Счастье

СЧАСТЬЕ
«Я вчера раков видел...»
 М. М. Жванецкий

Люди! Люди!! Народ!!! Не боись, все нормально! Разминировано! Вылезай! Свобода! Вы свободны! Все хорошо! А будет вообще отлично. Сейчас еще тут кое-кого отгребем, завалы разгребем, и все будет отлично. От-лич-но!!! Куда же вы?
Значит, которых еще не отгребли. Чего вам надо делать!
Первое: НЕ БОИСЬ!
Второе и главное: ДЕРЖИСЬ!
Третье: ТИКАЙ!
Немцы нам помогут. Мы их победили, они нам этого не забудут и помогать будут до самой смерти.
Главное с народом разобраться. Много у нас еще пока народа! Тикать ему некуда.
Рокер, брокер, шухер, махер... Израиль нам поможет, не всем, но поможет. Америка уже помогла, сейчас еще и еще поможет, Тайланд подтягивается помогать. Так что держись, ребята, и...тикай.
Но народа еще очень много осталось, повсюду — как собак нерезаных. Резали, резали, недорезали. И жить-то уж не очень хотят, так, на старых дрожжах по привычке размножаются.
Спикер, ксерокс, бизнес, вумен... Увидишь женщину — приватизируй ее, потом будет поздно, будешь рыдать кровавыми слезами, когда ее какой-нибудь инвестор на твоих глазах приватизирует. А ведь это было бы счастье, когда ты — ее, а она — тебя, когда вместе вы друг друга приватизируете.
Человек же хочет быть счастливым! Даже русский.
Так что надо тикать. Примут как родного, колбасы дадут.
Но тикать некуда.
Первыми побегут депугаты, демопарты, делепаты. Ну, действительно, ну что ты с этим народом поделаешь?! Ты ему говоришь: приватизируй, сволочь, а он — шмыг в кусты и уже пьяненький, песни поет: «Имел бы я златые горы и реки полные вина...»
А что такое счастье?
А что такое, например, счастье?
Счастье — это, конечно... выпить. С видом на шестибальный шторм, виллу, бассейн, в котором плещутся мордастенькие последствия твоей бурной молодости. Тихоатлантический океан. Вдали вулкан подымливает. Женщина, которая совсем недавно была женщиной твоей мечты, а теперь вот она, с животиком, из виллы выходит, цветы поливает и по-нашему не понимает. Ну да, не понимает, все она понимает, выучилась в два счета говорить и без акцента.
Краткая минута отдыха. В шезлонге. Голые ступни — в теплом песке. В бокале — что-то сиреневое со льдом. Океан бесится. А я люблю это накатывание волн! Все видак-телефон-компутеры — тут же, набухли от просьб и предложений, но покамест на холостом ходу. Секретари попрятались, только детишки пищат, да ветер, да океан, да вулкан подымливает.
Сижу, значит, в этом кожаном кресле. Считаю, что вечереет.
Океану хорош грохотать! Голова отдыхает от проблем. Озоновые дырки, конфликты, меньшинства, большинства, хамство, триллионы долларов туда-сюда. И всем по доброте душевной я должен помогать. На все мозга моя требуется.
Бежит секретарь, я его в шутку генеральным зову, кричит: «Ваше благородие, отец родной...» Я говорю: «Не гоношись. Чаво?»
— Президент приехал, на ужин просится.
— Который?
— Ну этот, вашенский... мордастый.
— Нет президентов вашенских, нашенских; они мне все как дети. А мордастый здесь я один. Накорми, спать уложи.
— Да он насчет ужина для проформы. Денег просит.
— Просит? А ты ему их... дай.
— Он много просит.
— А ты... много дай. Раз просит, унижается, надо дать.
— Совета спрашивал. Чего делать-то? Углублять или не углублять?
— К чертям советы! У меня краткая минута отдыха. Но скажи ему так: «Плюнь, не дергайся, само дойдеть». Одари по-царски и в шею гони! Да, еще на словах передай, чтоб не забыл землю в Рязани крестьянам отдать. Он поймет. Скажи, за грибами прилечу, проверю. Поцелуй от меня и в шею гони!
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие.
— В баньку его не води, там — Михал Михалыч.
— Слушаюсь.
— Выпьешь со мной?
— На работе не пью.
— Молодец, катись. Васятка, иди сюда, Васяточка черномазенький, мать твою, иди к папаньке. Детки мои разномастные. И всех я вас наделал от моего исключительного интернационализма и горячей любви к народам. И маманек ваших любил не как попало, а всеми силами души, королев моих ласковых. А твою мамку я в африканской глубинке, в колхозе ихнем задрипанном, безштанном откопал. Я там вынужденную посадку делал. Гляжу: голодуха, беспросветность, как в Рязани, и ктой-то в речке купается. Ишь ты, Лумумба, маманя твоя, черная как... ну е мое. У меня сердце от жалости сжалось. Где, говорю, папаша твой? Щас-же сватать начнем, генеральный секретарь, будь готов! — Одумайтесь, говорит, ваше высокородие, хоть на недельку перерывчик сделайте! — Молчи, дурак, Африке помочь надо.
Вот так ты, Васек, и получился. Подрастешь — на историческую родину тебя свожу; увидишь, где доктор Айболит стажировку проходил. Ну, беги, шоколад мой сладкий, купнись с брательниками в океанчике. Эй, генеральный! Скажи, чтоб шторм прекратили.
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Михал Михалыч все парится?
— Парится, жару подбавил. Пивка просит.
— Дай. И раков, все как положено.
— Ваше превосходительство, господа Пол Маккартни, Майкл Джексон и Джозеф Кобзон пожаловали.
— Иди ты? Пол Маккартныч с Миклухой и Коба с ними?! Зови, закадыки прилетели! Накорми, напои, потом ко мне. Люблю Кобу с Миклухой Маккартнычем, особенно когда на троих частушки поют. Маккартныч — на балалайке, Миклухо любезный — чечеточку с коленцами, Коба — на трехрядке! Элитарно! Прознали, злодеи, что я частушки уважаю, и откликнулись, за это я их к себе и приблизил, грибы обучил собирать, битлов сердечных.
— Ваше высокопревосходительство, эти, которые по конфликтам этническим, — на связи, видак-телефон-компутер подключить извольте.
— Не учи, всех скопом давай...
— Здорово, националисты! Чой-то вас так много сегодня? Ой, хлопче, и ты здесь, и ты, кацо, и вы, сепаратисты... Да... Слушать и не перебивать! Общий вам «Шалям Алейкем!» Засуньте свои «Першинги» и «Алазани» сами знаете куда! Вы ё мое слово твердое знаете. Мой 6-й Черноморский флот только с виду 6-й, а так он первый, давно к вам приглядывается. Ты чего, чубатый, куксишься? Чего «батька, батька, он первый начал?» Значит так: не собаки они тебе, а братья кровные! Чтоб через час целовались все, а через неделю переженились. Век сала не видать!!! Это ко всем относится! Вы меня знаете, я ж вас, посланцев, как родных люблю. Чтоб все заводилы переженились и побратались, иначе «ё мое» вам будет: отменю вас повсеместно, как порнографию отменил. Вы мой вулкан знаете; пыхтит, пыхтит, а потом жахнет! Можно задавать вопросы. Гуманитарно помогу. Оружие сдать придется. Еврабию на той недели навещу, семитов любезных, готовьте, как говорится, бутылку. Любить надо друг друга, мать вашу!
Разозлили все-таки! Вот разозлился я на порнографию: Говорил, бросьте эту гадость! Нет, не бросают! Бросьте, — говорю. Нет, опять лезут голые с разносторонним развратом. Вот с досады и отменил повсеместно и многое другое заодно. Это было, дай бог памяти, когда я третью Нобелевку получал. Шутка ли, насморк вылечил и отменил повсеместно и за год довел среднюю продолжительность жизни до ста лет. Даром, что образования нет (ну что там, школа, ПТУ, тюрьма, армия), а мозга, сметка на что?!
— Ваше сиятельство, письмецо пришло из академии наук, из Москвы.
— А где это? Ах, да. Давай, сердечный.
— Списочек прислали на воскрешение, кого в первую очередь воскресить просят, извольте полюбопытствовать.
— Прознали голодранцы, что я на воскрешении зациклился. Что, Ломоносова небось? Да они сдурели что ли, академики? Этих-то мерзавцев зачем?
— Чтобы потом судить и повесить всенародно. Пишут: согласовано с парламентом. Суровый суд истории.
— Отпиши, что лишаю их своего родительского благославления, очумели совсем, на полгода откажи в этих... инвестициях, а заводилу — ко мне, выпорю по-отечески, тоталитарно, чтоб в разум вошел, прощелыга; я ночей не сплю, мозгу расходую, миллионы трачу на воскрешение! А они — суд истории! Повесить! Землю в Рязани крестьянам толком не могут отдать, а туда же... Выпьешь со мной?
— Супруга ваша не велели, и потом я — на работе.
— Вот я сниму тебя с работы... Ладно. Михалыч все парится?
— Так точно-с.
— Купаться захочет, скажи, чтоб перед тем воду в океане сменили.
Михалыч — отец родной, учитель жизни, хохотун, за это я его к себе и приблизил. Прилетает, завсегда перво-наперво — банька, пивко, раки, водочка; выпьет, загрустит, затянет: «Вот кто-то с горочки спустился...» (Это я его обучил, а до меня он другие песни пел). Плачу я с него. Пиши, говорю, Михалыч, не ленись, косолапый! — Чего писать-то, — спрашивает, я ему и говорю чего, а он запрется во флигеле и строчит, пока чернила не кончатся; потом мне читает, я слушаю на слух и горько плачу от смеха. Элитарно с Михалычем! Пришлось мне Нобелевку ему хлопотать. Это было еще до того, как я ее отменил повсеместно и свою премию ввел. В сто раз дороже. Думал, как назвать? В честь себя — неловко. Ленинской назвал. В честь Ленки-жены. Во смеху было! Я ее тут присудил одному, чтобы культурность поддержать...
— Ваша светлость, японский канцлер приперся.
— Я не для того тебя из грязи партийной вытащил и к себе приблизил, чтоб ты мысль мою в краткую минуту отдыха прерывал! Дубина. Дай я тебя поцелую, прости дурака за хамство минутное... Ну что, ябедничает японец? Скажи, что занят, в шашки играю, или нет, на яхте в океан ушел карасей ловить. Скажи: Крым не отдам! Мое. Откупил. Накорми, напои, одари по-царски и в шею гони. Маккартнычу с гопкампанией огурцов малосольных с грядки срежь, пущай трескают, я вскорости подойду...
Так вот, прилетает ко мне делегация целая. Чего надоть, — спрашиваю. Они в ноги попадали. Рассуди, дескать, батюшка, кто из нас наиболее стишки пишет. Хорошо, — говорю, даю вам по пять минут, только чур читать русскоязычно (другим языкам не обучен) и с выражением. Слушаю. На тринадцатом проснулся, кричу: «Бродско, бродско пишешь, мандельштамно, щас премию тебе Ленкину; потешил русскоязычник!» Остальные очень обрадовались за товарища, но спросили на прощание: «Как жить-то нам, отец, об эту пору?» Я им милостиво разрешил жить... как бог на душу положит и пить поменьше. Всех одарил по-царски, а тринадцатого к себе приблизил, всю ночь с ним протрепались, с болезным. Сказывают, на обратном пути передрались русскоязычники: долгоносики с курнопеями; помирились на том, чтобы тринадцатого из самолета выкинуть, пришлось ему Ленкинской премией делиться... Дети, право...
Ленка, Ленок, иди ко мне, приголубь дурня. А то хочешь, ребят забирай, спать им пора, кровиночкам, ноги мыть и спать.
Ленка у меня — бриллиант. Мы с ней в масонской ложе познакомились. Я был там с целью осчастливить их своим присутствием и поделиться опытом: как я национальную рознь победил и повсеместно как обязательный предмет ввел полное самообладание наций вплоть до объединения и совместных попоек (нет, пьянку с курением я уже к тому времени изжил всенародно). Ну они, конечно, охренели от моего присутствия, хлопают, орут, зубами стучат. И вот тут-то я ее углядел; и ё мое, даже елки-палки, расчувствовался. Смотрим друг на друга пристально. Царь французский, император турецкий подходят и замечают, что я больше обычного с открытым ртом стою и говорят в один голос: «Что с вами, сэр?» А я на них плюю мысленно и, значит, к ей — со своей мыслью наперевес. Мужик-то я неотразимый: мордастый, нос — картофелем, глазки — хитрые, рожа — глупая, короче, я ей сразу понравился. Подошел и задаюсь вопросом напрямки: «Фамилиё твое как?» — Она приняла мой тон и отвечает: «По матери — Рюрикович, по отцу — Гоггенцоллерн, по бабке — Ротшильд, пробабка — Воскобойникова, рязанские мы». То, что мне нужно. «Скучаешь на чужбине?» Она потупилась: «Небось». «Княжна, — говорю, — дура, хочешь я тебя королевой сделаю?» Она вспыхнула красным и прочь бросилась, не веря своему счастью...
— Ваше высочество, срочно...
— Опять прервал, генеральный, снимаю тебя с довольствия. Чаво стряслося?
— Ваше величество, срочно лететь надо. Видак-телефон-кампутер включить извольте, радость-то какая!
— Что, отдали-таки мужичкам земельку?
— Нет. Из космоса — шифрограмма от программы СОИ.
— Ну чего углядели, дармоеды? Не томи, служивый.
— В Софрино опята пошли!
— Врешь, дай я тебя обниму, генеральный! Собирай табор! Миклуху с Маккартнычем, Кобу с Михалычем, детишек (ребенки должны уметь грибы собирать и папку помнить)...
Так вот, царь-то французский видит, что интрижка не клеится и позволил себе хмыкнуть в мой адрес, дескать, куды тебе, простолюдин, с княжной Гоггенцоллерн тары-бары разводить. Я осерчал на него и цены на нефть в два раза поднял, он губу-то и прикусил. А она, голубушка, испугалась моих серьезных намерениев и прямо из ложи — в карету, в самолет и скрылась из виду.
Я неделю — ни грамма! Вел поисковые работы. СОИ, ЦРУ, ГРУ. Отыскал ее в Акапульке, нет, вру, в Зарайске на вокзале. Стоит с чемоданчиком и с охраной. Подошел. Отношение натянутое, я это сразу почувствовал по овалу ее лица. Любит беспрецедентно, но боится себе в этом признаться. Трем бугаям, ейным телохранителям я коротко сказал: «Ну, Арнольды, вам что, морды для знакомства побить?» Они тактично отошли на положенные 9 метров.
Она переминулась с ноги на ногу. Отрешенно. Пришлось начать издалека: «Лен, Ленок, а поезда таперича не ходют, отменил я их, — и неожиданно, мощно, кратко, — Люблю сердечно, как первоклассник! Куды слать сватов? На любую тещу согласен!»
Она улыбнулась незащищенно и одно только слово молвила: «Достал».
Пировала вся Европа на свадьбе, и Америка с другими континентами, все...
Стол от Парижа — до Магадана, от Аляски — до конца света. В несколько кругов. Ведь я широк очень, вы знаете. Мне мало самому радоваться, надо весь мир в радости утопить. Шутка сказать, 25-я свадьба. Юбилей!
Перепились все! Эрцгерцога американского сенат на третьи сутки на Колыме обнаружил. Я на радостях границы все пораскрывал, народы объединяться начали, про старое забыли, хохочут...
Но мы с Ленкой как за стол сели, даже шампанского не пригубили, китайская принцесса вдруг вскакивает и намекает: «Ой, чегой-то хрен ноне горек?» На другом конце стола трубоукладчик с Уренгоя подхватил: «Горько, однако!» «Горько!» — рявкнул тенор с другого полушария, и уж тут все вслед за Лучано: «Горько, горько...» Мы с Ленкой посмотрели друг на друга, а они как осатанели: «Горько, горько, горько...» Весь земной шар... Ну, поцеловались.

 ВОТ ТАК. ПОТЕШИЛ? ДЕРЖИСЬ, РЕБЯТА.
 Москва 1993