Рэинбрингер

Год спустя я буду переходить улицу и на светофоре вдруг увижу его. Меня он не заметит. Он пойдет в сторону Тель-Авива, а я – поднимусь на свой холм, чтобы пройти мимо полуразрушенной кирпичной стены, сложенной так, что в пустых глазницах простого рисунка угадывается черного стекла здание, в котором последние два года он работает. Как-то я даже привезла камеру, чтобы снять это клеточное видение в угадывании – вот там работает молодой человек, с которым я только что рассталась. Но уже не было времени, я уезжала, темнело раньше, чем я успевала закончить всё, что до отъезда нужно было закончить, и камеру я вернула, а мини-фильм так и не сняла, потому что интерес к этому точечному видению пропал.

Всё началось с того, что мы подпирали стены в коридоре, а иногда стояли у центрифуги, холодильника или факса, Анька что-то делала, иногда, а я – я рассказывала ей о своих похождениях. Она протестовала, ни один из трех последних ей не нравился, и как-то она пришла ко мне, уселась рядом со мной на крутящемся стуле, вытянула ноги в красных туфлях (это было как раз тогда, когда я что-то делала, редкий случай) и сказала:
- Я хочу познакомить тебя со своим братом. Ну, то есть, с троюродным братом.

После кафе в Дизенгофф, после того, как стало понятно, что дождь никогда не кончится, он повез меня к Аньке. Полгода спустя он скажет мне, что читал где-то:
- Исходя из опыта предыдущих поколений, лучший вариант начала отношений – привести даму в приятное, но неожиданное место. Что я и сделал.
Я столько раз повторяла, что это спасло его – наш совместный приезд к Аньке, где было не только сухо, но и тепло. Во всех смыслах. У Аньки в этот день в гостях были родители и Саша спорил с Анькиным папой, скользя по основам капитализма и отрицая неспособность кибуцев выжить в современном мире.

Много позже он предложит переехать в кибуц и я даже соглашусь, но он забудет о том, что собирался обзванивать кибуцы, забудет, что вообще хотел переехать в кибуц. Он будет бродить по Гиватаиму и уверять меня, что квартира в новом доме несравненно лучше, чем в старом. Тем не менее, он останется в старой квартире, откуда он так рвался уехать: в кибуц ли, в Гиватаим-Тель-Авив-Рамат-Ган, просто куда-то, чтобы не оставаться. Он остался. До того момента, пока всё не кончилось. А дальше – мне и не дано знать.

Он привел меня в спальню, где еще вчера спала его сестра. К утру третьего дня я ненавидела эти легкие туфли, которые мы с мамой купили в магазине на испанской плошади, китайские шелком расшитые туфли, без каблука, розовые, как кожа новорожденного поросенка. Я просто сорвалась и поехала в Тель-Авив, а он – в Гиватаим, куда переезжала его сестра. Вернее, не так: сперва он поехал к себе домой, чтобы выспаться, и только после, когда Анька с Инной разбудили его, чтобы он таскал вещи, он, проснувшись, поехал с ними в Гиватаим. А после, когда мы встретились и снова, снова, как уже ни раз, пошли к морю, а потом - в маленькое кафе на улице Шалома Шараби в Невей Цедек, в кафе Миа, где зимой мы пили горячий сидер – я, а он – кофе и коньяк и наверное, что-то еще, но мне было это неважно, потому что в какой-то момент, сидя на этом диване, я решила, что – несмотря на мои опасения и почти уверенность, что ничего не получится – надо попробовать.

Он узнал об этом позже, несколькими часами позже. И был к этому не готов. Он крутил меня по улицам, из почти северного Тель-Авива в южный, и только потом, когда я сказала ему, что пойду к нему, именно туда, куда он притащил всё семейство, то есть, взрослых сестру и брата, и потому сам спит в углу на диване, но тогда я еще не знала этого, и он хотел позвонить другу, в полночь, или даже позже, чтобы взять у него ключи от другой квартиры. Тем не менее, мы пошли, как я и настаивала – пешком, через аЯркон и Ганей аТааруха, к нему, в Навей Шарет, где я никогда не была.
Мои джинсы он повесил сушиться у дивана, на котором обычно спал. Теплый воздух кондиционера высушил их к утру, тогда же его брат, встав с кровати, по пути на кухню, остановился у дивана и разглядывал меня, я чувствовала его взгляд сквозь закрытые веки. Мне так и не удалось заснуть в ту ночь. И когда я, в пять утра, собралась уйти, он сдавил меня так, что я испугалась. Впервые в жизни испугалась быть с человеком, которого, как мне казалось, я уже – хоть немного – но знаю.

Страх

Потом, когда я сидела рядом с ним на неудобных стульях в очередном кафе, в которое мы – снова под дождем (оттого он начал называть меня Rainbringer и как-то моя одноклассница с удивлением спросит, неужели я поменяла фамилию, а он ответит ей: "Нет же, конечно нет, но это и есть ее настоящая сущность. Она всегда привозит с собой дождь") – шли почему-то слишком долго по Ибн Гвироль, и там я объясняла ему, что никогда так не боялась. Позже он ни раз еще напомнит мне тот разговор, который казался ему окончательным решением, а мне – о чем я и сказала ему, - возможностью высказаться и поговорить. С чаем с мятой.

Чай с мятой или горячий сидер

И больше я ничего не пью. Весьма быстро он оставил попытку напоить меня, хотя немец в погребке на Алленби уверял, что в следующий раз, когда он приведет меня сюда, я научусь пить пиво "как все нормальные люди", а не только те, кто родился в Кёльне. Но я снова пила чай. Даже без мяты. Потому что мяты у них нет. Только пиво в бочках с кранами. Да и что еще должно быть в пивном погребке? Но прошло почти три месяца с момента нашего первого посещения этого приюта пива на Алленби и ничего не менялось, кроме, пожалуй, того, что в ночь накануне он ночевал у меня, в Рамат-Гане, там, где ему казалось, он будет жить со мной, пока не кончится контракт на его квартиру в Невей Шарет и мы переедем в Гиватаим, или Рамат-Ган, или Тель-Авив, но вместе, "потому что иначе это не имеет смысла".

Саша

В свои тридцать два Саша весьма смутно представлял себе, как живется вместе. То есть, он четко знал, что ничего не нужно решать, нужно просто начать. И всё продолжиться. А если нет, "если ничего не получится, то я на километр буду обходить женщин, хоть немного похожих на тебя".
- Вчера подумал, что люблю тебя. Но это бред.
Это и правда бред. Ему просто хотелось наконец-то осесть и не смущаться того, что в свои тридцать два...

"Киев"

И так, через чай с мятой и пиво, которое, в независимости от цвета и происхождение, невкусно мне, слой за слоем снимая по привычке снимать слои, чтобы вывести алгоритм пересечений, Саша нашел во мне то, чего не искал и искать не думал даже. И это заставило его, не без моей помощи, решить, что такое – такое отвратительно переплетенное несоотвествие моделей ему чуждо.
И когда его приятель, знавший его еще во времена самого начала студенчества, услышал от меня – за столом, где сидели все его друзья, те, которыми он хвастался и которым показал меня, "первую и возможно единственную женщину", но в тот момент вышли курить, - что я "не пью, вообще ничего", присвистнул со словами:
- Бедный Конча
И девочки, сидевшие рядом со мной с удивлением переспросили: "Кто кончил?", и тогда Сашин приятель, имени которого я не помню, объяснил:
- не кончил, а Конча. Так мы зовем его уж лет тринадцать.
- Конча, - удивятся киевлянки, - он что, из Кончи-Заспы?
- нет, но из Киева.


"На всю оставшуюся жизнь"

Ночью я перескажу ему этот разговор, ночью, когда он снова начнет рассказывать мне о том времени, когда он был студентом и эти девочки с голодными горящими глазами рассказывали ему, где в Иерусалиме можно бесплатно поесть, где дают горячий суп, и с какого хода подходить в Макдональдс, чтобы взять бургеры часовой давности, которые, по уставу Макдональдса, продавать уже нельзя. В эту ночь он уйдет к себе, в спальню, куда сразу после отъезда сестры он привел меня, чтобы оставить. Он ждал, что на следующий день я вернусь. На мой вопрос сколько брать вещей с собой, он ответит мне, тогда еще уверенный в себе, или даже в нас:
- На всю оставшуюся жизнь.
Мне понравится ответ и я соберу рюкзак. На неделю. Разве можно верить, что моя жизнь будет так коротка?

- Я не могу больше слушать о том времени. Оно слишком больное. И уже ничего не сделаешь.
Тогда он оделся и ушёл.

Парк

Мы вышли вместе и сели на скамейке в парке, в третий раз за последний месяц. Там можно было говорить без свидетелей. Кроме собак и их хозяев, равнодушных к нам, в парке никого не было. Никогда. А тем более в ту ночь. Было около трех, когда он-таки решил, что не заснет. Мы сидели на скамейке и я смотрела в ту сторону, где, по моим представлениям, и должен был быть дом, в котором его контракт на квартиру кончится через несколько месяцев. И что тогда?

Я спустилась к нему в домашней одежде, только началась неделя, прошел его день рождения, мы впервые спали врозь. Он с опаской посмотрел на меня, даже не пытаясь предугадать исход нашего предстоящего разговора.
- Пойдем в парк?
- Пойдем, - без энтузиазма ответил он.
Мне бы стоило спросить его, не голоден ли он, но тогда, тогда всё было бы по-прежнему, и ничего бы не решило. Впрочем и разговоры наши ничего не решали. Как и любые решения. Ведь по его жизненному убеждению всё должно было течь, а если не течет, если не течет, то

"Через боль"

Живущий алгоритмами Саша пришел к выводу, что только через боль всё может работать.
- Сколько боли? – спросила я устало
- Много, будет много боли.

Боль выражалась в попытке унижения. После он скажет мне, что хочет поскорее заснуть, что "забыть кошмар этих двух дней", то, что он воплощал, думая, что это к чему-то приведет.

И когда он решит, что сломать меня ему не под силу, он напишет мне: "Счастья тебе одной. Или когда сильно изменишься"

Я

Как-то, после очередной ссоры, я вслух прочла Аньке, которой рассказывала, что творится в нашем не-королевстве, описание дня или даже нескольких дней, и Анька, смотрящая в окно, сказала мне:
- Я и не знала, что ты так. Если ты так пишешь, то не могу и представить себе, что у тебя внутри....
В этот день она привезла меня к себе, и от нее я ушла навстречу Саше, который позвонил. Это были последние встречи.

- Анька не отвечает на мои звонки и мне передали, что она на меня зла.
- Ты знаешь, что я прочла ей о каком-то из наших дней.
В этот же вечер он услышал от меня то, после чего, по совпадению, Анька не ответила на его звонок и не перезвонила. Он вышел курить на балкон, но быстро вернулся и попросил у меня лист бумаги и ручку. Там он начертил или нарисовал нечто непонятное, похожее на пламя и камни под ним.
- Верх – это то, что есть в этом тексте – твоё, твои эмоции, твои чувства, это только о тебе. Я тут – низ, вот это - почти пунктиром. То, что я услышал – о тебе.
- Но я не могла писать от тебя, за тебя, что же удивительного в этом?

Он поговорил с Анькой уже когда я уехала (в середине мая, ночью, когда я вышла из дома, крупными каплями несколько минут шел дождь, совсем израильскому маю не свойственный) и отдала камеру и решила не снимать здание, в котором он работал, через кирпичную стену для того, чтобы запечатлить точечное видение угадывания. Всё равно не угадаешь.

5 июня 2006