня большую часть дня не было в лагере, а она там была отрезана от всего живого. Замкнута в мир где нескончаемые картинки притворства трагедией так злобно смеялись ей в лицо. В лицо той, кого эти трагедии не пощадили. В такой изоляции она становилась жертвой посещения всего того что она пережилы в прошлом. Картины из прошло снова и снова навещали её в воспоминаниях. Страна, Голандия, сделала все что бы отрезать, ограничить её контакты с окружающим живым миром, втолкнув её обратно в мир из которого она сбежала.
Все это и нескончаемые тяжбы и слушания! Мыкание по всем этим лагерям беженцев. Это вместе сыграло злую роль в её дальнейшем угасании. Пошла череда самоубийств. Вначале непредсказуемых для меня, но с каждой новой попыткой я уже начинал понимать и узнавать симптомы приближающейся трагедии. О первых попытках я узнавал потом, но в одной из них я почти сам не оказался под колесами автомобиля.
Тогда мы были помещены в «курятник» на колесах, гордо тут называемый караваном. Очень маленькое мобильное сооружение, вообще то временное жилище, для ваканский, но тут приспособленное для постоянного жития беженцев и установленных в лагерях их приема. На окраине города. В чистом поле.
На новый год, в полночь, я вдруг почувствовал что её рядом нет. Внутренним чувством я понял что что то тут не то. Лишь затем я услышал шум захлопнувшейся входной двери. Я выбежал в нижнем белье,босым. Она бежала в одной ночной рубашке по колено в снегу в сторону в дали проходящей магистрали. Она бежала и кричала, так как будто бы кто то за ней гнался. Я последовал за ней и настиг её у полотна дороги. В последний момент удалось выдрать её из под траектории проезда огромного грузовика. Она упав в снег, лежала в нем еще целый час не желала подниматься. Не поверите, но у меня не было чувства жалости. Я был одно полное презрение. Презрение к тому предательству к которому она пристрастилась – к самоубийству. В моих глазах в тот момент виделось это как измена мне и нашему сыну. Как можно так бросить малыша?! Что я ему должен буду тогда сказать? Наверно достаточно эгоистичное понимание её трагедии.... Но оно и сегодня мне так кажется. Хотя после 14 лет такого становится ясным, что человек на большие страдание вряд ли расчитан. Мало вероятно что бы природа могла бы в кого то вложить больший запас прочности. А значит и большего от неё я требовать не мог.
Совсем не давно мы вынужденны были посетить грузинское посольство и это тоже, как бы в соответсвии с требованиями, что родились, где там в недрах этого эмиграционного компьютера. Через месяц после этого, ранним утром когда брат шел в университет, около него резко притормозив, остановился Фольсфаген Гольф. Стареньки такой. Весь еще угловатый. Из него вышел водитель и на хорошем голандском спросил о чем то. Пока брат соображал о чем это он, тот сократил растояние необходимое для того, что бы брызнуть из балона парализующим газом. Затем еще трое, выскочив из машины, стрательно тянули его в сторону Гольфа. Руки и ноги брата не слушались его, но он старался сопротивляться. Тогда его ударили ручкой пистолета по голове. Он очнулся от второго удара, но уже об стойку машины. Они струдом могли поднять такого крупного человека, и не расчитав, ударили его головой о стойку. Вот тогда, уже прийдя в свои силы, он начал сопротивляться по настоящему. Все затянулось и закончилось их бегством, а он приземлился, в который уже раз, в больницу. Через несколько недель её остановили двое грузин. Вообще то напали сзади. Били ее ногами. Она вначале никому и не сказала и мне тоже. Всю ночь она крутилась и стонала, не объясняя причин боли. Я тогда думал, что от грипа у неё все так ломит, но утром при свете дня, уже стали виднеться огромные участки кровоподтеков и затверделости ушибов. Боль стала такой непереносимой, что ей пришлось таки идти к врачу и уже через него обратиться в полицию. Я воспринимал все это без каких либо эмоций. Они у меня давно кончились. Нет их. И бригадир полицейский не очень весело еще после брата мне тогда заметил – «Вы на наше расследование не надейтись, мы к такому не привыкшие и вряд ли это расследование когда нибудь приведет к результатам.» Сильно это обнадеживающее заключение, при попытке похищения с употреблением огнестрельного оружия! И это в центре Европы и в присутствии массы свидетелей. Странно все оно в моей жизни складывается.... Вот если бы моглось бы, вот если бы жена не полумертовой была и ребенок не таким слабым, то я бы рванул бы дальше в своем бегстве от Грузии, только ведь нельзя. Тут фальшивый паспорт стоит дороже и купить его не так легко, как на пример в России. Вроде сидишь, как в западне. Да и сын кроме как голандского другого уже «неразумеет». Странная это страна. Недавно вот почетного члена парламента лишили гражданства потому, что она когда то правильно сочинила сказку про свое беженство из Сомали. И ведь укоряли её как!....А я вот считаю, что правильно она и сделала. Так как компьютер от неё ожидал, так и она сделала. И ведь поэтому не промучалась она в своем беженстве моих 14-ти годочков и выглядит поэтому такой красавицей. Что тут то со здоровьем то может случится?! А наказывать её за это глупо....знал бы сам соврал бы. Жену так может вернул бы, мальчик не обварился бы и не такой бездольный рос. Такое страшное всю честность и идеалы перетянет! Я иногда спрашиваю себя – «А стоило ли честным быть? Тогда, еще в Грузии...» И после этой всей школы хождениям по мукам я не в силах сказать- «Стоило.» Прежде всего потому, что оно для меня и вышло, как бы за счет других людей, которых о принятии такого решения я и не спросил. Не спросил, а они страдают из за этого по полной катушке.
 Я не давно подал прошение на имя главного хозяина этого компьютера, точнее хозяйки. С просьбой рассматривать мой случай, как особенный в своей тяжести.... Да и ответ получил соответствующий. Компьютерный такой. Многие точно такой же стандартно-компьютеный и получили. Следует из него, что по её мнению моя жизня не такая сложная и получилась. Ну что тут сказать? Того же пожелать? Да разве я смогу кому еще того же.......? Пусть Бог накажет... тож не дело...пусть уж рассудит и сам решит что делать. После всего моего, уже и не смеется кому такого желать.
Вот и сегодня хожу я как статист в жизни жены, вынужденно наблюдая приближение её конца. Хотя это и приближение, но не ясно станет оно концом или нет. Может повезет ей наконец? Или нет? Ужасно такое осозновать, но разве человек может быть более проклят, чем быть обреченным умирать несколько раз? Интересно что на этот случай у них записанно в компютерах? А что тут ожидать то, если психолог еще несколько лет назад объявил её вылечившейся?! Вроде имеется у неё посттравматический синдром и все тут. А я вот знаю- фарфоровая чашка треснув, потеряет навсегда свое звонкое звучание, даже если она и не развалится на куски. Так и с ней. Она никогда уже не будет той веселой сорвиголовой, какой я её любил. Я живу с незнакомкой, которая остановилась у меня переночевать и задержалась тут на несколько лет. И я вынужден кипеть в её страданиях из за чувства.... Из за чего же? Из благодарности тем нескольким счастливым годам, которые она в прошлом мне подарила. И вообще то мне этого хватит на всю оставшуюся. Я сам же живу только мыслю о сыне. Я его не предам. Хотя так хочется все это скитание одним движением и закончить.....




P.S.: Рассказ отображает действительное состояние дел в большинстве европейских стран. Ксенофобия и популистическое отношение к беженцам, к мигрантам, стали проходными темами в политических выступлениях крупных фигур от власти. То что еще лет восемь назад посчиталось бы за вопиющую стигматизацию, сейчас усиленно используется в целях подыграть сентиметам правых групп в населении. Последнее продолжает поляризоваться в свете нарастающего различия в культруальных ценностях и нормах с новоприбывшими жителями старой европы. Ислам стал красной тряпкой которой машут все дешевые политики перед лицом тех выборщиков, кто не отличается запасом интелекта. Такие есть везде, но задачей государства всегда являлось- удержание власти именно над этой частью населения. То что имеет сейчас место, напоминает выращивание бультерера, который в день Икс не захочет больше слушаться своего хозяина и начнет жрать все вокруг. И первой начинать падать мораль. Снижается коэффициент гуманизма. Именно тот коифициент, что является игтегральным проявлением уровня развитости государства. Аргуменация типа – мы играем по правилам которые нам навязывает нынешнее исламское «отсталое» в нашем обществе, неприемлимо слаб. Для победы инфекции в нашем организме мы не превращаемся в подобные простейшие бактерии. Для этого организм оттачивает имеющиеся механизмы своей защиты. И тут прежде всего имеется ввиду духовная высота общества. Чем выше мы в ней пребываем тем менее доступны мы для нападок недображелателей. Своей добротой мы не оставляем почвы для обвинений.

Слабый всегда обвиняет, сильный старается не дать обвиненим возможности быть.

Играть в популизм – это играть с огнем. Он становится такого маштаба, что начинает выжигать все культуральное, что было нажито веками. Популисты говорят примитивно и аппелируют к базальному и тогда не остается места для возвышенного, того что венчает корону цивилизованности и это загоняет достойных по квартирам, отрезая их от их собственного же народа.
 Я видел это в Грузии. Я видел это в России. Я вижу это все еще в обоих этих странах, опущенных на колени быдлом, вознесщим своих не менее быдловатых правителей к власти и мне так больно видеть начало аналогичного в Европе.
 Так мы проигрываем последний бастион высоких манер и приличия. Так уходит в историю государственное торжество гуманизма. И кто его знает, придется ли заново рождаться русскому Сталину и европейскому Гитлеру, что бы в смертельной схватке, заново очистить место здравому пониманию силы и значения любви к ближнему.
Но не ужели мы должны жертвовать милионами жизней для понимания таких простых законов?! А может все еще есть шанс их понять сознанием, а не своей шкурой и не дать невежеству шанса поднять свою голову и украсть сердца наших с вами соседей? Может наше выжидательное, тактичное, молчаливое и есть то не совершенство нашего с вами совершенства на котором эта инфекция проскакивает в наши жизненно важные центры и прежде всего лишает нас связи с окружаюшим. Мы интелегентные и цивилизованные сильны словом. Сложным и тяжеловесным. Для приложения нашей силы мы должны иметь умного слушателя и удерживать его таким наша задача. Не вилять хвостом и уходить в тень, принимая обиженные стойки непонятия окружающим. Так мы только освобождаем площадку для тех кто говорит проще, думает проще и хочет не многого. Так ведь просто и сооблазнительно! Нам самим иногда хочется чего попроще.... Только если просто – значит вас обманывают. Нет простого! Культура стоит сил и затрат. Вот и вернем в неё то, что нам было когда то выделено. Мы культурны не сами по себе, не с рождения. Кто то когда то пожертвовал нам её и мы объязаны её вернуть и лучше с толикой.