Секретное оружие

                Посвящается милейшему Б.И.Резникову

        Утренний обход только что закончился, до процедур оставалось не меньше часа, погода отличная, тепло,  сухо и я начал быстро одеваться.

        - Василий Андреевич, как насчет прогуляться – обратился я к соседу.

        - С удовольствием, Саша. Сейчас приоденусь немного и пошли.

       В больнице мы с Андреичем оказались почти одновременно, он на день раньше. Его положили с воспалением  желчного пузыря, а меня с язвой, которая дождалась своей очередной весны и расцвела пышным цветом в моем желудке. Прошло уже больше половины срока и дела у нас пошли на поправку, мне заметно полегчало, да и Андреич все меньше жаловался на боли. У нас появилось чуть больше свободного от процедур времени, которое мы с радостью и удовольствием использовали для долгих разговоров на всевозможные темы.

      Собеседником Андреич был интересным, знающим, речь его отличалась гладкостью и безупречностью в построении фраз, от них веяло ярким, интеллигентским духом, который полностью соответствовал его потомственному происхождению и жизни. Ему исполнилось семьдесят шесть лет и возраст хорошо читался в его внешности. Ростом он удался в «полтора Ивана» - где-то под метр восемьдесят пять, сухой, поджарый, слегка сутулый, голова небольшая, украшенная сверху короткостриженными, на удивление густыми волосами. Лицо худое с впалыми щеками, глазницы темные и глубокие, прикрыты сверху густыми бровями. Красивый, тонкий   нос и плотно сжатые губы придавали его  облику аристократичность.  В целом он производил впечатление  отставного офицера царской армии, вот именно царской, хотя служил и воевал в армии советской и много рассказывал о своем лихом военном прошлом. Андреич служил военным связистом и воевать начал с июня 41-го, прошел всю войну до конца, повоевал на разных фронтах, дошел до Берлина, но что удивительно,  ни разу не был ни ранен, ни контужен. А ведь  работать часто приходилось под обстрелом, связь, как-никак, первое дело на фронте - умри, а обеспечь все соединения. За лихие военные годы много погибло его товарищей, много изувечено, а он выходил изо всех передряг целым и невредимым.

     - Как же так, Василий Андреич, четыре года войны, почти полторы тысячи дней риска. Вы  сами говорите, что связистов пуля не жалела, а  вас все пули и снаряды обходили стороной. Удивительно! Как это можно объяснить?

     - Господь меня хранил, а еще я  один заговóр знаю от гибели, вот им и пользовался.

     - Какой такой заговóр? Вы меня дурачите, Василий Андреевич? Хотя с другой стороны, я понимаю, что объяснить это нельзя. Просто вы везучий человек, баловень судьбы.

     - А я вам, Саша, скажу, что вы только отчасти правы. Везучий-то, я везучий, но откуда такая везучесть взялась. Вы знаете, дорогой мой,  на войне погибнуть – это пятьдесят на пятьдесят, если ты, конечно, не писарем в штабе пристроился. У кого с головой нелады и кто не бережется, у того шансов погибнуть побольше. А вот кто уже бывалый, тот на рожон не попрет, десять раз подумает, прежде чем шаг сделать. Так вот, Саша, при рассмотрении всяких аномалий, принято считать, что если вероятность того или иного явления выше или ниже пятидесяти процентов, то это результат влияния каких-то внешних факторов. Если вероятность существенно отличается, то мы уже имеем дело с феноменом и надо разбираться. В моем случае  вероятность ранения или гибели на поверку оказалась мала. В чем дело? Вы считаете везучесть? Судьба? А я уверен, что  самолично эту везучесть и создал тем самым заговóром.

       - Василий Андреевич, вы меня вконец заинтриговали. О чем вы говорите? Что за заклинания такие волшебные? Расскажите.

      Василий Андреевич шевельнул своими кустистыми бровями, они изогнулись дужками и над ними заморщинился лоб. Решая про себя, поведать мне свою тайну или нет, Андреич посчитал, что делать этого сейчас не стоит и закончил разговор решительно, но как всегда деликатно.

      - Саша, это непростая тема, она требует особого настроения и особой обстановки. Как-нибудь в другой раз, нам же здесь куковать еще целых пять дней. А не получится здесь, встретимся на свободе, мы же с вами рядом живем.

     Мы действительно жили рядом, на расстоянии одной троллейбусной остановки. Как оказалось, мы с ним выгуливали своих собачек в одной роще и не исключено, что раньше встречались, если не на собачьих тропах, то в магазине или в поликлинике, да мало ли где.

     К этому разговору мы больше не возвращались, поскольку и других тем хватало, наша жизнь их постоянно подкидывала то в виде газетных публикаций или радиосообщений, то в виде анекдотов, которых и я, и Василий Андреевич знали с избытком. Да и с «воли», как шутил Андреич, каждый посетитель приносил нам какой-нибудь свежеиспеченный, остренький, с хорошим перцем анекдот. В те времена в магазинах было пусто, многое в жизни выглядело карикатурно, особенно идеология и власть, но недостатки жизни компенсировались хорошими, крепкими анекдотами, гулявшими в народе и этот самый народ ржал над ними, ржал над собой. Тогда даже ходил такой анекдот:

      Брежнев обращается к народу:

      - Товарищи, в нынешнем году, несмотря на все усилия партии,  погода неблагоприятная  для урожая, хлеба не будет.

     На что народ дружно отвечал:

      - Лучше жить без хлеба, чем без анекдотов.

      Василий Андреич, когда мы с ним, обсуждали тему анекдотов и их роль в жизни общества, как-то подытожил:

      - Вы знаете, Саша, народ, который может подтрунивать, смеяться над самим собой, над своими недостатками, да и достоинствами тоже - хороший народ и он непобедим. Его ни одна зараза не возьмет, ни голод, ни война, ему ничего не страшно. Как только люди начнут высмеивать других, глумиться над  ними и сделают это главным в своей жизни, для них рано или поздно наступит конец. Такой народ обречен. Запомните, Саша. обречен. Так было всегда и везде, возьмите гитлеровскую Германию.  Не дай, господь, случиться этому у нас. Не дай, господь.

* * *

      Мы, не торопясь, шли по чисто выметенной дорожке в старом больничном парке. Появившееся после нескольких пасмурных дней солнце радовало и мы отвлеклись от разговоров, каждый ушел в себя и наслаждался ласковым, весенним  теплом.  Наше  спокойствие  нарушил  громкий  разговор двух  парней, оседлавших с ногами парковую скамейку.  Судя по их одеждам, они были из больницы, но во всем остальном на больных походили мало. На скамейке возле ног одного из них стояла бутылка вина, а на клочке газеты наломанный кусками хлеб и фольга от плавленого сырка. Неподалеку валялась еще одна пустая бутылка такого же дешевого пойла, свидетельствующая о том, что начали развлекаться ребятки здесь уже давно и их пьяная, с надрывом речь служила тому подтверждением. О чем шел между ними разговор понять было невозможно, поскольку они перебивали друг друга, все время гоготали и нещадно ругались матом.

      Мы продолжали двигаться в их направлении к  нашему любимому маленькому прудику, на берегу которого обычно отдыхали за разговорами.

      - Андреич, а ведь эти придурки спьяну могут и полезть на нас. Вы как? Может развернемся?

      - Ни в коем случае, Саша. Слишком велика честь из-за  каких-то  пьяных юнцов отказываться от нашей традиции.

      Я бросил взгляд на Андреича и увидел, как тот выпрямился, расправил плечи, гордо приподнял голову и… клянусь, начал что-то быстро беззвучно говорить. Он произносил какой-то явно заученный текст, и я подумал, что может это и есть его таинственный заговóр. Когда до скамейки оставалось метров пять, один из парней с пьяной дури заорал:

      - Эй, мужики, закурить есть? У нас кончилось все на х…

      Ни я, ни Андреич не курили, поэтому даже, если бы нам очень захотелось  удовлетворить их просьбу, помочь им мы не смогли бы. Поравнявшись с ними, я коротко бросил:

       -  Мы не курим.

       - Ах, вы не курите, б…. Может вы и не пьете? Ну и х… с вами, а мы вот бухаем – и два идиота зашлись диким смехом. В них не просматривалась агрессивность, она отступила перед глупой  ржачкой, было только пьяное, разудалое  хамство.

        Мы еще не понимали, как будем реагировать на их тирады и тормознули в некоторой оторопи от услышанного. Вдруг Андреич обратился к ним:

        - Э-э-э, ребята, ничего-то вы не умеете. Выпили всего полторы бутылки, а развезло вас как от бочки. Да и матом ругаетесь кое-как, без вкуса. Разве так матерятся? Вы уж эти три слова, которые всего-то и знаете, лучше друг другу на ухо шепчите, а не орите на весь двор, не позорьтесь. Мат ведь не для того совсем придуман.

         Пьяный смех прервался и парни оторопело уставились на Андреича. Он стоял перед ними высокий, с прямой спиной, и немигающий взгляд, глубоко упрятанных глаз, гипнотизировал их. Наконец один из них открыл рот:

          - А на х.., батя, мат придуман?

          - А придуман он для того, чтобы помогать людям в тяжелые минуты, именно в тяжелые, когда надо дух поддержать, когда силы нужны, чтобы перебороть невзгоды. На войне, в тюрьме, да мало ли где. А так как вы, блажить без повода - это дело последнее. Понятно?

           - А ты чё, бать, сидел что ли? Ты, небось, и по фене бóтаешь, да?

           - Бóтаю, бóтаю, сынок. Пошли, Саша.

           Мы двинули дальше и лишь, пройдя шагов двадцать, услышали за спиной их возобновившийся невнятный, пьяный  бубнеж.

           - Андреич, а здорово вы их подкоротили и про мат очень точно все сказали. Я  хоть и не новичок по части мата, меня им с ног-то особо не сшибешь, но даже мне часто противно бывает, когда он звучит не к месту или вдруг от человека, от которого этого никак не ожидаешь. Вот, например, девчоночка какая-нибудь, такой ангелочек, с аккуратненьким носиком и пухлыми губками и вдруг открывает рот и оттуда помоечный мат. Противно и удивительно. А ведь таких удивительностей полно в нашей жизни. 

            - Да, Саша, вы правы. Мат хорош только к месту, он нужен только тогда, когда он нужен. А у нас сейчас мат звучит,  к сожалению,  отовсюду. Про простой люд, всяких хамов-начальничков всех уровней я уже не говорю, но куча писателей, драматургов, режиссеров, артистов, журналистов, телевизионщиков. Эти уже просто не мыслят своих произведений, выступлений без мата. А ведь у них в отличие от слесаря или пастуха миссия иная, им дана возможность выступать перед людьми, влиять на них, на их сознание, на их культуру. Кстати, в защиту своего бескультурия и хамства эти деятели всегда ссылаются на наших великих. Вот, например, Пушкин, он, дескать, очень жаловал мат в своих стихах, а в письмах, так там Александр Сергеевич чуть ли не через слово вставлял. Современным бездарям такие нюансы из жизни великого поэта очень важны, ибо они таким образом себя ставят рядом с Пушкиным. Видите, Саша,  какой простой и удобный прием придуман для обоснования своей похабели и плевать им, что остроумные пушкинские  стихотворные  посвящения и письма -  личное, а не публичное творчество. Но вот ведь, что самое главное, если просеять опусы нынешних творцов, выкинуть оттуда мат, то в сухом остатке часто ничего не высвечивается, просто пустота. Поверьте мне, Саша, я за свои годы  столько наслышался мата в разных ситуациях, что знаю истинную цену ему и его место в жизни.

            - Василий Андреевич, а вы, что действительно сидели?

           - А кто же в те времена не сидел, Саша. Для порядочных, думающих людей сидеть тогда было правилом, оставаться на свободе – исключением. Меня в конце сороковых посадили за книгу, кто-то настучал на работе, там же меня  и взяли. Позвонили из отдела кадров, якобы, я где-то расписаться должен, а там меня уже ждали. Так тихо и незаметно все проделали. Ассы. Десятку дали за антисоветскую деятельность, если бы не загнулся Сталин, так и отсидел бы до конца, а то и еще за что-нибудь подкинули бы.

           - А за какую же книгу такой срок дали?

           - Пильского я читал, слышали про такого? Нет? Петр Моисеевич Пильский, необычайно интересный журналист и писатель, очень рекомендую. Он описывал советскую власть и партийных функционеров правдиво и беспощадно, наизнанку всех этих сволочей выворачивал и показывал со всех сторон. Поищите его, хотя очень непросто сейчас раздобыть его книжки.

          - Поищу обязательно. Да, Василий Андреич, жизнь у вас непростая получилась, хорошо хоть амнистировали, это вам повезло.

             - Причем тут повезло? Я сам все сделал. Не могли пройти безо всякого  следа мои ежедневные труды. Каждый день в лагере на ночь я произносил заговóр, кликал усатому деспоту смерть, а себе и всему народу свободу. Вот и получился результат.

             Я остановился и с удивлением посмотрел на него.

             - Вы хотите сказать, что, Сталин окочурился, благодаря вашим заклинаниям?   

             - Если быть точным, то надо сказать, благодаря и моим тоже, потому что не я один желал избавленья от кровавого бандита.

              - Василий Андреич, ну расскажите мне об этом заговóре, я вас очень прошу. После  вашего рассказа я вообще потеряю покой, перестану спать, снова разойдется моя язва и виной тому будете вы.

              Он добродушно усмехнулся:

              - Сейчас не могу, не то состояние, потом как-нибудь. А за язву не беспокойтесь, все будет в порядке.

                * * *   

              Мы выписались из больницы и, прощаясь, договорились держать связь. Я сразу окунулся в работу, много времени отнимали застоявшиеся домашние дела и долгожданные встречи с друзьями, приятелями. Но через пару недель все вошло в привычный ритм и, однажды, собираясь на прогулку со своим лохматым Тотошкой,  я позвонил Андреичу. Он несказанно обрадовался моему звонку, и мы договорились встретиться в рощице.

              Его высокую фигуру в сером пуловере и джинсах я увидел издалека, на поводке у него рыскал маленький фоксик. Увидев меня и носящегося между деревьев Тотошку, Андреич спустил с поводка своего четвероногого дружка. Тот стрелой понесся к Тотошке и, встретившись нос к носу, они тормознули и начали изучать друга друга, обнюхивая и запоминая запахи.

              Мы сближались и, не дожидаясь окончательного контакта и рукопожатий, громко кричали приветственные слова.

              - Василий Андреич, привет, вы роскошно выглядите, у вас такой спортивный, даже молодежный вид. А как зовут вашего зверя?

              - Привет, привет, Саша. Вы тоже в полном порядке. Моего зовут Фунт. Я его так назвал в честь английского фунта стерлингов. Вы знаете, Саша, у меня никогда не было валюты и, наверное, уже не будет. Так я решил пусть у меня будет хотя бы один вот этот Фунт.   А как зовут вашего колобка? Тотошка? Очень подходит.

              Мы с ним обнялись и потихоньку пошли вслед за нашими шустрыми песиками. Прошло-то всего две недели, а накопилось так много всяких тем и разговоров, но главное созрело желание общаться, говорить и слушать так, как мы это делали в больнице. Обо всем и обстоятельно. Уже давно установилась сухая погода и гулять по раззеленевшей и абсолютно безлюдной роще было приятно. Меня подмывало спросить Андреича про его волшебный заговóр и не в силах более сдерживать разрывающее меня желание, я спросил:

              - Василий Андреич, у меня к вам просьба, только не откажите. Я хочу узнать от вас про заговóр, что это такое, расскажите. Я часто и много вспоминал ваши истории и, как только доходил до развязок, натыкался на эту необъяснимую, точнее необъясненную тайну.

              Андреич приостановился и развернулся ко мне.

              - Хорошо, Саша, человек вы проверенный,  не буду больше вас томить, здесь вполне подходящая обстановка, народу нет, никто нам не мешает, да и настроение у меня вполне соответствует. Слушайте.

              Мы остановились около высокой липы, и Василий Андреевич прислонился к стволу, заложив руки за спину, я же стоял прямо напротив него.

              - Саша, вы когда-нибудь слышали что-либо о матерном загибе? Нет? Это необычайно изобретательно и ярко составленная  брань, состоящая из длинной череды проклятий*. В каскаде  проклятий доминантой является мат, в котором буквально растворены другие слова, они-то и придают мату вполне конкретный смысл. Откуда и когда взялся загиб, кто его автор или авторы, не знаю, не ведаю. Скорее всего это идет из язычества, из каких-то ритуальных процедур, совершавшихся знахарями, колдунами. В общем, из народа он, Саш, из народа.

               - А откуда вы его узнали, что загиб  где-то публиковался?

               - Насчет публикации не знаю, не доводилось такого видеть своими глазами. Поговаривают о том, что большим знатоком матерных загибов был Петр Первый, Барков, Есенин, а Алексей Толстой  считался чуть ли не специалистом по нему, но так ли на самом деле - не знаю. А услышал я  загиб впервые еще до войны от старшины Воронцова Ивана Прокофьевича. Он по хозяйской части у нас служил. Мужик очень колоритный во всех отношениях, крупный такой дядя, фактурный. Я немного рисовал тогда, и вот  однажды стаошина увидел меня с альбомом и спросил, могу ли я его нарисовать. Я сказал, что могу попробовать, и нарисовал-таки его в карандаше. Ему портрет понравился и мы с ним задружились. В то время Гитлер уже начал бушевать в Европе и, в общем, не знаю, как Сталину, но нам было ясно, что добром для нас это не кончится. Вот однажды старшина мне и говорит:

             - Вася, война, наверное, опять будет. Немец он же без войны не может, на то он и немец. А раз ты связист, тебе от войны не отвертеться, да и мне еще придется по второму разу повоевать. Парень ты хороший, вот и хочу тебе один секрет поведать, который меня еще в первую мировую от всех бед спасал.  Это заговóр такой от всех напастей, от ранений, от смерти, от всего, что поджидает тебя на каждом шагу. Ты вот сначала послушай, а потом себе в альбомчик запишешь. Только одно условие у меня, как бы кому не рассказывай  о заговóре, его  можно поведать только проверенным, хорошим людям.         
            
             Василий Андреевич сделал паузу и продолжил.

             - Вот тогда я и услышал это чудо русской словесности. Я вам скажу, Саша, что по скрывающейся  в матерном загибе энергии, он, наверное, эквивалентен хорошей бомбе. Именно поэтому загиб и является мощным заговóром, оберегом.

             - Василий Андреевич, а вот вы сказали о загибах, то есть их существует несколько?

             - Да, Саша, несколько. Есть большой матерный загиб, есть малый, есть  морской, есть казачий, наверное, есть и еще какие-то. Но я знаю только один, старшина мне сказал, что это большой. По его размеру, наверное, так и есть. Ну что, Саша, готов слушать? – Андреич метнул на меня быстрый взгляд из-под своих раскидистых бровей, вскинул голову вверх, набрал воздуха полной грудью  и, обращаясь к небу, к солнцу, начал свой таинственный заговóр.

            Я слушал бесконечную последовательность смачных, действительно изобретательных словообразований, поражаясь буйной фантазии авторов, их неуемному, строго направленному юмору. Вроде и основных слов-то немного, но сколько вариаций и каких! Я поражался памяти Андреича, он без пауз и без запинок произносил невыговариваемые, тяжеленные  словесные конструкции, и делал это очень легко и с вдохновением. Андреич продолжал стоять у дерева, обращенный к небу, но руки свои освободил и жестикулировал ими, движениями усиливая смысл и значение произносимого.

           Андреич завелся, творческий азарт охватил его,  стало ясно, что никакая сила не остановит и не сломит его до тех пор,  пока он не выговорит весь волшебный заговóр. Со стороны, если не слышать того, что произносилось, можно было бы подумать, что человек читает стихи, поэму, но  самое интересное, что эта фантастическая, отборнейшая брань, вся выстроенная на трех-, десяти-, двадцатиэтажном мате и воспринималась как поэзия.

           Вдруг потемнело, я поднял голову вверх, темная туча набежала на солнце, и я невольно вспомнил фильм «Фараон», где верховный жрец, зная о предстоящем солнечном затмении,  произносит заклинания и под его обращения к богам темнеет все вокруг и людей охватывает паника. Поднялся ветер, упали первые капли дождя, с карканьем снялось с веток несколько ворон. Андреич, не обращая ни на что внимания,   продолжал, он вошел в роль и исполнял ее эмоционально и истово.

         Прибежали, напуганные дождем, Фунт и Тотошка и смешно уселись у моих ног, поджав хвосты. Они выбрали центром своего внимания Андреича и уставились на него немигающими глазами. Казалось, что на их забавных, мультипликационных мордахах написано удивление, дескать, говорит мужик много, но о чем, ни одного понятного слова нет. Песики даже переглянулись между собой. Хотя дождь и усилился, но я даже не пытался ни движением, ни звуком помешать Андреичу. Судя по подъему, который появился в его декламации, он приближался к завершению, к коде. И вот, наконец, прозвучали последние проклятья, последние грозные, бранные  слова защиты от врагов и напастей и Андреич обессиленно опустил голову. Он весь как-то обмяк, чувствуется, заговóр забрал у него немало сил.

         - Василий Андреич, это колоссально,  я   поражен! Какая мощь! Мне кажется, что ваш загиб самое настоящее секретное оружие, его надо в армию на вооружение вместо ракет поставить. Согласны? Кстати, Андреич… А дождь?! Не вы его  своим заговóром вызвали? Признавайтесь.

        Андреич посмотрел на меня, вскинул свои косматые брови  и улыбнулся:

        - Кто знает?! Может быть я. Каюсь.   



*Для заинтригованных подобно герою этого рассказа ниже приведен один из вариантов большого матерного загиба. С другими вариантами и формами загибов можно познакомиться в интернете на многих сайтах, задав в поисковой строке "матерный загиб". 
               

Да ебись оно все сраным проебом, ****обратия мандопроушечная, уебище залупоглазое, дроче****ище ***головое, пробиздо****ская мандопроушина, гнидопаскудная хуемандовина, ах ты ****ь семитаборная чтоб тебя всем столыпином харили, охуевшее ****е****опроёбище чтоб ты хуем поперхнулся долбоебическая ****орвань, хуй тебе в глотку через анальный проход, рас****и тебя тройным перебором через вторичный переёб ****облятское хуе****рическое мудовафлоебище сосущее километры трипперных членов, трихломидозо****оеблохуе¬****епере****ическая спермоблевотина, гондон с гонореей... Да разъебись ты троебучим проебом сперматоблятская ****апроебина охуевающая в своей пидарастической сущности похожаю на ебущегося в жопу енота, сортирующего яйца в ****е кастрированной кобылы. Хуелептический ****опрозоид, еблоухий мандохвост. Ебун хуеголовый, пидрасня ****ая. Залупоголовая ****оящерица. Три****о****ская промудохуина! Распроеб твою в крестище через коромысло в копейку мать! Что за ****ская ****опроебина, охуевающая своей пидорестической заебучестью невъебенной степени охуения. Заебись невъебенным проебом тримандо****ская ****опроебина вос****озаолупоклинившаяся в собственном зло****ии. Мордо****ина залупоглазая. Ебись ты триебучим проебом ****уй пока трамваи ходят. Скли****ень двужопостворчатый. Злоебучее страхо****ище три****облятский мандопроеб найвыебенищее рас****облятство! Застрявший в ебенгво гавнопряго**** от****нутый от хуеблища и ебанагандонный хуепедераст. Мудагавнопердь. Стоебучее страхо****ище охуевающее в собственной пидарастической злоебучести... Cемиголовый восьмихуй с четырьмя ****опроебинами. Облямудевшая стра****ихуюлина. Пидористический муда****ин. Три****оклятый мудопроеб. Промудохуе****ская ****опроебина, невьебенно охуевающая от своей собственной о****и****енелости. Три****о****ское мудопроебное три****ие, ебо****ище охуевающее от собственной злоебучести. Облямуденный злоебучий страхо****нутый трихуеманда****ский ебаквакнутый рас****аеб... Да разъебись ты триебучим проебом хуепуполо залупоглазое, промонод****ская три****ыпроебина. Хуе****ская ****опроебина. Да разъебись ты тризлоебучим пробиздом триманда****ская ****опроушина охуевающая от собственного ****ского невъебения!